Строматы (перевод Н. Корсунского) #4

4. Большая часть вероучений, входящих в эллинскую мудрость, первоисточником имеют учет жрецов египетских и индийских гимнософистов, из которых и те и другие славились своей ученостью.

Но есть у нас под рукою и другие свидетельства, доказывающие, что эллинскими учеными именно у нас заимствованы славнейшие из их учений; за тем они присвоили их себе, как если б оные были собственным их изобретением. Подобные же заимствования они сделали и у других варварских наций. От каждой из иностранных школ они усвояли наиважнейшие из истин, и потом хвастались ими, как если б это было собственное их добро. Особенно многое ими было заимствовано от Египтян. Важнейшим из этих заимствований состоит учение о душепреселении. У Египтян действительно было целое учение чисто национального происхождения о сем предмете.

Да и вообще мудрость египетская отличалась оригинальностью чисто национальной. В подтверждение сего достаточно сослаться на их священные церемонии. Открывал у них священное шествие обыкновенно певец, имея в руках какой-либо из музыкальных символов. Он слыл знатоком двух книг Гермеса, первая из которых содержала в себе гимны в честь богов; вторая же – правила поведения царей. За певцом сим шел наблюдатель времен года и часов дня (астролог, ороскоп), держа в руках клепсидру^[752] и пальмовую ветвь, символы астрологии. Он наизусть знал и всегда имел, на устах четыре книги Гермеса об астрологии. В первой трактовалось о звездах неподвижных и видимых: во второй о звездах и о свете солнечном и лунном; в двух остальных говорилось о восхождении светил. В третьем ряду шел священный писец. Голова его была украшена крыльями, в руках была книга и линейка, в которой были заключены чернила и тросточки, употребляемые для письма. Он знал всю систему иероглифов, космографию, географию, путь солнца, луны и пяти планет; кроме того – хорографию Египта, течение реки Нила, храмов с их утварью и других священных мест и их принадлежностей; а наконец он был знатоком меры и вообще всего, что необходимо было при богослужении и религиозных церемониях. Вслед за названными жрецами шел столист, т. е. заведовавший культовой утварью. Он нес наугольник справедливости и чашу возлияний. Это знаток был всего относящегося до учения о жертвах и обрядов, при сем наблюдаемых. Книг, толковавших о чествовании, какое должно быть воздаваемо тому и другому из богов и о тайнах египетской религии, было всего десять, и разделялись они так: о жертвах, о начатках и первенцах, гимны, молитвы, церемонии, праздники и другое тому подобное. Заканчивал священное шествие прорицатель, несший на груди священную амфору, еще издали усматривавшуюся всеми присутствующими. За ним следовали хлебоносцы с хлебами, назначенными для жертвоприношения. Прорицатель, так как он был распорядителем при жертвоприношении, в совершенстве знал все содержание богослужебных книг; а говорилось в них о богах и излагались все вообще богослужебные обряды. На сем же прорицателе лежал верховный надзор за распределением податей между египтянами. Число книг Гермеса, которым всем придавалась важность первостепенная, доходило до сорока двух. Из них в тридцати шести содержалась египетская мудрость, которую вышеупомянутые жрецы обязаны были знать во всех подробностях. Содержание шести других книг относилось к области пастофор^[753]. В них излагались медицинские сведения под такими подразделениями: организация человека, болезни, органы, лекарства, глазные болезни, женские болезни. Таково было в общем содержание египетской мудрости; в частности же не входим.

Мудрость Индусов также была замечательна. И вот почему Александр Македонский полюбопытствовал лично проверить молву об индийских гимнософистах. Представлены были ему десятеро из них, славившихся глубиною своей мудрости и лаконизмом ответов. Он стал предлагать им различные вопросы, добавив, что ответ неудачный ответчику грозит смертью; судьею же ответов поставлен был старший из них. Сначала спросили его: «Кого больше числом, живых или мертвых»? «Живых, ответил гимнософист, потому что мертвых нельзя принимать в расчет.» – Второго спросили: «Где живет больше животных крупных, в воде или на земле»? «На земле, отвечал он, так как вода составляет только часть ее.» – К третьему обратились с вопросом: «Какое из животных всех хитрее?» Он отвечал: «Человек, потому что его до сих пор еще не знают.» – Четвертому предложили вопрос: «Зачем вы ввели в заблуждение царя вашего Савву?» Он отвечал: «Мы желаем, чтобы он или жил славно или же умер жалким образом.» – Пятого: «Что было раньше, день или ночь?» Он отвечал: «Ночь; она была раньше на день.» Гимнософист этот на двусмысленный вопрос и отвечал обоюдно. – Шестого: «Как пробудить к себе возможно большую любовь?» «Средством этим состоит, отвечал он, наибольшая власть, не знающая ни пред чем страха.» – Седьмого: «Как человек может стать Богом?» Ответ: «Делая все, для людей невозможное». – Восьмого «Что сильнее, жизнь или смерть?» «Жизнь, потому что только она обязана терпеть бедствия.» – Девятого: «До какой поры человеку жить почетно?» «До тех пор, пока он смерть для себя считает лучше жизни.» – Когда очередь дошла до десятого, Александр приказал и ему отвечать тоже, так как он был судьею. «Они все отвечали один хуже другого», сказали этот. «Ну, заметил Македонянин, значит ты умрешь первым, дав о них такое суждение». «Но как же, царь, отвечал он, с твоим обещанием предать смерти того, кто ответит хуже всех других»?..

Эллины совершенно справедливо обвиняются во всякого рода заимствованиях. Мы, кажется, это и достаточно доказали многочисленными свидетельствами.

5. Эллины имели некоторое понятие о Боге истинном.

А что славнейшие из Эллинов имели понятие об истинном Боге не в форме полного развитого познания, а на основании общего между всеми людьми предания о сем возвышенном предмете^[754], об этом очень определительно свидетельствует св. Петр в своей «Проповеди». «Итак, исповедуйте, говорит он, единого Бога, признавая Его Творцом всех вещей (Быт. 1:1; Апок. 3:14)^[755]. В деснице Его начало и конец всех существ. Он зрит все, хотя сам и невидим. Все Он в своей власти содержит, сам не будучи содержим ничем^[756]. Ни в чем Он не нуждается, тогда как в Нем имеют нужду все, и все только Им одним существует. Он непостижим, вечен, непременяем, несотворен. Все Он сотворил силою слова своего, т. е., по разумению Писания в смысле духовном и таинственном, властью Сына своего»^[757]. Далее Петр прибавляет: «В почитании сего Бога не походите на Эллинов». Что так? А то, что наилучшие из Эллинов хотя и одного с нами Бога чтили, но не сумели достигнуть подобно нам совершенного познания о Нем, как то требовалось преданием, исходившим от самого Сына Божия. Потому-то и не говорит он: «Не чтите одного с Эллинами Бога»; но: «Не чтите Его одинаковым с Эллинами образом; не служите Ему одинаково с ними». Апостол изменяет только вид служения. а вовсе не нового какого-либо Бога возвещает. Впрочем он и сам может объяснить нам, какой смысл должны мы соединять с его словами: «Не так чтите сего Бога, как Эллины Его почитают». «Впавши в постыдное невежество, говорит он, и не имея о Боге ясного познания, какое мы о Нем имеем, они понаточили статуй из дерева, камня, бронзы, железа, золота, серебра; потом, поставив пред собою эти изваяния из материи, которая дана была им для удовлетворения обыденных их нужд и назначением которой было состоять в руках их рабынею, стали преклонять пред ними колена. Равным образом они стали покланяться и существам, кои были назначены Богом в пищу им, т. е. и под небесами летающим, и в воде плавающим, и по земле пресмыкающимся. Дикие животные, домашние четвероногие, крысы, ласки, кошки, собаки, обезьяны, все было ими обоготворено. Свою пищу они стали посвящать существам, кои должны были сами служить им пищею. Смертное (животных) они стали приносить в жертву смерти (людям)^[758], почитавшимся за богов, оказываясь таким образом неблагодарными по отношению к Богу истинному, коего бытие их нечестием было отрицаемо. А что это так, т. е. что признаваемый и нами и Эллинами Бог один и тот же, хотя и есть между нами различие в чествовании Его, это подтверждает тот же Апостол и такими словами: «Не чтите Его и одинаковым с Евреями образом. Они, воображая, что знают Бога, на самом же деле не ведая Его, чтут Ангелов, Архангелов, дни месяцев и луну^[759]. Понаблюдайте над ними. Если не появится луна, то у них и праздника нет: ни так называемой первой субботы, ни опресноков, ни новолуния, ни праздника, ни великого дня (очищения)» (Лев. 23:21). Петр добавляет далее в виде заключения: «Потому-то, приняв предание, во всей его истинности возвещаемое вам, служите Богу служением новым во Христе Иисусе. Ибо в свящ. Писании читаем мы следующее: Вот Я заключаю с вами завет новый, не похожий на завет, Мною заключенный с вашими отцами на горе Хориве (Иep. 31:31–32; Евр. 8:8–10). Он дал нам завет новый. Завет с Эллинами и Евреями был заветом ветхим; мы же, христиане, представляя собою народ заветный третий, чтим Его служением новым.

Апостол, если не ошибаюсь, всем вышеизложенным доказывает ясно, что Эллинам Бог истинный хотя и был известен, но они чтили Его по-язычески: Евреи же – по-еврейски, а не так, как следовало бы чтить Его, – образом духовным. Апостол свидетельствует далее, что блага обоих заветов исходят от одного и того же Бога. Это тот самый Бог, который в Эллинов вложил стремление к мудрости, коею они прославили Вседержителя. Приведенные нами слова Апостола служат сему неопровержимым доказательством. Итак и воспитавшиеся на учениях эллинских и чада закона Моисеева, с сих пор все, подчиняющееся влиянию веры, сливаются в одну семью и составляют собою один народ, шествующий путем благотворным и спасительным. Различаются они лишь временем; только оно разделяет этот народ на три ветви. Нужно иметь это в виду. Иначе можно подумать, что существует три рода людских, по природе различных. На самом же деле не так. Это лишь три различных завета Бога с людьми, три откровения, с которыми голос одного и того же Бога обращался к трем этим народам. И в самом деле, обратите внимание. В спасительных своих намерениях относительно Евреев Бог посылает им пророков. Точно так же и в среде Эллинов Он восставляет из сынов их людей добродетельных. Он выделяет их из невежественной массы и делает их среди народа пророками, возвещавшими ему Божественные благодеяния в меру собственного своего понимания их. «Проповедь» Петра уже убедила нас в сей истине; Павел же подтверждает ее^[760]. «Возьмите, говорит он также книги Эллинов; соберите прорицания Сивилл и вы услышите, что и теми и другими возвещается единство Божие и предрекается будущее. Возьмите равным образом Гистаспа^[761] и читайте. Здесь вы найдете еще более ясное и точное откровение касательно Сына Божия. Тут мы читаем, что множество царей вооружается против Христа и преследует Его своей ненавистью, Его и всех тех, кто, ища себе опоры в имени Его, остается Ему верным. Говорится там об Его пришествии, об Его долготерпении». Потом, резюмируя все сказанное, Апостол задает такой короткий вопрос: «Чье достояние представляет собою мир сей и все им содержимое? Не есть ли он творение Божие»? Потому-то, по словами Петра, Спаситель и говорил Апостолам: «Если кто из Израиля захочет обратиться и покается и во имя Мое уверует в Бога, то его грехи отпущены ему будут чрез двенадцать лет^[762]. Идите рассейтесь по всему миру, чтоб никто не имел права сказать: Мы не знали».

6. Евангелие было возвещено наравне с Евреями как тем из язычников, которых местопребыванием был уже ад, так и живым.

Как в наши дни евангельская проповедь нашла для себя время благоприятное, подобно этому и закон с пророками дан был варварам (Евреям) своевременно, равно как и дух Эллинов занят был мудростью тоже благовременно, подготовляя слух их к принятию слова священного. Вот что говорил Евреям Господь, Спаситель их: Я услышал тебя во время благоприятное и в день спасения помог тебе; Я поставил тебя посредником завета Моего с народами; Я послал тебя, чтобы ты населил землю и восстановил оставленное наследие и чтобы сказал ты пленным: «Войдите» и тем, кто во мраке: «Узрите свет» (Ис. 49:8–9). Если правда то, что это пленным Евреям Господь сказал: Оставьте, если хотите, узы ваши, разумея под сими пленными добровольных пленников, принявших на свои плечи бремена неудобоносимые, то не следует и в том сомневаться, что чрез поклонение идолам зарывшие в землю благородные способности души, суть живущие во тьме (Mф. 23:4; Лк. 11:47). И в правду. Так как по закону праведным надоставало веры, то Господь, исцеляя их, говорил им: Вера твоя спасла тебя (Mф. 9:22 и инде). А тем, кои стремились к праведности во имя своей мудрости, нужно было не только обратиться к вере в Господа, но еще и отвергнуть идолослужение. Так случилось, что теперь мы видим их идущими к открывшемуся пред ними свету и раскаивающимися в прежних своих заблуждениях. Вот почему Господь возвестил Евангелие и бывшим в аду (1Петр. 3:19).^[763]. В Писании мы читаем о сем: Ад сказал бездне: Мы не видали лица Его, а только голос Его слышали (Иов. 28:22; 26:6). Без сомнения не аду же, получившему вдруг голос, принадлежат эти слова: они могли принадлежать только тем, кто находился в аду и сам попал в бездну примерно так же, как путешественники иногда добровольно бросаются в море. Они-то вот и слышали голос Божественной благодати. Только лишенный рассудка может воображать, что души праведников и грешников заключены в одном и том же месте; и он этим оскорбит Божественное правосудие.

Но что? Разве не без всяких обиняков и околичностей Писание говорит, что Господь возвестил Евангелие и погибшим в потопе (1Петр. 3:19–20) или лучше скованным и содержавшимся в узах плена? Мы говорили уже во 2-й кн. Стромат (гл. 9), что по примеру Господа^[764] и Апостолы проповедовали Евангелие в аду. Выходит, по моему мнению, что добродетельнейшие из учеников должны подражать своему Учителю и в загробном мире, подобно тому как они подражали Ему на земле, дабы Логос мог обратить к себе Евреев, нисшедших во ад, а Апостолы язычников, или – одним словом – всех, кто жил праведно, согласно с требованиями той праведности, какая была предъявляема к ним законом и человеческой мудростью; но при следовании этой они впадали в частые погрешности и были еще далеки от совершенства. Совершенно согласно было с достоинством совета Божественного, чтобы все, самым делом заявившие свою праведность и все заблудившиеся раскаялись в своих заблуждениях, чтобы в познании, коим владел каждый из них, себе обрели спасение; потому что, не смотря на свое местожительство, они неоспоримо все же были из числа тех, кои представляли собою достояние Божие. Надеюсь, что Спасителю не откажут в возможности и сих спасти, ибо целью Его пришествия на землю и было спасение. Оно-то и было Им совершено чрез привлечение евангельской проповедью к спасению (Ин. 6:44; 12:32) всех тех, кто желал в Него веровать без отношения к месту, где кто жил. Итак, если Господь сходил во ад, – а что сходил Он туда, это несомненно, – не с иной целью, как возвестить здесь Евангелие, то Он при сем обратил или всех умерших или одних только Евреев. Без сомнения, всех умерших. Но из этого следует, что спасутся все уверовавшие, хотя бы они принадлежали и к язычеству, потому что и при местопребывании в преисподней они исповедывают имя Господне. И в правду так. Ибо наказания, побуждающие грешника к обращению, весьма благотворны и спасительны и имеют целью раскаяние грешника, а не смерть его (Иезек. 18:23–32; 33:11). Добавьте к сему, что души, освободившиеся от телесной сей оболочки, подчинявшей их себе, лучше могут понимать цель и значение наказания, хотя бы они и были омрачены страстями. Ужели же кто будет утверждать, что Христос Господь при своем сошествии во ад обратил только Евреев, которых и познание и вера были далеко неудовлетворительны, ибо эти исходят лишь от Спасителя? Итак, очевидным становится, что Бог, у которого нет на лица зрения (Деян. 10:34; Рим. 2:11), послать Апостолов, как и здесь на земле, во ад для возвещения Евангелия тем из язычников, которые еще могли обратиться. «Пастырь» прав посему, говоря: «Они сошли с ними в воду и снова из оной вышли жизненно обновленные. Что же касается тех, кои раньше умерли, то по истине: они сошли туда мертвыми, вышли же живыми»^[765]. Евангелие повествует далее, что многие из умерших восстали из гробов, в коих покоились (Mф. 27:52). Это без сомнения для того, чтобы быть переселенными в лучшие места. Еще что сказать? Вообще воплощением Спасителя произведено было новое движение в мире; оно дало толчок как бы ко всемирному перемещению. Праведник, поколику он праведник, не отличен от другого праведника будет ли этот принадлежать к народу Эллинов или к Евреям, живущим под законом, ибо Бог есть Господь не Евреев только, а всех вообще людей (Рим. 3:29; 10:12), хотя конечно Он состоит более близким Отцом по отношению к тем, кто более Его знает. Если жизнь добродетельная равнозначительна жизни по закону; а сообразоваться с законом если значит жить в согласии и с рассудком; если с другой стороны жившие и до закона добродетельно суть чада веры (Рим. 9:3) и должны быть признаны за праведников, то очевидно, что и рожденные вне закона могли весть жизнь праведную, опираясь при сем не на какую-либо иную помощь кроме как на голос своей совести; и следовательно, быв поглощены адом и содержась в оном в плену (1Петр. 3:19), они и здесь немедленно могли обратиться и принять веру во Христа, как скоро сюда явился Он и как только они услышали здесь Божественное слово Его или Его Апостолов.

И того не забудем, что Господь есть сила Божия (1Кор. 1:29) и что сила Божия не может быть слабой. Всем же предшествующим доказано, что Бог благ; далее – что Он всемогущ и что с одинаковым правосудием может спасать всех обращающихся к Нему, будет ли это здесь на земле или и в другом каком-либо месте. Не будем обольщать себя предположением, что благодать Божья действенна только по отношению к нам, нет; она все собою наполняет и действует непрерывно. Посему-то в «Проповеди» Петра и сообщается, что по воскресении Господь говорил Апостолам между прочим следующее: «Я избрал вас числом двенадцать для того, чтобы вы были Моими учениками и считая вас достойными сего». Господь захотел, чтобы и Апостолами они были, нашедши их заслуживающими сего к ним доверия. Он послал их в мир возвещать Евангелие людям его населяющим. Они были обязаны научать людей, что есть только один Бог; могли предвозвещать им во имя Христово будущее, чтобы слышавшие из уст Апостолов благовествование и уверовавшие в оное спаслись, слышавшие же напротив и не уверовавшие сами против себя свидетельствовали и лишились возможности оправдаться отговоркою: «Мы не слыхали». Как? Весть о Божественном домостроительстве и воплощении разве не до самого ада проникла, чтобы и там все души, при звуках Божественной проповеди, или раскаялись в своем прошлом или отрекшись веровать тем самым торжественно засвидетельствовали, что наказание ими несомое на них наложено правосудно? И в самом деле, предположите, что умершим до пришествия Господа Евангелие не было проповедано: тогда выйдете, что как спасение их так, и осуждение суть дело вопиющей несправедливости, потому что тогда не могли бы быть зачтены им ни вера их ни неверие. Справедливость требовала, чтобы одна из двух половин человечества не была осуждена, не быв выслушанной; но той же справедливостью и другое требовалось, чтобы не участвовали в благодеяниях Божественной правды лишь жившие после воплощения. Обращаясь совсем душам, одаренным пониманием и разумом, голос свыше тогда воззвал: «Каковы бы ни были грехи ваши, совершенные при неполном знании Бога (Деян. 3:17–19; 17:30), они прощаются вам с той самой минуты, как в искренности раскаяния признаетесь в них. Ибо вот, Я поставил пред вами жизнь и смерть, взывает Господь, чтобы выбрали вы жизнь (Втор. 30:15–19). Слышите? Бог не напоминает о сотворении Им человека, а говорит о том, что Он предложил людям жизнь и смерть, чтобы каждый размыслил и выбрал что-либо. В другом месте Писания на тот же предмет говорится следующее: Если захотите и послушаетесь голоса Моего, то будете пользоваться благами земными, если же не захотите Меня слушаться, то пожрет вас меч, ибо Господь говорит так (Ис. 1:19–20). Прислушаемся также к Давиду или лучше сказать к самому Господу, говорящему именем сего святого мужа; – а свят всякий человек, кто бы им ни был с самого сотворения мира, который был в течение веков или еще будет спасен. Итак, Господь говорит: Возрадовалось сердце Мое и язык мои возвеселился. Даже и плоть Моя упокоится в надежде, ибо Ты не оставишь души моей во аде и не допустить Святого Твоего до тления. Ты дал Мне познать путь жизни, лице Твое меня наполнит радостью (Пс. 15:9–11; Деян. 2:26–28).

Итак, по примеру народа избранного Господом, народ святой составляется не только из Евреев, но и из всех обратившихся к вере язычников, которым пророки дают имя «прозелитов». Свящ. Писание следовательно право, говоря, что вол и медведица будут жить вместе (Ис. 11:7)^[766]. Еврей здесь аллегорически представляется под образом вола, животного, которое носит ярмо и объявлено в законе чистым, потому что оно отрыгает жвачку и роговой нарост копыт его раздвоен. Медведица же, животное нечистое и дикое, состоит символом язычника. Рождающиеся от нее медвежата собою представляют бесформенную массу мяса; облизывая их своим языком, мать придает им свои подобие и характер. Не подобным ли образом и обратившийся язычник под влиянием Логоса преобразуется? Будучи вырываем из жизни языческой, он испытывает превращение своей грубой натуры в ручную и подобно волу становится наконец чистым. Таков же смысл и следующего пророческого изречения: Сирены будут прославлять Меня, равно как и воробьиные птенцы и все животные пустыни (Ис. 43:20). Животные пустыни, т. е. мира, известны за нечистых. Пророк разумеет под насельниками сих уединенных мест язычников, которых вера еще не смягчила, жизнь которых гнусна и которые дочерью веры, праведностью, еще не очищены. Преобразуемые же христианскою верою, они из диких, какими были прежде, становятся народом Божиим, достигая этого высокого достоинства лишь потому, что воля их с самого начала была расположена к обращению. Бог с одними говорит, побуждая их; другим же, уже начавшим дело своего спасения, Он протягивает Свою руку и привлекает их к Себе. Состоя повелителем вселенной, Господь не зрит на лица; Он не страшится никакого величия, ибо Он сотворил и малого и великого и промышляет о всех одинаково (Прем. 5:9). У Давида также мы читаем: Обрушатся ли народы в пропасть, ими самими вырытую; запутается ли их нога в силках, самими ими себе расставленных: Господь прибежище несчастным; во дни горести Он своевременно к ним является на помощь (Пс. 9:16). О чем свидетельствуют и дают право заключать все эти выписки из Писания? О чем как не о том, что во время для того благоприятное Евангелие дошло до слуха тех, кто жил в скорби (Пс. 9:9). Вот почему Псалмопевец и еще прибавляет: Возвестите дела Его между народами (Пс. 9:12), чтобы не были они осуждены несправедливо. Если Спаситель проповедовал Евангелие живым, чтобы не быть им осужденными несправедливо, то почему же и по побуждению подобному же не мог Он проповедать своего Евангелия и умершим ранее Его пришествия? Праведен Господь и любит правду; лице Его обращено к праведнику, любящий же неправду ненавидит себя самого (Пс. 10:7–5). Если всякая плоть согрешившая погибла в водах потопа, будучи вразумлена этим великим уроком и в то же время наказана, то следует верить, что Божественная воля, искони имевшая в виду и устроившая наши спасение и научение, тем паче спасает людей обращающихся. По справедливости душа называется бесплотной. И если по силе тонкости ее существа и нематериальности ее начала ей уже вода потопная не могла повредить, стихия грубая и осязаемая; то тем меньший вред она терпит при обычных родах смерти. Если при сем под действием греха некоторые части души и могут огрубевать, то эту приставшую к ней и ей чуждую ржавчину она может и сбрасывать с себя вместе с плотским духом (Гал. 5:17), пожелания которого всегда столько расходились с ее собственными желаниями.

Глава еретиков, проповедовавших всеобщность откровения^[767], Валентин, в своей беседе «О дружбе» говорит также, и притом буквально, следующее: «Большая часть изречений, содержащихся в народных (назначенных для всеобщего употребления) книгах уже вошли в творения церковных писателей. Ибо слова, исходящие из сердца, общи же всем. Законом же, написанным в сердце каждого человека, состоит слово Возлюбленного (Mф. 3:17), Ему любезное и отвечающее на Его любовь тем же». Разумеет ли Валентин под общенародными книгами священные книги Евреев или же писания мудрецов эллинских, во всяком случае он допускает, не обращая внимания на рациональные различия, что весь род человеческий участвует в составлении учения истинного. Исидор, ученик и сын Василида, того же мнения о сем предмете. В 1-й книге своих толкований на пророка Пархора он говорит буквально следующее: «Если верить Афинянам, то выходит, что Сократу открыты были важнейшие из истин неким духом, всегда Его сопровождавшим». Аристотель утверждал, что у всякого человека есть особенный гений, никогда его не покидающий во все продолжение его пребывания в смертном сем теле. Он заимствовал это учение без сомнения у пророков; за тем скрыв источник ввел его в свои сочинения. Во 2-й книге того же творения тот же Исидор опять добавляет: «Не будем обольщать себя представлением, будто учение, излагавшееся некоторыми избранными умами, было преподаваемо впервые этими мудрецами. Не им принадлежит честь измышления сих учений; они заимствовали оные у пророков, а потом они усвояли их наиболее мудрым». И далее: «Стремящиеся к мудрости истинной, по моему мнению, должны бы понять, что означает собою, изображаемая Фэрекидом в его богословии, разноцветная крылатая птица, о которой повествование он заимствовал из пророчества Хамова»^[768].

7. О качествах истинной мудрости и Божественном источнике ее.

В начале этого своего творения мы уже объявили, что сущность его составляют не частной какой-нибудь школы правила для нравственного рода жизни, а учение о поведении, какого должен держаться человек, действительно мудрое, характера по истине научного, влияющее на жизненные отношения. Мудрость, как мы ее понимаем, состоит в полном и определенном познании всего относящегося до Бога и человека^[769]; это род неколебимой теории, освещающей прошедшее, но ценной как для настоящего так и для будущего. Она своими основами восходить к самому Господу, который сообщил ее нам то во время личного своего присутствия среди людей, то ранее сего посредством своих пророков; и так как она есть дочь Логоса, то на этом основании и нерушима^[770]. С другой стороны так как она открыта Логосом, то представляет собою волю Божию. Мудрость имеет два вида: то есть Мудрость несотворенная, вечная; то преподанная нам во времени ради нашей пользы. В вечности Она постоянно одна и та же; здесь же, во времени, она облекается в различные формы. Там Она неподвижна по причине полной своей бесстрастности; здесь же может быть обуреваема страстями. Там Она существует в виде полном и законченном; здесь удел ее неполнота и немощи. Такова мудрость, которой столь усердно добивается философия. Цель ее – душевное благо; и заявляет она себя истинностью слова и чистотою нравов. Тысячи усилий направлены на сие; преследуют истинные мудрецы эту цель с увлечением и страстностью. Под истинными же мудрецами мы, христиане, разумеем тех, кто стремится к Мудрости, все создавшей и всему научающей, т. е. тех, кто домогается ведения о Сыне Божием. Эллины же напротив дают имя мудрецов (философов) и тем, кто входит в словесные споры о добродетели. Мы же разумеем под философиею безупречную жизнь, осуществляющую собой истинное учение. Это же последнее рассеяно по разным школам, зашед сюда из преданий варварских, кои суть сокровище поистине Божественное, лишь украшенное Эллинами и в иной форме предложенное. Но из заимствованного одно эллинскими мудрецами было понято неверно: другое же, хотя и было ими говорено под влиянием Божественного вдохновения, но воспроизведено не во всей того полноте; или же расширено личными их предположениями и рассуждениями, по большей части ошибочными. Если их самих послушать, то можно подумать, что у них-то и содержится вся истина; мы же утверждаем, что они владеют лишь частью истины. И далее сего мира познания их не простираются. В этом отношении об их мудрости можно сказать тоже, что и об их геометрии и живописи. Геометрия их воспроизводит меру, величину и форму разных предметов; но она чертит их на плоской поверхности. Живопись же имеет дело с различными памятниками и видами. Она воспроизводит внешний вид предметов, располагая по законам перспективы линии их. Благодаря некоторым остроумным приспособлениям, она действительно верно передает выпуклости предметов, впадины и плоскости, так что и из предметов самих одни выступают, другие же вдаются, третьи над уровнем плоскости возвышаются. То же приложимо и к эллинским мудрецам (философам). Они не вернее толкуют об истине, чем как и живописью их посредствуются внешние предметы. И лишь по неумеренному самолюбию они таким частичным содержанием истины гордились; но неумеренное самолюбие всегда бывает причиной заблуждения и падения. Вместо того, чтобы из безумного эгоизма стремиться к славе суетной и к почестям от людей, гораздо лучше было бы трудиться над освящением себя чрез любовь к Богу, соединяя сие с рассудительностью. Принимать часть за целое, предоставлять над собою власть тому, что должно бы занимать положение служебное, поистине это значит уклоняться от истины далеко на распутья и не понимать значения слов Давида, признававшегося в таком грехе своем: Золу я ел как хлеб (Пс. 101:10). Себялюбие и гордость, вот чем он вовлечен был в заблуждение; вот тот пепел, коим он питался.

Итак, есть некоторые учения неоспоримые. А если так, то можно их узнать; стоит лишь учителя отыскать, который нас наставил бы в них. Так Клеанф пошел учиться к Зенону, Феофраст к Аристотелю, Метродор к Эпикуру, Платон к Сократу. Дошедши же до Пифагора, Фэрекида и Фалеса, я останавливаюсь и спрашиваю сам себя: «Кто же у этих был учителем?» Напрасно вы будете называть мне Египтян, Индусов, Вавилонян или даже самих магов, я все-таки не перестану спрашивать вас: «Кто же у этих последних был учителем?» Из звена в звено я доведу вас чрез все века до первых людей и там снова вас спрошу: «У этих кто был наставником»? Не люди же; тогда все ничего еще не знали. И не Ангелы же: по субстанции и организации они отличны от человека. У небожителей нет языка, чтобы говорить; а у человека имеются два уха именно для того, чтобы слышать. Всего, чем обусловливается образование словесных звуков: голоса, губ и частей соседних с этими, дыхательного горла, груди, гортани, самого дыхания, коими приводим был бы воздух в сотрясение, ничего этого у них нет. Нет подобного нашему голоса и у Бога, который непревосходимой своей святостью отстоит на безмерное расстояние даже от Архангелов. И что не Ангелы были наставниками первых людей, это нам известно и из предания, которое говорит, что как им, так и главам их истина также была сообщена отвне, ибо и они подобно нам существа сотворенные. Для открытия, кто был их наставником, следовательно приходится нам парить выше самих Престолов и Господств. А так как есть только одно существо несотворенное, а именно Вседержитель Бог, то Он-то следовательно и был наставником первых людей чрез своего первородного^[771] и единородного Сына, «чрез которого сотворено все и без которого не произошло ничего из того, что сотворено»^[772]. Ибо есть один только Бог и от Него происходит начало всех вещей (Ин. 1:3), говорит Петр, под началом разумея единородного Сына Божия. Таков глубочайший смысл слов: В начале сотворил Бог небо и землю (Быт. 1:1). Все пророки возвещают именно сего единородного Сына Божия, когда говорят о мудрости. Это Он состоит наставником всех сотворенных существ; Он есть советник Божий, все предвидящий. С самых первых пор бытия мира Он различными способами и в самых разнообразных случаях оказывался наставником людей, с высоты небесной руководя их к совершенству. Вот почему и сказано: И не называйте себе наставнпком никого из тех, кто живет на земле (Мф. 23:8–10).

Теперь становится понятным, что за элементы составляют мудрость истинную. Хотя закон (ветхий завет) и представляет собою лишь образ и тень истины (Евр. 10:1), но так как в него вошло содержание научения Божественного, то он истинен. Эллины напротив под влиянием своей самомнительности объявляют учителями обыкновенных людей. Это не так. Как начало всякого отчества восходит к Богу Творцу (Еф. 3:14–15), подобно сему и ведение нами того, что такое добро и что честно, исходит от Господа, который научил нас сему. Отсюда-то, т. е. вследствие постоянной нам помощи свыше, произошло и развилось учение и об оправдании; последнее возможно лишь при следовании научению нас Божественному.

Конечно есть люди, не возращающие в себе семян истины (Лк. 8:5 и д.), тем или иным способом преднесенной их разуму. Семена эти лежат в душе их сокрытыми как бы в какой земле бесплодной и водою неорошаемой; или же они глохнут здесь от множества сорных трав. Подобно древним фарисеям и эти новые фарисеи закону непокорны. Кроме того они воровски примешивают к преданиям Божественным учения человеческие (Mф. 15:9). Виновен в таких заблуждениях людских уже не Божественный их Педагог, а сами люди, по своевольному упорству заткнувшие уши от Его внушений. Уверовавшие же в пришествие Спасителя и в исполнение всего того, что возвещено о Нем чрез свящ. Писания, имут ведение закона, подобно тому как и мудрецы эллинские, внимавшие наставлениям Господним, приобрели познание истинной мудрости. Слова Господни и вправду суть слова чистые, серебро огнем испытанное, от примесей к нему земных элементов освобожденное, седмерицею очищенное (Пс. 11:7). Что иное этим означено как не то, что праведник испытывается Господом (Пс. 10:5), подобно тому как серебро очищается? Праведник, это – монета Господня, имеющая на себе и печать Господню. Можно согласиться и с толкованием сего Соломоновым. Царственный этот толкователь слова Божия объявляет, что язык праведника есть сребро, огнем испытанное (Притч. 20:20; срав. Пс. 108:140; Пс. 16:3). Он желал выразить сим то, что учение, мудрость которого познана и признана, должно быть и принимаемо (с благодарностью), так как оно неоднократно было очищаемо от всякой земной к нему примеси, т. е. много уже было душ, кои себя посвящали в тайны познания и чрез воздержание от земных страстей себя в разных отношениях освящали. Говорю: в разных, потому что святится и тело, в котором живет такая душа. Всецело предоставляя себя в распоряжение живущего в нем гостя, оно и само есть святилище, в которое да не вносится ничего нечистого. Что же до души, то первое всего это очищение ее чрез все время оживления ею тела должно состоять в воздержности от всякого вообще зла^[773]. Это очищение для души не есть еще совершенство, как полагают некоторые; это есть совершенство лишь относительное, только для простых верных, окажутся ли ими Евреи или язычники. Праведность, устремляя взор мудреца истинного (гностика) далее того, что другими считается за совершенство, возвышает его до исполнения всего того, что благо; и когда гностик при наивысшей своей праведности восходит на сию ступень, когда он уподобляется на оной Богу, то совершенство его утверждается тогда уже на непоколебимой привязанности к добру. Потомство Авраамово, служившее Богу, состояло из призванных (Mф. 20:10); чада же Иакова, за то что запяли^[774] зло, оказались избранными.

Итак, если мудростью для нас будет Христос: а действовал Он если и чрез пророков, писания которых воистину просветительны; равно как если Христос лично сообщил это истинное учение Апостолам: то конечно познание сего учения есть уже и мудрость; сим обусловлено полное познание и безошибочное понимание как прошедшего, так равным образом настоящего и будущего. Кто будет спорить против того, что учение совершенное вместе с тем и непогрешимо, так как оно нам передано и открыто Сыном Божиим? И если то правда, что деятельность созерцательная есть истинная цель, к которой мудрец стремится, то и созерцательная деятельность мудрецов эллинских, пусть она не сопровождалась полным успехом и представляет собою достоинство лишь второстепенное, все же имела в виду Бога. Достигает же сия умозрительная деятельность своей цели, т. е. познание Бога, лишь в тот день, когда чрез христианское освящение мудрец светский вводится в понимание пророческих предвозвещений, возвышаясь таким образом до постижения

Того что было, а также что есть и будет (Ил. 1:70).

Сие-то наивысшее познание, передаваясь из рода в род, без помощи каких-либо особых писаний, и первее всего сообщено будучи мужам апостольским, дошло этим путем и до нас^[775]. Следует значит добиваться сего познания или, – если угодно, – мудрости, чтобы поставить душу на точку умозрения, на веки устойчивого и неколебимого.

8. Философия, хотя Апостол и ставил ее ни во что сравнительно с совершеннейшими светом Евангелия, тем не менее есть познание, от Бога исходящее.

И Павел в своих посланиях, как оказывается, не безусловно порицает философию. Он не желает только, чтобы верный, восшед на высоту познания истинного, нисходил с оной в долины философии эллинской, которую он иносказательно называет стихиями мира сего (Кол. 2:8), т. е. наукой лишь элементарной, лишь подготовляющей к принятию учения истинного. Посему и к Евреям, оставившим веру для наблюдения предписаний закона Моисеева, он пишет следующее: Нужно ли еще учить вас первым начаткам слова Божия? Ужели вы до того дошли, что вместо твердой пищи нужно давать вам одно только молоко (Евр. 5:12)?. Точно так же к Колоссянам, т.е. к Эллинам, обратившимся в христианство, он пишет: Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас философией и праздными тонкостями, по преданиям людским, по элементам наук мирских, а не по Христу (Кол. 2:8). Что это значит? Апостол предостерегает, чтобы какой-нибудь ученый не соблазнил верных и не уклонил их снова в философию, т. е. к знаниям начальным и элементарным.

«Вся мудрость, Эллинами измышленная, скажут мне, есть выражение разумения человеческого». Я же на основании свящ. Писания отвечаю, что разум есть дар Божий. Псалмопевец считает его даром наидрагоценнейшим и просит о нем Бога в таких выражениях: Я раб Твой; даруй мне разумение (Пс. 118:125). В другом же месте он молит о даровании ему всестороннего познания. Научи меня, он пишет, благости, порядку и ведению, ибо я веровал в заповеди Твои (Пс. 118:66). Это значило в слух всех засвидетельствовать, что обоим заветам свойственна величайшая авторитетность, а равным образом, что Бог сообщает оную и отличнейшим из своих чад. В другом месте Псалмопевец опять восклицает: Ты ни с одним народом, Господи, не поступил так. Ты не объявил им Твоих уставов (Пс. 144:20). Слова эти: Ты ни с одним народом не поступил так выражают, что Господь все-таки и к остальным народам был милостив, но только иначе. Частицею так установляется следовательно только сравнение и отношение подчиненности других народов в рассуждении нас, которые удостоены высшего сравнительно с ними преимущества. Пророк и действительно мог выразить ту же самую мысль и не прибавляя к ней словечка так. Петр в «Деяниях» говорит: По истине теперь я познаю, что Бог нелицеприятен, но что во всяком народе боящийся Его и праведность наблюдающий приятен Ему (Деян. 10:34–35). Не в одно только какое-либо определенное время Бог нелицеприятен, но всегда, от вечности, ибо щедродательность Его вечная, подобно тому как сам Он ни к одному определенному какому-либо месту не привязан, ни на главах лишь некоторых только личностей почиет благость Его; она всегдашняя и нет из нее для кого-нибудь изъятий. Отворите мне двери праведности, говорит Псалмопевец, и я войду в них и восхвалю Господа. Вот врата Господни: ими-то и войдут праведники (Пс. 118:19–20). Варнава^[776] нам объясняет эти слова пророка так: «Из множества врат, отворяющихся пред нами, дверь, ведущая к праведности, ведет в тоже время и ко Христу Иисусу. Блаженны все, входящие сими вратами». Та же мысль содержится и в следующих словах Псалмопевца: Господь над водами многими (Пс. 29:3), откуда не только то следует, что оба завета имеют свои особенные отличия, но также и то, что как между Эллинами, так и между варварами учения, ведущие к праведности, разнообразны. Но вот и царь – пророк, свидетельствуя об истине, восклицает с негодованием: Низриньтесь, грешники, во ад, а также и народы, забывающее о Боге (Пс. 9:17). Да, забывают они о Боге, о котором прежде памятовали; Бога, прежде чем Его забыть, знали они; теперь же они не чтут Его.

Итак, язычники имели о Боге некоторые представления, хотя и смутные и неясные; факт этот кажется нам доказанным. Следует итак, чтобы гностик отличался многоученостью, обладал бы возможно большим запасом знаний. И так как Эллины не перестают повторять мнение Протагора, впервые сказавшего, что «диалектика всегда должна иметь наготове доказательства для противопоставления их другими доказательствами, то необходимо освоиться с искусством возражений. Многоречивый, говорит Писание, и сам не должен ли слушать в свою очередь (Иов. 11:2)? «Кому же и разуметь притчи Господни как не мудрому, владеющему знанием и любящему Господа»^[777]? Пусть он засвидетельствует сим свою верность Господу. Он должен уметь объяснять тайны познания, искусно отделять истину от лжи; он должен показать себя достоудивительным в делах своих, чистым и по телу и по душе. «Он должен быть тем смиреннее, чем возвышеннейшим для других кажется, говорит Климент в своем послании к Коринфянам. Наконец он должен быть в состоянии следовать такой заповеди: Извлекайте одних из пламени, других же принимайте назад с рассуждением (Иуд. 22–23). Специальным назначением виноградного ножа состоит конечно подрезывание лоз; но он служит нам также для разрезания и спутавшихся лоз и для вырезки терна, растущего около них и образующего трудную для прохода стену. Все эти разнообразный действия, им совершаемые, имеют соотношение с главным его назначением. Примените это сравнение к человеку. Конечной целью его состоит без сомнения достижение познания о Боге; тем не менее он занимается земледелием, геометрией, философией. Из трех этих наук одна необходима для жизни, другая его учит доброй жизни, третья объясняет ему все входящее в область доказательств. «Но, – здесь восклицают некоторые, – философия от дьявола происходит». Положим, что и так, ибо Писание говорит, что и сатана иногда превращается во ангела светла (2Кор. 11:14). Зачем? Ясно, что для пророчествования. Но если он пророчествует в качестве ангела света, то из уст его значит истина исходит. Если пророчества его имеют такой характер, как если бы исходили от Ангела, если свойство их – свет: то отсюда следует, что они и полезны, потому что сатана старается при этом уподобиться тому действию, которое совершает, хотя в сущности и остается отступником и мятежником. На какую же иную уловку он и мог бы ловить нас как не на эту: человека, желающего ведения, привлекая к себе первее всего блеском истины, чтобы потом увлечь его в заблуждение? Кроме того истина и действительно известна демону. Хотя и нет у него сил обнять ее во всей ее целости, все же он не незнаком с ней. Философия следовательно не есть еще ложь на том одном основании, что подделываясь под истину высказывают ее и вор и лжец, причем эти первее всего себя самих обманывают. Не следует из ненависти к говорящему слепо и преждевременно осуждать говоримое им; нужно размышлять при сем, истины это голос или лжи: предосторожность особенно необходимая по отношению к тем, кои ныне слывут и выдают себя за пророков. Утверждать, согласно с общепринятым мнением, что все для нашей жизни необходимое и полезное исходит от Бога, без сомнения не представляет собою чего-либо рискованного и ошибочного. Но мы гораздо ближе будем к истине, если скажем, что философия была дарована Эллинам в качестве особого рода и наиболее приличествовавшего им завета, – в качестве подготовительного фундамента (скалы, горного плато), на котором должно строиться и возвышаться здание христианской философии, хотя эллинские философы совершенно произвольно и отворачиваются от сего последнего света частью из пренебрежения им как учением варварским, частью же из опасения и за свою жизнь, ибо благодаря гражданским законам головам верных постоянно угрожает смерть. Дело при сем все же в том только, что рука, привыкшая рассеевать плевелы (Mф. 13:25), посеяла их и в эллинской философии, так же впрочем как и в варварской. Отсюда-то и между нами возникли ереси, соперничествующие с семенем добрым. Отсюда-то произошло нечестивое учение Эпикура; отсюда-то – сладострастье, объявленное ныне верховным благом и множество иных странностей, под именем эллинской философии, пущенных в ход софистами: обманчивые плоды на Богодарованной Эллинам ниве. Вот эти-то, располагающие лишь к чувственным удовольствиям и высокомерные, учения Апостол и называет мудростью века сего, потому что действительно они располагают лишь ко вздору мира сего, им ограничивая все помыслы своих вскормленников, делая этих таким образом зависимыми от князей мира сего (1Кор. 2:6) и им подчиненными. Это-то и унижает эллинскую мудрость, делая из нее науку партийную и далекую от знания совершенного. Это – лишь первая ступень к науке совершенной; а живет сия последняя вдали от земли этой, в мире доступном лишь разуму; и занимается она предметами еще более духовными, которых око человека не видело, ухо его не слыхало, о которых и мысли на сердце человека не входило (1Кор. 2:9), прежде чем их не объяснил нам истинный наш Учитель. Он пред законными наследниками Божественного усыновления раскрыл сначала святое святых, а потом постепенно истины и еще более возвышенные^[778].

Мы осмеливаемся даже нечто большее утверждать, а именно вот что. Истинному гностику все известно, ибо вера возвышает его и до этого. В твердости и неколебимости своего разумения он постигает все остающееся неясным для нашего разумения и что относится к науке сверхъестественной (откровению тайному). Такими истинными мудрецами (гностиками) были Иаков, Петр, Иоанн, Павел^[779] и все остальные Апостолы. В пророчествах и вправду содержатся все тайны познания, потому что Господь, вложив их в уста пророкам, сам и объяснил их затем Апостолам. Познание значит не есть ли такая функция разумной души, при помощи которой мы заносим свое имя в книгу бессмертия? Душа для парения в страны горние пользуется двумя крылами: познанием и стремлением. Стремление есть движение, следующее за согласием. И в правду так. Обратите внимание на человека, занятого каким-либо добрым делом: этому последнему у него предшествует познание; за тем является желание, стремление.

Есть еще нечто, на что также следует обратить внимание. Так как действию у нас предшествует изучение; так как самою сущностью дела обусловлено, чтобы существо, действующее свободно, – наперед и прежде чем решится на дело, – знало, что оно хочет делать; так как познание следует за изучением, действие же за стремлением или желанием; так как знание истекает из изучения, стремление из познания, из стремления же родится действие: то отсюда следует, что началом и двигательной причиной всякого разумного действия состоит познание. Итак, мы правы, называя познание главной, господственной функцией души, которая существенно ее характеризует так как действительно и стремление и познание движутся в сфере субстанциальной. Отсюда следует, что познание, собственно говоря, есть такое состояние души, в котором она созерцает или один или несколько предметов или даже, – если она совершенна, – то совокупность всего существующего. Знаю, знаю мнение некоторых, что и по убеждению самого мудреца для него есть де вещи непонятные и что все касательно их постижимое им ограничивается де лишь непонятностью их. Грубое же представление дела!.. Вот кругозор узкий очей по истине недальновидных! Этот близорукий мудрец сознается, – говорите, что есть вещи непонятные. Мудрец же истинный (гностик), о котором я говорю, понимает и там, где разумение других оказывается коротким; он убежден, что для Сына Божия ничего нет непостижимого; следовательно ничего нет и такого, чего нельзя было бы познать. Можно ли и представить себе, чтобы Претерпевший из любви к человечеству столько страданий хотя один пункт исключил из области подлежащей человеческому ведению? Не для сообщения ли познания и на землю приходил Он? Так вера сама становится твердым и неопровержимым доказательством, ибо истина неразрывно связана с преданным нам от Бога учением. Какой еще и большей добиваться нам опытности и просвещенности? Ученик мудрости Божественной знает прошедшее, строит предположения относительно будущего (Прем. 7:18), разрушает словосплетения, постигает смысл речей загадочных, предвидит знамения и чудеса, исход известных событий и конец времен.

9. Мудрец истинный хранит свою душу от всякого рода нестроений и волнений.

Преимущество мудреца истинного (гностика) состоит в том, что он признает законность лишь за теми нуждами, удовлетворение которых требуется поддержанием телесного здоровья; таковы: голод, жажда и другие им подобные ощущения^[780]. Утверждать, что тело Спасителя как такое требовало для поддержки его различных забот и попечений, подобных тем, какими мы свою телесную жизнь поддерживаем, было бы довольно забавным уверением. Спаситель ел, но не для поддержания тела своего, которое поддерживалось и сохранялось силою Божественной, а для предупреждения в лицах близких к Нему мысли, будто Он имеет тело призрачное, что и высказывали о Нем некоторые из позднейших сектаторов. В сущности конечно Он чужд был всякого рода человеческих страстей; чужды Ему были смятенные душевные состояния; не волновался Он; выше стоял всяких удовольствий равно как и горя. Что же касается Апостолов, то чрез учение Господне и обладание в оном всеми сокровищами познания подавив в себе гнев, страх и все пожелания, они начиная с воскресения Господа, своего Учителя, казалось, не испытывали по-видимому и самых невинных внутренних движений, каковы: отважная смелость, соревнование, радость и пожелания. Они с тех пор были утверждены в некотором, неподвижном спокойствии души, из которого по воскресении Господа уже и не выходили, оставаясь непричастными всем волнениям и постоянно поддерживая в себе это расположение духа. Без сомнения, только что упомянутые душевные движения не имеют в себе ничего предосудительного, если они умеряются и направляются разумом. И все же в душе христианина совершенного они не находят себе места. К чему послужила бы ему например отвага и смелость? Так как жизнь не может преподнести ему ничего ужасного, никаких событий страшных, ни скорби никакой, ни беспокойства, которое отклонило бы его от любви к Богу: то совершенный христианин никогда следовательно не попадает и ни в какую опасность^[781]. Что общего у него с радостью? Никогда он горя не испытывает, себя поддерживая убеждением, что все хорошо. – Никогда он не раздражается. Кто воздвинуть мог бы волны гнева в том, кто постоянно проникнут любовно к Богу, кто мыслить только о Боге, и следовательно не может питать ненависти ни к какому Божьему творению? – Неизвестно ему и чувство соревнования. Чего же еще недостает ему до полного слияния с Тем, Что благо и прекрасно? – Ни к кому не чувствует он и этой грубой привязанности, которая называется дружбой: в творении Творца он любит. – Далеки от него все пожелания и зависть. Он располагает всеми сокровищами, по крайней мере духовными, потому что чрез любовь он постоянно поддерживает сношения с Возлюбленным; с Ним уже соединен он узами избрания; и эта мягкость уз и близость со Христом укрепляются еще чрез усердное исполнение им заповедей: счастлив он тем, что располагает изобилием всех благ. Таковы побуждения, по которым он, по примеру своего Божественного Учителя, старается закрыть свое сердце для всех человеческих страстей. Он и вправду представляет собою воплощение лишь разума, Логоса (Слова) Божия, ибо человеческий разум есть лишь отражение в человеке сего Логоса Божественного. Так человек, добрый возвышается до воплощения в себе образа и подобия Божиих; и вот как Бог уподобляется человеку: общей и для Бога и для человека формой проявления состоит разум, нас отличающий и нам свойственный. Отсюда следует также, что грех против такого человека равносилен кощунству и причинять ему какое-либо зло есть действие нечестивое.

Но здесь слышу я любезные предупреждения, что гностик и человек совершенный может таить гнев и смелость в глубинах своего сердца и не должен отрешаться от них; иначе, без содействия двух этих вспомогательных средств, он не в состоянии будет возбуждаться против врага, ни приражению к нему напастей подставлять чело непобедимое. Возражатели эти добавляют: «Если заглохнут в нем все желания, то горесть изгложет его и он кончит с этой жизнью позорно. Как скоро огонь желаний погаснет, мудрец не будет питать в себе даже и честолюбия, которое человека добродетельного постоянно устремляет вперед. В самом деле, если союз со всякого рода добродетелями посредствуется желанием: то как это от человека, стремящегося к добродетели, можно требовать, чтобы внутри себя порвал он все привязанности»?

Вздорное и ребяческое возражение! Устам, оное формулировавшими, по-видимому неведома Божественная природа любви. Любовь не есть желание; это союз святой и нежный, истинного мудреца, и без посредства времени и места, вводящий в единство веры. Тот, кого любовь уже наделила всеми благами, коими он будет владеть некогда, потому что чрез воплощение в себе добродетели он проникся и надеждой на получение их, тому нечего желать, потому что он уже заранее, – насколько может, – наслаждается всеми сокровищами, каких только можно желать. Что же дивного в том, что душа, в которой познание соединено с любовью, всегда остается в неизменной невозмутимости^[782]? Пламенное и завистливое желание олицетворить собой нечто прекрасное тоже не мучит мудреца истинного: любовь уже его самого проникает красотою. К чему жало желаний и увлечения отвагою человеку, который по силе своей любви к Богу уже вписан в число друзей Его? Чрез эту любовь он уже соединен с Богом, а Бога никогда не касается даже и малейшее и ничтожнейшее изменение. Понятно теперь, почему мы изгоняем из души мудреца истинного даже мнимые взволнованность и смятенность. Познание собою порождает упражнение, упражнение переходит в состояние или постоянное расположение духа; такое расположение в свою очередь имеет последствием отсутствие в душе всяких беспорядочных движений, а не власть только над этими движениями. В чем же тайна этого неизменного покоя? Владеет ею только вырезавший из своей души все желания до самых корней их.

Равным образом не напоминайте гностику и об этих внутренних побуждениях, которые обыкновенно превозносятся такими похвалами и выдаются за великое благо, на самом же деле слишком походят на страсти и отличаются всей мятежностью их. Я говорю о радости, столь близкой к наслаждению; – о печали, живущей по соседству с горем; – об осторожности, столь схожей с боязнью; – о живости, близко подходящей к гневу. Гностик вовсе и не обращает внимания на похвалы, воздаваемые этим мнимым благам. Невозможно, чтобы человек, чрез любовь возвысившийся до совершенства и вечно поддерживавший неутолимость своих желаний созерцанием, доставляющим ему столь высокое наслаждение, невозможно, чтобы он вновь унизился до жалких земных радостей. Вы просите его сойти с этих высот, приглашая его наслаждаться благами сего мера? Но он уже вошел в свет неприступный (1Тим. 6:16). Конечно это последнее происходит не на самом деле, так как от сего света неприступного еще отделен он временем и местом; и все же гностик живет в сем неприступном свете по силе чисто духовной любви к Богу. А Мздовоздатель Божественный за это награждает его дарованием наследия небесного и совершенным восстановлением в прежнее достоинство. Так осуществляется на гностике Божие обетование касательно даров; их гностик уже ранее выбирает и за свою любовь к Богу получает от Него ранее. Неправда ли: на крыльях любви воспарив к Богу, гностик, хотя его телесная оболочка и остается еще на земле, если не вполне отрешается от уз земной сей жизни, – что запрещено ему, – то по крайней мере не освобождает ли свою душу из под влияния страстей, – а что можешь быть законнее этого, – и не свободным ли живет на развалинах всякого рода пожеланий? Тела более он не касается. Он позволяет ему лишь теми вещами пользоваться, которые необходимы для его сохранения, чтоб не произошло его разрушения. И о мужестве что за толк вам говорить с человеком, чисто духовным, к которому никакая опасность приразиться не может, потому что здесь на земле он как бы отсутствует, находясь уже всецело подле Предмета своей любви? К чему ему и воздержание? Оно не нужно ему. Воплощение в себе этой добродетели доказывало бы еще приражение пожеланий, которые нужно еще преодолеть; посему гностик предоставляет, упражняться в ней человеку, который, не будучи еще вполне чистым, борется со страстями. Мужество также ему не нужно. Это орудие лишь против страха и трусости. Но прилично ли, чтобы друг Божий, Богом еще до сотворения мира предназначенный ко включению в число чад, удостоенных высшего усыновления (Еф. 1:4–5)^[783], был подвержен приражению страха и сладострастия? Разве не укрощением именно подобных душевных волнений и занят он? Я не опасаюсь высказаться открыто: как он предназначен Богом к совершению именно того, что делает и к достижению именно той цели, к которой стремится: так и сам себя лично он предназначает к тому же, определяясь в сем познанием и любовью к Богу своему. Он не питает относительно будущего предположений неверных подобно большинству людей, жизнь которых есть не иное что как продолжающееся постоянное состояние неуверенности: свет веры и познания освещают для него то, что для других неясно; любовь, его одушевляющая, для него делает будущее уже настоящим. Опираясь на пророчества, уже исполнившиеся, на тайну воплощения, он верит в слова Бога, который никогда не обманывает. Он уже располагает тем, во что уверовал; и дар обетованный уже в руках у него. И в самом деле! Обетование истекает ведь от самой Истины; потому-то оно и достоверно; как христианин совершенный, гностик чрез свою уверенность, что непременно получит обетованное, заранее уже и видит осуществление обетования. Таким образом тот, кто сознает, что понимает будущее верно, опережает этим пылом любви самое это будущее. Потому-то гностик не просит у Бога и никаких земных благ. Он питает в себе неколебимую уверенность, что владеть будет истинными сокровищами. Все молитвы его состоят в просьбах сохранить ему веру, которая должна осуществить его желания. Далее желает он, чтобы походило на него возможно большее число верных: чрез это распространялась бы слава Божия, открывающаяся особенно в познании. Ибо кто чрез безупречное исполнение Божественных заповедей, насколько-то доступно человеческой природе, уподобляется Спасителю, тот сам в некотором роде становится спасителем других. Вот справедливость истинная; и таково почитание ею Бога, ею и праведностью действий, а равно и истинностью познания. Господь даже и не ожидает молитв этого своего достойного раба, «Проси. Он говорит ему, и Я сделаю; пожелай и исполню»^[784]. Вообще неизменность не может корениться и утвердиться в вечных подвижности и непостоянстве. Если верен этот принцип, то душевная способность, которой свойственна эта властность, под влиянием постоянной изменчивости наконец теряет свое равновесие и самую возможность сложиться. Спрошу вас еще раз: Как на этой почве, постоянно колеблющейся вследствие столкновения с внешними предметами, как достигнуть утвержденности; словом: Как успокоиться на уверенности, что обладаешь познанием прочным?

По словам самих мудрецов эллинских, добродетели, это суть известного рода состояния, внутренние расположения, особого рода искусство и наука. Но нет науки прирожденной человеку; каждая наука есть дитя воспитанное, выхоленное при известных условиях и взаимных отношениях. Она становится нашей собственностью первее всего под условием забот о ней, за ней ухода и в ней успехов ученика. Ею овладевают и в ней упрочивают свое положение только чрез усердное размышление. То же самое приложимо и к науке Божественной. Когда посвятивший себя ей достигает относительно совершеннейшего познания святых тайн, то любовь строит ей твердый и нерушимый фундамент. И действительно так. Достигнув сей высоты, христианин доходит не только до Первопричины; он понимает и причину Ею произведенную; он остается неизменным в своих убеждениях, потому что они утверждаются на опорах твердых и неколебимых. Кроме того из уст самой Истины он знает, что относительно происхождение добра и зла, относительно сотворение мира, и одним словом относительно всего открыта нам Господом полнейшая истина, собой объемлющая историю мира от самого его начала и до разрушения. Какое дело ему до того, вероятно ли все это и до необходимости доказать все это согласно с требованиями науки эллинской? Он остерегается, как бы не оказать им большего доверия, чем самой Истине. Язык Господень, неясный для других, ясен для него. Таким-то способом и сообщено ему познание касательно всего. Ибо пророчества, содержащиеся в священных книгах наших, рисуют будущее именно в таких чертах, в каких оно предстанет. Настоящее они представляют тоже в таком виде, в каком оно есть. Прошедшее они изображают так, каким оно было. И что касается науки, ведущей свое дело доказательствами, то гностик, благодаря своему многознанию, превзойдет всех; по всем вопросам, касающимся добра и чести, пальма первенства останется за ним. С умом, непрестанно обращенным на предметы, доступные единственно умозрению, по сим-то Божественным первообразам (идеям) и судит он о всем касающемся человечества, приблизительно так же, как мореплаватели, которые, прежде чем отпустить корабль в путь, справляются со звездами. Всегда он готов на всякое доброе дело. Он ставит себя выше превратностей, кои могут взволновать и смутить душу. Предстоит ли перенесть какую-либо напасть? Не проявляет он в предприятиях особой какой-либо отваги; не позволяет он себе никакого движения, которое не гармонировало бы с ним самим или благом общественным; он осторожен и осмотрителен; непреклонный ни на какие удовольствия, он не может быть соблазнен ими ни в бодрственном состоянии, ни во сне^[785]. И подлинно так. Привыкши к образу жизни строгому и воздержному, он остается умеренным и легким на подъем, но с важностью; для жизни же нуждается только в том, что существенно необходимо и никогда он не хлопочет о побочном и прямо к делу не относящемся. Не напоминайте ему и о том даже, что это необходимое имеет свою особенную важность; он принимает и его в строгой мере, лишь в той, как это неизбежно нужно для поддержания этой материальной жизни, им разделяемой наравне со всеми остальными людьми.

10. Полезно изучение и человеческих наук; они помогают утверждению веры и подготовляют ум к уразумению предметов, входящих в науку Божественную.

Итак, делом существенно необходимым для гностика состоит познание. Но почтение, гностиком питаемое к познанию самому в себе, располагает его в пользу и наук предуготовительных и обусловливающих оное; в каждой из них он ведь отыскивает орудие, содействующее защите истины. Музыка обусловленным мерою ритмом и гармонией своих аккордов учит его согласию с самим собою. Арифметика своими восходящими и нисходящими прогрессиями чисел учит его взаимосоотношению их и объясняет ему, что большая часть вещей и взаимосоотношений их подчинены числовым пропорциям^[786]. Углубляясь в геометрию и постигая лишь умозрению доступную ее природу^[787], он, благодаря этому навыку в созерцании, привыкает к представлению сплошного пространства и бытия субстанциального, неизменного, отличающегося от предметов земных. Астрономия возносит его ум за пределы земли, научает парить в небесных сферах, следить за движениями светил небесных, привыкать к постоянному созерцанию в уме Божественных чудес и гармонии, царящей между ними. Наблюдал эти чудеса Авраам, и возвысился до познания своего Творца. Но гностик не останавливается на этом. Он изучает диалектику, толкующую о понятиях родовых и видовых и искусстве различать оные. Она-то гностика научает проникать в сущность предметов, выделять тот и другой из них из ряда других и этим путем доходить до субстанции первоначальных и простых.

Есть между нами немало людей, боящихся эллинской философии, подобно тому как дети боятся привидений. «Мы боимся, чтобы она не ввела нас в заблуждение», кричат они. Если вера их, – я уже не осмеливаюсь говорить об их познании, – в такой степени слаба, что может колебаться от человеческих рассуждений, то не стоит им и усвоять оную себе; пусть слабосильные эти христиане лучше сознаются, что они никогда и не верили в истину. Если бы они проникнуты были истиной, то не колебались бы, ибо истина неопровержима; могут быть опровергаемы лишь мнения ложные. Только по сравнению хорошего пурпура с плохим мы останавливаем свой выбор на первом. Сознаваться, что колеблешься в своих убеждениях, это значит в слух всех объявлять, что нет у вас ни пробирного камешка менялы, ни критерия истины. В каком же положении окажется этот несведущей в своем деле человек, когда он сядет за банкирскую конторку! Что тогда с ним будет, если он не в состоянии пробу произвесть над представленными ему монетами и различить монету истинную от поддельной^[788]? Праведник во век не поколеблется, восклицает Давид (Пс. 112:6). Что значит это? А то, что от речей лживых он не колеблется; мимо удовольствий обманчивых он проходит, не увлекаясь ими; из чего следует, что ничто его не в состоянии отклонить от наследия, им ожидаемого. С какими бы угрозами ни обращались к нему, страху нет места в серце его (Пс. 112:7). Что за дело ему до неосновательной клеветы и до ложной молвы о нем! Не боится он хитросплетений речи лукавой; всегда он в состоянии открыть ложь в изгибах ее. Не постоянно ли он как сам готов спросить, так равным образом и отвечать на вопросы? Диалектика и в правду воздымается около истинного гностика на манер вала, останавливающего дальнейшее движение софистов и мешающего им низвергнуть истину. Сердце хвалящихся святым именем Божиим и ищущих Господа, по словами пророка, должно проникаться радостью. Просите силы у Него, и Он укрепит вас. Непрестанно и во всевозможных случаях поставляйте себя пред лицом Его (Пс. 104:4). Это значит, что постоянно нужно искать Бога, многократно и многообразно (Евр. 1:1), ибо есть несколько способов, равно ведущих к познанию Бога. Гностик истинный вместо того, чтобы многочисленные знания, им собранные, считать за силы, непосредственно у него находящиеся в распоряжении, видит в них силы лишь воспособляющие, помогающие постижению им истины чрез сообщение ему возможности различать общее от частного. Он знает, что все наши заблуждения и лживые мнения происходят от нашего неумения установлять различиe между общим и субстанциальным взаимосоотношением предметов и пунктами, их друг от друга отличающими. Позволять себе говорить о каком-либо предмете нерешительно, уклончиво в ту и другую сторону, без подразделения и подведения его под ту или иную категорию, это значит не понимая дела путать общее с частным. При таком беспорядочном движении впереди по необходимости с пути прямого собьешься. Напротив при употреблении слов с точным различением их значения при взаимном отличении предметов друг от друга, вы со светочем приступите к изучению даже свящ. Писания. И в самом деле необходимо с выражениями, имеющими различные значения, соединять смысл один определенный; а также необходимо знать и те многочисленные выражения, с коими соединяется только одно значение. Этим обусловливается верность и точность выражений.

И все же не стоит тратить свое время на расследования бесплодные. Науки человеческие для истинного гностика собою представляют занятая лишь предуготовительные, впрочем помогающие ему, насколько то возможно, не только воспарять умозрением к истине и утверждаться на этом неколебимом основании, но и опровергать софизмы возражателей против истины. Гностик должен быть знаком со всем курсом школьных наук и со всей эллинской мудростью. Только он относится к ним не как к имеющим значение существенное в себе; он видит в них лишь полезную принадлежность, по времени и обстоятельствами даже необходимую. В руках еретиков науки эти служат средством для распространения лжи и зла; в руках же гностика они служат оружием к укреплению добра и истины. Итак, хотя истина, содержащаяся в эллинской философии, и частична, тем не менее это все же истина. Как солнце, изливая свет свой на предметы то белые то темные, позволяет различать и тот и другой из этих цветов, подобно этому и истинами, содержимыми эллинской философией, лживые доводы софистов в конец ниспровергаются. Итак, Эллины имеют право (словами своего поэта Пиндара) восклицать: «О истина, царица мира, мать великих добродетелей».

11. Таинственный смысл предметов, входящих в Богословие, заключен также в числовых или геометрических пропорциях и в числовых данных различных родов музыки.

Мы сослались уже на пример Авраама, доведенного астрономией до познания Бога. Тот же праотец пусть еще раз послужит нам и того примером, как тому же содействует и арифметика^[789]. При известии о взятии в плен Лота, патриарх собирает своих слуг, рожденных в доме его и во главе отряда, из них составленного и простиравшегося числом до 318 человек, настигает врагов и значительное число их рассеевает (Быт. 14:14 и д.). Здесь следует заметить, что числовым знаком, означающим число 300, служит буква Т. собою представляющая крест^[790] нашего Господа; буквами йотой (ι) и этой (η) первая собою знаменует число десять, а вторая – восемь, обозначается имя Спасителя^[791]. С точки зрения спасения, они-то конечно, т. е. имя и крест Христовы, и были слугами и союзниками Авраама. Потому-то без сомнения Авраам со своими слугами и восторжествовал над врагом, пленившим Лота и над неверными народами, шедшими следом за ними, что знаменем его был крест и святое имя Иисусово. Кроме того число 300 представляет собою три сотни. Но всеми единогласно признается, что число 10 из чисел есть во всех отношениях совершеннейшее^[792]. Что касается до 8, то это – куб, который представляет собою равенство по всем направлениям: в длину, ширину и высоту^[793]. Дни человека, говорит свящ. Писание, будут 120 лет (Быт. 6:5). А что такое представляет собою число это? Сумму первых пятнадцати чисел, сложенных одно с другим начиная с единицы^[794]. – Полнолуние наступает в 15-й день. Сверх того число 120 есть треугольное^[795] слагается во – 1-х из четного ряда^[796] чисел (из нечетного ряда четного числа чисел), заключающегося в 64: 1, 3, 5, 7, 9, 11, 13, 15, частичное сложение которых (начиная с единицы) дает квадраты чисел, кои показывают счет их^[797]. Во 2-х оно состоит из ряда нечетных чисел (из четного ряда нечетного числа чисел), составляющего 56, а именно из семи четных чисел, начиная с двух: 2, 4, 6, 8, 10, 12, 14, частичное сложение которых производит собой неравенство сторон^[798]. Рассматриваемое с другой точки зрения, число 120 состоит из четырех чисел: одного треугольного, а именно 15; – другого – квадратного, а именно 25; – третьего пятиугольного^[799], а именно 35; четвертого шестиугольного^[800], а именно 45. В самом деле 5 представляет собой основание этих четырех многоугольных чисел. Если начать счет с единицы, то 15 есть число пятое треугольное, из 8 сторон состоящее: 25 – пятое квадратное и т. д. А 25, представляющее собою пятое квадратное число, считая с единицы чрез 5, есть – говорят – символ колена Левиина. Число 85 воспроизводится сложением арифметической, геометрической и гармонической фигуры, последним членом которой состоит удвоенный первый: 6, 8, 9, 12. Спросите Евреев и они скажут вам, что дитя, родившееся после 7 месяцев, образовывается в течение 35 дней. Что касается числа 45, то оно получается из фигуры 6, 9, 12, 18, где последний член есть утроенный первый. Именно в такое-то число дней образуется дитя, рождающееся чрез девять месяцев^[801].

Вот примеры, доказывающие пользу арифметики. Устройством же скинии и ковчега завета доказываются достоинства геометрии. Ковчег и скиния были устроены по плану, сообщенному самим Богом, соответственно совершеннейшей аналоги и со вложением в устройство дара такого разумения, что оно вело от предметов чувственных к миру невидимому или – лучше сказать – выводящему нас отсюда в святилище и святая святых. Обтесанные бревна также свидетельствуют, что четырехугольная форма проникла повсюду, произведя своими прямыми углами прочность и стойкость. И была длина здания 300 локтей, ширина 50, а вышина 80 локтей, а верх заканчивался угольником (Быт. 6:14–16). Возвышаясь на широком основании, постепенно заостряясь подобно пирамиде, своею формою кивот символически знаменовал место, где испытуют и очищают пламенем. Эти геометрические пропорции предлагаются нам в некотором смысле в качестве введения в понимание жилища святых. Различия, их отделяющие, указаны различиями, отделяющими помянутые числа. Числа эти, по этому способу расположенные, разлагаются или на 6 частей: 200 есть произведение 6-ти на 50; или на десять частей: 300 также есть произведение 10 на 30; или же на две неравные части: 50 есть сумма 20-ти и 30-ти. – Некоторые в 300 локтях предпочитают видеть символ креста Господня^[802]; 50-тью же локтями, по их взгляду, означены надежда и отпущение грехов, дарованные нам в Пятидесятницу. Тридцатью локтями означена проповедь Евангелия, ибо Господь начал оное проповедовать на 30-м году жизни. По мнению же других преимущество этого символа опять-таки принадлежит числу 12, ибо таково было число Апостолов. Здание, – добавляют, – заканчивалось углом, чтобы показать, что совершенства праведника, восходя со ступени на ступень, достигают единства веры (Еф. 4:13). Стол, стоявший в храме, имел 6 локтей, а четыре ножки его по полтора локтя каждая (Исх. 25:23) Соединением этих 12-ти локтей означены были 12 месяцев, совершающих свой оборот в течение года, за какое время и земля благодаря четырем различным временам года, производит и доводит до зрелости зародыши всех своих произведений. Стол, по моему мнению, служил образом земли, которая опирается также на четыре ноги: на лето, осень, весну и зиму; на сих то четырех ногах и год ходит. Свящ. Писание говорит, что у стола край был волнистый. Может быть это для обозначения было сделано, что все катится, уносимое движением времени; или может быть, это было образом земли, которая со всех сторон действительно окружена волнами океана.

Чтобы убедиться в пользе музыки, сошлемся на свидетельство Давида, певца Божественного и вдохновенного пророка, воспевавшего хвалу Богу в гимнах мерных. Характеристической особенностью дорической музыки состоит гармония, фригийской – диатониум, т. е., по словам Аристоксена, простота и легкость. А так как звуки варварского инструмента псалтири, коими выражается преобладающим образом мелодия серьезная и величавая, суть древнейшие из всех, то без сомнения они-то навели Терпандра на путь дорического способа музыки и внушили ему следующий гимн Зевсу, начинающийся так:

Зевс, начало и глава всех вещей,

Тебе я посвящаю начало сих моих гимнов.

Арфа употреблена псалмопевцем аллегорически, чтобы с одной стороны назвать Господа, а с другой верующих. Души людские как бы струны под руководством Господа ими бывают возбуждаемы. Служа образом избранных^[803], действующих по внушению Логоса, арфа может собою означать еще восхваляющих Бога, просвещенных познанием и под влиянием Логоса заставляющих звучать струны веры своей. В гармонических музыкальных сочетаниях вы откроете также и ту гармонию, седалищем которой состоит церковь; я говорю о гармонии, которая царит в законе, пророках, апостолах и евангелии и объединяет их в одно целое. В качестве последнего символа вы найдете в сей гармонии чудное единогласие пророчеств, ибо вдохновение переходит с одного пророка на другого. Внесшие же свое имя в число воинов Христовых уподобляются по большей части спутникам Одиссея (Одис. 12:155), ибо они к подножию учения Христова приносят только грубые идеи. Взгляните на них! Не от сирен они убегают, но избегают меры и мелодии, упорно от нее затыкая себе уши. Если бы они раз открыли их для учений хотя эллинских, то – они отлично знают это – не могли бы вернуться назад. Но катехет, собирающий все, что может быть полезно оглашенным, особенно из Эллинов, – ибо Господу принадлежит земля и все живущее на ней (1Кор. 10:26), – не должен подобно какому-то неразумному животному сторониться от изучения науки. Напротив он должен укреплять своих слушателей всеми средствами, какими только располагает. Впрочем на этих учениях он остановится только на некоторое определенное время, какое необходимо для извлечения из них всего полезного. Затем, обогатившись этими свидетельствами, он может вернуться и к домашнему очагу, т. е. к мудрости истинной, сему несокрушимому оплоту, за коим душа уже в безопасности. Значит изучать музыку следует; она украшает собой и смягчает характер. Поэтому-то во время христианских трапез мы взаимно и возбуждаем себя к пению, передавая из рук в руки пиршественную чашу^[804], погашая таким образом чрез влияние музыки пожелания и в то же самое время восхваляя Бога за изобилие даров, коими Он наделяет нас и за пищу, непрестанно Им доставляемую нам для поддержания двоякой в нас жизни: телесной и душевной. Но прочь от нас музыка расслабляющая, возбуждающая в душе разнообразные ощущения: то грустные и склоняющие к задумчивости, то непристойные и чувственность возбуждающие, то неистовые и сумасбродные!

И астрономия приносит нам свою пользу. С одной стороны знакомя нас с небесными явлениями, излагая учение о форме земли, о вселенной, об обращении неба, о движении светил, она возносит разум наш к подножию Творческой силы; с другой стороны она учит нас без труда различать возврат времен года, перемены в температуре, восход и закат светил. Она также в высшей степени полезна при мореплавании и земледелии, подобно тому как архитектура пользуется геометрией для сооружения своих памятников и зданий.

Эта последняя наука чрезвычайно обостряет душевные способности. Она делает душу наиболее восприимчивою к пониманию; наиболее способною различать истину, опровергать ложь и открывать соотношения между омологией и аналогией. Благодаря именно архитектуре мы уловляем сходство и различие; благодаря именно ее помощи мы можем находить длину без ширины, – поверхность, не имеющую глубины, – точку не подлежащую делимости и не имеющую протяженности; наконец это она от предметов чувственных нас возвышает к вещам, лишь умом постигаемым.

Итак, все остальные науки помогают мудрости; сама же философия состоит помощницей в отыскании истины. Всмотритесь в этот плащ. Сначала он был не иным чем как шерстью; затем шерсть была разбита рукою шерстобита и чесальщика; далее из нее образован уток, потом основа, а за тем уже и материя. Прежде чем достигнуть совершенства, душе также надлежит пройти чрез предуготовительные упражнения и претерпеть несколько испытаний. Потому что истина слагается из двух элементов: из познания и из дел; дела же проистекают из созерцания и требуют усилий, настойчивой борьбы и большой опытности. Кроме того созерцанием постигаются два предмета: ближний и мы сами; отсюда следует заключение о необходимости учености, приспособленной к двоякой сей цели. Тому, кто достаточно знаком с науками предуготовительными, ведущими к познанию, можно оставаться покойным, согласуя свои дела как с нормой с правилами, открываемыми созерцанием. Имеете ли вы намерение поучать ваших братьев писаниями^[805] или же вы работаете над их научением чрез устное преподавание: светские науки в обоих этих случаях вам будут полезны, а знание свящ. Писания необходимо для заимствования из него доказательств, особенно если ваши ученики происходят из школ эллинских. Псалмопевец в таких чертах изображает церковь: Предстала Царица одесную Тебе в ризах позлащенных одеяна преиспещренна (Пс. 44:10). И в другом месте: Рясны (бахрамой) златыми одеяна (окаймлена) и преиспещренна (ст. 14). Что иное могло быть означено этим как не то, что церковь полна чад, доставляемых Элладой и иными странами? Только при посредстве Господнем познается истина. Какой человек, о Боже мой, может проникнуть в намерения Твои, если Ты сам не одарить его мудростью, если с высоты небесной не пошлешь ему Пресвятого Твоего Духа? Таким образом пути человеческие выпрямляются; уставы Твои возвещаются земле и народы ставятся мудростью Твоею на путь спасительный (Прем. 7:17–18). Чрез изучение священных книг гностик действительно познает древнее, рассчитывает будущее, различает тонкость речей, проникает в смысл загадочных слов, предвидит знамения, чудеса и ход событий, как мы уже сказали о сем выше^[806]. Мудрость, как видите, есть источник, из которого проистекают все науки.

Но некоторые из верных восклицают: «На что же знать-то например, почему и как солнце равно как и другие светила совершают свои движения? Какое дело нам до геометрических теорем, диалектических доказательств и умозрений, входящих в другие науки? Из них ведь не научишься исполнению обязанностей! Что такое вся эллинская мудрость, как не дочь разума человеческого, неспособная научить нас истине»?

Отвечаю: «Первее всего вы тут впадаете в заблуждение касательно одного важного пункта, а именно относительно доброго решения свободной воли. Те, которые свято сохранят святое, говорит Премудрость, будут оправданы, а кто сему научится, тот сумеет отвечать (Прем. 6:10). И действительно так. Совершенно естественно, что только один гностик может свято исполнять свой долг. В школе Господней он дознал, что следует делать, хотя учение это и сообщено ему устами человеческими. Вслушаемся далее в священные изречения. Мы все в деснице Его, т. е. подлежим действию Его всемогущества и премудрости; и слова наши, и всякое разумение, и искусство дел (Прем. 7:16). Ибо Бог никого так не любить, как живущего премудростью (Прем. 7:28). Возражатели те кроме того своим возражением лишь то доказывают, что не читали говоримого на сей счет Соломоном. Вот что пишет он о корабле: Искусством мастера он выстроен; управляет же им Провидение Твое, Господи (Прем. 14:2–3). Итак, я спрашиваю возражателей: «Не дико ли философию ставить ниже искусства плотничьего или кораблестроительного»?

Слыша, что двумя рыбами и пятью ячменными хлебами Господь в виду Тивериадского озера насытил сидевшую на траве толпу (Ин. 6:11), я думаю, что Он указывал этим на ветхозаветное учение, равно подготовлявшее к принятию христианства как Эллинов так и Евреев. Как под влиянием летнего тепла ячмень развивается и спеет раньше пшеницы: подобно этому и посредствовавшаяся законом духовная пища предшествовала вкушению от Божественной пшеницы. Эллинская же мудрость, родившаяся и возращенная при водах язычества, была изображена рыбами, которые будучи разделены между толпою, еще сидевшею на земле, напитали ее досыта; но от рыб сих не осталось ни куска, как остались крошки от хлеба^[807]. Но так как это множество народа было благословлено Господом, то чрез Божественное дуновение ему была сообщена свыше сила «Логосова, Дух Святый, способность к пробуждению в себе высших добродетелей; опущено зерно бессмертия, а чрез оное силою Всесвятого Духа и воскресение в будущем из мертвых. Быть может вам любопытно получить и другие разъяснения? Одной из рыб могли быть обозначены науки, входящие в курс обучения юношества; другой – философия, служащая ступенью к истине; собранные же куски хлеба будут означать учение самого Господа, собранное из слов Его.

И немые рыбы бросились толпою.

говорит в одном месте трагическая муза. Мне следует малитися, говорит пророк Иоанн, расти же одному Логосу Господню, состоящему целью закона (Ин. 3:30). Услышьте и поймите тайну истины и покройте прощением, если в рассмотрении ее я побоюсь идти далее и ограничусь провозглашением лишь такого свидетельства: Все чрез Него произошло и без Него не произошло ничего (Ин. 1:3). Вот почему Апостол называет Его краеугольными камнем. Здание, на Нем основанное, добавляет он, возвышается и возрастает в святой храм Господень (Еф. 2:20–21). Оставим доколе в стороне евангельскую притчу, где говорится: Подобно царство небесное человеку, забросившему свои сети в море, а потом из множества им пойманных рыб выбирающему лучших (Mф. 13:47–48). Но уже и книга Премудрости, находящаяся в руках наших, в выражениях весьма ясных объявляет, что есть четыре главных добродетели^[808], начал коих нужно искать у Евреев откуда они уже достигли и Эллинов. А впрочем вот и самые слова ее текста: Кто любит праведность, труды того сказываются добродетелями, ибо умеренность и благоразумие учат праведности и мужеству, полезнее коих ничего нет в жизни человека (Прем. 7:8). Какой же вывод сделать изо всего предшествующего? Людям свойственна добродетель отнюдь не в силу преимущества рождения: все мы равно приносим с собой на свет расположение к добродетели и способны приобретать ее^[809].

12. Совершенство достижимо всеми людьми без различия; однако же сей цели действительно достигает только мудрец.

Итак, к добродетели способны одинаково все люди. Отсюда сама собою открывается неосновательность возражения, с коим обращается к нам ересь: «Адам был сотворен совершенным или несовершенным? Если несовершенным, то как же творение совершенного Бога было несовершенным? И особенно как это таким несовершенным делом оказался человек, (высшее из творений)? Если же скажут, что человек создан совершенным, то как же это он нарушил заповеди»? На это мы отвечаем еретикам: Прирождена была Адаму лишь потенциальная способность быть совершенным, а не самая добродетель; ибо иное дело обладание добродетелью и иное дело возможность ее приобретать. Божия же воля была такова, чтобы мы лично состояли деятелями своего спасения. Душе нашей по самой ее природе свойственно стремление вперед. Далее, так как мы одарены разумом, а философия именно на оный-то и опирается, то с ней уже по самой природе своей мы значит состоим в отношениях некоторым образом родственных. Но не будем обманываться: способность к добродетели есть только склонность, стремление к ней, а не самая добродетель. Все люди, повторяю, рождаются с расположением к добродетели; но способностью ею проникаться, но воспитанными в ней, на деле ею облеченными люди оказываются в очень различной степени. Отсюда некоторые достигают совершенства в добродетели, другие же только некоторых ступеней ее. Одни уже от природы родятся со способностями наиболее счастливыми: но так как сами по себе они небрежны, то беззаботность их увлекает на пути ложные. Тем более познание, превосходящее все другие навыки сравнительными величием и истинностью, завоевывать трудно и дело это требует работ долгих и суровых. Но они, как оказывается, не познали тайн Божиих; не знали они, что Бог создал человека на безсмертие и что Он сотворил его по образу собственного существа своего (Прем. 5:22–23). При посредстве этого-то уподобления Всеведущему, верный (гностик), располагая познанием, будучи облечен праведностью и святостью, стремится согласно с указаниями разума достигать возраста человека совершенного (Еф. 4:13). Действия мысли, речи, в истинном гностике все чисто, как подтверждается это и следующим изречением псалмопевца: Ты испытал сердце мое, говорит он, и посетил меня ночью. Ты заставлял меня пройти чрез огонь скорбей, и неправедности во мне не нашел. Да не заняты будут уста мои истолкованием дел людских (Пс. 15:3–4). Но что я говорю: дел людских? Гностик знает самый грех, но не на пути раскаяния, как свойственно это простым христианам; но он знаком с самою сущностью греха и осуждает не тот или

иной грех, а грех вообще. Что за грех соделан тем или другим лицом, этого он не знает: но ему-то хорошо известно, что совершать его не следовало. Итак, есть значит два вида раскаянья: обыкновенное, происходящее вследствие греха, и другое более возвышенное, когда человек, раз узнавши сущность греха, отказывается от него; откуда с естественностью следует, что он более и не грешит.

Пусть не говорят мне, что человек запятнанный неправдами и грехами, грешит под влиянием демона. При подобном рассуждении он не был бы виновным. Но грешник, чрез нарушение закона выбирая то, что выбрали и демоны, неустойчивый и суетный как они, сам превращается некоторым образом в демона. Итак, человек злой, делаясь по естественной своей злости грешником, сам себя делает порочным чрез обладание тем, что выбрал свободно. По причине внутренней его склонности ко греху, этот из души переходит в действия; тогда как добрый человек всегда и действует честно.

Это-то и заставляет нас считать благом не только дела добрые, но и просто честные. Мы различаем два рода благ. Одни желательны сами по себе; таково например познание. Действительно, как скоро раз мы овладели им, то чего еще просить нам кроме как того разве, чтобы владеть им навсегда? Не его ли следует поставлять целью всех усилий; не ею ли они должны быть движимы; так что наконец созерцание не постоянным ли должно стать нашим состоянием? Другие же из благ нас располагают к себе последствиями, какие они влекут за собой. Такова например вера, спасающая нас от мук и обещающая нам воздаяние. Страх действительно есть узда, многих из людей удерживающая от греха уже на склоне к нему; а обетованием порождается послушание, ведущее ко спасению. Итак, познание есть совершеннейшее из благ, потому что оно из-за самого его желательно: а следовательно и дела, по познанию совершаемые, суть совершеннейшие. Наказание, налагаемое на грешника, его улучшает и исправляет; для остальных же людей, более дальнозорких, наказание служит примером, который как бы так, взывает к ним: «Остерегайтесь впадать в те же грехи».

Будем же трудиться над приобретением познания, водясь в приобретении оного не надеждою на доставляемые им блага, а с единственною целью владеть им из-за него самого. Первым из его плодов оказывается познание гностика, откуда возникают для него наслаждения самые чистые, восторги в настоящем, равно как и в будущем. А восторг определяют так, что это де есть радость, происшедшая из размышления об истинной добродетели, от увлечения которой душа расцветает и расширяется. Дела, в коих участвует познание, суть деяния добрые и прекрасные, ибо истинное богатство состоит в обилии добродетельных действий; ровно как и истинная бедность состоит в скудости честных желаний, ибо употребление вещей необходимых и ими пользование, невинное по свойству своему, начинает вредить только количеством, когда переходить меру. Вот почему гностик, со всей внимательностью ограничивающий свои желания касательно обладания и употребления, никогда не заходит за границы необходимого. Считая жизнь сию необходимой для умножения своих познаний и для достижения высоты познания, он придает важнейшее значение «не жизни вообще, а жизни добродетельной»^[810]. Ни своих детей, ни супруги, ни родителей он не ставит выше любви к Богу, а также и праведности сей жизни. После того как жена его даст ему детей, она в глазах его становится не более как сестрой^[811], происшедшей от одного с ним Отца; но сама она вспоминает о муже только при виде своих детей. Потому что она и в самом деле будет некогда его сестрою, когда сбросит с себя телесную эту оболочку, еще различающую их по полу и препятствующую им слиться во едино в познании, которое свойственно людям духовным. Души, рассматриваемые сами в себе, все походят друг на друга: они не принадлежат ни к мужескому полу ни к женскому (Гал. 3:28; Лк. 20:35); потому-то они ни женятся, ни замуж не выходят. Позвольте мне спросить вас: Женщина, не отличающаяся ничем свойственным ее полу, спокойно – решительная и подобно мужу усовершившаяся во благе, разве не превращается в мужчину? Таков был смех Сарры, когда ей было возвещено об имеющем последовать от нее рождении сына. Не потому, как я полагаю, засмеялась она, что находила невероятным обещание Ангела, а потому, что стыдилась новых супружеских отношений, кои должны были ее сделать матерью сына. А позже^[812], когда Авраам призван был^[813] пред египетского фараона для оправдания своего образа действий по отношению к Саре, красота которой обратила на себя внимание фараона, то разве Авраам не называет ее сестрою, рожденною хотя и не от той же матери, за то от того же отца (Быт. 20:12)?

Раскаивающимся во грехах и не имевшим твердой веры Бог дарует просимое по молитвам к Нему; для тех же, кои живут законосообразно и по внушениям своего познания, достаточно одного желания, исполняемого тотчас же по его образовании. Взгляните на Анну (1 Царств 1:13). Она желает сына; и тотчас даруется ей зачатие Самуила. «Проси, говорить Писание; и Я сделаю; лишь пожелай в уме твоем, и Я исполню»^[814]. Наши предания и в самом деле говорят нам, что Бог ведает глубины сердец (Деян. 1:24; 15:8). Но Он не нуждается, подобно людям, в некоем душевном движении, чтобы постигнуть тайны кого-либо из нас; – ни в событии каком-либо, которое раскрыло бы их Ему; смешно даже и думать так. Когда Бог, создав свет, созерцает его, и потом говорит, что он хорош (Быт. 1:3–4), то нисколько Он не уподобляется архитектору, одобряющему оконченное здание. И прежде чем произвесть свет из ничего, Бог знал уже, чем станет свет и уже одобрил в своей мысли то, что по сотворению оказалось добрым, так что всемогуществом Божиим, в предвечности совета Его, было сотворено благо, которое впоследствии было осуществлено в качестве будущего блага. Таким-то образом, скрывая истину под фигурою, которая называется гиперболой, Он по предведению хвалит будущее благо. Итак, истинный гностик молится даже мысленно, во всякое время дня, ибо любовь связывает его с Богом союзом теснейшим. Просит же он прежде всего отпущения грехов: просит далее, чтоб не грешить; в-третьих делать добро; и наконец разуметь Божии дела в творении вместе с законами, кои сим управляют, дабы с сердцем, очищенным чрез познание (Mф. 5:8), исходящее от Сына Божия, быть ему допущенным до созерцания лицем к лицу столь осчастливливающего нас зрелища (1Кор. 13:12) за то, что соблюдал заповедь Писания: «Хорош пост, если он соединен с молитвою». А поститься, это не иное что значит, как воздерживаться от всякого вообще зла, будет ли оно состоять в деле, в слове или даже в мысли. Итак, праведность есть целое во всей его полноте^[815]; все части его, сходные между собою, точно одна другой, соответствуют. Слова, действия, воздержание от зла, добрые дела, совершенное познание, ничто из этого у мудреца истинного не хромлет; ничего в нем нет, что собою оскорбляло бы равенство и прямоту. Итак, поколику кто праведен, потолику по необходимости он и верен; но если кто-либо верен, отсюда еще не следует, что он и праведен. Я говорю здесь о праведности прогрессивной и совершенной, по коей имя гностика отождествляется с именем праведника. Таким-то образом вера Авраама была ему вменена во праведность (Быт. 15:6; Рим. 4:3), ибо он возвысился до неких вещей более великих и совершенных, чем вера. Не сделаешься праведным единственно чрез воздержание от дурных дел. Следует для сего еще добро творить и знать, почему необходимо не позволять себе того-то и того-то и почему необходимо делать то-то. Праведник, по словам Апостола, приобретает высшее наследие оружием праведности как в правой руке так и в левой (2Кор. 6:7). Одним он защищается, другим нападает, ибо одного оружия оборонительного и воздержания от греха недостаточно для совершенства, если не присоединить к ним цель праведности и доброй деятельности. Только тогда, защищенный со всех сторон и достигнув высоты познания, праведник открывается весь и лице души его сияет тою же славою, как и лице Моисея (Исх. 34:35), – свойство, как мы сказали ранее, характеризующее душу праведника. Подобно тому как краски красильщика, будучи впитываемы шерстью, действуют на нее некоторыми образом навсегда и отличают ее от другого рода шерстей: точно так следы нравственной над собой работы исчезают из души быстро, чтоб оставить там место только добру и добродетели. С другой стороны удовольствие, коим сопровождается деяние постыдное, проходит; позор же и бесчестие впитываются^[816]. Таковы видимые признаки, присоединяющиеся к той или иной душе, составляющие печать прославления для души праведника и осуждения для души злого. В этом не следует сомневаться. Жизнь Моисея, посвященная праведности и великая близость с Богом, который говорил с ним лицом к лицу, отразились на лице его блеском и сиянием, почивши на нем в форме некоторого рода ореола. Точно так же вследствие созерцания, вследствие занятия пророчествами и добрыми делами благость утверждается в душе праведника некоей Божественной силой и отражается на лице его неким сиянием, которое поражает вас своим велением и красотою: это отблески Логоса (вечного разума). Как свет солнечный приносит с собой не только свет, но и теплоту, так и сей свет неразрывно соединен в душе с любовью, которая нисходить в нее от Бога и привносит в гностика нечто Божественное. Итак, истинный гностик уподобляется Богу Спасителю. Он в меру, дозволяемую человеческой слабостью, возвышается до совершенства Отца, сущего на небесах (Mф. 5:48). Этот-то Бог милосердия сказал: Чада мои, еще немного времени с вами Я (Ин. 13:33). Благость, свойственная Богу по природе, не в таком смысле состоит причиной вечного Его блаженства и бессмертия, якобы Он не заботится ни о каком деле и не причиняет никому затрудненья, делая добро в качестве какого-то раба для Себя только, нет^[817]. Будучи благодетельным по самому существу своей природы, как истинный Бог, нежный Отец, Он беспрестанно занят деланием добра, – вот причины, по коим Он пребывает в одном и том же состоянии и благости и никогда от нее не отступает. К чему послужила бы доброта праздная, не обнаруживающаяся ни в каких делах благих? Кто опытов благости не обнаруживает и благотворением не занят, тот благостью и не преисполнен и не по побуждениям ее действует.

13. Мудрецы истинные на небе будут удостоены высших степеней славы, кои в церкви земной соответствуют степенями епископа, пресвитера и диакона.

Кто по обуздании своих страстей потом начинает проводить жизнь бесстрастную, затем мало по малу возвышается до преданности добру, представляющей собою то совершенство, до коего мудрец бывает доводим познанием, тот уже здесь на земле становится ангелоподобным. Одетый в свет и совершенными делами своей благости блистающий подобно солнцу, он чрез познание, утверждающееся на праведности и любви к Богу, восходит по примеру Апостолов в жилище святое. Апостолы были облечены апостольством не в силу каких-либо преимуществ своей природы, коими они превосходили других; и не по праву предопределения^[818], ибо был выбран подобно им и Иуда. Но они заслужили апостольство в очах Того, кто заранее знает конец всех вещей. Посему и Матвей, не быв избран в одно с прочими время, заместил Иуду впоследствии, ибо оказался достойным сего поручения. Почему еще и в наши дни тем, кто верно исполняет заповеди и проводит дни своей жизни в совершенстве и познании, согласно с Евангелием, дозволительно вступать в избранное общество Апостолов^[819]. Делается истинным пресвитером, делается диаконом во всей строгости смысла сего слова, т. е. делается служителем воли Божией тот, кто сам исполняет волю Господню и других учит тому же. Поставление от людей, посвящение, пресвитерство само в себе еще не составляет праведности. За пресвитера можешь считаться только тогда, когда будешь праведен. И хотя бы здесь на земле такой простой священник и не занимал почетного сиденья, он возсядет на одном из двадцати четырех престолов и будет судить народы, как говорит Иоанн в Апокалипсисе (Апок. 4:4; 11:16; Mф. 19:28; Лк, 22:30). Ибо спасительный завет, чрез поколения и века дошедший до нас от начала мира, один и тот же, хотя видом и применением и различается. Отсюда следует, что дар спасения один и неизменен и что исходит он от одного и того же Бога чрез посредство единого Господа, хотя и обнаружился он различными способами (Евр. 1:1). Так падает средостение (Еф. 2:14–16; 4:18), разделявшее Эллина от Еврея и делавшее из последних народ, пользовавшийся некоторыми преимуществами. Таким образом оба народа соединяются в одной вере и сливаются в один народ избранных. Избраннейшими же, говорит Иоанн, суть те, которые возвысились до совершенного познания и которые самой церковью признаны за цвет ее, отделены и почтены высшею славою. Состоя судьями и правителями, – безразлично, избранными из Эллинов или из Евреев, – они сидят в числе двадцати четырех, ибо благодеяние милости было удвоено^[820]. Иерархия церкви земной с ее епископством, священством и диаконством конечно есть только прообраз славы ангельской и домостроительства того, различным степени в коем назначены, по обетованию свящ. Писания, тем, которые, идя по стопам св. Апостолов живут в совершенстве и праведности, согласно с Евангелием. Апостол по вознесении на облака (1Сол. 4:17) видит их первее всего облеченными диаконством (Апок. 4:4; 11:16); затем возвышенными на новую ступень небесной славы, допущенными уже к пресвитерству. ибо слава от славы разнится (1Кор. 15:41), доколе они не достигнут наконец высшего совершенства (Еф. 4:13).

14. Занятым исканием истины и добродетелью на небе уготовано жилище, соответственное заслугам каждого.

Верные, уже здесь на земле достигшие состояния блаженного, по словам Давида, упокоены будут на святой горе Божией (Пс. 15:1), т. е. в небесной церкви, где соберутся все любящие Бога и заповеданное ими добро. Это истинные Израильтяне (Ин. 1:47). сердцем чистые (Mф. 5:8), в которых нет лукавства (Ин. 1:47). Это те, которые, вместо пребывания в покое седьмого дня^[821], чрез преданность добродетели уподобляясь Богу, достигли того восьмочисленного наследия, которое обетовано добродетели, т. е. они достигли скинии, где умозрительно, без покрывала наслаждаются божественным зрелищем, созерцанием коего насытиться невозможно. И другие есть у Меня овцы, говорит Господь, который не сего двора (не этой паствы) (Ин. 10:16), чем означается, что в меру веры их они признаны были достойными переведения в иной двор, или иное местопребывание. Овцы Мои слышат голос Мой Деян. 10:28), т. е. понимают сокровенный смысл Моих заповедей. Но это значит, что они постигают возвышенный их смысл и связь, существующую между делами и воздаянием за оные по достоинству и заслугам. Слыша слова Евангелия: Вера твоя спасла тебя (Мк. 5:34 и инде), мы не так должны понимать оные, будто все спасутся, все равно как бы они ни верили, хотя бы дел не присоединяли к своей вере. Нет, мы знаем, что к вере и дела следует присоединить. С этими словом Спаситель обращался только к Евреям, имевшим закон, ведшим жизнь безупречную, имевшим все кроме веры в Господа. Жизнью невоздержной вера исключается. Посему для введения в предназначенное каждому из верных блаженное вечное жилище не плоти только должно совлечься; но необходимо для сего верному очиститься и от всей грязи обременяющих его пороков и страстей^[822]. Но познавать больше значит чем веровать, подобно тому как удостоиться высших почестей, предназначенных праведниками, это более значит, чем просто спастись^[823]. Когда же верный наш достигнет того, что путем долгого упражнения сбросит с себя душевные немощи, он переходит в жилище более его осчастливливающее чем то, в коем он дотоле обитал, горюя и искупая раскаянием грехи, совершенные после крещения. Он терзается посему еще более, частью видя, что не достиг высшей степени славы, к коей стремились и коей другие уже достигли; частью же то сознавая, что никогда ее он и не в состоянии будет достигнуть. Кроме того стыдом и позором покрывают его и грехи его; а это для верного высшее наказание. Так Божие правосудие хотя и милосердо, но и милосердие Его полно правосудия. Потому что хотя очистительные наказания тому и другому за его прегрешения и прекратятся, все-таки верные, признанные достойными вселения в обитель лишь низшей славы, будут отдаваться неутешному горю, что не могут участвовать в блеске своих собратьев, которых за праведность их жизни Бог возвеличил высшею славою^[824].

Соломон, под именем мудреца изображая истинного гностика, пишет следующее о созерцающих с удивлением ведшие, коим облекает Спаситель христианина совершенного: Они увидят кончину мудреца и не поймут, что Господь определил о нем и к чему его предназначил (Прем. 4:17). Но по прославлении его они скажут: Вот тот самый, который был у нас никогда в посмеянии и служил предметом наших поруганий. Какими безумцами тогда мы были! Мы считали жизнь его сумасшествием, а его кончину позорной. Как же причислен он к сынам Божиим и каким образом его удел между святыми (Прем. 5:3–5)? И так не только верный, но и язычник по всей строгости правосудия будут подлежать осуждению. Бог в своем вечном предведении зная, что язычники не уверуют в Него, тем не менее, чтоб возвысить их до совершенства, к какому только они способны были, даровал им философию, но только в качестве предуготовительной ступени к вере. Он попустил им обоготворить сотворенный на общую пользу солнце, луну и звезды из опасения, как говорит закон (Втор. 4:19)^[825], чтобы, живя без Бога и в полном нечестии, они не погибли окончательно. Но народы эти оказались неблагодарными. Не послушавшись Божественной заповеди, они стали покланяться скульптурным изображениям Божества. Если они не очистят себя одинаковым с нами покаянием, то понесут наказание, одни за то, что не хотели уверовать в Бога, имея к тому полную возможность; другие потому, что при всем стремлении быть верными они ничего не сделали для осуществления этого своего стремления; а также и за то, что от обожания светил не возвысились до почитания Творца их. Потому что Бог поставил над главами их звезды в качестве пути, который ведет к Нему. Они же не остановились на светилах, Им дарованных для этой цели, а спустились с небес и стали преклоняться пред камнем и деревом, уподобившись с сих пор соломе, ветром разносимой, как говорит Писание, капли воды, падающей из ведра (Ис. 40:15). Так они оказались вне спасаемых и отделенными от тела о стального человечества.

Работать над своим спасением есть дело еще сомнительного достоинства^[826], если не присоединяется к сей работе разум; оно представляет из себя дело всецело доброе лишь тогда, когда исполняется во всем совершенстве обязанности. Потому что все дела гностика отмечены печатью совершенства. Дела же обыкновенного верного имеют достоинство лишь среднее, потому что они не возглавлены разумом и не управляемы знанием. Bсе дела язычника напротив суть не иное что как грехи. Писание и действительно не просто и без всяких околичностей говорит нам: «Творите добро», нет; сверх того оно заповедует нам направлять все наши действия к одной цели и принципом их ставить разум. Руки неумелые не должны и прикасаться к лире или флейте, не только что играть на них. Точно так же не имеющие познаний и не знающие, как следует пользоваться теми или иными вещами в жизни, не должны и прикасаться к ним во все время жизни на этой земле. Не только на полях бранных воины борются за свободу. Кто помазан Логосом, тот при мысли о возможности быть увлеченным в неволю от чувственного какого-либо удовольствия, краснея от благородного стыда, дает битвы и на ложе сна и во время принятая пищи и пред лицем судей. «Никогда я не отрекусь от добродетели ради неправедного прибытка». Что это за неправедный прибыток? Очевидно чувственное удовольствие и смущение, из-за них труды и беспокойства; одним словом различные страсти, терзающие нашу душу, приятные в настоящем, но нас огорчающие до чрезмерности мгновение спустя. К чему послужило бы вам действительно, если бы кто и целый мир приобрел, говорит Господь, а своей душе повредил (Mф. 16:26: Мк. 8:36; Лк. 9:25)?

Очевидно таким образом, что люди незанятые добрыми делами, не понимают своей собственной пользы. А если это так, то они даже и неспособны надлежащим образом просить у Бога того, что благо, ибо они и не ведают истинных благ. А если бы они даже и получили от Бога те блага, то не почувствовали бы великости дара и не в состоянии были бы достойным образом воспользоваться тем, чего значения не постигают; по невежеству они не в силах были бы как должно и правильно применить к делу те Божии дары. Итак, недостаточное познание есть причина невежества. И по моему мнению, уму скромному или по крайней мере совести доброй при неудаче свойственно восклицать: «Пусть случится все то, что может случиться; на моей стороне правда. За меня будет бороться правосудие и меня никогда не застанут ни на каком проступке, ибо я занять делами добрыми»^[827]. Этой-то чистотой совести по отношению к Богу поддерживается в душе святость, а в отношениях к людям справедливость; охраняется тогда эта чистота душевная размышлениями о вещах важных, словами целомудренными и делами добрыми. Проникнута будучи таким образом силою Господней, душа сама становится Божественною^[828]. Иного зла с сих пор не признает она кроме невежества и действий, не имеющих исходным началом разума. Богу же постоянно всегда и за все воздавая благодарность, как при слушании слов оправдания, так и при чтении Божественных писаний, во время поисков за истиною, во время принесения священной жертвы и во время осчастливливающих ее молитвословий, такая душа изливает себя в словословиях, хвалениях, в благословениях^[829], в восторженных песнопениях. Душа, проникнутая подобными расположениями, никогда ни на мгновение не разлучается от своего Бога. Глубокою мудростью посему отличается изречение: И вверяющиеся Ему постигнут истину и верные будут слушать Его с любовью (Прем. 3:9). Вот что книга Премудрости говорит об истинных гностиках.

Итак, на небе есть различные обители, в которые верные вселяемы бывают соответственно личным своим заслугам. Избраннейший дар, говорит Соломон, будет наградою за веру его и получит он в дому Господнем наиболее блестящее место (Прем. 3:14). Наиболее блестящее....Сравнительной степенью здесь означается, что в храме Божием, которым состоит не иное что как вселенская церковь, есть и низшие обители. И в то же время эта форма грамматическая возносит нашу мысль в наиболее возвышенные области, где царит Божественное величие. Числа 30, 60 и 100, находящиеся в Евангелии (Мф. 13:8), косвенным образом указывают на эти три вида обителей. Совершенное наследие состоит уделом тех, которые по «образу» Господнему достигли совершенства. Относительно же «подобия»^[830] нечестием было бы думать, как полагали это некоторые, что оно состоит во внешнем виде человека, нет. Оно не состоит равным образом и в полном проникновении Божественными свойствами^[831], отличающими Первопричину. Это мнение тоже нечестивое и составляет измышление мечтателей, будто свойства человека и Вседержителя одни и те же. Нечестивец, говорит Господь, ты думал, что Я подобен тебе (Пс. 49:21). Достаточно с ученика, если он походит на своего наставника, говорит Учитель наш (Mф. 25:10). Верный, которого Бог почтил преимуществом усыновления Себе и дружбы с Собой, становится подобным Богу, ибо он сонаследник и Господь богов^[832], если только достиг он того совершенства, которое заповедуется Евангелием.

15. Различные ступени познания, собою обусловливающие достижение совершенства. Причины, по коим в свящ. Писании многое излагается прикровенно и таинственно.

Итак, мудрец истинный (гностик) воплощает в своем лице более непосредственным образом (Божественное) подобие, т. е. дух своего Божественного Учителя, как обнаруживался этот в заповедях и советах людям мудрым и разумным. Причиной сего состоит понимание гностиком воли своего Божественного Учителя. Господь наш с кровель повелел нам возвещать то, что сказано Им было лишь ученикам своим и на ухо (Мф. 10:27; Лк. 12:3). Посему-то гностик, вследствие преимущественных своих даров, людям, добивающимся более возвышенной назидательности, и передает учение своего Господа более возвышенным образом. Но первее всего свои слова он подкрепляет авторитетом своих дел, соответственно примеру, данному нам в этом отношении самим Господом нашим. Неисполнимого Он не требует от нас, но заповедал нам только то, осуществление чего возможно. В таких-то собственно делах и сказывается наше царственное достоинство^[833]; в этом-то именно и должно состоять христианство наше, господственное наше положение среди других людей. Наше призвание не в господстве состоит лишь над дикими зверьми; подобно стольким диким животным внутри себя самих мы носим страсти, над коими и должны господствовать.

Так знание превосходства жизни добродетельной пред дурной спасает гностика и делает его разумеющим в делах добрых и оными более обилующим, чем сколько в них понимали и сколько их имели книжники и фарисеи (Mф. 5:20). Ополчись, царствуй и торжествуй, пишет Давид, защищая истину, тихость духа твоего и поведения и твою праведность, и Господь, десница твоя, чудным образом управит тобою (Пс. 19:4). Итак, кто мудр и уразумеет сие? Кто разумеет, чтобы познать это Правы пути Господни, говорит пророк (Ос. 14:10), желая нам объяснить чрез это, что один только мудрец истинный способен понимать и истолковывать истинный смысл, сокровенный смысл слов Духа Святого. И кто уразумеет, будет безмолвствовать в это время, говорит священное слово Писания (Ам. 5:13), т. е. недостойным тайн не откроет. Почему? Имеющие уши слышать да слышат, говорит Господь (Mф. 11:15), выражая сим, что слышать и разуметь (тайны царства Божия) дано не всем. Давид о сем пишет: Он облекся в темную воду в облаках воздушных. От блеска лица Его тучи отверзлись и стали извергать град и огненный уголь (Пс. 17:11–12), чем означается, что изречения свящ. Писания полны таинственности. Для гностика они ясны и удобопонятны; Восприемлются его мыслью как бы зерна безвредного града, посылаемого Божественным милосердием. Для непосвященного же они темны как уголья, впрочем силу в себе скрывающие вновь запылать и своим блеском все осветить, если чьим-либо умением будет пробуждено в них потухшее – было в них пламя. Господь дал мне язык наставления, говорится у пророка, дабы я знал, что кстати будет в известном случае сказать (Ис. 50:4) не только при исповедании (веры) пред судебными властями, но и в обыкновенном совопрошении и ответах. И наставление Господне откроет уста мне (Ис. 50:5). Итак, мудрец истинный (гностик) знает, как следует пользоваться словом, когда, пред кем и что следует говорить.

Уже и Апостол словами: По началам науки мирской, а не по Христу (Кол. 2:8) не научает ли нас, что наука Эллинов представляет из себя знание лишь элементарное и первоначальное, учение же Христово – окончательное и совершенное, как уже и ранее мы об этом говорили. Но уже и к дикой маслине прививаема бывает добрая маслина, и дикая принимает участие в существе и соках доброй (Рим. 17). Растет дикая маслина почти одинаково с культивированной. Но прививок от маслины культивированной вместо того, чтобы тянуть соки непосредственно из земли, тянет их посредственно чрез дичок, питавшийся соками земными. (Это обстоятельство однако же еще не дает нам права одни из растения считать какими-то проклятыми). Все растения, какого бы рода: они ни были, произрастают по воле Божией. Вот почему оливковая ветвь, пусть будет она взята от дерева и дикого, все же может увенчивать собой победителя на Олимпийских играх. Сравнительно с вязом виноградная лоза конечно есть растение благородное. Однако же и вяз, позволявший слабой виноградной лозе ползти по себе вверх, разве не учит ее чрез это самое плодородно? Деревья дикие, как известно, впитывают в себя большее количество земных соков, но они не могут их смягчать чрез переработку. Итак, деревья дикие сравнительно с культивированными менее способны к переработке соков и терпкость вкуса их плодов зависит единственно от недостатка способности смягчать плод и его вкус. Культивированная маслина, привита будучи к дикой, получает поэтому способность чрез нее втягивать в себя большее количество соков. Но вбираемы будучи дичком, те соки под влиянием благородного к нему прививка ассимилируются ему, т. е. тоже облагораживаются. Такой дикой маслиной состоит и языческий философ. В мудрости его содержится много содержательных элементов, но все они в сыром их виде неудобоприемлемы. Мудрец тот жаждет исследований и страстно им отдается; при обычных ему способах деятельности легко постигает истину, впитывая в себя соки ее. И все-таки недостает его мудрости элементов по истине питательных. Только когда по силе его веры вселится в него Божественная благодать, только тогда дикая эта маслина, усилена будучи столь достолюбезным и содержательным познанием, только тогда она, чрез привитие к ней преславного и милосердого Логоса, тотчас же впитываемые ею питательные соки преобразовывает и сама превращается в маслину уже иной природы, обилующую наипрекраснейшим маслом. Это потому, что прививка сделала из него, дерева бесполезного, дерево облагороженное; было оно бесплодным, а прививка превратила его в плодородное. Столь важно искусство земледельческое! Такие чудеса порождает собою знание истинное!

Известно, что есть четыре способа прививки дерев. Но первому способу прививок вводят между древесиной и ее корою. Простолюдины из неверных обращаются ко Христу точно так же: они при умственной своей неразвитости принимают Логоса лишь на поверхность своей души. По второму способу штамбочку рассекают и культивированный черенок вставляют в разрез. Этот способ прививки имеет отношение к посвятившим себя мудрости. Проникнув в учения их, мы вводим в число оных учение истинное. Этим же способом, т. е. чрез разъяснение смысла древних священных книг, новая и добрая масличная ветвь, учение христианское, было привито к стволу и еврейской маслины. Третий способ прививки применим к людям грубым и еретикам, кои уже внутреннею своею природою влекомы к истине. При этом способе садовник с железом в руке обнажает, однако же не поранивая ее, сердцевину двух веток и соединяет их одну с другой. Четвертый способ есть привитие так называемым глазком. С благородного дерева снимают почку, вырезанную кругообразно, так однако же, чтобы коры около нее было примерно в ширину пальца; потом на инородной штамбочке делается надрез в меру прививаемого глазка, прикладывают его, всю эту часть обматывают повязками, обмазывают глиной, наблюдая однако же ту предосторожность, чтобы глазок оставался во всей своей неприкосновенности, ни мало не измененным. Этот четвертый способ прививки для плодовых дерев наиполезнейший. От сего приложение можно сделать к гностическому ученью, взор которого также проникает в самую глубину вещей. Конечно и прививка чрез надрез, о коей говорит Апостол (Рим. 11:24), может превратить дичок в добрую маслину, так т. е. что грубая и неверная природа обращающихся ко Христу, назданная во Христе, преобразуется в существо Его самого. Но лучше, если вера привьется к собственному стволу души каждого. Ибо Дух Святый хотя и влияет на части нашего существа, но прививается к нам в меру места, нами уступаемого Ему в своей душе, сам оставаясь при семь неделимым и ничего из своего существа не утрачивая. Соломоном мудрость изображается в таких чертах: Премудрость светла и неувядающа; она легко познается любящими ее. Она даже упреждает желающих познать ее и сама первая является им. Кто из-за нее бодрствует с раннего утра, тот не утомится. Уже думать о ней есть совершенство разума и бодрствующий из-за нее скоро освободится от забот. Она сама туда и сюда ходит, ища достойных ее, – ибо познание не всех удел (1Кор. 8:7), – и благосклонно, с лицом улыбающимся, является им на путях (Прем. 6:12–14). Путями же этими состоят правила нравственного поведения и великое множество и разнообразие заветов. Соломон продолжает: И она является им во всякого рода мыслях, т.е. они постигают ее, не смотря на разнообразие ее форм, открывают ее во всех родах учений. Присоединяя же к мудрости любовь, ее дополняющую, священный писатель, в своих умозаключениях и ряде светоносных положений, особенно доказательно излагает ту же истину. Начало мудрости, говорит он, есть искреннейшее желание учения, т. е. познания. А забота об учении есть любовь к нему. Любовь же есть хранение законов ее; а наблюдение их – залог бессмертия, приближающего нас к Богу. Итак, стремление к мудрости возвышает нас до царствования (Прем. 6:15–20). Соломон, полагаю я, тому здесь научает нас, что истинное учение состоит в пламенном стремлении к познанию. А идет вперед учение от любви к познанию; любовь же сия есть не что иное как соблюдение заповедей, ведущих к познанию; соблюдение же заповедей есть верность им, из которой проистекает бессмертие, приближающее нас к Богу. Если то правда, что любовью к познанию порождается бессмертие и что того, кто уже проникнут сознанием царственного своего происхождения и достоинства, она сближает с Богом, Царем всего существующего: то как настоятельна для нас значит обязанность искать познания, искать до тех пор, пока не усвоим его! Исследование есть движение нашей души по направлению к цели, коей достичь нам желательно. Двигаемся же мы к цели при сем, наблюдая некоторые указующие знаки (вехи). Открытием цели исследования полагается предел и оно прекращается; достигнув понимания мы успокаиваемся; понимание же здесь тождественно с познанием. В строгом смысле слова открытием цели и состоит лишь познание, так как оным и состоит постижение предмета исследования. Под указующим же знаком философы разумеют руководительное предположение, сопутствующее или же само собой подразумеваемое^[834].

Исследование, поставляющее своим предметом Бога, доходит до учения, идущего к нам чрез посредство Сына Божия. По каким же признакам можно узнать, что сам Сын Божий есть наш Спаситель? Ищите ответа на сие в пророчествах, возвещавших пришествие Его за много веков до их исполнения. Ищите ответа на сие в свидетельствах доказывающих что Он чувственным образом присутствовал среди нас, (какое присутствие еще и поныне ощутимо нами). Ищите ответа на сие наконец во всемогуществе Его, столь торжественно, начиная со времени вознесения Его на небо, и с такой очевидностью возвещаемом, что кажется руками осязать его можно.

Какое иное еще требуется доказательство в подтверждение того, что в среде нас истина? Сам Сын Божий говорил к нам. В самом деле, если сущность каждого вопроса всегда движется около двух таких вещей, около лица и предмета, то этим лишь подтверждается, что истина и что стоит этого имени живет единственно между нами. Лице, принесшее истину, это – сам Сын Божий. Что это значит? А то, что в среде нас открылась стало быть сама вечная Истина. Предмет откровения, это – сила веры, торжествующая над всякого рода препятствиями и в состоянии оказывающаяся победить даже мир весь, если бы пришлось сражаться ей даже с целым миром. Но так как с одной стороны люди дела и рассудка во все времена соглашались лучше пренебрегать нечестием несчастного, отвергающего Провидение и безбожника или наказанию его подвергать^[835], чем опровергать; так, как с другой стороны в лице Христа показано нам, что следует делать и как жить для достижения познания о Вседержителе, а в учении Его, – при каких способах. Богопочтения мы можем создавать свое спасение; кроме того так как тому, что угодно Богу Спасителю, научаемся мы не в школе софистов, а из уст Божественных: то мы, христиане, и стараемся ходить путями праведности и святости. Угодно Богу, чтобы мы были спасены, a спасение есть плод добрых дел и познания, в коих и наставляет нас Господь наш. Если справедливо будет сказать с Платоном, что кроме Бога или потомков от богов никто не может открыть истины, то мы в праве хвастаться, что содержим истину и с благородною гордостью воскликнуть: «Нам сообщена истина чрез посредство Сына Божья. Пророчества, изреченные еще до событий и впоследствии оправданные событиями, вот наши доказательства».

Однако же что способствует открытию истины, то не должно быть отвергаемо. Так когда философия учит, что есть Провидение, что есть загробные воздаяния, что добродетельные будут удостоены жизни блаженной, а порочные подвергнуты наказаниям, то она сжатом виде толкует о том же, что составляет содержание и Богословия. Но спросите ее об откровении, снизойдите до подробностей, и она не сумеет на оные ответить вам. Не говорит она ни о Сыне Божием, ни о Божественном домостроительстве нашего спасения, какие учения у нас излагаются, потому что она вообще не имеет сведений о надлежащем Богопочтении. Вот почему ереси, возникающие в недрах варварской философии, напрасно вместе с нами повторяют, что существует один только Бог; напрасно они и Христа прославляют: это речи чисто человеческие, обиняки и лишние слова, коим недостает истинности. Бог, ими проповедуемый есть Бог, ими самоизмышленный. Христос, ими исповедуемый, это – не тот Христос, которого возвещают пророки. Учения их, останутся дотоле превратными, доколе не будут подтверждены истовостью жизни; дотоле они всегда будут против нас. То правда конечно, что Павел из-за Иудеев, уверовавших во Христа, подверг Тимофея обрезанию (Деян. 16:3). Он опасался, как бы отменой обычая, который людьми подзаконными понимаем был еще плотски, не отклонить от христианства новообращенных из иудейства. Но он прекрасно понимал, что обрезание не оправдывает. Его правилом было «делать из себя все для всех»; из снисходительности и на время посему он исполнял и предписания, бывшие еще в силе, чтобы спасти всех (1Кор. 9:19–22). Подобным образом Даниил, находясь при дворе царя Персов, носил на шее золотое ожерелье. Скорбь народная не сочтена была им за достаточное основание для отложения сего украшения.

Отсюда следует, что нельзя обвинять во лжи того, кто в видах спасения оказывает кому-либо снисхождение или если кто-либо ошибается в каком-либо неважном пункте. Те же действительными состоять лжецами и обманщиками, которые нападая па главнейшие из вероучений, отвергают Господа, насколько это в их власти или по крайней мере искажают истинное учение, объясняя и излагая свящ. Писание несогласно с величием Господа Бога. Между тем как истолкование свящ. Писаний и наблюдение в жизни начал его, согласующееся с Господним учением и проникнутое тем же духом набожности, какой предан нам св. Апостолами, представляет собою возврат Богу залога сего во всей его целости и неприкосновенности. Что сказано вам на ухо, т. е. в смысле особом и таинственном, – ибо когда говорится о сообщении и кому-либо какой-либо тайны, то именно этой аллегорией пользуются, – то возвестите с кровель, говорит свящ. Писание (Mф. 10:27). Да, без сомнения, воспринимать должны мы возвышенный смысл священных изречений, передавая оные во всем их величии, объясняя их согласно с правилами открытия истины. Ни пророки, ни даже сам Господь нам не предлагал Божественных тайн с достаточной ясностью, так чтобы первый встречный мог постигнуть оные. Формой, под коей они были скрываемы, была приточная. Апостолы говорят о Господе, что все Он говорил в притчах и без притчи ничего не говорил им (Mф. 13:34). Но если все произошло чрез Него и без Него не начало быть ничто (Ин. 1:3), то верно и то, что и пророки и закон начало получили от Него и что в притчах именно Он-то говорил чрез них.

Все слова Мои для разумных совершенно ясны, говорит Дух Святый (Притч. 8:9). Под разумными здесь должно разуметь тех, кои, восприняв от церкви истолкование священных Писаний, понимают оные согласно с ее указаниями, а следовательно и в том смысле и значении, какое придавал им сам Господь. Церковное же разумение Писания таково, что закон и пророки по оному находятся между собою в гармоническом согласии, посредствуемом в завете, который оставлен нам Христом Иисусом во время телесного Его пребывания среди нас. Познание должно отличаться разумностью, а разумность трезвенностью. Можно сказать про разумность даже, что она представляет собою знание Божеству свойственное: поэтому-то она и составляет удел людей, кои представляют собою нечто Божественное^[836]. Трезвенность же, здравый смысл, по самой природе своей составляющий естественную принадлежность человека, есть удел людей преданных мудрости, но оной в жизни еще не достигших. Если добродетель представляет собою свойство некое Божественное, то и познание должно быть таковым же; трезвенность же, сдержанность есть вид неполной разумности, стремящейся стать таковою; дела ее отличаются более бранелюбивой напряженностью, нежели спокойной созерцательностью. Без сомнения это же самое имеет отношение и к праведности. Будучи в своих проявлениях в человеческом мире явлением совершенно естественным, и потому самому достоянием общечеловеческим, она стоит однако же ниже святости, которая есть (уже не человеческая, а) Божия праведность^[837]. Взгляните на человека совершенного. Он не выжидает, доколе принудят его к праведности порядки гражданские или запрещения закона; он стремится к ней сам по побуждениям совершенно добровольным и по любви к Богу. Итак, для свящ. Писателей было очень много побуждений изложить смысл многих своих изречений лишь прикровенно. Первее всего священное Писание желает, чтобы мы отдавались исследованию смысла его добросовестно, чтобы постоянно поддерживали трезвенность ума своего, будучи всегда готовы постигнуть смысл спасительных учений. Далее вовсе и не требовалось, чтобы все люди понимали говоримое свящ. Писателями. Слова Духа Святого, имеющие целью наше спасение, могли бы только искажены быть нечестивцами, если бы эти стали обращаться к ним с иными, т. е. предосудительными целями и расположениями. Вот почему святые тайны пророчеств, назначенные для избранных и для тех, кои верою приводятся к познанию, облечены в притчи, потому что и весь смысл Писаний – иносказательный. Вот почему и Господь, хотя Он был и не от мира сего, вступал в общение с людьми, как если б он был человеком от мира сего. Он был живым образцом всех добродетелей. Человека вскормленного миром сим, Он возвысил до созерцания вещей невидимых, принципиальных; так Он преобразовывал этот мир в другой. Вот еще причина, заставлявшая Писание прибегать к иносказанию. Эта форма выражения мыслей, не указывающая самого предмета, но только намекающая его легким прикрытием, наталкивает человека мыслящего на смыслы собственные и истинные; или, – как некоторые говорят, – иносказание есть такой способ выражения мысли, при котором в вещах наставления нас говорится о действительности под другим именем.

В самом деле разве не видим мы, что Божественное домостроительство относительно воплощения Господня, предуказанное пророками, для людей истины не ведущих остается простым иносказанием? Что сам Сын Божий, все создающий, принял плоть нашу, что он зачат был во чреве Девы, – ибо благоволил Он облечься в тело чувственное, – что подобно тому как родился Он плотски, плотью же и пострадал и воскрес, это – тайна, которую одни возвещают, а другие коей внимают, – Евреям соблазн, Эллинам же безумие, по выражению Апостола (2Кор. 2:23). Но приподнимите покровы Писания, и оно имеющим уши (Mф. 11:15 и инде) откроет истину. В плотском этом образе, на Себя принятом нашим Спасителем, по плоти пострадавшим, вы легко увидите возвещаемую вам мудрость и силу Божию (2Кор. 1:24). Наконец так как аллегорическая форма выражения мыслей ведет свое начало из глубокой древности, как это было уже показано нами, то и не следует удивляться тому, что мы часто встречаемся с ней у пророков. Дух Святый чрез сие подготовлял тот способ убеждения, который эллинским философам и мудрецам других варварских наций должен был внушить, что имевшее последовать пришествие Господне и его таинственное учение, которое Он имел принесть на землю, им оставалось неизвестным. Не напрасно посему пророки, указывая на Господа и опасаясь в глазах некоторых показаться богохульниками, – ибо предсказанья их противоречили общепринятым мнениям, – облекали обозначаемое ими в такие выражения, которые в различных умах должны были пробуждать и различные представления. Сверх того все пророки, предсказывавшие пришествие Христово, а вместе с тем и все тайны, составляющие последствие его, подвергались гонениям и умерли насильственной смертью, как и сам Господь, изъяснивший им Писание. Но и ученики Его, распространявшие в мире слово Его, как только оставил Он эту жизнь, по примеру Его пользовались иносказательными же способом выражения своих мыслей. Вот что напр. Петр говорит в своей «Проповеди» об Апостолах: «Прочетши книги, оставленные нами пророками, где о Христе Иисусе говорится то в притчах, то в выражениях загадочных, то в выражениях бесспорно ясных и точных, мы нашли в них пророчества о пришествии Его, об Его кресте, смерти, о всех страданиях, которыми подвергли Его Евреи, о воскресении Его и вознесении на небо даже до основания нового Иерусалима, как написано (Апок. 21; 2Петр. 3:13). Вот чрез какие скорби Он непременно должен был пройти и вот что должно было воспоследовать после Него. После такого исследования мы стали так веровать в Бога, как говорит о Нем Писание». Потом несколько ниже Петр добавляет, что священные книги суть дело Божественного Провидения. «Мы узнали, говорит он, что по истине по повелению самого Бога они написаны; посему мы ни одного слова не говорим, не опираясь в том на Писание».

Свойственны еврейскому языку наравне с прочими языками и некоторые отличительные особенности. Богат он своеобычными выражениями, отпечатлевающими характер народа. Язык определяют так, что «это де есть способ выражения мыслей, отлитой соответственно характеру народа». Но пророчества ничего не имеют, что походило бы на комбинации свойственные этим наречиям. У Эллинов образные выражения, касавшиеся обыденной жизни, нарочно были облекаемы в форму загадочную, чтобы искуснее подражать в сем нашим пророчествам. Это значит, что как в стихах, так и в прозе у них было произвольно допускаемо отступление от естественного смысла ибо выражение тропическое есть одно из отвлечений слова от естественного смысла для усвоения ему значения переносного в особенных целях сочинения в видах сообщения различным частями его больших гроциозности и живости. Но пророчества никогда не пользуются образами в видах сообщения своему языку украшенности. Образность их имеет другие основания. Зная, что не все могут вмещать истину, пророчества скрывали ее во множестве разнообразных форм; осиявали они блестящим светом только верных, посвященных в познание и ведомых к истине любовно. Варварской мудрости свойственны различные виды пророчеств: пословица, притча, загадка. Она различает мудрость от наставления; потом различает она правила благоразумия, тонкость языка, – сущую, прямую правду, потом еще умение управлять суждением, хитрость, какую сообщает наука простякам, чувство и разумение, сообщаемые новообращенному оглашением. «Мудрый, слушая пророков сих, сказано, станет мудрее, а человек разумный научится искусству управлять. Он проникнет в притчи и сокровенный смысл их, в речи мудрых и в тайны их (Притч. 1:1–6). Если то правда, что наречиями эллинскими дал свое имя Эллин, по одним сын Зевса, а по другим Девкалиона, то хронология, нами изложенная ранее^[838] может служить наилучшим доказательством того, на какое число поколений язык еврейский произошел ранее эллинских диалектов.

По мере того, как мы в этом сочинении будем подвигаться вперед, исследуя разные виды образов, под коими по пророку (Соломону) скрываются свящ. тайны, мы изобразим тщательно и согласно с требованиями истины смысл того образа жизни, которым отличается гностик. Когда Божественная Добродетель (старица) в видении явилась Эрме под образом церкви^[839], то Она вручила ему книгу, и желая с нею познакомить избранных поручила Эрме переписать ее. «Я переписал ее, пишет Пастырь, из буквы в букву, не в состоянии будучи открыть, как сочетались слоги»^[840]. Это видение означало собой, что свящ. Писание, если иметь дело лишь с буквой его ясно всеми; вера при сем сочетает букву с буквой (Евр. 5:12). Вот почему фраза «читать буквально» имеет смысл аллегорический, (т. е. мало понимать). Гностическое же понимание Писания, благодаря прогрессу, к коему способна вера, походит на чтение по слогам. Так в другом месте Писания повествуется, что пророки Исаия (7:1) получил повеление взять новую книгу и записать в нее некие таинственные речи. Что значит это? Посредством этого символа Дух Святый указывал на касающееся домостроительства нашего спасения священное сведение, имеющее открыться чрез изъяснение Писаний, сего священного сокровища, коего книги Писания еще не содержали, потому что оно было еще неизвестно. Эти тайны от самого начала возникновения их были открываемы лишь имевшим разумение. Но и более того. С тех пор, как Господь наш сам научил Апостолов, чрез предание стало доходить до нас уже все и не написанное в Писании, но имеющее отношение к нему, так как всемогуществом Божиим то стало начертываться на обновленных сердцах, в соответствие новому завету. Вот почему наиболее просветленные и между Эллинами, Гермесу, которого они называют (Логосом) Словом, посвящают гранатовое яблоко в благодарность за дар голоса и слова и за толкование оного, потому что речь заключает в себе действительно много темных выражений.

В видении Иисуса Навина значит также скрывалась глубокая мудрость. Моисея, при вознесении его на небо, он видел в двойном виде: один возносился среди сонма ангелов, другой же стоял на вершине гор и однако же также достоин был иметь собеседниками в этих высотах Ангелов. Видел же Иисус это зрелище снизу, будучи вместе с Халевом вознесен горе в духе. Однако же оба эти зрителя видели не одно и тоже. Последний быстро спустился долу, горя нетерпением сложить тяжесть, его обременявшую; другой же, сошедши с этих высот, последовательно рассказал о всей славе, коей он был свидетелем; будучи более чистым, он сравнительно со своим спутником был и более ясновидящим. Эта история, по нашему пониманию ее означает, что познание не составляет достояния общего. Одни, заняты будучи лишь материальною частью Писания, т. е. словами и именами, видят только тело Моисея. Другие же проникают в глубину мыслей и ищут в словах таинственного смысла, со всей жаждой любознательности слушая Моисея, седящего в сонме Ангелов. То правда конечно, что между призывавшими Господа многие говорили: Сыне Давидов, помилуй мя (Мк. 10:48 и инде). Но как немногие видели в Нем, подобно Петру, Сына Божия! Поэтому-то Петра Учитель его и назвал блаженным, ибо не плоть и не кровь открыли ему сию тайну, но Отец, сущий на небесах (Mф. 16:17), Господь хотел научить нас этими словами, что истинный гностик познает Сына Вседержителева не очами этой плоти, образованной во чреве матери, а благодатию Отчею. Обладание истиною есть дело трудное не для неопытных только и неискусных. История Моисея собой доказывает нам, что даже те, для коих она составляет специальность, не наслаждаются созерцанием ее во всей ее широте. Некогда Евреи созерцали славу Моисея (Исx. 34:30 и д.). Святым Израиля являлись в видениях целые сонмы Ангелов (напр. Дан. 10:7 и д. и инде). Будем стремиться к тому, чтобы и нам подобно им лицом к лицу созерцать блеск истины.

16. Таинственный смысл Десятословия, как пример того, что и все Писание должно быть понимаемо в смысле таинственном^[841].

Мимоходом здесь остановимся на Десятословии, которое может быть примером содержимого и всем Писанием и постигаемого лишь гностиком таинственного смысла.

Что число 10 есть число священное, это доколе считаю я и доказывать излишним. Если то правда, что скрижали с начертанными на них заповедями, суть дело Божие (Исх. 32:15–16; 31:18), то нет сомнения, что ими означается сотворенная природа. Под перстом Божиим разумеется Божественное всемогущество, сотворившее небо и землю: скрижали же служили символом, одна неба, другая земли. Буквы, начертанные Богом на принявших оные скрижалях и действительно изображали собою сотворенный этот мир. Одною из скрижалей Десятословия следовательно, поколику она была образом неба, намекаемы были такие десять элементов его: солнце, луна, звезды, облака, свет, ветер, вода, воздух, мрак, огонь. Вот естественное десятословие неба. Второй скрижалью была означена земля с ее элементами: людьми, домашними животными, гадами и зверьми поля; из водных рыбами и китообразными; из птиц плотоядными и неплотоядными; из растений фруктовыми и бесплодными. Вот естественное десятословие земли. Что касается ковчега, содержавшего скрижали закона (Исх. 25:16), то этим состоят мудрость и познание вещей Божеских и человеческих^[842]. Может статься также, что двумя скрижалями был дан пророческий намек и на два завета. Скрижали были таинственно возобновлены, как скоро невежество и грех вышли из пределов. Заповеди, как оказывается, также были начертаны на скрижалях дважды: в первый раз духом повелевающим, вторично же духом повинующимся, ибо плоть желает противного духу, а дух противного плоти (Гал. 5:17).

Олицетворением десятеричного числа состоит также и человек сам. Ему свойственны пять чувств; он говорит, рождается; восьмым элементом в нем состоит дыхание, коим обусловливается образование и самого тела^[843]; душа, которая властительницей состоит в человеке, это девятый элемент в нем, господственный: наконец десятым элементом в человеке состоит какой-либо особый дар; по силе веры вселяется в человека Дух Святый и налагает на сей дар особую печать и отличительный характер. Добавьте к этому, что закон, как оказывается, объемлет своими предписаниями все десять элементов, кои входят в человека: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус и органы попарные, представляющие собою слуг первым, т. е. руки и ноги. Это для внешнего человека, ибо таков и состав его. Но в человеке есть еще душа, а кроме того начало еще важнейшее и управляющее всем человеком, рассуждающее в нем и своим происхождением не σπέρματος χαταβολή обязанное, так что даже за исключением сего мы имеем на лицо 10 способностей, выполняющих всю совокупность свойственных нам функций. Следя за тем, в какой постепенности проявляются все эти способности, мы находим, что человек плотским рождением своим обязан бывает началу страстями раболепствующему, хотя судительная способность впоследствии оказывается в нем главною из всех; мы считаем ее даже за образовательное начало животного, определяющее собой состав его и всю природу; даже более того: и о неразумной части животного мы говорим, что она одушевляется, оживляется тем началом и сама составляет как бы придаток к ней. Жизненным началом, в котором заключена сила питающая и возращающая внешнего человека, или говоря общее: коему свойственны всякого рода движения, состоит дух плотской, одаренный удивительной удобоподвижностью; благодаря чувствам и остальному телу он может развиваться; и ему-то чрез тело естественно возбуждаться прежде всего. Способности же господственной свойственна свобода; в глубочайших поставцах сей способности живут дух наследования, дух порядка и законности, стремление к познанию. И дивная вещь! Все оказывается в человеке упорядоченным применительно к одной этой влаственной в нем способности; ею человек определяется в своей жизни, и притом определяется известными образом. Итак, при посредстве плотского духа человек чувствует, желает, радуется, раздражается, питается, развивается; при его посредстве человек и действует соответственно тому, что придумано и решено ими в душе и в уме. Если страсти побеждаются, господственная способность торжествует. Заповедью не пожелай означается следовательно не иное что как следующее: «Вместо рабского служения плотскому духу господствуй над ним, ибо с одной стороны плоть желает противного духу, состоя мятежницей, всегда готовой покрыть тебя позором чрез впадения в дисгармонирующие с природой излишества; с другой стороны духу дана такая власть управлять телом, что в течение всей своей жизни человек может действовать согласно с внутреннейшей своей природой.

Итак, что же неправого в том сообщении священных книг, что человек создан по образу Божию (Быт. 1:26)? В этом случае речь идет не о внешней его организации. Выражением тем означается, что как Бог все сотворил своим Логосом, так и гностик, поступая по примеру Его, т. е. согласуя все свои действия с разумом, чрез который заявляет о Себе Божественный Логос, совершает дела, достоинство коих обусловливается разумностью их, ибо к этой гностик и стремится. Двумя скрижалями завета по истине обозначены значит символически те заповеди, кои, даны будучи и тем и другим из двух духов, – т. е. как духом творящим (плотским), так и управляющим, – упредили собою закон. Кроме того ими обозначена двоякость движений, свойственных нашим чувствам. Движения эти также разделяются на два вида, смотря потому, получают ли они начало в уме нашем или же возникают из процессов телесных: двоякий путь в постижении и предметов познания. Внешние чувства имеют соотношение с миром материальным, умозрение же с тем, что созерцается в области лишь мысли. Но что касается и действий, то и они также двоякого вида: одни возникают из рассудка, источником других состоят движения плотские.

Первая заповедь Десятословия предносит духовным очам нашим единого всемогущего Бога (Исх. 22:2–3 и д.), выведшего из Египта народ избранный, дабы чрез пустыню ввесть его во владение наследием отцов. Творец сею заповедью требует от своего народа, чтобы при обращении внимания на эти Божественные чудеса он проникался, насколько это возможно, сознанием великости Его всемогущества. Он требует далее, чтобы народ уже не воздавал идолопоклоннических почестей творению, а возлагал бы все надежды только на Бога истинного. – Второй заповедью требуется, чтобы величием Вечного, который один только достоин по истине благоговейного поклонения, никто не смел пользоваться для целей суетных, никто этим священным именем не смел называть предметов сотворенных и тленных, созданных рукою художников человеческих; с ними Сущий (Исх. 3:14) ничего не имеет общего; ибо при тождественности лишь самому себе существует поистине один только Сущий. Величие Его конечно представляется лишь именем Его, но массе народа тогда еще и не могло быть понятно большее. Таков смысл и 3-й заповеди. – Четвертая возвещает нам, что мир есть дело Божие, что Бог нам даровал седьмой день для отдыха, по причине скорбей, претерпеваемых нами в жизни сей и бедствий, коим здесь подвергаемся. Сам Бог при вечной своей крепости и неутомимости и святом бесстрастии не нуждается в покое. Но нельзя того же сказать о нас, носящих на себе бремя плоти. Этот седьмой день назван днем покоя, т. е. воздержания от всех видов зла. Сим днем предзнаменован тот первозданный день^[844], т. е. Христос, в котором впервые возникли на свете все вещи, который есть истинный наш покой и с которым имеет соотношение тот свет (разума), при блеске коего все для нас ясно и все делается нашим достоянием. Начиная с этого самого дня осиявают нас первые лучи мудрости и познания. Я хочу сказать сим следующее: Святый Дух Господень, свет истины, светоч истинный и непогрешимый, тьмы в коем нет ни малейшей, свет делящийся, но не разделявшийся на части, в среде тех, кои освящены верою, представляет умозрительное солнце, собою освещающее все существующее. Пользоваться сим светом в течение всей жизни, это значит утвердиться в святом бесстрастии. Вот что знаменуется покоем седьмого дня. Посему-то и Соломон (Притч. 8:22 и д.) изображаете пред нами Вседержителя, еще за много веков до начала неба, земли и всего существующего, зачинающим и рождающим Премудрость, проникновение которою, – говорю о нашей части в оной чрез усилия и добродетель, а не о каком-либо субстанциальном нашем, или по существу, равенстве ей, – знакомит нас с законами Божескими и человеческими: еще во время земной сей жизни путем созерцания мы таким образом доходим до понимания оных.

Так как речь коснулась седмеричного числа и восьмеричного, то этим вызвано в нашей памяти мимоходом и следующее. Число восьмеричное, собственно говоря, есть только седмеричное; но в то же самое время седмеричным числом представляется и шестеричное, т. е. суббота. Седмеричное же число назначается для деятельности, потому что и творение мира окончено в шесть дней. Солнцу нужно шесть месяцев, чтобы совершить свое движение от одного тропика до другого^[845], в течение какого промежутка времени однажды листья падают, а в другой раз размножаются растения и развиваются зародыши. Говорят также, что зародыш совершенно развивается в продолжение шести месяцев, т. е. чрез 182 дня с половиною, как пишет о сем врач Полюб в своем рассуждении «Об осьмимесячных детях и Аристотель в своем творении «О природе». Вероятно по причине сотворения мира в 6 дней, ученики Пифагора на основании книги Бытия считают совершенным число шесть^[846], называемое ими числом, находящимся в средине между прямыми числами, т. е. 2-мя и 10-ю. Еще оно называлось «браком». Первым из сих имен оно называлось потому, что, равно отстоя от 10 и от 2, в некотором роде есть средина между ними. Гамосом, т. е. браком называется это число потому, что имеет некоторое сходство с ним. Как брак происходит чрез соединение мужа с женою, точно так же и число 6 произведено нечетным числом 8, которое считается за число мужеского рода, и числом 2, которое считается числом женского рода^[847]. Дважды три будет шесть. Такое же число и движений, чрез который распространяется потомство; их шесть: вверх, вниз, вправо, влево, вперед, взад. Потому по справедливости, рассматривая число 7 как рожденное без матери и не производящее на свет никакого потомства, его делают символом субботы, иносказательной эмблемой того покоя, в который ни женятся, ни замуж не выходят (Лк. 20:35). Ибо число это, не представляющее собою произведение каких-либо множителей, не дает ни одного из чисел, содержащихся между единицей и двенадцатью^[848].

Помещающие неподвижную сферу в числе 7 планет число восемь называют кубическим. Те 7 планет знаменуют своим движением великий год, имеющий явить общее воздаяние и исполнение обетов^[849]. Вот почему Господь, вошедши на гору Фавор сам четверт^[850] скоро становится шестым^[851] и блистая сиянием духовного света обнаруживает такую славу, какую только могли выдержать удостоенные зрения ее. Голос, – значит уже седьмое лице, – провозгласил Его Сыном Божиим. Чего желал он? Убедить спутников полагаться на Него всею крепостию их убеждений и – Его самого являя Богом воплощенным, во всем блеске Его всемогущества. Эмблемой его происхождения на свет служит число шесть с его чудесными свойствами; эмблемой же Его Божества число восьмеричное, ибо Он считаем был за простого человека, но голос свыше открывал тайну Его природы^[852]. И в самом деле число шесть хотя конечно и занимает подобающее ему место между числами, но в алфавите нет знака для него^[853]. В ряду цифр числа 7 и 8 занимают конечно подобающее каждому из них места; в алфавите же шестой буквой приходится тэта, а седьмой эта. И неизвестно, каким образом явился для шести знак s. Поэтому-то по принятой системе букв седьмая становится шестою, а восьмая седьмою. Вот почему и сказано, что человек был создан в шестой день. Если верен он Тому, который изображается числом 6, то тотчас вводится во владение тем наслдием, которое обетовано Господом. Подобное нечто означает собою и 6-й час, в который скончался Богочеловек и совершено дело нашего спасения (Mф. 27:45; Мк. 15:33; Лк. 23:44; Иоан. 19:14). Доказано значит, что 8 равно 7, а 7 = 6 по месту ими занимаемому в алфавите. И в другом еще более таинственном смысле семью восхвалено число восемь, ибо небеса небесам возвещают славу Всевышнего (Пс. 18:1). Итак, принятые у нас фонетические знаки суть знаки, символы предметов чувственных. Так и сам Господь назван Альфой и Омегой, началом и концом (Апок. 21:6), которым все сотворено и без которого ничто не произошло (Иоан. 1:3).

Не следует полагать, что покой Божий, как понимают его некоторые, состоял в прекращении деятельности. Если бы благой по существу своему Бог перестал творить добро, то в то же самое время Он перестал бы быть и Богом; но даже и говорить о сем неприлично. Он почил, что же это значит? Означается сим повеление Божие, чтобы раз установленный порядок оставался ненарушимым во все продолжение веков и чтобы все творение, выведено будучи из прежних своих беспорядочности и неустроенности, отдыхало от них. В различные дни происшедши из ничего, все сотворенное пришло между собою в удивительную гармонию. Проистекши все из одной и той же мысли, существа сотворенные однако же были неодинаковы по почетности, а именно ранее происшедшие были ниже позднейших. Происхождение каждого из них и не было бы отделено от происхождения других видов бытия и каждому из них голосом Всевышнего не было бы указано происхождение особое, если бы творение произошло массами; тогда так и сказано было бы о нем. Но нужно было говорить о творении в известном порядке. Вот почему священный историк говорит сначала о сотворении одного, потом о сотворении другого, хотя властью Всевышнего вся совокупность существ извлечена была из одной и той же субстанции. Воля Божия, сколько я понимать могу, в своей тождественности самой себе, едина. Да каким образом творение и совершилось бы во времени, когда и само-то оно современно творению?

Но вот и весь мир существ одушевленных, равно как и природы органической вращается около числа семи. Существует семь первородных Ангелов, которые состоят князьями над всеми остальными и облечены величайшим влиянием и полномочиями. По мнению астрономов земля управляется семью блуждающими планетами, влиянию которых халдеи приписывают все случающееся с нами смертными в сей жизни и чрез наблюдение которых они гадают о будущем. Число неподвижных Плеяд состоит из семи звезд. Обе Медведицы состоят тоже из седмеричного числа звезд, коими определяются в своих делах земледельцы и мореплаватели. Луна также меняет свой вид каждые семь дней. Она бывает двурогим серпом в первую неделю, полною в конце второй, снова становится серпом в третью, в течение ее убывая; совершенно исчезает она в четвертую. Но математик Селевк различает в ней семь различных фазисов: сначала невидимая, потом согнутая серпом, далее наполовину полная, потом совершенно полная и округленная, далее идущая на ущерб, но закругленная; еще раз наполовину полная и согнутая опять-таки серпом:

Воспоемте гимны новые на семиструнной нашей лире.

пишет не неславный поэт (Пиндар), научая нас этими словами, что древняя лира имела семь струн. На лице нашем сосредоточено также семь органов наших ощущений: два глаза, два проводника звуков, две ноздри и рот дополняющий собою число семь. Элегии Солона также объясняют нам, что различные изменения в человеческой жизни тоже происходят по седмицам.

Когда ребенку исполнятся первые семь лет жизни,

Ты увидишь во рту у него ограду зубов.

Если Божество ему даст еще семь лет жизни,

То появятся у него признаки возмужалости.

Когда он еще новых семь лет проживет,

Его щеки покроются густою бородою.

Прибавь к его возрасту еще семь лет,

И он во всем расцвете сил займет место между мужами.

Седмерица пятая напоминает мужу, что пора искать супруги,

Чтоб в потомства возродиться.

Минует еще лет седмерица шестая,

И с ней появится благоразумие, смышленость

И отвращение ото всего, что отзывает легкомыслием и безрассудством.

Седьмая и восьмая седмерицы –

Время наилучшего состояния ума и слова.

В последующую за тем девятую седмерицу

Силы тела и рассудка еще не оставляют человека,

Но будучи ослаблены, и ум ни слово уже неспособны на что-нибудь высокое.

На десятой наконец седмице человек, созревши для могилы,

Падает под ударами смерти, для такого возраста не безвременной.

Но продолжим. В болезнях седьмой и четырнадцатый день суть дни критические, когда природа борется с началом, породившим болезнь. Гермипп Берютянин в своем рассуждении «О числе седмеричном» излагает еще множество других чудесных свойств его. Но весьма ясно человеку понимающему открывает таинственное значение чисел седмеричного и восьмеричного и блаженный царь Давид, воспевая так: Жизнь наша как паутина. Дни лет наших 70 лет, и 80 для сильных (Пс. 89:9–10). А если выше этого, то это значило бы уже царствовать.

Не будем заблуждаться. Мир был зачат, а не сотворен во времени^[854]. Для того, чтобы убедить нас в этом, пророчество прибавляет: Сия книга происхождения неба и земли, когда они были созданы, – в день, когда Господь сотворил небо и землю (Быт. 2:4). Слова эти когда они были созданы дают указание неясное и не ограничивают творения никакой эпохою; слова же в день, когда Господь сотворил, означают День, в который и которым Он сотворил все вещи и без Которого ничего не произошло (Ин. 1:3). т. е. говорится здесь о творении, происшедшем чрез Сына, о котором Псалмопевец говорит: Вот День, который сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в Нем (Пс. 117:24). Что сим означается? Сядем за Божественную трапезу: вкусим от познания, дарованного Богом. Не Логос ли, Собою освещающий и наигустейший мрак (Ин. 1:9; 1Кор. 4:5) и при посредстве Которого возникли на свете и для жизни все творения, не Он ли назван днем и светом? Да и вообще Десятословием чрез йоту обозначается имя по преимуществу благословенное; буква эта указывает нам на Иисуса, который есть Логос^[855].

За тем следующая заповедь Десятословия, пятая, напоминает нам об обязанности нашей почитать отца и матерь. Чрез это ясно она и Бога и Господа нашего называет Отцом. Отсюда-то и познавшие Его именуются сынами Божиими^[856], Отец наш, Господь наш, Он же есть и Творец всего существующего. Но кто же матерью состоит у нас? Искать ли ее нам в материи, из которой мы сотворены, подобно как делают это некоторые другие; или же видеть ее нам в церкви, как предлагают это нам иные из толкователей? Да не будет ни того ни другого. Нашей матерью, т. е. матерью праведников, состоит, по словам Соломона (Притч. 1:8; 31:1), Божественное познание, премудрость, которую избирать следует из за нее самой. Сверх того познание всего, что прекрасно, всего что преславно, нисходит к нам от Бога чрез посредство Сына.

Далее наблюдай заповедь, запрещающую прелюбодеяние. Становишься виновным в том, когда, отдаляясь от церкви, отступая от истинного познания и убеждения в бытии Божием, начинаешь разделять мнения достойные осуждения или же когда какое-либо творение возвышаешь до степени Божества; или же когда придаешь форму идола тому, чего вовсе и нет, выходя такими образом из границ познания, – или нет, – становясь дезертиром, беглецом из под знамени познания. Впадать в мнения лживые столь же несвойственно гностику, как и содержание мнений истинных ему обычно и от него неотделимо. Вот почему преславный Апостол идолопоклонство^[857] называет некоторого рода прелюбодеянием (Кол. 3:5; Гал. 5:20; 1Петр. 4:3), согласуясь в этом случае с пророком, который тоже говорит: Народ сей прелюбодействовал с деревом и камнем (Иер. 3:9). Он дереву говорил «Ты мой отец»; и камню: « Ты зачал меня» (Иер. 2:27).

Далее следует заповедь, запрещающая убийство. Убийство есть твердо обдуманное похищение, сокрытие, утайка. Сокрыть истинное учение о Боге и вечности, заменив оное ложью; сказать напр., что никакого Провидения, управляющего миром, нет; утверждать, что мир сей не сотворен; наконец отрицать какое-либо непреложное священное учение: это значит совершать убийство.

Следующей заповедью запрещается кража. Как похититель чужого имения, при значительности наносимого ими убытка, кару его постигающую заслуживает по всей справедливости: подобно сему и те безрассудные, которые чрез живопись и ваяние^[858] не по праву захватывают Божественные преимущества и нагло усвояют себе какое-то творчество, провозглашая себя творцами животных и растений; равно как и копирователи истинной мудрости суть воры. Если бы кто земледельцем был, или если б сына кто имел, что же важного в этом? Все они служители Божии (1Кор. 3:5–6), получившие от Него поручение сеять семя (слова Его). Возращает же каждое из растений и усовершает, доводит оное до состояния требуемого природой его один только Бог. Но весьма многие, походя в этом отношении на философов, поставляют прозябание зародышей и их видоизменения в связь главными образом с обращением светил, лишая чрез это, насколько это от них зависит, Отца всех существ непреходящей Его власти. Стихии и светила! Но разве не суть это силы, Богу послушные, Им и созданные для выполнения намерений Его Божественного промысла? Рабски летят они в пространстве, выполняя повеления своего Владыки. Они шествуют туда, куда путь указуется им словом Господним, потому что Божественное всемогущество не престает действовать на вещи, Ему одному ведомыми, таинственными путями. Итак, вы все восклицавшие: «Мы изобрели или образовали и создали нечто творческое», вы – нечестивцы и безбожники и ответите за допускаемое вами святотатство.

Десятой заповедью запрещаются всякого рода пожелания. Пожелание, несогласимое с долгом, подвергает виновника тяжкой ответственности. Той же заповедью запрещается равным образом желать и вещей лживых или воображать, что спасение могут доставить нам сами чрез себя какие-либо существа одушевленные, тем паче вещи неодушевленные никоим образом не могут этого ни доставить нам, ни повредить. Но вы возразите мне: «Но разве противоядие не может излечить или прием цикуты лишить жизни»? Отвечаю вам: В этом случае вы делаетесь жертвой искусного софизма. Ничто не совершается без соизволения Разума Божественного. И растением и лекарством каждый пользуется лишь как орудием, подобно тому как топор или пила не могут рубить или пилить без руки, их направляющей. Они не по собственному же толчку действуют. Они одарены некоторыми природными свойствами, кои хотя бы и чуждой рукой какого-либо техника были применены к делу, производят свойственное им влияние. Тоже нужно сказать и вообще о промысле Божием. Силами наиболее близкими к Нему и более непосредственными Бог пользуется для распространения действительности своего промышления даже до последних ступеней лествицы существ.

17. Хотя Эллинская философия и не передала нам полного и развитого познания о Боге, все-таки Богом в ней даровано нам врачество для души.

Как видится, эллинcкие мудрецы, хотя и рассуждали о Боге, а Его все-таки не знали, потому что не воздавали Ему поклонения, Божеству приличествующего (Рим. 1:21). «Учения их философских школ, по отзыву Эмпедокла, походят на тот вздор, который несет толпа, изо всего понимающая мало, а из целого ничего». Эллинская мудрость походит на стеклянный сосуд, наполненный водою. Он бездействен. Но вот падает на него солнечный луч, проходит сквозь стенки его и становится уже пламенем. То же самое можно сказать и об эллинской философии. Лишь бы пала на нее из свящ. Писания искра огня, и вот пред глазами смертных открывается ее значение. Все животные дышат общим воздухом, но есть между ними разность и выполняет каждое из них своею жизнью цель особую. То же самое нужно сказать и о людях. Рассуждая об истине, весьма многие близко подходят к ней, или, по крайней мере, есть в их рассуждениях об истине некоторые намеки на нее. И все же напрасно было бы искать у них истинного учения о Боге. Они усвояют Ему человеческие страсти. Целую жизнь гоняются не столько за истиной, сколько за вероятностями.

Но до истины доходят не чрез подражательное воспроизведение ее, а чрез научное и эмпирическое исследование ее. Таков именно наш метод. Не потому мы во Христа веруем, чтобы лишь «казаться» добрыми, а для того, чтобы «быть» таковыми. Не для того только мы на это Солнце выходим, чтобы быть освещенными Им, а для того лучей сего Светила ищем, чтобы согреться в них. Христианами быть мы стремимся в целях стать людьми в полном смысле сего слова добрыми и добродетели преданными. Царство сие и действительно составляет достояние лишь тех, которые больше работают над собой (Мф. 11:12); оно удел есть тех^[859], которых расследования, познания опытные и деятельность, полно и всесторонне до конца доводимая (Мф. 7:7), проникают за труды, как плодом их, царственным достоинством.

Брать за пример для себя и для подражания какое-либо мнение, это значит доказывать тем самым, что вы имеете против всего несходного с ним предубеждения (метод исследования сомнительного достоинства). Воспримите хотя частицу истины, и ваша душа оживет от этой искры; воспламеняйте ее в душе благочестивым желанием и изучением, и тотчас же весь внутренний ваш мир придет в движение; вы воспарите в высоты познания. Ибо чего мы еще не обнимаем мыслию, того ни желать не можем искренне, ни всей пользы из того извлечь, не в состоянии. Гностик же, достигши этих высот жизни не только созерцательной, но и деятельной, в качестве высшей ступени совершенства практикует подражание своему Педагогу, Господу, по крайней мере насколько дозволяется это нашей человеческой слабостью; старается он проникаться добродетелью Господней и отпечатлевать на себе образ Божий. Здесь-то заявляет о себе познание, потому что не вкусивший от него не может иметь и твердого критерия в определении истины. Придется тому навсегда и вовсе отказаться ото всего созерцания гностического, кто не пожелает отречься и выбросить из души все и без точного опознания дела ранее воспринятые понятия, потому что если говорить об истине ясно и без уверток, то оной называется ведь все, воспринятое лишь рассудком и чувствами.

Без сомнения никто не затруднится отличить живопись истинно художественную от вульгарной и пошлой и музыку благопристойную от разнузданной. Есть следовательно и для истинного мудреца такая истина, которая не состоит таковою для других мудрецов ложных; и есть значит истинная красота, отличная от красоты поддельной. И не какие либо частички истины должны быть предметом наших усилий; крохам усвоять имя истины значит лишь дискредитировать целое ее; напрасно посему обрывки те и украшать именем истины. Следует добиваться самой ее и не останавливаться на том, что лишь слывет под именем истины, на самом же деле собою представляет пустобайство. Учений о Боге не одно, но много. Однако же вопрос еще, говоримое тобой о Боге имеет ли отношение к Нему. При беседах и о всяком вообще предмете следует отличать рассуждение о том или ином из них нарочитое, по существу дела, от заметок о нем случайных, так сказать нежданных и негаданных, безотчетных и беспричинных. Когда я говорю: «Бог есть Господь, Владыка вселенной», то сказываю этим, что Он действительно есть Повелитель ее и что из-под Его власти ничто не исключено. Но так как истина обнаруживается в двух видах, а именно в словах и вещах, то множество людей, – а таковыми именно и состоять эллинские философы, – стремясь к грациозности и поверхностной красоте речи, останавливаются исключительно на словах, тогда как мы, варвары, имеем дело с сущностью вещей. Вот почему и Господь не напрасно при сошествии на землю принял на Себя тело презренное и невзрачное (Ис. 53: 2–3)^[860]. Он опасался, как бы слушатели не стали развлекаться блеском Его красоты и не прешли вниманием Его учения и чтобы, обращая внимание лишь на внешность Его и удивляясь лишь телесной красоте Его, – которая всегда должна занимать положение подчиненное и коей нужно поступаться, – не отклонились от стремления к истине, постигаемой лишь разумением. Итак, какое дело нам теперь до акциденций языка? Нам следует иметь дело лишь со значением слов, а не со словами.

Слова людей неспособных постигать дело и движет коими не импульс познания неубедительны. Вороны тоже подражают голосу человека, однако же о твердимом ими одном и том же не имеют пи малейшего понятия. Вера же напротив тотчас же и непосредственно сопровождается как эмпирическим восприятием, так и чрез разум постижением.

Отец богов и людей (Ил. 1:544),

восклицает Гомер, хотя ни того не знает, что это за Отец, ни того, как Он приходится нам Отцом. Но подобно тому как руки имеющему естественно ими брать что-либо; и подобно тому как здоровому глазу свойственно видеть свет точно также и познание делается достоянием и даром всякого, кто нашу веру принял, лишь бы только он пожелал далее работать и на заложенном основании здание строить, равноценное золоту, серебру или драгоценным камням (1Кор. 3:12). Такой не надеется только: «Я некогда сделаюсь участником благ веры и познания»; он уже принимает в них участие. Зачем ему откладывать свою славу до будущего и предоставлять ее случайностям его? Он в настоящем становится царем, человеком просвещенным и светоносным, мудрецом истинным, гностиком; ему и пристало быть всем этим, Он не довольствуется словами; он касается самой сущности вещей, проникает в оную. Будучи благим, Бог особенно по отношению к царю творения был щедродательным и желая спасения его действительно и остальное все направил к этой цели. Первее всего благодать Божия даровала ему благо бытия. Всякий конечно согласится, что бытие лучше небытия. Потом Провидением устроено и происходит, что в меру, вмещаемую природой каждого, всякому дана возможность от доброго поступать вперед к тому, что для него еще лучше. Потому не кажется пусть странным, что самая философия верховною Благостью дарована была за тем только, чтобы служить предисловием к совершенству, достигаемому чрез посредство Христа. Лишь бы сама она только не стыдилась обращаться к варварскому познанию с просьбой: «Пособляй мне идти вперед к истине и преуспевать в ней».

Даже и волосы на голове нашей сочтены (Mф. 10:30; Лк. 12:7). Даже незначительнейшие из наших действий вписаны. Почему же и философии не иметь ценности? Самсону была дарована сила, скрывавшаяся в волосах. Имеется в виду сим в том нас убедить, что наука и искусство внешние, т. е. светские и языческие, имеющие предметом жизнь в мире сем лишь материальную и по отложении душою сего тела не приносящие ей пользы, сходящие в одну с ним могилу, и она могут быть постигаемы лишь при содействии благодати свыше. Божественное Провидение, говорят нам наши священные книги (Лк. 13:5; 16:17), сверху, с того что главное, с человека, как бы с головы разливается потом и на все существа подобно благовонному миру, текшему с главы Аарона на лице его и разливавшемуся на края даже одежды его (Пс. 132:2). Только под Аароном здесь должно разуметь высшего Первосвященника, чрез которого все сотворено и без которого не произошло ничего (Ин. 1:3). Говорится о том, что благовонное миро стекало на края одежды Аароновой. На края одежды, а не на тело, т.е. не на мир телесных существ. Это значит, что для еврея и христианина философия (вся совокупность внешних наук) известного народа действительно есть одежда, которая только внешнюю сторону его жизни украшает.

Желательно посему, чтобы эти философы, изощрившие в себе дух разумения, трудились не над крошками истины, а над исследованием той истины, которая уже сама по себе и притом абсолютной состоит истиной. Желательно чтобы они, оставив высокомерие, руководились лишь любовью к истине, коей они ведь и свидетелями состоят. Желательно еще, чтобы они воспользовались всем тем, что в иноверных учениях есть годного и способствующего приобретению более возвышенного понятия о предмете. Пусть обратят они внимание на промыслительную эту и неизреченную благость Божию, ведущую каждое существо в границах для него возможных к лучшему. О, если бы наконец сносились они не только с Эллинами, но и с варварами! Тогда от этих общих, для них столь обычных и посредствующих работ они могли бы перейти и в сферу веры, а из сферы веры в область постижения и ее частностей. Имея точкою опоры истину, они чрез это лишь расширили бы свою способность к исследованию и горизонт оных и гарантировали бы своим работам успех. Учиться составляло бы с этих пор все наслаждение их. Жаждая истины, они широкими шагами пошли бы по пути спасительному. Вот почему в свящ. Писании сказано, что художникам, трудившимся над сооружением скинии, дарован был дух разумения (Исх. 28:3). Что иное разуметь под этим, как не благоразумие, как не умственную прозорливость, которая усматривает действительно существующее, воображает последующее, подмечает сходства и различия, разделяет, сопоставляет, повелевает или отговаривает и устремляется своими предположениями и догадками в будущее? Разумение не ограничивается только искусствами; оно управляет и самой мудростью (философией). Почему и змее приписывается рассудок (Быт. 3:1)? Потому что и в злодеянии есть последовательность, план, предположения касательно будущего. Таинственность, в которую облекается большая часть преступлений, не имеет иной причины: злодей ограждает себя от наказания всеми силами своего рассудка.

Так как мысль является в различных формах, будучи разлита во вселенной повсюду и действуя во всяком из дел человеческих, то она во всех этих разнообразных случаях имеет и различные наименования. Если она обращена на исследование Первопричины, то называется разумением. Если она вносит свет в души рассуждениями и доказательствами, то она – познание, мудрость, наука. Если она вращается среди предметов, созидающих благочестие и если Логоса, Разум первостепенный, принимает она без созерцания, опираясь единственно на свою послушливость, то получает она имя веры. Если среди вещей материальных открыла она то, что оказывается наиболее верным, то она – правое мнение. Если преуспевает она в работах технических, то получает название искусства. А когда созерцание Первопричины она или оставляет в стороне, для того чтобы заняться наблюдением аналогий и анализом фактов и когда образуется в ней импульс к какому-либо предприятию, она называется тогда опытностью. Но сущность ее и возвышающую ее особенность всегда составляет Дух Святый, господствующий во всем, что милосердием Божиим нисходить в душу новообращенного, после того как вера в нем упрочится и утвердится. Итак и философия, когда отличалась бы этим высшим разумом, как это намечено в предыдущем, то и она составляла бы часть оного. Если чрез сцепление принципов и методических выводов она рассуждает о том, что доступно только разумением, то она представляет из себя диалектику, цель которой состоит в соделании истины чрез доказательства ощутимою и в разрешении представляющихся сомнений.

Утверждать, подобно некоторым другим, что не Бог послал свыше на нашу землю философию, это, как мне кажется, равносильно уверению, что Бог не может знать частностей и что Он не состоит первоисточником всех благ, так как каждое из них, взято будучи в отдельности, есть благо особое. Но ничто из сущего конечно не существует без воли Божией. Бог пожелал этого; значит философия исходит от Бога; значит Он и пожелал ее такой, каковою она есть для пользы народов, не имевших другой узды, чтоб воздерживаться от зла. В самом деле ничто не ускользает от взоров Божиих, ни настоящее, ни будущее, ни способ существования каждого существа. Вперед зная, каковы будут малейшие движения Его творений,

Он все видит, все слышит

(Ил. 3:277).

Пред Ним открыты глубины всех душ. Ему от вечности свойственно самое ясное познание касательно каждой личности, потому что Он внимателен ко всему, что происходит на мирской сцене и во всех уголках этой сцены. Одним взглядом Он обнимает сразу и целое и подробности – Таков Бог. Однако же хотя и объемлет Он одним и тем же взглядом все существа сразу, но действует Он не всегда непосредственно и явно-господственно. Сколько вещей происходит в жизни по человеческим расчетам, после того как Божественною десницею будет опущен в оные первоначальный импульс! Медицина возвращает вам здоровье; масло гимнастики поддерживает вам телесные силы: коммерческие обороты умножают ваше богатство. Но от кого вы получили все эти блага? Несомненно от Провиденья, которое однако же и человеку предоставляет свою долю действия. Значит и разумение тоже исходить от Бога. Свободная воля людей добродетельных особенно повинуется воле Божественной. Злой может разделять с праведником много общих даров, но пользу приносят эти дары только человеку добродетельному, для которого Бог и сотворил все. Да, на пользу людей добродетельных прирождены известные свойства священным дарам. Даже больше того. Даже и мысли человека добродетельного возникают как бы по Божественному вдохновению, так как душа его бывает настроена известным образом; и воля Божественная сообщается душе человеческой чрез услуги особенных деятелей, кои помогают ей в этих воздействиях. Воинства ангельские распределены между народами и городами; может быть к каждому из них приставлен даже особый Ангел. Пастырь заботится ведь о каждой овце в отдельности. Но более непосредственными попечениями Провидения окружены те, которые отличаются талантами и знаниями и которые могут быть полезными своему народу. Состоя главами и руководителями человечества, они призваны быть преимущественными и явными органами Божественного промысла, воля которого являть земле свои благодеяния в учении, управлении или распоряжениях. Воля которого являться земле... говорим мы. Да, это постоянная воля Божия. И вот почему призывает она своих носителей к выполнению всего того, что может содействовать упрочению царства мира, добродетели и благодеяний. Все что добродетелью состоит, проистекает из добродетели, имеет с ней соотношение и дано нам или для того, чтобы соделывать нас добрыми или для того, чтобы мы, будучи уже добродетельными, пользовались преимуществами, которыми наделила нас природа. Еще раз, Провидение приходит к нам на помощь как вообще, так и в частностях.

Теперь спрашиваю я: «Разве это не нелепость и не грубая непоследовательность приписывать изобретение философии, т. е. вещи полезной и добродетельной, тому, которого называют отцом безначалия и неправды? Выходит, что демон трудился над нравственным улучшением Эллинов с заботливостью даже более милосердой, чем само Божественное Провидение. Не таково мое мнение о сем предмете. Достоинство и существенное свойство закона и здравого смысла, по моему мнению, состоят в том, чтобы воздавать всякому должное, свойственное ему, ему принадлежащее. Подобно тому как кипарису естественно быть собственником лиры, флейтисту собственником флейты: точно так же дары неба суть собственность человека добродетельного. Душе добродетельной столь же естественно делать добро как огню согревать, свету освещать; это в природе человека добродетельного. Добродетель никогда не совершит зла, подобно тому как из огня не произойдет холода, из света – мрака. Но и наоборот: никогда вы не увидите, чтобы порок занимался добродетелью; он осужден родить и причинять лишь зло, подобно тому как мраку суждено смешивать все цвета. Философия, располагающая человека к добродетели, не есть значит исчадие порока. Остается значит производить ее только от Бога, возвышенным преимуществом которого состоит творить лишь добро. Все даруемое Богом следовательно дается в качестве блага, а потом и принимаемо должно быть как благо.

Сверх того философия никогда и не была достоянием людей дурных. Занимались ею из Эллинов люди добродетельнейшие и славнейшие. Вот, новое доказательство происхождения ее от Божественного Провидения, которое каждого наделяет тем, что ему полезно. Была значит глубокая мудрость в том, что до пришествия Господня закона, блистал между Евреями, а философия между Эллинами. С пришествия же Господня призвание к вере распространено на всех без исключения. Провидение призывает все народы к тому, чтобы они объединились чрез учение, исходящее из веры. Это новый народ, собранный для праведности (Тит. 2:14) и объединенный под одним Пастырем (Рим. 5:19), который состоит Господом одинаково как Эллинов, так и варваров, или лучше сказать: который есть Бог всего человечества. Философия, – мы не раз повторяли это, – есть посредница истины, но не всей, а лишь части ее. Нужно сказать даже более того. Все, что содержится хорошего в искусствах, – поколику это искусство, – исходит от Бога. Художественное выполнение какого-либо произведения искусством зависит от теории искусства: точно так же дело разумное покорно началу разума. Разумение есть добродетель, которой свойственно познавать и другое многое, а прежде всего то, что лично ее самой касается. Что же до мудрости, способности высочайшей^[861], то она не иное что как знание блага божеского и человеческого.

Господня земля и все что есть на ней, говорит Писание (Пс. 23:1; 1Кор. 10:26). убеждая нас в том, что благие дары нисходят свыше и распределены между слабыми людьми на пользу им благодатью и всемогуществом Божественными.

Обозрите различные роды духовной помощи, коими одно существо может пользоваться от другого, и вы найдете, что этих способов оказывать духовные услуги друг другу существует три. Первый, это заставить подражать себе. Это наставник, влияющий на развитие понимания даже дитяти. Второй род взаимного духовного вспоможения, это склонить кого-либо к уподоблению себе. Так муж, предшествуя кому-либо своим примером, ведет другого подобного себе мужа по пути прогресса. Так один помогает учащемуся в его работах: другой же своими советами поощряет уже познающего. Третий способ подачи помощи другому есть приказание. Он практикуется напр. тогда, когда учитель не считает нужным лично влиять на развитие ученика или подавать ему пример для подражания чрез борьбу с самим собою: считая ученика уже достаточно сильным, он просто ему самому приказывает бороться.

Итак, когда истинному гностику даруется от Бога способность оказывать пользу и помощь своим братьям, то он считает для себя уже долгом быть им полезным. На развитие одних он влияет чрез сопровождение, представляя им собою пример для подражания. Других он ободряет к уподоблению себя. Наконец третьих он научает и исправляет заповедью. Нет сомнения, что и самому гностику Господь помогает точно так же. Внушенья Ангелов разве не служат нам того свидетельством, что источник всех получаемых нами благ в Боге?

Божественная благодать ведь и действительно оказывает нам благодеяния чрез посредство Ангелов, как видимых так и невидимых. Этот способ помощи нам обычен был еще и при жизни Господа. Подает Бог помощь человеку также и чрез других людей: – то «вдохновляет» он нашу мысль и разум их размышлениями и рассуждениями; то и непосредственно «ниспосылает в душу» известного человека «осенение» и более полное понимание предмета; то согревает сердце его «готовностью и живостью» и его одушевляет к исследованиям и деятельности^[862]. Повествование о необыкновенных и святых примерах добродетели, коими прославились праведники, служат для нас проповедью, которая нас заставляет подражать и уподобляться им. Особенно же ясна подача помощи нам чрез учения, содержимые ветхим и новым заветами Господа, а также чрез законы, коих носителями состоят Эллины и наконец чрез ученые положения их философов.

Но сократим все сказанное в два слова. Все блага, имеющие значение для жизни, по некоему высшему и премудрому устроению, исходят от Вседержителя Бога, общего нам всем Отца. Посредником же между творением и Отцом состоит Сын, который кроме того, как говорит Апостол, есть и Спаситель всех людей, а особенно верных (1Тим. 4:10).

Но есть нечто еще более близкое к каждому из нас в частности и для нас более осязательное; это заповеди и наставления оставленные Тем, который соединен со Первопричиною близостью непосредственной.

18. Мудрец истинный (гностик) углубляется в эллинскую мудрость (философию) лишь мимоходом и как бы для развлечения, спеша к дальнейшему, т.е. к посвящению себя в христианское учение, источник всякой мудрости.

Гностик наш постоянно занят главным своим делом. А когда ему досужно и когда выпадает на его долю время отдыха от занимающих его дух возвышенных исследований, то для восстановления сил касается он эллинской мудрости, как бы некоего утонченного лакомства на пиршестве. Не потому он это делает, как если бы пренебрегал пищею более существенною, но потому, что, по причинам выше указанным, получил следовавшую ему долю. Протягивавшие же руки к тому в философии, что не составляет в ней необходимого, но элемент излишний, и набрасывавшиеся своим умом на пустые софизмы и свары, те отдалялись от необходимого и главного. Безрассудные! Они гнались за тенеобразными словами. То правда конечно, что хорошо все знать. Но у кого ум слаб для воспринятия в себя всей массы многоучености, тот пусть останавливается только на главнейшем и важнейшем. Познание истинное, о коем мы утверждаем, что оно составляет достояние только гностика, есть разумение основательное, утверждающееся на доказательствах истинных и непреодолимых и ведет оно к познанию Первопричины. Имеющие касательно какого-либо предмета знание истинное, что бы это ни был за предмет, тотчас начинает иметь понятие о знании касательно того же предмета и ложном. Посему если бы кто-либо спросил меня: Итак, следует ли философствовать, я бы ответил: Само собою разумеется. А если бы кто стал утверждать, что не следует, то я ответил бы: без предварительного познания вещи нельзя произнесть ни утвердительного, ни отрицательного ответа на этот вопрос. Следовательно, философский элемент в суждениях необходим. А если это так, то следует, чтобы Эллины из закона и пророков научились почитать единого, действительно сущего Вседержителя Бога. Потом разве не внушает им Апостол: Что касается до нас, то мы не признаем в мире никаких идолов (1Кор. 8:4)? Потому что между существами сотворенными нет ни одного, которое могло бы быть отобразом Божиим. Эллины должны вразумиться далее, что кумиры их вовсе и не суть образы почитаемых ими личностей. Души разве походят по форме хоть сколько-нибудь на статуи, формируемые у Эллинов? Нет. Души невидимы, будут ли это души существ разумных или неразумных животных. Что же до тех, то эти отнюдь не составляют какой-либо части душ; они только органы душ, для одних седалища, для других нечто вроде колымаги, еще для иных – тем или иным образом что-то вроде поместьев. Но мы не в силах хорошенько подражать даже образам этих органов при воспроизведении их искусством. Разве кто в состоянии изобразить мне напр. солнце таким, каким его он видит? Изобразите мне разноцветную радугу. А затем, когда Эллины и бросили бы почитание своих идолов, услышат обращенное к ним слово Писания: Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев (Mф. 5:20), – которых единственная праведность состоит в воздержании от зла, – и если не возвыситесь вы над сею еще невысокой степенью совершенства, если не будете относиться к ближнему любвеобильно, если не будете ему добра делать, то не можете считаться учениками царственного закона (Иак. 2:8). И действительно, праведность гностика сравнительно с праведностью подзаконной отличается несравненно большей интенсивностью. Потому что если над каким-либо верным принципы его будут иметь такую определяющую власть и силу, какую имеет голова над остальным телом, и когда достигнет он высоты веры, т. е. высота самого познания, сосредоточивающего в себе всю совокупность чувств, то он в то же самое время может считаться достигшим уже и высшего наследья. Что познание имеет значение первостепенное, Апостол открыто заявляет о сем пред всеми, кто только может проразумевать, ибо он пишет к Коринфским Эллинам следующее: Мы надеемся с возрастанием веры вашей в вас возвеличиться гораздо более по правилу нашему проповедуя Евангелие и выше вас (2Кор. 10:15–16). Здесь Апостол вовсе не намерение выражает распространить впоследствии времени свое апостольство и на иные места, потому что по его же собственными словам Ахаия преисполнена верою (1Кор. 1:6). Но вот еще и другое свидетельство за то же, сильнее только что изложенного. Деяния Апостольские свидетельствуют нам, что Апостол возвещал о Логосе в Афинах (Деян. 17). Эта проповедь Павла служит доказательством, что познание представляет собою ступень совершеннейшую по сравнению с верой и что оно не останавливается лишь на огласительном учении. Это само собою предполагается велением как самого святого учения, так и теми общеценными принципами, которые для всех и для всего имеют назначение быть масштабом. Вот почему немного ниже в том же послании Апостол прибавляет: Хотя я и простой человек и мало наставлен в слове, но не могу того же сказать о познании (2Кор. 11:6).

А впрочем вот что. Все вы Эллины, так важничающие и бахваляющиеся, будто обладаете истиною, скажите-ка нам: От кого это узнали вы ее? Что наставником вашим был Бог, этого вы конечно не осмелитесь сказать. «Нам истина передана людьми же», восклицаете вы. Но во-первых слишком поздно; а потом людьми этими были некоторые или из среды вас же самих, чем и чванятся многие из вас; или же другие подобные же вами люди. Но разве вам неизвестно, что человек, говорящий о Боге от своего имени, не заслуживает никакой веры. Может ли человек, существо слабое и смертное, достойным образом рассуждать о Боге, существе бессмертном и вечном, – творение о Творце? И о себе-то самом человек хотя бы по-ребячьи, с запинкой и лепетом пробормотать не в состоянии чего-либо толкового: как же ему поверить, когда он самомнительно вступает в разъяснения о Боге? В меру оставления человека Божественной благодатью, настолько и речь eго о Боге становится слабее, хотя бы он и не предъявлял при сем претензии возвыситься до постижения существа Божия, а просто только говорил о Боге и Божественном Его Логосе. Слово наше относительно сего предмета косноязычно; мы не в силах сами по себе сказать что-либо о Боге; и это очень естественно. Дело не в том, что мы бессильны определить Его именем: оно постоянно на устах у всех мудрецов и даже поэтов. И не в наследовании Божественного существа дело. От этого совсем и отступиться должно, потому что такое исследование невозможно. Мы не в состоянии очертить даже свойств Божиих и чудных дел Его. Даже и те, которые свидетельствуют о себе, что они были наставляемы самим Богом, даже и от них постижение идеи Божеского существа требовало трудов и напряжений чрезвычайных. Но и после они имели познание о Боге очень слабое, хотя им содействовала в сем благодать Божия. А между тем они ведь уже приобыкли проникать в волю Его чрез совершение Его воли и Духа Святого дыхание познавать чрез Него же самого, ибо Дух Божий изведывает все, даже и глубины Божии; дух же человека естественного не приемлет того, что от Духа Божия (1Кор. 2:10–14).

Итак, значит только та мудрость, коей носителями состоят христиане, есть единственная, Богом открытая. Отсюда текут «все источники»^[863] премудрости, кончавшиеся в Истине. Известно, что пришествие Спасителя, сошедшего к людям для научения их, было предсказано бесчисленными способами: чрез знамения, чрез вестников, чрез предуведомителей, чрез упредителей. Все они, начиная с самой колыбели мира, то самым делом, то словами предсказывали пришествие Спасителя, где Он явится и когда и какими чудесами будет сопровождаться чудо Его появления. Закон и пророчества уже издалека указывали на Него. Потом Предтеча указывал на появление Его уже как на совершившийся факт. После Предтечи Апостолы открыто проповедовали о чуде Его воплощения.

Философы нравились только Эллинам, да и то не всем, а лишь немногим. Так Платону нравился Сократ, и он выбрал его учителем себе. Ксенократу по праву пришелся Платон, и он облюбовал его тоже в учителя себе. Феофрасту люб был Аристотель, а Клеанфу Зенон. Но все эти наставники влияли только на своих учеников. Нашего же Наставника слово не ограничилось пределами только Иудеи, подобно тому как эллинская философия распространена была в пределах лишь Эллады. Разлившись по всему миру, наше учение одновременно и одинаково движения вызвало между племенами и в селениях из среды как Эллинов, так и варваров; к послушанию себе стало обращать сполна города, целые дома, и из отдельных личностей побеждало собой всех, кто внимал ему; но и из самих философов оно привело к истине немалое число. Эллинская мудрость, если какой властитель на нее запрет налагал, тотчас же замирала. Наше же учение с самого того времени, как впервые начало быть проповедуемо, подавить стараются цари и тираны, отдельные правители, должностные лица с целой армией состоящих них на жаловании соучастников. Они объявили формальную войну нам, чтобы, насколько на это есть силы у них, стереть нас с лица земли. И что же? Святое учение наше со дня на день все более и больше расцветает. Не как учения человеческие, оно заглохнуть не может, ни зачахнуть, как если б это был дар какой внутренно-дряблый и гнилой, нет. Даров Божиих скудных нет. И вот почему не может быть ему препон поставлено или оно быть остановлено в своем движении, хотя впрочем ему и другое обетование дано: «Постоянно ты будешь терпеть преследования».

Об искусстве поэтическом Платон сказал следующее: «Поэт есть существо некое воздушное и священное. Он не в состоянии писать стихов, если не будет тронут Духом Божиим и не выйдет из себя»^[864]. Демокрит выражается подобным же образом: «Все, что поэт пишет под влиянием Духа Божественного и священного, все то удивительно прекрасно». О чем писали ваши поэты, это нам известно; и если вы ими восхищаетесь, то не тем ли естественнее вам удивляться и восторгаться пророками Бога Вседержителя? Они состояли орудиями голоса ведь Божественного!

Воспроизводя предносившийся нам образ гностика, мы изобразили как бы на картине величие и красоту его нравственной жизни. Воззрения же его на природу физическую изложим мы, когда будем говорить о происхождении мира.

Книга седьмая

1. Истинный гностик есть истинный почитатель Бога: неверующие несправедливо обвиняют его в безбожии и нечестии.

Время уже показать Эллинам, что человеком истинно благочестивым и религиозным состоит только гностик. Пусть мудрецы их, узнав отсюда, каков истинный христианин, с одной стороны сознают собственное свое невежество и убедятся, что безрассудно и без всяких оснований преследуют это имя; с другой стороны повинятся, что неправо клеймят названием атеистов тех, кои состоят почитателями истинного Бога. Против мудрецов нужно привести и основания чисто человеческие, дабы они с точки зрения своих собственных учений могли их понять, хотя силами, истекающими из веры, это еще и не может их проникнуть, ни сделать их достойными сего. Мы повременим пользоваться изречениями пророческими; на некоторое время отложим в сторону и Свящ. Писание. Вкратце мы укажем только на их значение, когда будем изображать христианство; и чтобы не нарушить последовательности речи, мы совместно будем излагать и положения Свящ. Писаний и свои рассуждения, имеющие в виду тех, кто смысла священных текстов еще не постигает. Раскрыв же смысл Свящ. Писаний, мы преднесем сердцам верующим обильную жатву и свидетельств. Если же некоторым умам простым и непросвещенным наши речи покажутся несогласными с Писаниями Господними, то пусть узнают они, что именно на них то и основывается сила и живость наших речей и что вместо буквы мы извлекаем из свящ. книг дух, обогащая чрез это свою мысль. Бывает нередко, что смысл очень точный и не во время приведенный по справедливости считается бесполезным; равным образом не остановиться хотя на минуту вниманием на вещах фундаментальных значило бы обнаружить не меньше небрежности, чем и умственного убожества. Но по истине блаженны хранящие заповеди Господни и ищущие Его всем сердцем своим (Пс. 118:2). О Господе же свидетельствуют закон и пророки (Деян. 10:43).

Итак, мы намерены доказать, что только один гностик обладает святостью, что только он воздает Богу почитание достойное Его величия. Из того же, что он воздает Богу поклонение, приличествующее Его величию, с несомненностью следует, что он любит Бога, а следовательно что и сам он в свою очередь любим Богом. Все превосходное он считает достопочтенным, и именно в меру превосходства того и величия. Из предметов, кои чувствам подлежат, он признает почтения достойными правительство, родителей и вообще всякого старца. Из различных учений он чтит преимущественно древнейшую философию и пророчества, ранее других изреченные. Из предметов, лишь разумом постигаемых, он чтит как Существо высшее того, кто состоит источником бытия, начало вечное, Безначального, в Котором однако же заключено начало всего существующего; я говорю о Сыне, от которого нам только и можно было узнать, какая из причин предшествовала всем остальным. Что же это за причина и за сила? Причиной всего существующего, древнейшей и благодетельнейшей, состоит Отец, Которого имени не может произнести язык человеческий, поклоняться же которому следует в глубоком молчании, глубоко смиренном почтении и изумлении. Тайну Его существа Господь возвестил в той мере, в какой могут вместить ее ученики веры; она постигнута теми, которые Господом были предопределены к ведению и чье разумение было подготовлено к пониманию (Евр. 5:14), как говорит Апостол. Итак, почитание, воздаваемое гностиком Богу, состоит в неусыпной его заботе о собственной душе и в том, что во всех своих занятиях он преследует постижение Бога. К этому поклонение сие сопровождается и поддерживается нескончаемой щедростью. Что же касается до услуг, оказываемых людям, то одними из них он имеет в виду улучшать людей, другими же помогать им и утешать их. Медицина врачует тело; мудростью же возрождается дух.

Другой род услуг, это – помощь, оказываемая детьми родителям, подданными – начальникам и правительству. То же видим мы и в церкви. Священники^[865] состоят представителями служения улучшающего и исправляющего; оказывание же помощи и поддержки на обязанности диаконов. Прохождением двойного сего служения, раздачей вещей земных, ангелы эти и служат Богу. Гностик тоже служит Богу; и как скоро призывается учить людей и исправлять, сообщает людям те возвышенные созерцания, кои могут улучшать их. Нет ни в ком здесь на земле ни благочестия ни Богопочтения кроме как в верующем, который в вещах земных служит Богу со славою и безупречностью. Подобно тому как наивысшая культура есть та, которая, доставляя человеку выгоды в различных промыслах, искусствах и сведениях земледельца, снимает жатвы и производит торговые обороты: точно так же и благочестие гностика, – в себе одном сосредоточивая плоды, приносимые теми, кто служением его был приведен к вере, – благодаря его способностям, собирает богатейшее из всех сокровищ; это – когда он приводит в чувство и ставит на путь спасения многих из своих братьев. Если верно то, что теопрения есть настроение обычное, при коем поклонение Богу воздается в полной гармонии с Его величием, то христианин, воздающий такое почитание Богу, один только и есть друг Его. Друг Божий знает, что угодно Богу; знает он с точки зрения теоретической и практической, какую жизнь должен вести тот, кто в будущем имеет стать богом, а в настоящем должен уподобляться Богу.

По той же самой причине гностик и любит Бога более всего. Чтить отца значит любить его; точно так же чтить Бога равнозначительно с любовью к Нему. Дарования гностика, как нам кажется, проявляются следовательно тремя силами: во-первых он проникает ими в глубину вещей; во-вторых исполняет заповеди Агнца; в-третьих благодаря им гностик оказывается способными передавать тайны познания в наставлениях, отвечающих величию Божию.

Теперь я спрашиваю: Что же за причина это, что человека верующего в бытие Вседержителя и получившего из уст самого Сына Его, несотворенного, откровение Божественных тайн, обращают в безбожника? Безбожник, это – нечестивец, отрицающий бытие Божие. Не переряживайте его и в суевера. Человек суеверный боится демонов, возводит в божеское достоинство все существующее: дерево, камень; а дух и человека, разумом живущего, низводит на степень раба, движимого лишь страхом.

2. В предвечном совете Отца принято, чтобы Сын был Творцом всего существующего и Промыслителем о нем. Потому и промышляет Он о людях и устрояет спасение их.

Первая ступень веры, это – знать Бога и Ему повиноваться. За тем следует признавать во всей его полноте учение Спасителя и рассуждать так, что никому не причинять никакой несправедливости есть необходимое условие и следствие сего Богопознания. Человек, воздающий Богу наиболее чистое поклонение, на земле есть явление наидостопочтеннейшее. Достоин почитания уже и Ангел небесный. Уже местопребывание и наибольшая чистота существа делают Ангелов наиболее близкими участниками вечной и блаженной жизни. Но существо совершеннейшее и святейшее, неограниченнейшее, возвышеннейшее, влаственнейшее, царственнейшее и благодетельнейшее есть Сын Божий, по естеству ближайший к единому Вседержителю^[866]. Представляет собою превосходство над другими существами наивысшее – все упорядочивать и всем повелевать согласно с волею Отца, управлять всем премудро, обнаруживать во всех своих делах всемогущество, не знающее ни утомления, ни изнурения. Таково именно действование Сына Божия, наблюдающего тайные законы бытия. Он никогда не оставляет, не сходит с центральной точки своего промыслительного обозрения. Неделимый, нерассекаемый на доли, не имеющий нужды переноситься с одного места на другое и в тоже время постоянно находясь везде, но вместе с тем и нигде в частности, всецело Он состоит разумом, всецело светом, весь Отчее око, все видит, все слышит, все ведает, поддерживает все физические силы своим всемогуществом: таков Сын. Воинства Ангелов и богов^[867] небесных благоговейно повинуются Ему, Отчему Логосу, принявшему на Себя все домостроительство, лишь бы угодным быть Тому, который все покорил Ему (1Кор. 15:27, 28). Вот почему все люди и составляют Его собственность, как познавшие Его, так и не познавшие еще; одни в качестве друзей (Ин. 15:14, 15), другие в качестве верных слуг (Евр. 3:5), еще иные просто в качестве слуг. Таков Учитель наш. Посредством тайн воспитывает Он истинного мудреца (гностика); чрез утверждение в доброй надежде – простого верующего; чрез исправительное воспитание, поддерживаемое средствами сильно действующими на чувство, – человека жестокосердого. Так промышление Его обнаруживается в общем и в частностях, всюду и во всем. Он – Сын Божий, Господь наш и Спаситель. Со всею ясностью свидетельствуют о сем Боговдохновенные пророчества. Состоя Господом всех без исключения, и Эллинов и варваров, Он убеждает всех, кто желает быть убежденным. Не насильно Он навязывает всем свое спасительное домостроительство, а поставляет оное в зависимость от свободного выбора; и от принявшего спасение из руки Его за исполнение всего, обещаемого Им, требует лишь исполнения заповедей своих. Он это и Эллинам дал мудрость (философию) чрез посредство низших Ангелов^[868]. Ибо древним Божественным повелением Ангелы распределены между народами (Втор. 32:8, 9). Но часть Господню составляют только верные. Одно из двух: Или Господь не о всех людях печется: и это могло бы быть объясняемо бессилием Его. Но ужасное богохульство приписывать Богу человеческую слабость. Или же Он и в силах пещись о всех, но не желает сего, что несогласно с Его благостью. Нельзя сказать также и того, что Он не печется о людях, удерживаемый от того немощами принятой Им на Себя плоти нашей. Так приходится признать что Он печется о всем. Это и с существом Его согласно, ибо Он есть Господь вселенной. К этому Он и Спасителем состоит всех без исключения людей, а не этих только или тех. Он распределил дары своего милосердия смотря по приемлемости каждого. Одаровал Он так Эллинов и варваров, а также и верных своих и избранных, которых как из Эллинов так и из варваров предопределил ранее, но призвал под свои знамена только в определенное Им время (Рим. 8:30; Тит. 1:2 и т.д.). И завидовать ни чьему милосердому усыновлению Он не мог, потому что равно всех призывает; высочайшие же почести Он соразмеряет с высотой веры и ее твердостью. Ни посторонняя никакая сила не могла бы воспрепятствовать Ему в Его намерениях или удержать Его от исполнения их: Он ведь Господь вселенной и исполняет лишь волю всеблагого Вседержителя Отца. Притом же зависть вовсе и несвойственна Господу бесстрастному и родившемуся безначально. Да и способно ли что либо касающееся человека возбудить зависть Господа? Есть у человека другой завистник, обуреваемый всякого рода страстями.

Нельзя утверждать также, что Господь не желает спасти род человеческий по неведению, как применить свою благость к каждому из людей в отдельности. Это нелепость. Нельзя говорить о неведении Того, Кто еще до сотворения мира был советником Отца. Это Господь ведь был под именем премудрости радостью Бога Вседержителя (Притч. 8:30). Сын Божий есть благодать, сила и всемогущество Отца, Логос Его, рожденный ранее всего; это премудрость Отчая. О Нем в собственном смысле этого слова можно сказать, что Он есть и учитель всех созданных Им существ. Скажут, что Он отвлекается от промышления какими либо наслаждениями. Но как предполагать это о Том, Кто, приняв на Себя нашу страстную плоть, своим учением преобразовывает ее в бесстрастную? А потом не в силу ли того именно Он и Господом называется и Спасителем, что состоит таковым для всех, кто, жаждав познать Его, за тем уверовал в Него? Для не уверовавших же еще Господь Он потому, что настанет некогда день, в который и они в состоянии будут исповедать Его и принять из Его десницы особенное, приспособленное к их положению, благодеяние. Каждое же из благодеяний Господних имеет отношение к Вседержителю; Сын и есть, так сказать, действие Отца. Итак, Спаситель никогда не может питать ненависти к человеку. Проникнутый высшей любовью к нему, Он не пренебрег немощами нашей плоти и облекся в оную, чтобы явить Себя Спасителем всех людей без исключения. Ибо вера есть общее достояние всех, кто только желает избрать ее. Нечего опасаться, как бы Господь не пренебрег своим творением. Не человек ли только, единственное из всех сотворенных Богом живых существ, одарен разумом? Другого о человеке промышления Божия, в коем было бы больше гармонии, нежели в существующем, никогда и быть не может. Существу по природе высшему естественно управлять существом низшим; владычество по естественному праву принадлежит тому, кто своею властью пользуется достославно. Но кто в действительности всем управляет и повелевает? Не Логос ли Божественный и Его провидение, озирающее сразу все части целого и не пренебрегающее попечениями ни о каком существе, составляющем Его собственность? Но достояние Его и общество друзей Его составляют те, которые Ему посвящают себя чрез веру в Него. Сын Божий согласно с волею Отчею есть первоисточник всякого добра, первовиновник всякого движения, – сила непостижимая человеческим разумением. Действительно тем, кто по немощи своей природы был неспособен к пониманию, Он и не являлся таким, каким был в действительности. Но вот Он принимает на Себя видимую плоть. Он своим примером предшествует людям в исполнении закона и показывает тем, что и они могут и способны к этому. Будучи силою Отчею, Он без труда исполняет все, чего бы ни восхотел взыскивая своим промышлением все до мельчайших подробностей, ничего не оставляя без оного. Если бы не было так, то целое не было бы создано столь стройно. Свидетельством же Его всемогущества служит, сколько я понимаю это, тщательное уравновешивание всех частей управления, начиная с высших и кончая низшими. Очевидно, что управление это исходит от Руководителя высшего, от Того, кому волею Отчей передано заведывание вселенной. Охраняема будучи целой иерархией начальств, подчиненных одно другому, со ступени на ступень лествица эта приводит нас к самому Великому Первосвященнику. От единого сего, повелевающего всем, Начала, Вершителя, как уже было говорено о сем нами, воли Отчей, исходит все, и первое и второе и третье. Затем на высших ступенях видимого мира поставлены легионы блаженных духов, соподчиненные друг другу иерархически и нисходящие даже до нас, сами же будучи охраняемы лишь Единым и чрез охранение нас служа Ему только.

Мельчайшие частицы железа послушны притяжению магнита, влияющего на многочисленные атомы сего металла. Подобно сему и люди Богобоязливые, привлекаемы будучи воздействием Свята го Духа, соединяются одни в первой скинии завета, другие же в других, и так даже до последней^[869]. Люди же злые, не желающие употребить никаких усилий над собой, воспитавшие в себе дурные склонности своей невоздержностью, и с тех пор не в состоянии будучи от них воздерживаться, они, покинутые поддерживавшей их рукой, носятся туда и сюда, волнуемые бурею страстей и наконец упадают на землю. Закон этот был утвержден изначала: Добродетель может быть избираема человеком лишь свободно. Вот почему и заповеди, данные как человеку подзаконному так и человеку времен новых, не к праведниками обращены, – потому что закон не для праведников дан (1Тим. 1:9), – а к избирающим исполнение оных и обещают воздаяние блаженством и вечной жизнью за решение в сем направлении свободное. Людям же, кои облюбовывают порок, они предоставляют вращаться среди предметов, коим они оказывали предпочтение. И опять: душам же, ежедневно трудящимся над улучшением и усовершением себя чрез привитие к себе добрых качеств и чрез приумножение праведности, они назначают скинию, жилище наиславнейшее изо всех, как возмездие за труды вполне их достойное. И в самом деле, чрез ряд успехов не достигают ли они постепенно даже бесстрастности, возраста мужа совершенного (Еф. 4:13), того т. е. состояния, которое представляет собою завершение познания и наследие наиболее славное?

Спасительны эти обращения, разнящиеся одно от другого строем, в каком они происходят, временем, местом, важностью, обнаружением высшей мудрости, наследием (ими с собой приводимым), и обязанностями, налагаемыми каждым из них. Обращения эти конечно и будут существовать даже до наступления сверхъестественного человеком созерцания Господа в вечности. Ибо любезное по самой природе своей человека, всеми своими силами из любви к знанию обращенного к созерцанию, привлекает к созерцанию и своей сущности. От сего то и происходило, что Господь хотя и почерпал заповеди из одного и того же источника, но давал оные то в качестве первоначальных, то позднейших. Он ни того не желал, чтобы жившие до закона жили без определенных правил, ни того, чтобы народы незнакомые с философией варваров, не имея узды, которая сдерживала бы их, увлекались всеми излишествами. Одним – заповеди, другим – философия. Чрез это Он удерживали народы от неверия до самого своего пришествия, с какого времени беззащитен уже всякий, кто не верит. Будет ли взята за исходную точку точка зрения эллинская или варварская, это безразлично, потому что и та и другая ведут к совершенству чрез веру. Если же какой либо эллин помимо философии, не осветив себя предварительно ее светом, вдруг принял бы наше учение истинное, то в какой бы степени ни предполагать его необразованным, все-таки он на неизмеримое расстояние оставит за собой всех образованных, но к вере не пришедших, потому что его вера избрала путь к спасению и к совершенству сокращенный. Лишь бы не стесняемо было ничем действие свободной воли человеческой, а все остальное Господом Богом обращено в пособие добродетели, дабы люди слабые и недальновидные, так или иначе, могли в лице Существа единого и всемогущего из рода в род зреть милосердую любовь Божью, нас спасающую чрез посредство Сына. Но ни в каком случае сие Существо не может быть началом зла. Все творение Господом вселенной и вообще и в частях было направлено ко благу ее.

Итак, дело Божественного правосудия, содевающего наше спасение, состоит в том, чтобы по мере возможности каждое из существ довести до состояния для него возможно лучшего. Существа менее других возвышенные доводятся до спасения и состояния наиболее совершенного соответственно свойствам их. Это потому, что кто предан добродетели, тот тотчас же делается лучшим, уже в себе самом нося зародыш сего возрождения в виде принятой им истины, которую и до того момента душа уже готова была принять. Наказания же, налагаемые на нас за наши грехи или служебными Ангелами или вытекающие из неисполнения заповедей как необходимое сего последствие или предначинающие собой осуждение загробное, по милосердию назирающего за нами всевышнего Судии, тех, кои не чувствуют своего отступничества (Еф. 4:19), ведут лишь к покаянию.

3. Мудрец истинный (гностик) напрягает все силы своего духа и тела, чтобы уподобляться Богу и Его Сыну.

Можно бы о действии Сына в мире сказать и еще многое, но ограничусь лишь прославлением Бога. Однако же необходимо сказать следующее. Души истинных гностиков отменностью своего созерцания возвышаются над строем каждого рода святой жизни. Им за это назначены посему для местопребывания жилища блаженных богов^[870]. За превосходящую свою святость причисляемые к святым и перенесенные из мест счастья в места блаженства, они переходят из одной обители блаженства в другие, еще более их осчастливливающие. Вместо того, чтобы созерцать существо Божие как бы в зеркале, гадательно и в тумане (1Кор. 13:12), будучи дружественно приняты на вечерю бессмертия, они созерцают Божество особенно ясно и чисто как бы при свете солнечном и насытиться сим созерцанием не могут. По наивысшей своей любви к Богу они наслаждаются блаженством нескончаемым, проникаются радостью неизъяснимою, никогда не имеющею кончиться. Они оказываются удостоенными так сказать отождествления по своей природе с существом Того, Кто обладает всеми совершенствами. Таково созерцание, вмещаемое чистым сердцем (Мф. 5:8); они созерцают и некоторым образом познают самое существо Божие. При посредстве Великого Первосвященника достигший совершенства гностик беседует с Богом. Чрез полноту своего благочестия, он уподобляется, насколько то возможно, Господу, потому что он обращает внимание на изливаемые на нас Богом благодеяния, ищет спасения людей прохождением святых служений, распространением учения и наконец доброй деятельностью.

Состоя результатом собственных трудов над собою, гностик сам себя назидает и созидает. И даже более того. Он назидает своими добродетелями и своих учеников ему внимающих, воплощает в себе подобие Божие. Живя в единении с Богом, от которого не в состоянии оторвать его никакие человеческие страсти, он в меру сил своих уподобляется Тому, кто бесстрастен по существу своему. Говорим: уподобляется, ибо сия бесстрастность у него является плодом труда и борьбы. Тихость духа, человеколюбие, чрезвычайное по отношению к Богу благочестие, вот по моему мнению правила гностического уподобления Богу. Эти добродетели суть жертва благоуханная, о коей говорит Апостол (Флп. 4:18), потому что по Свящ. Писанию сердце сокрушенно и смиренно и истинное познание, вот всесожжение Богу приятнейшее (Пс. 50:17, 19), приносимое Ему всяким человеком, который возвышается до святости и который просветляется оною настолько, что сам в лучах Божества тонет.

Да, и Евангелие и Апостолы заповедуют нам, по отложении греховного бремени и выведении души из состояния смятенного, налагать оковы на свое тело, от себя самих отрекаться, умерщвлять в себе ветхого человека, лишь заражающего нас своими пожеланиями и вызывать от смерти к жизни человека нового (Рим. 6:6, 7; 2Кор. 10:5; Еф. 4:22–24; Кол. 3:8, 9). То же самое таинственно было внушаемо уже и законом, когда он повелевал изгонять грешника из среды народа. Закон чрез это имел в виду понудить грешника к оставлению образа поведения, ведущего лишь к смерти и обращению к жизни, т. е. к бесстрастию, проистекающему из проникновения верой. Но изъяснителями закона, книжниками, не была постигнута эта истина. Они истолковывали закон так, что толкования те возбуждали лишь соперничество и распри, а самый закон чрез это был лишь дискредитируем пред теми, кто не имел надлежащего понятия о нем.

И вот почему мы мудро поступаем, не принося жертв Богу, потому что Он все имеет в изобилии и сам всем доставляет все. Вместо этого мы прославляем Того, Кто Самого Себя принес в жертву за нас, а ограничивая свои пожелания и потребности, чрез то, по подобию Его, тоже себя самих приносим в жертву тому Существу, которое ни в чем не нуждается; и от страстей отрекаясь мы тем ту же жертву приносим Существу бесстрастному. Бога и действительно ничто столько не радует как наше спасение.

Да, мы считаем себя в праве не чтить принесением жертв то Существо, которое никогда не бывает побеждаемо никакими чувственными удовольствиями. Жертвенный дым, всегда рассеивающийся в нижних слоях воздуха, чуть-чуть достигает даже и ближайших к нам облаков, если только вообще он достигает их. Что для Бога все богатства и сокровища земные? Он ни в чем не нуждается, не ищет никаких чувственных удовольствий; не корыстолюбив Он, не сребролюбив, Он сам обладает всеми сокровищами и изливает на свои творения всю полноту своих щедрот. Нечего и думать потому о снискании Его благоволения принесением жертв, разных вещественных даров, воздаянием Ему разных обычных у людей почестей и прославлений; ничем подобным нельзя привлечь на себя Божия благоволения. Он открывается только людям добрым и добродетельным, никогда не изменявшим правде, ни под влиянием угроз ни под влиянием разных соблазнов и обещаний.

Некоторые, не признавая за человеческой душой самостоятельности и свободы выбора, а равным образом и на то не обращая внимания, что до полного рабства она доведена быть не может, не могли терпеливо переносить причиняемых им грубых и бессмысленных несправедливостей и в негодовании на это отрицали бытие Божие^[871]. К тому же мнению склоняются и люди невоздержные, преданные чувственным удовольствиям, измученные тяжкими страданиями, подвергшиеся неожиданным несчастиям, сломленные превратностями счастья: они тоже говорят, что нет Бога, или если и есть, то промышлением своим Он не обнимает де всего существующего. Еще иные, воображающие, что богов много, полагают, что их можно умилостивлять жертвоприношениями и дарами, так что они способствовать будут удовлетворению их страстей. Чрез это они уже прямо отвергают бытие только единого истинного Бога, Собой олицетворяющего правоту, истину и благость.

Итак, наш гностик благочестив. Первее всего он заботится о себе самом, потом о ближнем, усовершению которого в добре он содействует всеми силами. Сын, трудящийся над тем, чтобы сделаться добрым и уподобиться своему отцу, не доставляет ли собой радости отцу? То же самое нужно сказать и о подчиненном, поддерживающем подобные отношения к своему начальнику. Потому что верить и повиноваться, вот два дела, вполне зависящие от нашей власти. Пусть не говорят необдуманно, что причиной зла недостатки материи, а также легкомыслие происходящее из невежества; да и вообще – что зло необходимость, ибо многого мы не знаем^[872]. Как же гностик над этими необходимыми законами физической природы, как бы над какими неразумными зверьми, торжествует благодаря правилам своего поведения? Торжество его такого рода, что он оказывается даже Богу подражателем, разумеется в меру сил своих; ибо он отвечает добром всем тем, кто просит у него помощи. Облечен ли властью он? Тогда новым Моисеем для общего блага становится он во главе народа и считает своим призванием вести оный ко спасению. Он делает ручными людей диких, смягчая их нравы и к вере несклонных приводя к ней. Лучших и добродетельнейших он взыскивает почестями, злым же воздает наказаниями, наблюдая при сем однако же разумную меру, какая его правдивостью признается необходимою для исправления виновных. Душа праведника действительно есть как бы образ и подобие Божества. Или лучше: Наблюдение заповедей ее обращает в святилище, в коем действительно поселяется Вождь смертных и бессмертных, Царь и Творец всего прекрасного, Закон и Заповедь истинные, вечный Логос, одним словом единственный Спаситель каждого в частности человека и всех вообще. Это действительно единородный Сын, отобраз славы Царя вселенной и Вседержителя Отца (Евр. 1:3). Он в душе гностика напечатлевает свой образ, чтобы гностик мог возвыситься до созерцания полноты оного^[873]. Чрез это сам гностик становится уже третьим Божественным образом; ибо муж сей в меру возможности уподобляется второй Причине, Жизни истинной, при содействии которой только и живем мы истинной жизнью. Так понимаем мы гностика. Он утверждается образом своих мыслей и жизни на основаниях непреложных и неизменных.

Владея самим собою и ведая то, начало чего находится в нем самом, верно понимая содержание ума даже Божьего, гностик находится к истине в отношениях искренних. Знание и постижение предметов, какие только доступны нашему уму, действительно с полным правом может быть названо знанием непреложным. Одна часть сего знания, а именно та, которая занимается предметами до Божества касающимися, имеет своей целью определить главную причину всего; – обсудить, что это за причина и за начало, которым все создано и без которого ничего не произошло (Ин. 1:3), что это за субстанции, материю проникающие, сдерживающие, соединяющие и разделяющие, что за порядок, что за значение и какое назначение каждая из них имеет. При делах человеческих она спрашивает себя: Что такое человек? Какой конец соответствует его природе и какой противоречит ей? Как человек должен управлять собой? Как должен он страдать? Какие его добродетели и пороки? В чем добро, в чем зло и что характера общего? Что такое мужество, благоразумие, воздержность? Что такое справедливость, добродетель изо всех наипревосходнейшая? Благоразумие и справедливость способствуют гностику в достижении мудрости. Опираясь же на мужество, он не только трудным обстоятельствам противостоит, но и приманкам чувственных удовольствий, пожеланиям, горю, гневу, вообще тому, что может осилить душу или соблазнить. Переносить должны мы не только зло и напасти, но и все, чем возбуждается в нас страх и боязнь. Полезно посему и горе. Это деятель, коему предназначено исцелять, научать, исправлять; он преобразовывает нравы человека к его же благу.

Мужество имеет несколько оттенков, как то: терпеливость, возвышенность и благородство образа мыслей, великодушие, щедрость, благородный образ действий. Отсюда происходит, что гностик нисколько не трогается суждениями о нем людей пошлых и не поддается он мнениям и лести толпы. Касается ли дело перенесения горя и трудов? Он исполняет свой долг, несчастью противостоит с непоколебимой твердостью, возвышается над ним. При всех изменениях судьбы он остается истинным человеком, не обнаруживая в себе ничего детского. Между прочим сохраняя благоразумие, его никогда не покидающее, он живет воздержно и сохраняет душевное спокойствие, принимая предназначаемое ему как вещь ему наиболее приличествующую и отклоняя от себя как враждебное своей природе все то, что сопровождается позором. Он наблюдает чистоту и непорочность вышемирные, ведя себя с достоинством и приличием и чуждаясь всего, что может запятнать его душу. Он утопает в роскоши, но какой? При своих несложных нуждах ничего не желая и потому в знании добра обладая полнотою благ. Первая отличительная черта его справедливости, это любовь ко всем, кто одного с ним происхождения. Жизнь и сопребывание с ними в союзе любви как на земле так и на небесах, вот жизнь его души. И вот почему он охотно дает, если чем либо владеет. Человечный и сострадательный по отношению к человеку, он только порок и грех ненавидит по безусловному к ним отвращению.

Итак, вот чему учиться нужно: оставаться верным самому себе и ближнему, сообразуясь в сем с учением Спасителя. Кто добровольно повинуется закону, тот слуга Божий. Но если кто очищает сердце уже не в силу послушания заповедям закона, а из любви к познанию, то становится тот другом Божиим. Мы не рождаемся уже от природы с добродетелями, а когда и родимся, то добродетель развивается в нас не на подобие органов наших, без личного нашего соучастия. Если бы это было так, то еще ничего в том не было бы похвального; наша воля и достоинство не имели бы никакой цены. Добродетель и на речь нашу не похожа. Наше слово складывается постепенно, изо дня в день, под влиянием разных событий и привычек. Этим способом скорее развивается грех, а не добродетель. Тоже можно сказать и о незнании. Оно не есть плод какого либо искусства, будет ли это иметь своим предметом какую-либо выгоду или заботу о теле. Не ожидайте для добродетели поддержки и от курса наук. Много, много, если признать за ними влияние подготовляющее и изощрение душевных способностей, особенно понимания. Нет сомнения, что законами гражданскими преступления могут быть подавляемы. Но никакие вразумления словами, как бы ни были они старательно составлены, без веры недействительны; пусть имеют они целью доведение людей до убеждения в чем либо, они ложатся только на поверхность души и никогда не могут утвердить истины в душе неколебимо и научным образом. Мы уже говорили, что эллинской философии свойственно лишь предочищать душу и что она лишь подготовляет ее к принятию веры. Затем является истина и на этих основах созидает собой познание.

Вот истинный борец, одерживающий победу на арене размеров необычных, потому, что ею состоит весь прекрасный мир этот; а борется он за спокойствие от всякого рода душевных смятений и увенчивается за достижение оного. Устроителем сих состязаний состоит сам Бог Вседержитель^[874]; раздаятелем же наград единородный Сын Божий. Зрителями состоят Ангелы и боги^[875]. Борьба же многоразличная и состоит в состязаниях разного рода, ибо нам приходится бороться не только против плоти и крови (Еф. 6:12), но и против сил духовных, кои чрез влияние на плоть поднимают в нашей душе сильные бури пороков и страстей. Христианин, победоносно выдержавший эти великие состязания и того самого искусителя, который ищет запять нас, повергший к своим ногам, чрез то самое уже завоевывает себе бессмертие, потому что на правосуднейшем суде Божием не может быть приговоров неверных. Призываются же к состязанию все зрители (1Кор. 4:9), хотя на арену и выходят только борцы, и победителем из них хотя и бывает только тот, который был наиболее послушным наставлениям Гимназиарха^[876]. В конечном пункте арены для всех Богом уготованы равные награды, и не Агонотет виноват будет в нашем неуспехе. Милосердием взыскивается тот, кто стоит милости, а заслуживает оной кто добивался ее, обладая волей для того более энергичной. На то мы и умом одарены, дабы знать, что следует нам делать; и наставление «Познай самого себя» в данном случае означает не иное что как следующее: «Познайте, на какой конец все вы сотворены». Сотворены же мы и поставлены в сем мире для того, чтобы быть верными исполнителями заповедей, если хотим наследовать спасение. Сие Божие домостроительство о нас обойдено быть не может.

Итак, долг человека – повиноваться Богу, который за послушание Его заповедям установил награды разными степенями блаженства. Признанием Божественных нам благодеяний мы низводим на себя Божие благоволение, ибо за щедродательность Божию никогда мы не в состоянии ничем иным возблагодарить Благодетеля по достоинству. Верен же тот, кто принял учение после надлежащего размышления и охотно и если точно он наблюдал заповеди; тот же, кто за благодеяние платит и любовью, сей уже друг. Нет для человека иного и лучшего способа выразить благодарность Богу кроме как исполнять угодное Ему. Тогда наше преспеяние в добре и совершенствование, предпринимаемое в целях угождения Богу и благодарности Ему, Господь и Спаситель наш принимает как если бы дело касалось собственной Его славы и чести или как если б это дань была, Ему нужная (Мф. 10:40–42; Мф. 25:40, 45; Лк. 10:16; Ин. 13:20). Если же таким верным причиняем был бы какой либо вред отвне или обида, то в лице их Бог Себя тогда видит неблагодарно оскорбляемым; презрение к своим верным тогда Он принимает за презрение к Себе; опозорение их вменяет в опозорение Себя. Лично же Бог каким образом и мог бы обесчещен быть? Вот почему человеки никогда не в состоянии возблагодарить Господа за Его щедроты по достоинству, за великий дар спасения ответить Ему чем либо столь же великим. По законам гражданским повредить чьей либо собственности равносильно с нанесением вреда лично владельцу ее; оскорбить солдата значит нанести оскорбление и командиру его. Подобное же можно сказать и об отношениях Господа к верующим в Него. Обижая тех, кои себя посвятили Ему, вы презрение выражаете самому Богу. Взгляните на солнце. Его лучами освещается не одно только небо; оно изливает свет свой на все существа вселенной, на сушу и на море. Нет щели, в которую тот свет не проникал бы; нет такого потаенного местечка внутри домов, которого солнце не могло бы осветить. Свет Логоса не менее всеобъемлющ. Не найти в человеческой жизни таких мелочей, как бы ни были они ничтожны, которые лучами света Его не были бы освещаемы.

4. Язычники измыслили себе богов по подобию своему. Эти подобны были им по внешнему виду и по внутренним душевным движениям: тут начало и колыбель всякого рода суеверий.

Не довольно того, что Эллины себе измыслили богов по внешности похожими на человека; они представляют их раболепствующими и нашим страстям. И так как по наружному виду всякий рисует их себе подобными то «Эфиопляне, как говорит Ксенофан, изображают их чернолицыми и со вздернутым носом; Фракияне – голубоглазыми и с меднокрасным цветом лица». Равным образом они предполагают и существование души в них; и будто бы душа эта подобна той, которая оживляет и фабрикаторов их. Так боги варваров отличаются суровостью и жестокосердием; боги Эллинов кротче, но им свойственны все наши страсти. Что же следует изо всего этого? А то, что люди нравственно – дурные составляют себе и понятия о богах такие же; люди же добродетельные воображают их себе прекраснее. Вот почему христианин с душою царственной и будучи человеком сведущим, гностиком, состоит настолько же верным почитателем Бога, как не разделяет он и всякого рода суеверий. Он убежден, что существует один только Бог, достопокланяемый, достопочитаемый, дивные чудеса творящий, всех взыскивающий своими благодеяниями, высший Первовиновник всех благ, злу же совершенно непричастный.

В творении, нами наименованном «Увещание», мы достаточно изобличили Эллинов в идолопоклонстве. Там в доказательство этого нами приведено множество примеров; и здесь мы уже не будем возвращаться к тому, что там доказано со всей очевидностью. Но так как в настоящем случае нам снова приходится осветить этот предмет, то из многого, на что в подтверждение сего можно бы сослаться, приведем одно или два свидетельства, доказывающие, что уподоблять Бога нечестивейшим из людей равносильно нечестию и безбожию. Делают эти поругатели святыни одно из двух: или богов они оскорбляют, в таком случае оскорбленный сравнительно с оскорбившим очевидно оказывается существом низшим; или же нужно допустить, что боги не чувствуют оскорбления; но в таком случае, зачем же Эллины заставляют их воспламеняться таким негодованием и походить на некоторых старух, всегда готовых раздражаться, но никогда не способных сдерживать свой гнев? Так рассказывают они (Илиады IX:529 и т.д.) о мщении Артемиды, будто она из-за Энея выместила свой гнев на народе Этолиян. Как Артемида, ты была богиней и не подумала о том, что непринесение Энеем жертвы вовсе не было с его стороны пренебрежением к тебе, ибо он уже приносил в честь тебя жертву, а просто забывчивостью или легкой оплошностью? Не лучше поступок и Латоны. На упрек Афины, что она осквернила ее храм родами эта защищаясь обнаруживает в ответе много смысла и говорит так:

Когда ты видишь полуизломанные вещи,

Победителем отобранные у мертвых на поле

битвы,

То это зрелище должно бы оскорблять тебя,

Ты же радуешься. А теперь гневаешься,

Что я родила в твоем святилище?

Рождают же в храмах животные,

И это не считается за осквернение их^[877].

По правде сказать, после этого для меня нет ничего удивительного в том, что язычники столь склонны к суевериям. При мысли, что всякое событие есть начало несчастья, предзнаменование какого нибудь зла, гибели чего нибудь, им и естественно быть в страхе. Если крыса прогрызла дыру в жертвеннике, построенном из мусора, то это уже дурное предзнаменование. Не находя себе пищи она прогрызает сосуд с провизией; это тоже дурное предзнаменование. Откармливаемый петух пел при закате солнца: трепещите, над вами имеет разразиться некая ужасная катастрофа^[878]. Менандр в своей комедии «Суеверные» так осмеивает одну личность:

Бессмертные боги! Да будет сие счастливым

предзнаменованием для меня:

Ремень, придерживающий на правой моей ноге

обувь, лопнул.

Болтун! Что ж дивного тут? Он был гнил уже; и это доказывает лишь твою грязную скупость, потому что ремень уже давно нужно было заменить новым.

Чрезвычайно метко и тонко возражение по одному случаю Антифона. Однажды свинья съела своих поросят. Этим обстоятельством на хозяина свиньи навеяно было тоскливое ожидание имеющего с ним приключиться какого нибудь несчастья. Антифон заметил, что «животное сделало это от плохого корму» и сказал хозяину: «Ты не печалиться, а радоваться должен этому событию. Это – предостережение тебе со стороны богов, как бы от голоду свинья не пожрала твоих собственных детей». – «Что же это за чудо, говорил Бион, что крыса, не находя ничего лучшего, изгрызла корзину!» «Вот если бы корзина съела крысу, смеясь говорил Аркезилай, то это было бы удивительно». Просто рукоплещу я ответу при подобном же обстоятельстве Диогена. Некто увидев, что около пестика его ступки обвилась змея, восторгался этим чудом. «Перестанешь ли изумляться, сказал ему этот философ. Вот если бы змея выпрямилась и оставалась неподвижной, а пестик если б обвился около нее, то было бы действительно дивно». Так и следует конечно, чтобы неразумные животные двигались, бегали, бились, рождались и умирали. Все эти случайности им свойственны. Нечего посему считать их за явления какие то необыкновенные.

И множество птиц явилось под лучами солнца

(Одис. I:181).

Комик Филимон осмеивает со сцены такого рода религиозные страхи, говоря:

Если я вижу что мой раб наблюдает,

Кто чихнул, кто и что сказал, кто вон вышел,

То я скорее бегу на рынок и продаю его.

Чихает всякий по причине ему свойственной.

Все мы ходим, говорим.

Все в этом мире развивается

По законам, обусловливающим происхождение вещей.

Итак, будем продолжать. Вот человек воздержный и он здоров. А вот невоздержный. Он набивает свое чрево пищей как бы мешок какой. Он во дни праздничные постоянно где нибудь на пиршестве; этим он навлекает на себя только разные болезни. Многие пугаются надписей, ими встречаемых на наружной стороне зданий. Этим то суеверием и вызвано было следующее колкое замечание Диогена. Однажды он встретил на жилище одного дурного человека такую надпись: «Обитает в сем доме Каллиник (победоносный) Геркулес: вход злу и злым воспрещается». «Так каким же образом теперь войдет сюда хозяин сам», воскликнул Диоген. Этого же рода люди, обоготворяющие всякий пень, всякий камень, усыряемый возлияниями на него^[879], трепещут при виде клочка красноватой шерсти, крупинок соли, при виде куска смолистого дерева, могущего служить факелом, кусочков серы, если все эти вещества чрез заклинания над ними волхвов объявлены за нечистые.

Бог же, который есть Бог истинный, ценит лишь святость праведников и ненавидит лишь ту нечистоту, которая происходит от несправедливости и злодейств. Бывает конечно, что из насиженных яиц, после очистительных жертвоприношений, при коих они употреблялись, вылупляются птенцы. Но этого не могло бы быть, если бы при совершении очищения они были каким либо образом повреждены.

Комик Дифил тонко смеется над заклинателями в следующих стихах:

Я очищаю дочерей Прета, самого Прета,

Сына Абантиасова, и беззубую старуху,

Между ними пятое лицо.

Очищаю их одним лишь факелом

И морской луковицей: при столь скудных средствах сколько очищаемых!

К сим средствам я прибавляю лишь серы немного, немного горной смолы

И несколько капель воды, почерпнутой на берегу многошумного моря.

Но ты, о блаженный Зевс, ниспосли мне сквозь тучи

Лишь несколько чемерицы, дабы клопа сего мне обратить в шмеля.

Менандр также обнаруживает глубокую мудрость, когда говорит:

Если б ты, мой друг, действительно был болен,

То действительную тебе нужно было бы подать и помощь.

Но против изнуряющей тебя воображаемой болезни

Вот и воображаемое целебное средство;

Не сомневайся, оно тебе послужит в пользу.

Призови заклинательниц; они, вращаясь около тебя, будут очищать тебя,

Водой орошая, почерпнутой из трех различных источников

И дождем из соли и чечевицы.

Но знаешь ли, кто чист действительно?

Тот, кого ни в чем дурном не упрекает совесть.

«Орест, Орест, восклицает трагический поэт, какой болезнью страждешь ты?». «Моя совесть удручает меня» отвечает он; «признаю, что совершил великое преступление»^[880].

Действительно нет иной чистоты кроме воздержности ото всего дурного. Эпихарм справедливо говорит: «Если твой дух чист, то чиста и вся твоя личность». Вот почему и мы утверждаем, что душа должна очищать себя чрез проверку превратных мнений рассудком; затем, освободившись от всех нечистых мыслей, она должна помнить главные положения вероучения. Следует, чтобы имеющие быть посвященными в таинства веры проходили предварительно некоторые очистительные ступени; и только уже затем на месте преданий лживых должны быть водружены в ней предания истинные.

5. Душа чистая есть храм Богу более угодный, чем все великолепные здания, воздвигнутые в честь Его рукою человеческой.

Не прекрасно ли и не правильно ли не привязывать ни к какому определенному месту присутствия Того, Кто ничем не может быть ограничен. Не правы ли посему мы, когда величие Того, Кто объемлет Собою всю вселенную, не обусловливаем храмами? По силе чего это какое либо каменное здание, материальное создание грубых рабочих, нужно считать за создание святое? Несколько еще лучше думали о сем предмете полагавшие, что достойны величия Божьего эфир и содержимое им или лучше сказать весь мир и вся эта совокупность существ, т. е. вселенная (Деян. 7:49; Ис. 66:1). Действительно, не смешно ли утверждать, что человек, говоря языком философов, «игра Провидения»^[881], может творить Бога и что Божество в свою очередь становится игрушкой в руках человека? То, что выделываешь ты, тождественно с обрабатываемым материалом, а следовательно и подобно ему. Так изделие из слоновой кости есть слоновая кость, изделие из золота – золото. Идолы и храмы, воздвигаемые поденщиками и рабочими грубыми, созидаются из материала мертвого; поэтому они и остаются навсегда безжизненными, вещественными и не имеющими в себе чего либо святого, как и самый материал этот. Какого бы совершенства искусство ни достигало в своих созданиях, вещество всегда останется верным бездушности своей природы. Произведения искусства, каково бы ни было это искусство, никогда посему не могут быть священными и божественными. К тому же, какое новое к жизни могли бы вызвать вы существо, когда по плану, осуществленному во вселенной, нет ни одного, которое уже не занимало бы своего предуказанного ему места? Предмет где либо и кем либо воздвигаемый воздвигается потому, что до тех пор его не было тут. И так если Бог где либо, там или тут, каким либо человеком точно так же как статуя водружается, то значит был момент, когда Он и не имел своего места, а следовательно вовсе и не существовал. Творение не существовавшее не имело и места, так как для занятия оного нужно существовать; место занимает только то, что существует. С другой стороны Существо реально существующее не может быть приурочено к какому либо месту существом воображающим себя чем-то якобы существующим а пожалуй и действительно существующим: Оно и само также существует, а следовательно и место занимает. Остается предположить, что Оно само себя помещает на угодном Ему месте. Но каким это образом Существо это само себя родит или как Существо это помещает само себя настолько и в таком объеме, чтобы существовать тут? Может быть вы скажете, что, ранее не имев места, Оно само себе создало такое? Но тогда вы признаете Его не существовавшим, так как на известном месте водружаемо быть может только то, чего ранее там не было. Вы считаете Божество получающим место. Но что же это значит, что наконец Оно достигает осуществления того, чем, по вашему мнению, уже раньше обладало? Пустяки все это. Существо превысшее, которому принадлежит все существующее, не может нуждаться в своем творении. Но вы говорите, что образ Бога тот же, что и человека. Но тогда Он будет иметь и нужды человека. Ему необходимы будут пища, одежда, кров и должны быть свойственны и все состояния, вытекающие из этого. С того самого момента, как двум существам вы придаете одинаковые образ и склонности, вы подчиняете их и одинаковым условиям одинакового образа жизни. Если правда, что храм есть воплощение двух этих идей, что он представляет видимым образом величие Божие, а потом служит материальным вместилищем существа Божия, то не лучше ли назвать нам храмом Божества церковь, которая, святою ставши чрез познание Бога, учреждена во славу Его? Вот подлинно святилище, святилище величественное, воздвигнутое не ремесленников руками и украшенное не искусством чародеев, а устроенное в храм волею самого Бога! Понятно, что я называю здесь именем церкви не здание вещественное. Я усвояю это имя собору избранных. Вот храм наидостойнейший для воспринятия в себя величия и славы Божией. Вот жертва, по высоте своей святости, драгоценнейшая и подобающая Тому, Кто достоин всякого почтения; скажем лучше: Кому за превосходящую святость Его ничто не может уподобиться в природе. Кто же собственно состоит этой жертвой? Мудрец истинный (гностик). Он Богу любезен. Им чествуем; и в нем воздвигнут Бог, т. е. в нем познание о Боге находит святилище себе и освящение себя. Да, в душе сего праведника мы находим святые образ и подобие Божии, потому что она блаженна, будучи подготовлена к тому предварительными очищениями, перенесенными ею испытаниями; и еще более блаженна, ежедневно в добрых делах упражняясь. Вот что еще не имеет места здесь на земле, но вместе с тем уже и находит оное в душе тех, кто достиг гностического совершенства; вот к чему должно стремиться, о чем заботиться, – о том чтобы принять в себя это содержание, хотя конечно мы и недостойны носить в себе дары Божественного ведения. Все, которые имеют и в будущем уверовать в Бога, уже верны Ему; они уже заранее в образе своих добродетелей воздвигают в себе так сказать образ Божий, изображение Вседержителя, посвященное имени Его.

6. Молитвы и благодарения, непрестанно от чистого сердца возносимые к Богу, ценнее всех жертвоприношений.

Итак, Бог не ограничен никаким местом; об образе Божием нельзя себе составить представления ни по чему живущему. Равными образом не испытывает Бог и никаких душевных смятений, волнующих грудь людскую. Ни жертв никаких Он не желает, потому что Он не рожден подобно всем существам сотворенным и не может нуждаться в какой либо пище: голода Он не испытывает. Чего касаются страсти, то подлежит и смерти. Предлагать пищу Тому, Кто существом своим с вещественной пищей не имеет ничего общего и не питается, равносильно значит изобличению себя в сумасшествии. Комик Ферекрат в своей комедии «Беглые» выводит на сцену самих богов, остроумно представляя их пеняющими на людей за скупость их жертвоприношений. Бессмертные говорят: «Когда вы жертву приносите о скупцы, то прежде всего вырезаете и отлагаете в сторону части, которые вам стыдно назвать. После того как обчистите вы бедра даже до желез, весь бедренный состав и с позвонками, до половины обглоданный, бросаете нам как собакам. Но за тем вам становится стыдно, и скудость жертвоприношения вы стараетесь вознаградить разными плутнями». Евбул, тоже комический писатель, выражается относительно жертвоприношений подобным же образом:

Богам же вы посвящаете как каким нибудь педерастам

Лишь хвост и две лядвеи.

Дионис, выведенный в «Семеле», точно так же жалуется на своих чтителей: «Если мне и принесет кто либо жертву, то этой бывает только кровь да пузырь; о сердце же и сальнике и помину нет. Жиру и сочных бедренных частей я не ем». Менандр также пишет: «Отложивши для богов бедренный состав и позвонки, а также желчь и несъедобные кости, остальное они потребляют сами». Не вполне ли разумно оставить наконец этого рода жертвоприношения? Дым и заколотые животные, что это за жертвы? Если же дым и запах жареного мяса действительно нужно считать почетным даром Эллинским божествам, то почему же и прежде всего в число богов не занести бы и поваров? Они ведь больше всех наслаждаются этими благоуханьями. И почему ж смиренно бы не падать ниц и пред очагами, тем воздавая им божеские почести? Они ведь всего ближе к этим драгоценным благовониям». Но вот что еще занимательнее. Если верить Гезиоду (Theog. ст. 536), то Зевс при разделе мяса обманным образом получил от Прометея на свою долю одни кости, коварно лишь прикрытые слоем жира.

Выходит, что люди состоят достойными сынами Прометея;

На священных алтарях они приносят богам

бессмертным также ни к чему негодные кости.

Никоим образом не могут и того сказать такие чтители богов, что они приносят Богу в жертву пищу из опасения, как бы Он не мучился желанием пищи, происходящим от недостатка ее. Бог не растенье же какое, питающееся без аппетита; и не зверь же какой, живущий во мраке пещер, где некоторые из животных, как говорят, питаются грубыми составными частями воздуха^[882], а может быть и испарениями, исходящими из собственного их тела и развиваются, ничего не потребляя. Если Бог не имеет нужды в пище и не чувствует потребности в ней, то к чему и предлагать Ему то, в чем Он вовсе не нуждается? Если же то правда, что Божество, по самой природе своей ни в чем не нуждающееся, благоволительно принимает воздаваемые Ему почести, то мы христиане значит, мудро поступаем, чтя Его лишь молитвами и принося Ему высшую и святейшую жертву Божественного правосудия. В лице правосуднейшего Логоса мы самому Вседержителю покланяемся, потому что чрез посредство Логоса мы и познание о Боге получили; в лице Логоса потому мы прославляем Бога самого за Его дары нам и за просвещение нас. У нас христиан есть здесь на земле и алтари, но какие? Ими служат молитвенные собрания наши, где слышится из молитвенно настроенных душ один голос, господствует один дух. Питание же себя запахом, проходящее внутрь чрез ноздри, хотя оно сравнительно с питанием чрез рот и отличается большими тонкостью и духовностью, сказывает однако же о дыхании питающегося так существа. Что же? Бог не пόрами же дышит как растение^[883]; и не жабры же Он имеет, чтоб дышать подобно рыбам. На подобие насекомых что ли Он дышит, в коих дыхание заметно по суживанию надреза, к коему крылья прикреплены? Ни один разумный человек не будет рассуждать так. Животные же высшие вдыхают и выдыхают воздух вследствие притока его в легкие, от сего расширяющиеся даже до стенок грудной клетки. Что же? Вы Божеству внутренности что ли усвояете: артерии, вены, нервы и различные другие органы? Но тогда Божество чем же отличаться будет от, человека? Церковь, вот дыхание Божие, но дыхание и человечества. Жертвоприношениями состоят молитвы, вот дыхание святых душ; раскрытие в молитве души пред Богом, вот в какое вскрытие жертвенных внутренностей верим мы.

В простом народе ходить молва, будто на о. Делосе есть жертвенник, основанный еще в глубокой древности, и что будто бы он никогда не был осквернен кровью или убийством. Если верить его историографу^[884], то к нему и подойти мог только Пифагор. Вот в это, так вы верите; а если мы проповедуем, что только душа праведника есть жертвенник по истине священный и что молитва души богобоязливой есть истинный аромат, то вы отказываетесь верить нашим словам. Если я не ошибаюсь, то люди за тем только и ввели в обычай кровавые жертвоприношения, чтобы иметь в них предлоги к употреблению мяса в пищу. Но всякий волен был выбрать этот род пищи и без чествования своих идолов принесением в жертву им животных. Моисеевым законом конечно введены были жертвоприношения, но они были только прообразами Богопочтения христианского. Принесение в очистительную за грехи жертву голубя напр. и горлицы означало, что приятно Богу очищение и неразумных сторон нашей души. Если же кто из стремления быть праведным не пожелает затруднять своей душевной жизни употреблением в пищу плоти уже жившей, то руководиться он будет при воздержании от этого рода пищи соображениями мудрости высокой. Соображения эти во всяком случае основательнее мечтаний Пифагора и его последователей, грезивших о переселении душ из одного тела в другое. Ксенократ, толкуя «О мясной пищи человека» и Полемон в своем сочинении «О жизни, согласной с природой» объявляют в выражениях решительных, что мясная пища не очень-то полезна человеку, ибо это пища уже переработанная животным, а следовательно она и в нас может вносить некие элементы, нас уподобляющие душам животных. Вот почему Иудеи с такой строгостью воздерживаются от свиного мяса: вследствие извращенных инстинктов это животное отличается ото всех остальных особенной склонностью к злодействам; оно взрывает нивы и разоряет чужие жатвы.

Но говорят, что «животные даны человеку для пользования ими». Да, для пользования; в этом и мы соглашаемся с вами, а вовсе не для того, чтобы сподряд служить пищей ему. Только некоторые из животных были предназначены на сие, но и из этих лишь не работающие^[885]. Вот почему комик Платон в своей комедии «Праздники» говорит:

Впредь не будем колоть для жертвоприношения

Других животных кроме свиней.

Мясо их весьма сочно.

При жизни же их мы не получаем от них

Никакой пользы кроме щетины, грязи и хрюканья.

Это же и Эзопа заставило сказать: «Поросенка только в руки стоит взять, чтоб он закричал во все горло; он отлично знает, что ни на что больше не годен как для принесения в жертву». Посему-то и Клеанф сказал, что это животное получило жизнь вместо соли для того, чтобы мясо до времени не портилось». Итак, одни из людей употребляют в пищу мясо этого животного потому, что оно ни на что другое не годно; иные же потому, что оно портит нивы; а третьи, так как оно proclive ad coitum, вовсе не употребляют его в пищу. Вот причина, почему и козел не указан законом в числе животных, годных для жертвоприношений, за исключением так называемого козла отпущения для сложения на него всех грехов (Лев. 16): животное это отличается веселостью нрава, а веселость есть мать всех пороков. Утверждают также, что употребление в пищу козлиного мяса производит падучую болезнь, а свиного – тучность. Употребление в пищу свиного мяса посему может быть полезно лишь тем, кто много физически работает. Если же вы над развитием души трудитесь, тогда это уже иного рода работа: употреблением в пищу свиного мяса ум ваш может быть лишь притупляем. Не невозможно, что иной гностик для облегчения себе борьбы против плоти должен будет отказаться от употребления в пищу и всякого вообще рода животной пищи. Это он должен сделать для того, чтобы не приводить своих чувств в состояние непомерной возбужденности и чтобы не питать своей плоти излишне ad rem Ueneream. «Вино, говорит (врач) Андрокид, и пресыщение мясной пищей хотя и укрепляют наше тело, зато душу расслабляют и делают вялой».

Итак, это пища – нечестивых и совершенству разумения она не способствует. Вот почему Египтяне, требуя от жрецов чистоты жизни, не дозволяют им употребления в пищу иного мяса кроме мяса молодых птиц, которое они считают наиболее легким и так сказать воздушным. Что же касается рыб, то они никогда к ним и не прикасаются сколько по причине некоторых поверий, ходящих в народе о них, столько же и потому, что употреблением их в пищу порождаются слабость и вялость тела (скорбут). Птицы же и животные на земле живущие питаются как и мы вдыханием того же самого воздуха; и это потому конечно, что и душе их мы имеем некое подобие в воздухе. Нельзя того же самого сказать о рыбах; они вдыхают в себя воздух менее тонкий, а именно от самого начала мира примешанный к воде и другим стихиям; это же обстоятельство служит и доказательством большей устойчивости водной стихии.

Итак, Божеству нужно приносить жертвы не многоценные, но угодные. Будем посему возносить к престолу Его ароматическое благовоние, составленное согласно с предписаниями закона (Втор. 30:34); будем возносить к Богу фимиам молитв, слагающийся из общения многих уст и голосов; да возносится к Богу со всей земли это святое дыхание различных народов и племен. Земля, получивши ряд откровений, да соединится наконец в единстве веры для славословия Всевышнего; будем славить Бога в гармоническом их сочетании: мыслью чистою, законосообразным и правым устроением жизни, делами святыми и непорочными молитвами. Поэтическая муза так выражается о сем:

Найдется ли человек настолько сумасбродный и

содержащий веру столь бессмысленную,

Что стал бы воображать, будто боги взирают с

удовольствием на жареную печень жертвы

И на некоторые кости, коими погнушались бы и

голодные собаки?

Как? Это и есть то самое приношение, которого

они желают?

Как? Кои чтут их такими жертвами, тем, будь они разбойники морские или сухопутные, будь они жестокие тираны, они воздают милостями? Да, конечно и мы утверждаем, что огнем (Святым Духом) освящается, но что? Не тело, а душа грешника (Mф. 3:11; Лк. 3:16). Но под огнем мы разумеем, не грубое пламя, дожигающее и истребляющее, а то пламя разума, которое проникает в душу, проходящую чрез огонь (Евр. 4:12).

7. Молитвы мудреца истинного и образ исполнения их Богом.

Нам дано повеление чтить и поклоняться Тому, Кого мы признаем Логосом, Спасителем, Правителем вселенной, а чрез Него и Отцу; и мы делаем это не только в положенные дни, как это обычно у некоторых других, а постоянно, в течение всей этой жизни и на всех возможных путях ее. Седмикратно в день прославляю Тебя (Пс. 118:164), так вместе с Псалмопевцем восклицает народ избранных, оправдываемый чрез исполнение им заповедей. Вот почему мудрец истинный (гностик) прославляет Бога не в определенных только местах, не в нарочито для того устроенных храмах только, и не в праздники только и во дни нарочито для того установленные, а в течение целой жизни, без различия на всяком месте. В одиночестве ли он или в обществе единоверных, для него это безразлично. Поклоняется же он Богу, благодаря Его за сообщение ему познания о правом образе жизни. Если и в обыкновенном ходе жизни присутствие в обществе человека добродетельного чрез внушаемые им осторожность и почтение настраивает мысль и чувство соприкасающихся с ним возвышеннее: то возможно ли, чтобы христианин, которому Господь постоянно предносится и чрез познание им Его и чрез осуществление заповеданного Им образа жизни и чрез благодарное его памятование о Нем, возможно ли, чтобы христианин день ото дня не становился совершеннее, проявляя улучшение это чрез все свои поступки, слова и склонности? Таков, тот, кто убежден в вездеприсутствии Божием, а не в присутствии Его на местах лишь известных, ограниченных известными пределами. Привязывающие Бога к местам лишь этим, находясь в местах иных и считая себя скрывшимися от всеназирающего ока Его, без зазрения совести и днем и ночью предаются невоздержности и погрязают, в чувственных удовольствиях. Для нас же вся жизнь есть праздник. Мы признаем Бога присутствующим всюду. Мы возносим хвалы Богу и в деревне, занимаясь возделыванием земли; мы поем гимны Ему и море переплывая. Какого бы рода ни были наши занятия, мы всегда умело согласуем их со славой Божией.

Мудрец истинный однако же поддерживает с Богом близость наиболее непосредственную. В каждом из своих действий он обнаруживает и важность, но вместе с тем и веселое расположение духа. Степенен он и серьезен потому, что с Богом обращается; бодр и радостен потому, что дары Божии он считает неотъемлемым достоянием человека. Пророк в следующих своих словах хотел, как кажется, показать высокое достоинство познания. Он говорит: Научи меня благости, правоте жизни и ведению (Пс. 118:66). Уже исчислением сих даров Божиих в известном порядке пророк указывает на то, что есть в совершенстве наиболее влаственного. Вот человек воистину царственный! Вот священник, служащий Богу свято! Вот смысл и обычая, господствующего в среде разумнейших из варварских народов, который мы наблюдать можем еще и поныне, обычаи возводить на царский престол членов жреческой касты^[886]. Не ожидайте от такого человека, чтобы он пожертвовал своей личностью, проводя вместе с толпой время в театрах, где эта шумит, волнуется и властвует. Для слов, действий, зрелищ, влияющих на возбуждение низких страстей, не открывает он души своей даже и в сновидениях. Прочь посему от него с зрелищами, обольщающими глаз! Дальше от него со множеством и других удовольствий, ласкающих другие из его чувств! Что общего у него с ними? Мудрец истинный не употребляет ни драгоценных благовоний, ласкающих чувство обоняния; не употребляет он и сложных приправ к кушаньям; не пьет он тонких вин, ароматом коих услаждается вкус; не возлагает он себе на голову венков, сплетенных из разных душистых цветов: чувства ими возбуждаются, зато душа ослабляется. Пользуясь всем честно, постоянно он благодарит Бога. Пищу, питье он употребляет в нормальном их виде; умащает тело нормально; и при всем этом он помнит о Том, кем даровано все сие; благовония также возносит он лишь к Логосу, принося в жертву Ему и начатки плодов. Постоянно он обращается к Богу с благодарениями, то чрез принесение Ему даров, то чрез воскурение благовоний, то чрез слово, коим он одарован. Изредка впрочем является он и на пиршества, но он позволяет себе это только в тех случаях, когда предполагает, что на трапезе, к коей приглашают его, будут и его собратия, соединенные с ним одним и тем же духом любви и единомыслия. Поступает он так в убеждении, что Господь все слышит, все ведает. Пред Богом и действительно открыта душа наша как в том случае, когда мы открываем себя в слове, так и в том, когда мыслим только. Ибо что такое слух наш? Это не какое либо особенное свойство нашего тела; чрез особые отверстия в теле воспринимает слова, связывая с этими определенное значение, разум и прирожденная нам понятливость. Итак, Господь не так слышит, как люди слышат. Он не имеет нужды в чувствах, нашим подобных, как утверждали это Стоики, хотя бы этими чувствами и были главным образом слух и зрение. Пусть их говорят, будто нельзя постигать вещей помимо двух этих чувств; они ошибаются. Есть еще способы познавания; напр. могут нам передаваться впечатления при посредстве воздуха, столь легко перемещающегося. Быстрое воспринятие столь свойственно всему воинству духов бесплотных и составляет их преимущество; наконец все происходящее может быть постигаемо просто внутренним чувством, без всякого соучастия внешних чувств и их органов, единственно вследствие присущей нам необъяснимой силы, подсказывающей нам истину одновременно с постижением ее нашей мыслью.

Возражают мне: «Но голос доходит до Бога, рассеваясь в нижних слоях воздуха». На это отвечу я, что помышления праведников проходят не только чрез воздух, но и чрез весь мир. Благодать Божественная есть особого рода свет; едва только проникла она в душу, как уже всю ее осветила. Но что я говорю? А человеческие намерения разве не доходят до Господа? Разве не предваряют они о себе голосом особого рода (Пс. 19:3)? Разве не оповещают о них голос и упреки совести? Да и к чему дожидаться оповещений голосом Тому, Кто в предвечном совете своем, еще задолго до сотворения Им избранного своего, уже созерцал его и уже читал в душе его, как если б это будущее было настоящим? Возможно ли, чтобы лучи Божественной благодати не вносили света в глубины душ, когда, говоря языком Свящ. Писания, свет благодати проникает и в места сокровеннейшие? Господь есть весь зрение, весь – слух, если я могу так выразиться, пользуясь выражениями человеческими.

Понятие о Боге неверное не только у песнопений, у слов, у тех или иных изречений Писания и учений изменяет присущий им характер святости, но ниспускается и само до понятий пошлых и до мыслей непристойных. Отсюда происходит, что «прославление Бога толпою ничем не отличаются от богохульства»: этого рода люди истины не ведают. На какие предметы направлены все душевные стремления, желания, словом все импульсы души, те служат и молитв содержанием. Подобно тому как не напиток сам по себе желателен, а жаждут его как средства жажду утоляющего; подобно тому как не наследство само в себе желательно, а унаследование: так и познание состоит предметом стремлений не из-за самого себя, а из-за желания познавать; желательно не управление правильное, а чтобы управляли нами правильно; следовательно и при молитвах сила не в том, что просим желаемого. Молитва... желание... Они между собой связь имеют и сменяются друг другом для достижения благ и преимуществ, связанных с ними. Тот, кто только еще воздвигает здание познания, молит Бога о ниспослании ему истинного блага, а именно душевного блага. Но в тоже время он и сам содействует успеху своих молитв, работая над достижением совершенства в добродетели, над укреплением ее за собою на непреходящее время, дабы в будущем обладать ему испрашиваемыми благами не как приобретениями посторонними, а чтобы достигнуть самому ему тождества с самой этой добродетелью. Тому, кто так познает Бога, как Он желает быть познаваемым, ничто столь не приличествует как молитва. Познание же о Боге должно сопровождаться разумной добродетелью и, – само собою разумеется, – обязанностью знать, в чем состоит истинное благо, каких благ следует просить, как и когда о них молиться. Богам же лживым молиться не представляет ли собою крайнего неразумия? Просить чего либо как у богов у тех, кои вовсе и не боги, что может быть глупее этого? Не верх ли неразумия далее якобы некиих благ добиваться от них зла, которое может служить только к гибели просителя? Вот почему мы, убежденные, что существует только один Бог, совмещающий в себе все блага, просим Его или о даровании нам благ или об оставлении оных за нами. Это имеет приложение не только к нам людям, но и к ангелам; различие лишь в некоторых отношениях; ибо просить Бога о сохранении за нами Его даров или же с самого начала над тем трудиться, чтобы сделаться их достойными, не одно и то же. Но есть и лучший род молитвы. Отвращение от зла и деятельность, коей мы отстраняем его от себя, также есть особый род молитвы. Нужно остерегаться посему, чтобы не молить о ниспослании вреда людям; мудрец истинный (гностик) просит Бога об обращении к добродетели даже и людей злых, лишенных всякого чувства добра. Выразимся более смело. Молитва есть беседа с Господом. Шепчешь ли мы ее вполголоса (1Цар. 1:13) или же просто только размышляем и беседуем с Богом молча, рта не открывая, все равно из глубин нашей души исходит голос. Господь всегда внимает этому внутреннему слову; оно всегда достигает Его. От сего и то происходит, что мы поднимаем голову и руки к небу, а в последнем молитвенном возгласе склоняем, и ноги^[887]. Кажется, что этими символическими обнаружениями своего молитвенного состояния, христианин лишь соответствует своим душевным порывам, стараясь проникнуть в мир субстанциальный, доступный только разуму. Чрез возношение слов к небу, некоторым образом отделяя свое тело от земли, он возносится душою в страны горние и паря здесь, в сферах небесных, на крыльях святых своих и благочестивых желаний проникает в самое святилище Божие, откуда уже с высшим самосознанием смотрит на оковы плоти. Действительно мы знаем, что истинный мудрец плен в мире сем покидает с не меньшей радостью, чем и Иудеи, оставлявшие рабство египетское; гностик ясно доказывает тем, что он всегда желает близости к Богу.

Некоторыми назначаются для молитвы определенные часы, как напр. третий, шестой и девятый. Мудрец же истинный всю жизнь свою проводит в молитве, чрез оную стремясь жить в единении с Богом. Достигнув же сего, он – выражаясь кратко – покидает все не приносящее пользы, дабы в этом высоком общении с Богом почерпать довершение того человека, который действует только по любви. Это тройное разделение часов, ознаменовываемое соответственными молитвами, в обычае у тех, кому не безызвестно, что небесные обители также заключают в себе три различных степени.

Здесь мне на память приходят те из иномыслящих (еретиков), которые, состоя последователями Продика, утверждали, что молиться бесполезно. Из предосторожности, чтобы они не стали восторгаться пред нами своей мнимой мудростью как бы некоей новостью, скажем этим сектантам, что она заимствована ими из школы Киринейской^[888]. В свое время мы опровергнем богохульство этих мнимых гностиков. Если же здесь мы занялись бы этим опровержением, то длиннотой его прерван был бы ход этих «Памятных записок» наших, в которых мы развиваем ту мысль, что нет более верного и более набожного почитателя Бога, как истинный гностик, просвещенный учением церкви, и где мы утверждаем, что, обращается ли гностик к Богу со словом или только мыслью, лишь одному ему Господь дарует все просимое, только бы это согласно было с волей Божьею. Да, Господь может исполнить все, чего бы ни восхотел. Подобным образом и гностик получает все, чего бы он ни просил. Это потому, что Господь, проникающий в глубины душ, знает, кто из людей достоин Его даров и кто нет. От сего и то происходит, что каждому Он дарует лишь полезное. Когда молят Его недостойные, рука Его остается закрытою. Напротив Он с радостью отверзает ее всем, кто достоин Его щедрот. Бог распределяет оные между людьми даже и тогда, когда о них они не просят Его. Не позволим себе однако же на этом основании думать, что молитва излишня.

Благодарение Бога и молитва о всем, что может способствовать обращению ближнего, также составляют одну из принадлежностей и преимуществ гностика. Так мы видим, что Господь Спаситель воздавал благодарение Отцу за окончание Им служения и просил, чтобы возможно большее число верных было приведено к познанию. Чрез облаженствование своих избранников, состоящих плодом истинного познания ими Бога и в лице их сам Бог прославляется; гностик посему молит, чтобы Бог, единый благой, состоящий единственным нашим Спасителем, при посредстве единородного Сына Его, из рода в род был полнее и шире и большим количеством людей познаваем.

Вера, по силе которой мы надеемся получить предмет наших молитв, сама есть род молитвы, духовно витающей в глубине нашей души. К тому же, если молитва есть собеседование с Богом, то нет сомнения, что не следует пренебрегать сим способом и случаем для сближения с Богом. Святость мудреца истинного, соединенная с Божественным промышлением о нем, при свободном его исповедании Бога, ясно доказывает собой высоту Божественного благодеяния. Ибо непорочность гностика и обратно Божие к нему благоволение суть две соответствующих одна другой конечных точки Божественного промышления. Господь благ не независимо от своей воли как огонь, который и не желая того, обладает согревающей силой. Божественное провидение, даже и предупреждая просьбы, распределяет свои щедроты действием своей воли. С другой стороны и избранник Божий спасаем не вопреки воле его. Он имеет душу, способную к свободной самоопределяемости. Он шествует стезей спасительной, сам оную выбрав по решению свободному. Вот причина, почему и заповеди даны были человеку, творению, свободно определяющемуся самим собою; причина эта та, чтобы он свободно мог решать выбор в сторону добра или же в сторону зла. Итак и Господь творит добро не по связывающей Его необходимости. В полноте свободы своей воли Он осыпает своими щедротами того, кто добровольно бросается к Нему в объятия. Провидение, нисходящее до нас с высоты своего величия, не есть сила какая-то слепая, занятая оказыванием услуг своим тварям фаталистически^[889], по ступеням поднимающаяся от существ наименее совершенных к более совершенным^[890]. Нет. Сострадательное к нашему ничтожеству, Провидение при непрерывном наделении нас благами подобится пастырю, заботящемуся о своем стаде или царю, пекущемуся о своих подданных; мы же должны быть так же послушны Ему, как властям повинуемся, управляющим нами по законам, им преданным от Бога (Рим. 13:1).

Итак, кто же суть истинные почитатели Бога и слуги Ему? Те, которые чтут Его служением истинно свободным и царственным, не менее чрез благочестивое направление воли, как и чрез познание. Таким служением, проникнутым мыслью о Боге, освящаются все места и все времена. Но когда человек со склонностью к добродетели и благодарным чувством просит чего либо в молитве, то он некоторым образом сам тому способствует, чтобы просимое было ему даровано; уже самая молитва его служит свидетельством, что он с радостью примет предмет своих желаний. Как только высший Раздаятель всяких благ услышит от нас выражение сего желания, так тотчас же Они изливает на просящего и сокровище щедрот своих. Несомненно, что молитва есть внешнее проявление внутренних расположений, свидетельствующих о нашем отношении к исполнению своего долга. Если дар слова и речи даны нам для того, чтобы мы понимали друг друга, то может ли Господь не понять нашей души и нашей мысли? Понимает же на наших глазах постоянно одна душа другую, одним умом постигается же другой... Я заключаю из этого, что Господу, – не как толмачам человеческим, – не нужно ждать произнесения слов. Выражаясь кратко, Ему всякая мысль ведома уже и в тайном ее зарождении. Что нашим голосом передается слуху, то Богу можно высказывать уже непосредственно в мысли. Ибо Бог даже еще прежде сотворения мира знал, какая мысль возникнет в уме того или другого из нас. Итак, можно молиться и не сопровождая своей молитвы произнесением слов; лишь бы верующий к этому молитвенному голосу своего духа тщаливо старался присоединять и все другие качества неразрывного своего союза и обращения с Богом.

Восток для нас служит образом зарождающегося дня и напоминает нам о Том, Кто для нас есть День^[891]. С востока проник тот свет, коим впервые рассеяна была тьма. На востоке забрежжился день познания истины, который осиял умы всех, до того времени остававшихся погруженными во мрак неведения (Мф. 6:16). Вот почему во время молитв мы обращаемся к востоку, напоминающему нам об утре духовной жизни. По этой же самой причине и те из храмов, кои по своему построению относятся к глубочайшей древности, обращены были входом к западу, чтобы жертвоприносители, лицом будучи обращены к изображениям богов, привыкали обращаться на восток. Да возносится к Тебе молитва моя как фимиам; жертвой вечерней да будет воздаяние рук моих, говорится в Псалме (Пс. 140:2).

Нечестивых же молитва гибельна не для других только, но имеет она роковое значение и для них самих. Потому что хотя бы те мнимые блага, которых они испрашивают, и были ими получены, но именно эти самые дары и губят их; не умеют они правильно пользоваться ими. «Пошли нам благо, которого мы не имеем», восклицают они и просят того, что по их мнению благо, а не на самом деле состоит таковым. Истинный же мудрец просит о закреплении за ним того, чем уже владеет, о даровании ему способности принятия ожидаемых благ, а также и невозмутимого пользования ими. Он молится о даровании ему благ истинных и о пребывании их с ним во веки, а это сокровища духовные. Поэтому-то он и не желает чего либо нового, а тем доволен, чем уже владеет. Можно ли сказать, что ему недостает личных даров, когда он доволен самим собою вследствие помощи ему со стороны Божественной благодати и вследствие содержимых им сокровищ познания? Довольствуясь тем, чем уже обладает; не завидуя тому, чем владеют другие; обстоятельно ведая волю Вседержителя; видя желания свои исполняемыми одновременно с их возникновением; особенно же опираясь на всесильную благодать Вседержителя Бога; трудясь над тем, чтобы соделаться существом духовным: по своему неограниченному милосердию он уподобляется Святому Духу. Полный возвышенных мыслей, человек этот, в познании обладающий бесценным сокровищем и благом наипревосходнейшим из всех, чрезвычайно облегчает себе деятельность созерцательную и поддерживает в душе постоянную способность к ней; я хочу сказать, он остается всегда способным опознаваться в сфере ведения быстро и проницательно. Все его усилия главным образом и направлены на приобретение этой способности. Будучи господином над всеми движениями, волнующими дух; привыкши к непрестанной созерцательной деятельности и утвердившись в оной; многократными испытаниями приученный воздерживаться от приятного и вообще определяться в своем поведении законами разума; и, – как бы нам еще характеризовать его, – обогащенный сокровищами опыта: он, как в отношении содержимого им истинного учения, так и в отношении своей жизни, всегда готов ответ дать всякому вопрошающему о вере и благочестии.

Не думайте однако же, что при этом готов он удариться в поток слов, ему непокорных и необузданных; нет. Речь его проста. Ни из страха, ни из любезности он никогда не скрывает правды; он говорит ее во всех тех случаях, где находит подходящее время; и не обращает внимания на лица, пред которыми долг его заставляет высказываться.

Итак, мудрец наш, знанием того, что касается Бога, обязанный целой совокупности выполненных им условий, он, который к этому присоединяет, – что и необходимо требуется и величием предмета и истинностью Богопочтения, – и превосходство добродетели, поддерживает возвышенность своей души молитвою и союзом души своей с предметами, уразумеваемыми лишь духовно; чрез это с познанием он как бы сживается. Вследствие этого он всегда благосклонен, всегда кроток, легко доступен, терпелив, приветлив, благодарен; он довольствуется почетными свидетельствами только от своей совести.

Мудрец истинный одет в броню также и суровой строгости. Это не только для ничем неподкупного охранения целости своей личности и неповрежденности, но и для того, чтоб никто его и не пытался совратить с пути истины. Никогда он не открывает своей души ни плотскому какому либо удовольствию, ни печали; еще менее он власти им дает над собой. Если Логосом он призывается к исполнению судейских обязанностей, то остается беспристрастным, нисколько не потакая движениям каких либо страстей; неколебимо идет он предначертанной ему стезею правосудия в убеждении, что царит над миром сим высшая мудрость и что души, добровольно предавшиеся добродетели, постоянно тяготеют к добру и ищут усовершения в нем, дожидаясь времени, когда они обладать будут самой сущностью благ, придя так сказать к преддвериям Бога Отца, где приблизятся они и к Великому Первосвященнику Нового Завета. Итак, мудрец истинный убежден в такой истине: «Все в этом мире идет к лучшему». В этой мысли он без жалоб и безропотно переносит все случайности. Он не хлопочет даже и о том, что необходимо для удовлетворения материальных нужд ежедневной его жизни. Да и к чему он стал бы заниматься этим? Не неколебимо ли он убежден в том, что Бог, от промышления которого ничто не ускользает, не дожидаясь просьб от человека добродетельного, снабжает его всем, что ему полезно? Ремесленник кормится от своего ремесла; язычник живет по – язычески. Точно так же истинный мудрец в познании имеет все, в чем нуждается. Язычник, обратившийся к вере, молится о том, чтобы проникнуться ею; верный, восходящий по ступеням познания, стремится к совершенству в милосердии; истинный же мудрец, достигший высот знания, просит о даровании ему возрастания в созерцании и постоянства в оном; для него это столь же обычно, как и всякому обыкновенному человеку естественно желать сохранения своего здоровья в состоянии цветущем.

«Господи, никогда да не слабнет моя вера», говорит он; делами же способствует утверждению ее на основании непоколебимом. Он хорошо знает, что своей беспечностью даже из Ангелов некоторые вероломные были свержены с небесных своих престолов на землю; они не сумели непостоянства своей воли и колебаний ее в ту и другую сторону привести к равновесию и чрез то сообщить своими натурам цельность^[892].

Но с низших ступеней познания вы вошли на высоту его? Вы чрез упражнение достигли высот мужа совершенного? Тогда не смотря на обстоятельства времени и места стараетесь проводить жизнь непреткновенно, великодушно подчиняясь неизменным порядкам жизни и по указаниям познания постоянно трудясь над проникновением себя и единым началом добра. Если же в здании вы оставите наклонным к земле и угрожающий падением угол, то и весь материал, который при посредстве рычага веры поднят вами и из коего воздвигли вы здание, при всеобщем падении тоже рушится.

Итак, верующий, чрез сознательное упражнение утвердившийся в добродетели, стяжавший в ней неотъемлемую собственность, простой навык в добродетели обращает во вторую свою природу. Тяжесть неотделима от камня; точно так же и знание становится неотчуждаемым свойством гностика; и это не помимо его воли, а в полном согласии с его выбором, с его интеллигентностью, обогащенностью познаниями и предусмотрительностью? Бдительность и действительно способна доводить гностика до этого неотделимого от него состояния. Охраняя себя строгим благоразумием, гностик не грешит; удерживаемый от греха добрыми внушениями и осторожностью, он охраняет чрез то плоды своих трудов. Добрые же внушения, как мне думается, возникают в нем от знания; оно научает его различать течения, собой обусловливающие невозмутимое пребывание в добродетели, от того, что не может этому содействовать.

Итак, памятование о Боге и знание Его дело великое. Оно способствует неутрачиваемости добродетели. Но, – что нами уже и доказано, – один только гностик свят и благочестив по истине. Без сомнения, радуют его и дары настоящего; но дары обетованные восхищают его, как если б они были уже настоящими. Не говорите мне: «Они сокрыты от него, потому что их нет в наличности»: он наперед уже знает, чего они стоят. Познанием доведенный до убеждения, что будущность имеет быть таковой, а не иною, он уже обладает ею.

Все недостаточное и несовершенное должно быть дополняемо из подлежащего источника. Но если то правда, что гностику свойственна мудрость, а мудрость эта в собственном значении слова если есть свойство Божественное, то выходит, что кто в союзе с Существом, не имеющим никаких нужд, тот значит и сам никаких нужд тоже не терпит. Ибо при сообщении премудрости Существо, сообщающее оную, и другое существо, часть в ней получающее, ничего друг против друга не имеют, не питают взаимно никакого нерасположения одно к другому, а следовательно ничто и не препятствует одному Существу Собой дополнять другое^[893]; и от того, что берется у сего Существа другим, Оно не беднеет. Вследствие этого происходит, что богатство Дающего, от многократности сообщения его существу другому, не истощается.

Так происходит, что гностик обладает уже всеми возможными благами, какие способны мы вместить при земной сей жизни. Говорим о благах, им вмещаемых при облечении плотью, потому что обладание «всеми благами» означало бы принятие его уже в вечные селения, где души переходят с одной ступени на другую и где их ожидают награды от Бога. Поддерживаем он и Богом, удостаивающим его особенного и непосредственного попечения. Не для того ли все и сотворено было, чтобы пользовался и владел всем человек добродетельный, или – лучше сказать, – вся тварь не для того ли и создана, чтобы содействовать спасению людей добродетельных? Можно ли после этого поверить, что Провидение откажет в своей помощи тому, для кого и сотворено все? Нет никакого сомнения, что поддерживая добрые качества своих избранных и одобряя святость принятого ими образа жизни, Божественная премудрость принявшим решение жить добродетельно сообщает и силы, довлеющие к совершению дела их спасения, ибо Провидение говорит с нами то просто голосом увещания, то протягивая руку помощи тем, кто заслужил этого своими усилиями. Всеми же такого рода благами гностик пользуется естественными образом, ибо конечной целью его состоит познание воли Божией и деятельность вполне самосознательная. Взгляните на врача. Он возвращает больным здоровье, больные же внутренней своей энергией содействуют врачу в восстановлении своего здоровья. Точно так же и Господь Бог поступает по отношению к нам. Он дарует вечное спасение тем, кто совокупно с Ним воздвигает здание познания и добрых дел. Да, и Божественное обетование осуществляется только чрез действия человека, потому что исполнение заповедей, возлагаемых на нас истинным учением, предоставлено нашей власти.

Не могу я посему не удивляться Эллинам. Один из славившихся в древности атлетов долго упражнял это жалкое свое тело, готовя его и укрепляя для доблестных состязаний. Затем он отправился на самые эти состязания на Олимпийских играх. Тут пред статуей Зевса, чтимого Пизанцами, он так излил свою душу: «Отец богов, воскликнул он, если ничего из того, чем я должен был приготовиться к борьбе, не опущено мною, то даруй мне победу: ты только долг отплатишь мне тем». Нечто подобное происходит и с гностиком. В меру своих сил и безупречно исполнив все, что предписывалось учением, а именно дело спасения изучавши, упражнявшись, подобающими делами занимавшись и желанием проникшись угодить Богу, имея за себя свидетельство чистой совести, он убежден, что дело спасения доведено им до конца во всех его частностях. Бог требует от нас только того, что мы в состоянии сделать; иначе говоря: как относительно тех благ, кои, имея соотношение с делом нашего спасения, еще не находятся на лицо, так и относительно благ наличных, Он требует добровольного решения, желания, надежды на обладание ими, пользования ими, постоянства. Вот почему человек, беседующий с Богом, должен иметь душу чистую и незапятнанную: условие неотклонимое, если кто работает над обращением в свою собственность блага самого в себе, т. е. над достижением в благости совершенства. Если же этого нет, то пусть он хотя старается возвыситься до познания; пусть стремится к нему; а главное, пусть в меру возможности удаляется от дел злых, греховных.

Еще нечто. Гностику следует обращаться к Богу с молитвами только достойными Бога, и при том в сообществе людей только добродетельных. Соприкосновение с грехами чужими заразительно. С теми, коих вера еще юна, гностик молится только о таких вещах, о коих можно и гласно вместе с другими молиться.

Что же касается всей его жизни, то, – как мы уже сказали, – она есть продолжительное священное празднество. Обыкновенными его жертвоприношениями суть его молитвы, повторно воссылаемые им хвалы Богу, чтение им пред принятием пищи священных Писаний^[894], пение псалмов и гимнов как во время принятия им пищи, так и пред отходом ко сну; наконец сюда же, к тем же жертвам, относятся и ночные его молитвы. Благодаря им он присоединяется к сонму сил бесплотных, непрестанно созерцающих и славящих Бога: постоянно ему предносится мысль о Боге; постоянно его мысль занята деятельностью.

Но ужели кроме сих гностику неизвестны еще я другие какие либо жертвоприношения? Ужели не делится он с неведущими теми спасительными истинами и вещественными благами, коими сам обладает? Да, конечно делится, и притом очень щедро. Но так как из уст самого Бога он знает, каких ему следует просить благ, то он никогда и не прибегает к молитвам длинным и многословным, произносимым вслух (Мф. 6:7 и т.д.). Везде, где бы то ни был, посему он молится, не привлекая на себя внимания толпы. Его прогулки, разговор, отдых, чтение, дела, управляемые рассудком, все это у него – молитва в многообразных ее видах. Лишь только и мысленно сойдет он во святилище души своей и призовет здесь в воздыханиях неизглаголанных (Рим. 8:26) Отца небесного, не успеет он выговорить, как Вседержитель уже внимает ему. Достоинство всякого действия у людей обыкновенно измеряется тремя главными и конечными целями: честностью, полезностью и приятностью. Целью же всех предприятий гностика служат только честность и полезность; чувственную же приятность испытывать от своих действий, или что то же – земное счастье с его непостоянством, он предоставляет тем душам, которые среди ничтожества и смертельной тоски влачат жизнь пошлую.

8. Мудрец истинный, будучи строгим ревнителем истины, не имеет даже и нужды прибегать к клятве.

При столь явном благочестии мудреца истинного нет не только многих, но и никаких оснований уже и для простого предположения, что он легкомысленно может относиться ко лжи и к клятве. Клятва есть показание окончательное, при коем во свидетели призывается имя Божие; человеку же, проникнутому верой, возможно ли не внушать к себе доверия; и что за необходимость ему прибегать к клятве? Не заменяется ли клятва уже всей его жизнью? Не устрояет ли ее так он, что неизменное постоянство его поведения и определенный характер его речей становятся утверждением решительным и достоверным^[895]?

Если же на самом суде судьею действующим и обсуждающим дело постановляется приговор несправедливый, не имеющий оснований в несправедливости, испытанной челобитчиком, то и тут гностик (в угоду судье) остерегается лгать или оставаться неверным клятве. Оскорбление в этом случае нанесенное Богу, обратилось бы на него самого, ибо он хорошо знает, что по своему существу Бог не может понести оскорбления. Не придется вам увидеть его также и солгавшим или преступившим какой либо пункт закона из ненависти к ближнему. Господь научил ведь гностика любить ближнего, хотя бы он и не под одной с ним кровлей жил. Еще менее возможным для себя находит ложь гностик или преступление клятвы из-за себя самого, ибо никогда нельзя бывает подметить в нем неправоты добровольной и в отношении к собственной своей личности.

Наконец гностик не только не преступает клятвы, но даже вовсе и не клянется; он исполняет заповедь Спасителя, находившего достаточным для утверждения чего либо ответа «да» (Мф. 5:37), а для отрицания «нет» (Иак. 5:12). Ибо что же значит божиться, как не клятву произносить? И что такое клятва как не та же мысль, только в зародыше, воспользоваться именем Божиим в целях убеждения? Для гностика посему достаточно бывает закончить свое утверждение или отрицание следующими словами: «Я показал истину»; и этого он находит достаточным для окончательного убеждения тех, кто еще колебался бы признать значение его свидетельства. Посему, как мне думается, он должен себя так вести, чтобы его поведение внушало язычникам доверие к его личности уже из-за его жизни; тогда они находить будут излишним и вынуждать его к божбе. По отношению же к себе самому и к тем, кто имеет с ним сношения, он должен наблюдать благородную честность, готовую на всякое испытание: это и есть свободное правосудие гностика. Итак, гностик справедлив и держит свое слово, но к клятве не имеет особенной склонности и не нуждается в ней. Далекий от того, чтобы находить необходимой божбу, он тому способу ее, о котором мы говорили, подчиняется возможно реже. И что касается искренности его клятвенного свидетельства, то оно есть следствие тесной связи, какая его соединяет с истиной. Ее достигнуть можно только чрез постоянное и безупречное наблюдение долга. Итак, не требуйте же клятвы от того, кто всею жизнью свидетельствовать призван, что он находится на высоте правды. И вообще нужно сказать, что кто не клянется, тот несомненно дальше других и от клятвопреступления. Тот же, кто никогда не нарушал ни одной черты из какой либо статьи договора, вовсе не может быть и призываем к клятве. Исполнил ли он им принятые на себя обязательства или нарушили оные, во свидетельство того или другого он предоставляет говорить за него фактам. Несомненно, что неправда в словах и ложная клятва суть нарушение обязанностей к обществу. Но праведник, честно живущий и не преступающий ни одного из обязательств, на него налагаемых долгом, когда настает расследование истины, во свидетельство указывает на жизнь свою: дела его, вот клятва его; свидетельство же уст своих он находит для себя совершенно излишним. Всегда уверенный в том, что Господь около него, где бы он ни был; стыдясь говорить неправду и считая ложь средством к достижению чего либо себя недостойным: он довольствуется свидетельством лишь пред Богом и своей совестью. Вот почему он никогда не лжет, не преступает никаких обязательств; вот почему он отказывается давать и требуемую от него клятву; а как скоро поклялся, то верный правда не отрекается от клятвы даже и в том случае, если б пришлось ему и умереть среди пыток.

9. Превосходство в выше изображенных добродетелях на стороне того, кто назидает ближнего.

Как ни высоко достоинство гностика, но чрез обязанность научать братьев еще более возвышается он! Предназначенный к распространению и словом и примером блага величайшего из существующих на земле, мудрец, облеченный этой миссией, состоит некоторого рода посредником и связью между человеком и Божеством. Язычник, боготворя камень и дерево, обращается своими мольбами к бессмысленным кумирам, как если б они имели уши, чтобы слышать его, и свято исполняет обязательства, написанные пред лицом их. Точно также образ, имеющий жизнь и дыхание, я хочу сказать, человек, слушаясь своего Господа, Учителя веры достойного, может олицетворять собой величие Логоса. Благодеяние, которое гностик оказывает другим людям, напоминает собой дело самого Спасителя (Мф. 10:42; 25:4). Во образ Его, состоя человеком истинным, гностик рассеивает между людьми семя слова и, возрождая наставляемого им человека для спасения, становится одновременно и творцом и преобразователем. Эллины, железо называют именем Арея, а вино – Дионисом; есть конечно между ними некое скрытое соотношение. То же самое нужно сказать и о гностике. Так как в благе ближнего он видит свое собственное спасение, то его по справедливости можно назвать живым подобием Спасителя, если не по качествам его природы, то по крайней мере за сообщение им Его благодати и соответствие Спасителю проповедью. Все, носимое им в глубине души, одинаково он носит и на устах. Гармонически осуществляя учение и на деле, он и словом и примером проповедует тем, кто удостаивается слышать его. Действительно он говорит правду, ее так излагая, как думает о ней, исключая те случаи, когда подобно врачу^[896], скрывающему от больного опасную истину, ему приходится иногда в качестве целебного средства правду утаивать или – говоря языком софистов – не говорить ее. Смотрите в самом деле. Вот первоверховный Апостол совершает обрезание над Тимофеем (Деян. 16:3) в тот самый момент, когда он в слух всех и пишет и возвещает устно, что обрезание, совершаемое рукою человеческой, есть обряд пустой (Рим. 2:25; Еф. 2:11). К чему эта уступка? Апостол боялся, чтобы резкий переход от обрезания Моисеева к обрезанию, совершаемому верою над сердцем, не привел бы еще колебавшихся Евреев к внезапному разрыву с синагогой. И вот он приноравливается к их слабости и становится евреем, чтобы привлечь их всех (1Кор. 9:19 и т. д.). Снисходить кому либо и подходить под уровень чьих либо понятий с целью спасения его, при этом никогда однако же трусливо не думая об опасности, какой зложелательство грозит праведнику, такой образ действий ни греха собой не составляет, ни нарушения заповеди. Но решиться на такой поступок гностика может заставить одно только желание быть полезным своим собратиям; не руководясь сим побуждением он и не совершает его. Он и действительно предает свою жизнь за церковь, за возрожденных им для веры своих учеников (Флм. 1:20), чтобы в будущем для тех, кто облечен будет высшим этим служением, служением учителя человеколюбивого и боголюбивого, служить образцом жертвы, обрекшей себя во имя Спасителя на согласование дела с словом и на действительное обнаружение любви. Он следует своим путем, не страшась темницы или рабства, оставаясь верным раз принятому им учению, терпеливым в трудах, правдивым в словах и пользуясь даром слова безукоризненно. Действительно, как скоро ложь имеет целью какое либо плутовство, то она перестает быть словом праздным, а становится орудием зла.

Словами, делами, всей своей личностью гностик следовательно свидетельствует об истине, потому что в своих речах, действиях, в самых своих помыслах, во всем он обнаруживает ненарушимую честность.

Таково, – говоря вкратце, – благочестие христианина. Если каждое из его действий согласуется с долгом и обусловливается здравым разумом, то его поведение благочестиво и праведно. А если так, то один только гностик и может быть благочестивым, праведным и богобоязненным почитателем Бога. Из этого следует, что христианин вовсе не есть неверующий: положение, которое мы и намерены были доказать философам. Из поведения его вытекает, что он никогда не дозволит себе чего либо дурного или постыдного; это противоречило бы справедливости. Наконец вот последнее доказательство, что гностик вовсе не нечестив. Один только он на всей земле воздает истинному и всемогущему Богу, Царю и всемирному Владыке, служение соответственное тому, какое требуется от него истинной религией, благочестно чтя Его чистой жизнью и молитвами.

10. Ступени, по коим гностик восходит к истинному совершенству.

Познание, – если позволено мне будет выразиться так, – есть совершенство, зрелость, законченность человека как человека. Дополнено будучи знанием вещей Божественных, оно и по образу мыслей и расположений и по образу жизни и в области слова как само себе соответствует, т. е. отличается совершенной естественностью, так и с Божественным Логосом согласуется, Ему угодно и Им одобряется. С полной достоверностью можно сказать, что самая вера чрез познание совершенствуется, ибо только чрез познание верующий достигает совершенства. Из сего следует, что вера есть некое, внутренно, духовно и таинственно предносящееся душе благо: при сем она отыскивает Бога не долгим путем особого рода философских исследований, а просто, без всяких особенных сборов и подготовок, признает бытие Его, высказывается за оное и окружает Бога прославлением и чествованием как личность действительно существующую. Отсюда-то для христианина, возрожденного верой и возросшего на лоне ее, и возникает настоятельная необходимость при помощи Божественной благодати, в меру своих сил и в соответствие им, озабочиваться приобретением познания о Боге. Мы утверждаем, что познание отлично от той телесной мудрости, которая приобретается чрез выслушивание разных учений и наставлений. В некоторых отношениях мудрость эта конечно есть то же, что и познание; познание же не безусловно то же самое, что и мудрость; познание в качестве познания необходимо есть уже и мудрость; мудрость же в качестве мудрости еще не необходимо есть и познание. Под именем мудрости по большей части разумеются знания, нам передаваемые учителем^[897]. Основой же познания служит непоколебимая и несумнительная вера в Бога. Фундаментом же здания, а вместе и самым зданием, всего началом и концом состоит Христос. Говорим о Христе как о начале всего и конце, ибо как начало всего, вера в Него, так и конец всего, любовь к Нему, не могут быть предметом yчeния и наставления; познание же, по милости Божией, нам сообщается преданием; оно есть сокровище, передаваемое на сохранение тем, кои заявили себя достойными того, чтоб им содержать учение, собой обнаруживающее лишь превосходство любви; светом, какой разливается от познания сего учения, окружается блеском и любовь. Писание говорит: Имеющему дано будет (Лк. 19:26). Что значит это? А то, что к вере должно быть присоединяемо познание; к познанию любовь к Богу и ближним; любовь же получает право на обладание наследием. Бывает же тогда все сие, т. е. все эти обетования христианину и собственные его желания тогда исполняются, когда чрез веру, познание и любовь соединившись со Спасителем, христианин в союзе с Ним воспаряет в обители, где царствует Охранитель наших веры и любви, Господь. Отсюда же открывается, что тем, кои способными оказываются к принятию сей милости и предопределены к тому, познание сообщается во усовершение их личности. Обусловливается сообщение сего познания и мудрым устроением жизни и стремлением к цели, которая выше, чем правда по закону. А это все опять требует прилежания постоянного; необходимы для сего подготовительные труды и упражнения сложные и долговременные. И приводит нас это познание к цели бесконечной и совершенной. Дело начинается с того здесь, что познание нас посвящает в жизнь по Бозе, какую вели и другие люди добродетельные, удостоенные в вечных обителях почестей Божественных^[898]. Эта-то жизнь, еще здесь на земле ведомая в общении с душами отошедших святых, христианина освобождает за гробом от наказаний и мук^[899], страх пред коими нас должен удерживать здесь на земле от грехов и внушать нам образ жизни спасительный. Освобожденные от сих страхов, достигшие возможного здесь на земле совершенства, не подлежащие более никакому дальнейшему очищению, окончившие прохождение всякого рода служений даже и святых и совершавшихся между святыми, те святые души приемлют почести и награды. Дальнейшим моментом состоит введение в постоянное созерцание Бога тех, кто чист сердцем и еще здесь на земле состоял в некоторого рода родстве с Богом (Мф. 5:8). Им дается место на престолах, где восседают и другие боги, Спасителем поставленные непосредственно после Себя^[900].

Итак, познанием быстро довершается внутреннее очищение; оно вводит в нас желанную преобразующую силу, так что постепенно мы сближаемся с добром. Отсюда же происходит и то, что оно совершенно естественно вводит нас в постижение той святой и божественной субстанциальности, с коей мы имеем некое средство. Неким таинственным образом оно из одного света вводит человека в новый больший свет^[901], и это до тех пор, доколе чистый от малейших пятен (Мф. 5:8; 1Кор. 13:12) он не возведен будет познанием в высшие обители покоя. Познание и постижение таким образом научают гностика созерцать Бога лицом к лицу. До такого совершенства доводится душа гностика познанием. Оно освобождает душу от необходимости себя очищать еще каким нибудь другим способом; оно избавляет ее от различных служений; вместе с Господом она поселяется в таких местах, где под Его покровительством царствует. Вера посему, – если можно так выразиться, – есть сокращенное знание необходимейших истин. Познание же есть непреложное и непобедимое и в слове и в деле обнаружение истин, принятых на веру, обнаружение такое, которое, под влиянием учения нашего Спасителя, будучи построено на фундаменте веры, ведет ум к знанию, к постижению совершенному, к безгрешности.

Первым из этих спасительных изменений и переворотов, по моему мнению, есть переход от язычества к вере, как я уже ранее заметил об этом. Вторым моментом служит переход от веры к познанию. Это последнее, приводя христианина к любви, соединяет существо любящее с любимым, познающее с познаваемым. И мне кажется, что как скоро человек достигает этого, то уже здесь на земле, ранее отшествия из сего мира в иной, облекается он в природу ангельскую (Лк. 20:36). Не та ли это и есть степень совершенства, которой можно достигнуть здесь и которая допускаема плотью христианина, еще удерживающей его долу?

А по достижении этого высшего, какое только возможно для пребывающего в сей плоти, совершенства, христианин, – что и естественно, – делается участником благ еще высших. Чрез святую седмерицу^[902] он наконец достигает жилища Господня, где становится в некотором роде постоянным светом^[903], начиная жить жизнью особой во всех отношениях, вечной, неизменной. Вот в чем состоит первое на истинном христианине обнаружение воздействия Господня; вот то воздаяние и награда за Богопочтение, о коих уже говорили мы. И высказанное нами подтверждается многочисленными свидетельствами. Для примера достаточно и одного из них. Пророк Давид говорит следующее: Кто войдет на гору Господню или кто станет на месте святом Его? Невинный руками и чистый сердцем, не тративший на суетное жизни своей, не клявшийся льстиво ближнему своему; сей примет благословение от Господа и милость от Бога, Спасителя своего. Это род ищущих Господа, стремящихся зреть лице Бога Иаковля (Пс. 24: 3 – 6). Пророк, как мне кажется, главным образом метит здесь на гностика. Мимоходом, как кажется, он нам указывает также, что Спаситель наш есть Бог; он называет Его лицом Бога Иаковля^[904], т. е. проповедовавшим и учившим всему, что касалось Духа. Вот почему и Апостол называет Сына образом славы Отчей (Евр. 1:3), потому что Он возвестил людям истину о Боге и изъяснил, что Бог и Отец един, что Он есть единственный Вседержитель, которого никто не знает кроме Сына и тех, кому Сын откроет Его (Мф. 11:27). На единство Божие у Псалмопевца указывается словами стремящиеся видеть лице Бога Иаковля. Сего-то единого и благого Бога Отца и возвещает нам Спаситель наш и Бог. Под родом ищущих Его следует разуметь род избранных, коим чрез исследование даровано доходить до познания. Посему-то Апостол и говорит нам: Не принесу я никакой пользы вам, если к проповеди своей не стал бы присоединять откровения, познания, пророчества или учения (1Кор. 14:6).

Знаю, что случается некоторым и не состоя гностиками поступать надлежащим образом. Но поступками их не разум управляет. Об их образе действий нужно сказать то же, что и о мужестве некоторых^[905]. Некоторые люди, будучи страстными от природы, делаются еще более пламенными вследствие того, что страсть, которую они питали, обратилась в привычку. Они, не сдерживая ее рассудком, во многих случаях отдаются ей слепо и совершают дела достойные истинного мужества. Или вот напр. грубые ремесленники. Они выносят труды и страдания с суровым упорством. Но как бы ни были они судьбе покорны, их терпение истекает не из того источника, из которого истекает терпение гностика. Ни цели оно не имеет той же, что у гностика. И это даже и в том случае, если б пришлось им среди мучений даже с жизнью расставаться. Апостол объясняет нами причину этого. Это происходит оттого, что в них нет любви, порождаемой познанием (1Кор. 13:3). Все, что делается с познанием, делается честно, право и может рассчитывать на успех. Все, что делается без познания, делается худо и жалким образом. Сколько бы энергии ни проявил виновник такого дела; каким бы постоянством он ни отличался в нем, все это будет плохо, потому что его образ действий не вытекает из рассудка и он своими действиями не преследует одного из тех благ, кои ведут к добродетели и истекают из нее. То же самое я должен был бы сказать и о всякой в частности другой добродетели людей не просвещенных познанием, а равным образом и об их благочестии. Гностик же руководится разумом не только в своей святости; познание управляет и остальным его поведением; им же руководится он и в своем служении Богу.

Следуя раз принятому нами плану и отлагая до более удобного времени изложение ученых положений гностика, мы изобразим теперь жизнь его.

11. Жизнь истинного мудреца. Мужество его при перенесении несчастий и самой смерти, как скоро есть на то воля Божия.

Принять и постигнуть учение Богооткровенное (Мф. 19:17), это значит получить в нем благо истиннейшее и величественнейшее. Мудрец истинный первее всего поэтому и удивляется сему новому чуду творения^[906]. А так как из небесной своей отчизны он вынес чистою эту способность дознавания, то и делается радостным и мужественным учеником Господа. Лишь только услышал он слово о Боге и провидении, как уже верит в них, имея в достоудивительности воссоздания человека все основания для сего. Сей же внутренний импульс удивления обращает все силы гностика на изучение и положений веры; это в силу его гностик подчиняется всему, что может вести к познанию предмета его задушевных желаний и стремлений. К заповеданному же образу жизни он в силу пламенности своих желаний присоединяет еще расследования и обсуждения. И вот наш гностик в делах веры двигается вперед. Вера, образ жизни и трезвость мысли соделывают его способным к созерцательной деятельности широкой и возвышенной. Воля Божия, вот что с сих пор составляет предмет исследований гностика, потому что не телесные уши отверзает он для постижения слов Писания и Господних, а духовные очи сердца. Воспринявши же в слове Божием масштаб для понимания сущности вещей, ориентировавшись чрез оный среди их, он естественным образом и душою обращается к вещам сродным ей. Напр. эти две заповеди: Не прелюбы сотвори и Не убий (Исх. 20:15, 14) он понимает в приложении к себе в значении ширшем, чем какое в сей словесной форме они имеют для остальных людей. Работает же и навык приобретает гностик в умозрительном сем познавании вещей с тою целью, чтобы чрез этот созерцательный свой образ мыслей подготовить себя к воспринятию истин еще более общих и величественнейших. Твердо он убежден в том, что наставляет человека в ведении (Пс. 93:10), по слову пророка, Господь, что Он это говорит устами человеческими. Для этой же самой цели Господь и лично принял на себя плоть человеческую.

Естественно отсюда и то происходит, что сей ревнитель знания никогда не предпочитает чувственно приятного полезному, нет. Если бы какой нибудь случай свел его напр. и с женщиной во всем блеске ее красоты, то и тогда не удалось бы ей никакими чарами и кокетством обольстить его, сколько она ни вызывала бы их из себя. Жена господина, которому служил Иосиф, могла ли склонить его к нарушению приличия и законосообразнаго образа жизни? Он оставил в ее насильственных руках верхнюю свою одежду, пребыв от греха чистым и облекшись в преизящнейшую одежду красоты и невинности нравственных. Конечно глаз египетского господина не видел этого поступка Иосифова, Вседержитель же был свидетелем оного. Человек слышит слово, видит тело; Вседержитель же зрит и видит дальше; Он прозирает в самое дело Того человека, которого голос слышится и взор видим. Соответственно этому гностик хранит неколебимое душевное спокойствие, когда обрушиваются на него даже и болезни, какие нибудь неожиданные обстоятельства и даже ужаснейшее из всех бедствий, смерть; он знает, что все подобные беды в созданной природе необходимость. И о том он помнит, что все эти злоключения Божиим всемогуществом обращаются в средства ко спасению нас, что они в руках милосердого Провидения суть средства исправительные, имеющие назначением вынуждать к самоулучшению тех, кто противится тому, чтобы потом за труд самоисправления их же награждать по заслугам. Посему всем сотворенным гностик пользуется в размерах и для целей, указываемых Логосом, всегда при пользовании теми сотворенными вещами воздавая благодарение и прославление Создателю и не давая им порабощать себя, но всегда оставаясь господином над ними. Окажет ли ему кто какую-либо несправедливость, обиду, зло, никогда он не помнит о них. Никогда он не гневается и не питает вражды или нерасположения ни к кому вообще, даже и к тем, кто за дела свои действительно стоил бы такой ненависти. Он помнит, что и его ближнего Творец есть тот же, что и его самого; в своем ближнем, хотя бы и заблуждающемся, посему он чтит Творца его, а сотоварища своего по изгнанию любит, сожалеет о нем и молится за него неведущего. Прикованный к этому бренному и жалкому телу, он и о немощах своей собственной телесной природы сожалеет, и все же под напором страстей его остается непоколебимым. Пусть независящие от его воли обстоятельства слагаются вопреки его желаниям: подавив в себе печали, он всецело уходит сам в себя, останавливаясь на том, что действительно ему принадлежит. Равнодушный ко всему, что не имеет связи с жизнью его души, он только тем занимается, что едино есть на потребу и чем охраняется здравость его души. Что за дело ему до мнений людских? Что значит внешность для него? Он хочет оставаться верным в существе дела, верным воспринятому им истинному учению и познаниям в нем приобретенном, т. е. он желал бы заявить себя действиями, кои всегда в состоянии были бы сами себя оправдать, а также и речами, силу и действенность имеющими. Он не довольствуется расточением похвал доброму и прекрасному; он сам старается быть добрым и облеченным красотою вышемерною; из доброго и верного раба он и действительно поднимается по силе своей любви до степени друга; и в этом имени, являющем совершенство, видит награду для себя за то, чем занят ежедневно: за познание истинного учения, за навыки, им приобретенные единственно долгим упражнением и верностью правильному образу жизни. И вот он употребляет все усилия для достижения высот познания. Блистая красотою нравственной, сосредоточенный уже и по внешнему своему виду и манере держать себя, обладая всеми преимуществами, отличающими истинного гностика, он зрит лишь на славные образцы своих великих предшественников, упредивших его в достижении совершенства. Какое облако их предносится его духу! Я говорю о примерах ему оставленных патриархами, весьма многими пророками, бесчисленным множеством за нами наблюдающих Ангелов и наконец самим Спасителем, который и словом научил нас и делом явил нам, какой высоты жизни можем достигать мы. И вот причина, почему гностик остерегается привязываться ко всем вообще благам сего мира, имеющимся у него в наличности; он не хочет оставаться на земле. Он дорожит лишь теми благами, на получение которых надеется или – лучше сказать – которые опознал уже в качестве благ истинных, в получении коих убежден, кои умозрительно видит уже в своем обладании. Вот почему он терпеливо переносит труды испытаний и скорби. Он переносит их не как отличавшиеся мужественностью мудрецы сего мира, свое мужество поддерживавшие единственно мыслью, что настанет же всем этим бедствиям конец и что когда нибудь да должны же они будут смениться удовольствиями. Не таковы гностика мысли. Познанием он доведен до непоколебимой уверенности в том, что блага, составляющие предмет его упований, станут некогда и действительным его достоянием. Отсюда происходит, что он презирает не только муки все, но и вообще все блага земные.

Рассказывают, что блаженный Петр, увидя жену свою, ведомою палачами на казнь, возрадовался, что настал час призыва ее в вышние селения и говорил о ней, что это изгнанница, возвращаемая в отечество. Наконец, одобряя ее и утешая он, назвав ее по имени, обратился к ней с таким воззванием: «Жена, помни Господа»^[907]. Столь крепок был брачный союз блаженной сей четы; таков был и образ действий мужа по отношению к той, которая была для него на сем свете дороже всех людей. В сем то смысле Апостол и говорит: А имеющие жен пусть будут как если б не имели их (1Кор. 7:29). Апостол не желал, чтобы брачной связью была какая либо чисто человеческая страсть и склонность: такая связь отделяла бы нас от любви к Спасителю. И вот почему примернейший из супругов в момент, когда жена его, имея расстаться с жизнью, должна была соединиться с Господом, убеждал ее сохранить эту любовь к Спасителю во всей ее неприкосновенности. Все эти мученики, в минуты и ужаснейших пыток обращавшиеся и к Богу с хвалами, не свидетельствовали ли они чрез то самое громогласно о своей вере в ожидавшиеся ими посмертные блага? Я убежден, что в них действительно жила непоколебимая эта уверенность, сопровождавшаяся оттого и соответствовавшими сей вере делами.

Итак, как бы ни были несчастны внешние обстоятельства, душа гностика среди всех их остается твердой и мужественной. Натуры атлетические отличаются крепким телосложением; гностик же отличается высшими крепостью и силой нравственными, делающими его способным выдерживать все испытания. Во всех делах человеческих эта нравственная стойкость и вообще состоит мудрой советницей; она-то и указывает праведнику путь, каким должен он идти. И ничего в том нет удивительного. Своими принципами она ведь утверждается на небе и, стремясь уподобиться Богу, она как склонность к плотским удовольствиям в себе умеряет и утишает, так и над телесными скорбями господствует. Но, в Боге всю свою силу полагая, она с гордо поднятой головой смотрит и на все ужасы. Душа гностика здесь на земле по истине состоит как бы отобразом Божественнаго всемогущества. Украшенная совершеннейшими добродетелями, она целостностью своей природы обязана одновременно своей верности природе, своим упражнениям и разуму, развивающемуся вместе с тем. И эта-то душевная красота делает гностика храмом Святого Духа, как скоро душа оставалась бы верною своему расположению во всем согласоваться в жизни с Евангелием. С такими предварительными расположениями христианину не страшны никакие опасности, никакие страхи и ужасы. Что такое смерть для него, что нищета, болезни, оскорбления и все тому подобное? Никогда он не поддается сладострастию; властительски он господствует над всеми неразумными пожеланиями. Хорошо он знает, что следует делать ему и в чем следует отказать себе, ибо он в точности знает, что действительно страшно и что нет. А ведая причину всех страхов он терпеливо переносит все, что должен терпеть и переносить; какого поведения разум советует ему держаться как надлежащего, такого он и держится. При сиянии света, не вводящего в обманы, он видит, на чем следует опереть ему все свои надежды, т. е. он умеет различать истинные блага от мнимых, беды действительно грозные от кажущихся; этими последними он и считает смерть, болезни, бедность; это – беды только по-видимому, а не на самом деле. Так этот праведный человек в силу постоянства, какое его добродетельная душа обращает себе в привычку, сторонясь от всех настроений не проникнутых разумом, возвышается над тревогами и страстями этой жизни. Всеми способами, сколько их есть у него в распоряжении, он стремится к преднамеченной цели; перемены же счастья, говоря языком обыкновенным, не страшны человеку нравственно доброму, потому что это не есть зло действительное. Что же касается до зол действительно ужасных, то они христианину – гностику неведомы; в качестве зла они диаметрально противоположны благу; а невозможно, чтобы один и тот же человек в одно и то же время был носителем обеих противоположностей.

Итак, христианин, на театре сего света безупречно исполняющий возложенную на него Богом роль^[908], знает что должно делать и что переносить. Трусость не от неведения ли происходит, что действительно страшно и что нет? А если так, то отсюда я заключаю, что одному только гностику свойственно истинное мужество, потому что только ему известны блага настоящего и блага будущие. Просвещенный, как я уже говорил, относительно зол, коих не следует страшиться и убежденный в том, что только порок для стремящихся к познанию есть действительная смерть и разрушение, облеченный во всеоружие Божие, он ежеминутно ведет борьбу с пороком.

Если кто либо по человеческой своей слабости застигается какой либо нечаянностью, произойдет ли эта от недостатка благоразумия и осторожности или же от действия или – лучше сказать – содействия диавола, то этого неблагоразумия нельзя считать ни неосторожностью ни хитростью диавола, а следует относить оное к несовершенству познания. Нет действий, кои в самом существе своем были бы осторожностью. Осторожность есть только образ действий; дело же само, каковым бы оно ни было, не может быть осторожностью. Посему действие, совершенное по неведению, не есть неведение, а зло порожденное неведением, хотя и не тождественное с ним. Действительно ни грехи ни страсти не суть зло сами в себе, хотя источником их и состоит зло, но какое? От недостатка познания. Посему кто мужествен не под влиянием разума, тот не есть истинный гностик. Иначе следовало бы почтить именем мужества и нечувствительность некоторых детей пред опасностью, о коей они еще не составили себе понятия^[909]. Так не ежедневно ли мы видим их хватающими пламя? Что же? На этом основании не усвоить же нам мужество и диким зверям, слепо бросающимся на копья и рогатины? На этом основании отчего же не провозгласить бы нам мужественными и площадных наших скоморохов, которые с такой ловкостью перескакивают чрез мечи, за ничтожную плату практикуя ремесло столь преступное. Совсем иное дело человек, проникнутый истинным мужеством. Казнь ли неизбежную ему готовит в ярости народ, он мужественно встречает ее. И вот чем отличается он от остальных, только так называемых мучеников: одни из этих последних подвергают себя разным случайностям безрассудно и – если можно так выразиться – бросаются в опасности сами не зная почему^[910]; другие же первоначально держатся в стороне, как советует им это и здравый разум: но лишь только заслышат призыв Господа, спешат предать себя, дают пред судьями свидетельство о своей вере, выделяясь из ряда других людей вовсе по дерзости какой либо или уступая течению; они собой являют земле образ человека по истине достоудивительного, в проявлении мужества руководящегося разумом. Большинство же смертных не потому ли переносят мучения сравнительно легче, что избегают больших? Не потому ли они остаются твердыми в исповедании своей веры, что опасаются порицания со стороны равных им по положению в обществе собратьев по религии? Руководящиеся же в сем любовью охотно следуют слышимому ими голосу, увлекаемые единственно желанием угодить Богу и не преследуя кроме сей иной цели; они и не надеждой руководятся видеть себя за свой подвиг вознагражденными. Бывает конечно, что одни из идущих на смерть добровольно в сем руководятся желанием прославиться; другие же, чтоб избежать мук еще более ужаснейших^[911]; третьи наконец, чтоб войти в радость и веселие посмертные. Это еще дети в вере, делающие в ней первые шаги. Они блаженны, если это вам угодно; и все-же идут путем не тем, каким следовало бы идти человеку возрастному или каким путем идет напр. гностик, руководящийся в своих поступках любовью к Богу. Но и для детей у церкви есть венки^[912]. Подобно цирку и гимназии она награждает ими не мужей только. Итак, следует проникаться любовью из-за ней самой, а не посторонним каким либо побуждением.

Итак, совершенство мужества в гностике развивается одновременно с познанием как от положительного поступания вперед в жизни нравственной, так и от ежедневных стараний одерживать победы в борьбе со страстями. Любовь же, запечатлевающая чело борца, движущая его руками во время борьбы, соделывает его воином бесстрашным и безбоязненным, малодушию непричастным, проникает его твердым и всецелым упованием на Бога, подобно тому как и справедливость внушает ему постоянно говорить одну только правду, ибо сущность правоты его заключается в наблюдении им следующей заповеди Спасителя: Да будет же слово ваше: да, да: нет, нет (Мф. 5:37; Иак. 5:12).

То же самое нужно сказать и о воздержании свойственном христианину. Не следует ему в оном руководиться стремлениями к почестям, что движет атлетами, состязающимися из-за венка и славы. И не желание собрания богатств должно им руководить при сем, как бывает это с теми, кои остаются добродетельными под влиянием внушений сего гибельного порока. И по истине как назвать воздержным того человека, который из самолюбия, из-за сохранения здоровья или же просто вследствие грубости своего нрава и привычек воздерживается от плотских удовольствий, наблюдает по отношению к себе самому строгость? Проводящие жизнь в тяжелых трудах, получив возможность чувственно насладиться плодами их, непременно разбиваются о скалу плотских удовольствий, хотя в своем воздержании они и оставались дотоле непреклонно строгими. Это факт неопровержимый. Лишь только представится им благоприятный случай к чувственному наслаждению, добродетель они покидают и закон преступают. Напротив если стремиться к воздержанию из-за него самого, то из-за познания, под руководством которого оно совершенствуется и которое для него служит уздою крепкою и прочною, воздержание то возвышает человека на степень господина себе самому и проникает его самообладанием. Взгляните на гностика. Вот подлинно воздержание! Весь он состоит оным. Страсти его не волнуют; в горниле страданий он не плавится. Вот подлинно алмаз, о котором говорят, что не поддается он действию и сильнейшей теплоты^[913]. Началом, из которого истекают дела такого рода, состоит любовь, искусство и наука изо всех святейшая и важнейшая. Оставаясь верным всему доброму и прекрасному, нося на себе неизгладимое отражение Существа Божественного, принцип тот возвышает носителя своего до степени друга Божьего и сына; под действием любви гностик достигает возраста человека совершенного и полноты во Христе (Еф. 4:13). Или лучше: согласие с кем либо в известных положениях порождает собою гармонию; тождественность производит собою единство. Но как дружба на друзей влияет до приведения их к сходству друг с другом, потому что общность стремлений обращена на единение по существу: так и гностик, пламенея любовью к единому и истинному Богу, оттого что он состоит другом Божиим и усыновленным от Него чадом Его, становится по истине человеком совершенным. Вот в чем состоит истинное благородство происхождения человека; вот истинное значение познания; вот совершенство. Они состоят в непрестанном памятовании Бога, имении Его пред духовными своими очами. Окончательное совершенство, достигаемое гностиком, состоит в очищении души его от малейшей запятнанности. Тогда он признается достойным и вечного созерцания Вседержителя Бога лицом к лицу (1Кор. 13:12). Раз проникшись весь духовностью, он стремится в церковь родственную ему, в сонмы духов и наследует покой в Бозе.

13. Истинный мудрец благотворителен; он живет воздержно и презирает всю суету мирскую.

Для характеристики жизни истинного мудреца достаточно уже и изложенных подробностей. Добавим только, что при таком его отношении к своим телу, душе и ближним в глазах его нет ни раба, ни общественного врага, ни чего либо сему подобного. Все люди как люди, ему подобны и равны. Закон Божественный запрещает ему презирать брата, родившегося от родителей, подобных и его отцу и матери.

Но этим не ограничиваются добродетели гностика. Всем, кто подавлен трудностями жизни, он облегчает бремя их своими утешениями, тех ободряет своими беседами и снабжает их всем необходимым для поддержания их телесной жизни. Его помощь им все же неодинакова; она справедлива и соответствует нравственной особенности каждого. По своему великодушию он делает даже нечто и большее сего. Он дает даже и тем, кто его ненавидит и преследует, как скоро этот враг его и гонитель нуждается в помощи.

Здесь некоторые быть может скажут: «Во он дает, побуждаемый к тому страхом пред ними». Отнюдь нет. Освещайте его образ действий как вам угодно: он равнодушен к тому и делает добро, руководясь единственно желанием помочь ближнему.

Но кто не жалеет сокровищ для оказания помощи даже и врагу своему, злостности его однако же не помня, тот не тем ли щедродательнее и любвеобильнее оказываться должен по отношению к своим близким? Мудрец наш в отношениях к ним и одушевляется именно этими чувствами, хотя совершенство познания и здесь указывает ему, в какой мере, кому, при каких обстоятельствах и особенно что и как должно давать.

Мы упомянули о врагах, кои есть и у нашего мудреца. Но кто же это и по каким разумным основаниям может зла желать тому, кто сам никогда и никому не подает повода к вражде? Отвечаем. И Господь никому не противится, ни к кому не относится враждебно (Педаг. I, 8). Может ли Он и быть чьим либо врагом или противником, Он состоящий Создателем всего существующего и благоволящий к оному, потому что ничто из существующего не существует против Его воли? Врагами Богу оказываются лишь непослушные Ему. Вместо того, чтоб повиноваться Ему, они с путей указываемых Его заповедями уклоняются и святость Его завета ненавистью преследуют. Нечто подобное сему отношению к нам Божества наблюдаем мы и в нашем мудреце. Никогда и ни к кому он не питает ненависти за исключением тех, кто следует путем противоположным его собственному пути: тех он считает своими врагами. Им если и оказывает он помощь, то единственно из свойственного ему милосердия. Но при сем опять-таки он руководится своим познанием. И это умение распознавать людей, распределять им дары по достоинству каждого, этому давать более, другому менее, это взвешивание на весах премудрости даже и того благодеяния, которое мы только еще намерены оказать, есть одно из высших проявлений справедливости свойственной нашему гностику.

Большинство людей добродетели предано по побуждениям толпе свойственным. Так напр. воздерживаются язычники от некоторых вещей лишь потому, что не имеют возможности насладиться желаемым или же из страха пред другими людьми. Иные же отказываются от удовольствий настоящего, чтобы впоследствии насладиться другими более утонченными. Подобные расчеты могут быть наблюдаемы и между людьми веры. Многие из христиан воздерживаются или из-за обетования им воздаяния за то или из страха пред Богом. Но по таким мотивам воздержание, хотя не отвергается гностицизмом и лежит в основе его, состоит все-таки лишь ступенью к достижению состояния наилучшего; оно есть только как бы импульс к тому, что наиболее совершенно. Начало премудрости, говорит Писание, есть страх Божий (Притч. 1:7). Человек же совершенный все покрывает, все переносит из любви, чтобы не человеку угодить, а Богу (1Кор. 13:1, 7; 1Сол. 2:4). Его поведение вызывает похвалы ему у народа не по тем последствиям оного, что каждый видит в том личную для себя пользу, а потому, что пример его похваляющими считается достоподражательным.

Но кроме воздержных этого рода, сдерживающих неупорядоченные свои душевные порывы по сим мотивам, есть еще иного рода воздержные, оказывавшиеся таковыми потому, что желают они удержать за собою раз приобретенные блага; в различении благ истинных от ложных они достигают величия неутрачиваемого; из оного и проистекают дела их и добродетели. Случается ли непредвиденное несчастье какое, под покровительством своей добродетельности гностик все-таки не оставляет своего образа действий, потому что в добром научном имуществе, ему свойственном, имеет он сокровище прочное, от него неотделимое; сокровищем же сим состоит познание вещей Божеских и человеческих. За тем воздержание этого рода людей, воздерживающихся от вещей плотских из желания удержать за собою раз приобретенные духовные блага, и потому твердо, что ведение их никогда не может обратиться в неведение; добро их никогда не может злом стать. Вот почему наш гностик есть, пьет, женится не из-за себя самого и не в видах осуществления чрез брак главной цели своей жизни, но по необходимости. Я говорю: Мудрец женится. Да, если это Логос повелевает ему и если это согласуется с его обязанностями. Человек совершенный имеет в сем пример для себя в лице Апостолов. Да и вообще нужно сказать, что энергия человека заявляет себя не в уединении и не в жизни одинокой. С каким геройским мужеством сравниться может того мужество, кто в браке, имея детей, заботясь о семействе, состоя господином как над удовольствиями так и над выпадающим на его долю горем, по силе своей любви к Богу однако же остается в неразрывном союзе с Ним? Сколько затруднений приходится ему преодолевать при этом! Как часто должен он вооружаться против искушений, ему предносящихся в образе детей, жены, слуг, имущества! Бессемейный же уже вследствие этого самого свободен от множества соблазнов. Так человек, занятый материальным своим домостроительством, хотя и уступает в деле своего спасения человеку свободному от этих забот, за то превосходит его тем, что по своим заботам об осуществлении истинного учения в реальной жизни представляет собою подобие хотя и слабое Провидения.

Мы обязаны оставаться добродетельными на всевозможных путях жизни, наблюдая, чтобы под руководством познания добродетель входила в нравы и чтобы для всех отдаваться ей было легко и свободно. Наблюдали ли вы, как воск топится, как медь, освобождаясь от шлаков, готовится принять новый отпечаток? Нечто подобное сему представляет и познание. Все равно как смерть есть разлучение души с телом, так и познание представляет собою умерщвление духовных страстей, душу волнующих; освобождаясь и отрешаясь от них, оно возвышает душу до жизни добродетельной^[914], что продолжается до самого того времени, когда она со святым прямодушием в состоянии бывает наконец сказать Богу: «Живу согласно с Твоей волею». Вы поставляете целью своей жизни человекоугодничество? Угождать Богу следовательно вы отказываетесь (Рим. 8:8; Гал. 1:10). Большинством людей и действительно избирается не полезное, а приятное. Напротив того человек, Богу угождающий, уже чрез это самое дорогим делается и для людей благочестивых. Не ожидайте же после этого, чтобы для мудреца истинного имели какую-либо привлекательность приятность пищи и питья на трапезах и плотские удовольствия. Всякое рассуждение, всякое движение своей мысли, всякое действие, способное породить удовольствие, уже возбуждает в нем против себя подозрение. По истине, никто не может служить двум господам, Богу и мамоне (Мф. 6:24; Лк. 16:13). Вот изречение весьма простое; но и в простоте своей толкующее не о деньгах, а о богатой пище, доставляемой ими различным страстям. Я понимаю дело так, что человеку познавшему весь блеск славы Божией и Его истины, невозможно вслед за тем рабски подчиняться и страстям, восстающим на Господа.

Искони и вполне свободен от всякого рода беспорядочных движений конечно только один Господь милосердый, из любви к человеку и сам соделавшийся человеком. Желающий же воспроизвести на себе хотя отпечаток, оставленный им здесь на земле, из-за освобождения себя от пожеланий ведет непрерывную борьбу с самим собою. Вначале пожелать, а потом отказать себе значить уподобиться вдове, воздержанием вновь возвращающей себе девство^[915]. Чрез воздержание от всякого рода зла и воплощение в себе разных добродетелей, за собой влекущих спасение, этот мужественный атлет платит своему Господу и Спасителю лишь цену за познание, им испрошенное у Бога. Подобно тому как ремесленников питает занятие тем ремеслом, к коему они прилежат: так и гностик живет познанием, какое от приобрел; в сем познании он ищет и спасения. Познание же сие состоит в искоренении страстей в себе, ибо пожелание отречься от них равносильно обречению себя на смерть. Неведение же для души равносильно так сказать морению ее голодом, равно как и познание с другой стороны равносильно доставлению ей средств к жизни.

Таковы души гностические, в Евангелии приравненные к святым девам, ожидающим Господа (Мф. 25:1 и т.д.). И подлинно они девственны! Не от всякого ли рода зла воздерживаются они? Не с воздыханиями ли любви ждут они своего Жениха? Не возжигают ли они лампад своих для озарения ими дел своих? Души мудрые и разумные, они восклицают: «О, Господи! Давно уже в сладчайших своих стремлениях мы призываем Тебя. Мы жили согласно с законом Твоим, не опуская без исполнения ни одного из Твоих повелений. Посему молим Тебя: исполни Твои обетования. Просим у Тебя полезного, ибо нам следует просить у Тебя только прекраснейшего. Все, что бы ни ниспослал Ты нам, все это мы примем от Тебя как сокровище. Как бы ни были горьки испытания, которыми Ты взыщешь нас, мы будем помнить про них, что по благости своей Ты посылаешь их нам для укрепления нашего мужества».

Истинный гностик по высоте своей святости расположен скорее ждать неудачи своих молитв, нежели успеха от молитв невысказанных. Вся его жизнь есть продолжительная молитва и непрерывная беседа с Богом. Если чист он от всякого греха, то получает желаемое, ибо Бог дал обетование праведнику: «Проси, и дам тебе; только пожелай, и исполню»^[916]. Когда просимое полезно ему, то его молитва о сем тотчас и исполняется. Что же касается до вещей бесполезных, то мудрец наш никогда и не просит о них; а следовательно оных и не получает. Так происходит, что все нашим мудрецом желаемое исполняется.

Тут некоторые быть может воскликнут: «Но есть и грешники, также получающие просимое». На это отвечаем. Правда; но это случается редко, да и то по причине правосудия и благости Божиих. Он дает тем, кто способен оказывать добро другим; милость в этом случае ниспосылается следовательно вовсе не в уважение ищущего ее, а из предведения Божественным Провидением того, что чрез посредство просящего будет спасен еще другой; так милость даруется ему по всей справедливости. Тому напротив, кто достоин Божественной милости, истинные блага даруются даже и без просьбы оных с его стороны.

Когда не по необходимости кто либо оказывается справедливость наблюдающим и не из страха или надежды на что либо стороннее, но по свободному душевному расположению к тому, тогда поведение такого человека называется путем царственным, коим идут все люди происхождения царственного^[917]. Все же остальные пути, отклоняющиеся от сего, скользки и обрывисты. Так попробуйте напр. страх и желание почестей изгладить в качестве побуждений к перенесению напастей из душ прославленных светских мудрецов, пресловутая мораль которых проповедуется с таким апломбом, и сомнительным с той минуты станет их терпение, отрекутся они от перенесения скорбей. А пожелания и прочие грехи именно и называются в Писании тернием и волчцами, эти боли причиняющими (Быт. 3:14; Ис. 5:1 и т. д.; Чис. 33:55; Иез. 28:24; Ос. 2:6; Лк. 13:6 и т. д. и инде). Итак, делатель в винограднике Божьем, гностик, садит, подрезывает, поливает; для всех назданных в вере он оказывается земледельцем по истине преславным. Все зла не творившие считают себя достойными награды вечным святым покоем за эту чистоту от греха. Творивший же добро, остававшийся расположенным к добру из-за самого добра и по свободному оного предпочтению имеет право рассчитывать на это вознаграждение в качестве делателя доброго. Бесспорно он и получит две награды: одну за добро, им соделанное; другую за зло, которого он не причинил. На гностика, отличающегося такими душевными качествами, не могут влиять ничьи искушения, исключая те случаи, когда Господь попускает на него искушение для пользы живущих с ним. Мужественная смелость, с какой он отражает искушение, служит для собратьев его по вере как бы поощрением оставаться в оной твердыми.

Это весьма естественно, что блаженных Апостолов такого рода мужество при созидании ими церквей и утверждении оных привело к испытанию бедствиями и запечатлению своего совершенства мученичеством. Так как это слово: «На ком отяготеет рука Моя, к тому имей ты сострадание» непрестанно звучит в ушах гностика, то он желает, чтобы гонители его обратились к раскаянию.

Вид казней, в цирках совершаемых над злодеями, есть зрелище, не приличествующее даже и тому, кто в вере еще младенец. Тем паче для гностика эти отвратительные сцены не могут быть школой назидания или источником наслаждения. Он занят добром и предан ему вследствие добровольной к тому расположенности. Неумолимый по отношению к плотским удовольствиям и оставаясь чрез воздержание от грехов верным раз принятому им учению, может ли он интересоваться муками других людей? Что же назидательного тут? Как же это и на исправление от чего могут влиять они? Удовольствия земные, грубые и неприличные зрелища мирские! Чем они могут быть для того, кто великодушно равнодушным в этой жизни остается даже и к загробным обетованиям, хотя виновником их сам Бог состоит?

Не все те, которые говорят «Господи, Господи», войдут в Царство Божие, но творящие волю Божию (Mф. 7:21). Этим же исполнителем воли Божией, делателем сим состоит гностик, возвышающийся над пожеланиями мирскими, хотя и пребывает он заключенным еще в эту темницу плоти. Как сложится будущее, это от телесных его очей хотя и сокрыто, и все же это ему известно: столь твердо он убежден, что оно будет таким, а не иным; оно для него реальнее даже настоящего. Таков сей делатель благой, радости находящий в благах, познанных им. Телом хотя он и вращается еще в сей жизни и удовлетворяет необходимым его материальным потребностям, личностью же своей живет в глубинах своей души, стремясь оною к тем благам, коих еще не наследовал, но коими уже обладает умозрительно; посему он старается стать достойным и действительного ими обладания. Вот почему он живет в сей жизни чужестранцем и пользуется ею лишь настолько, сколько требуется необходимостью.

Он постигает таинственное значение и телесного поста, наблюдаемого в четвертый и шестой дни недели^[918], которые язычниками посвящаются Гермесу и Афродите. За тем в течение всей своей жизни он постится от сребролюбия и плотских удовольствий, этих начал чреватых всякого рода непотребствами. Согласно с Апостолом мы уже и различили выше (Стром. VI, 16) три рода нарушения законосообразной любви: склонность к чувственности, корыстолюбие и идолопоклонство.

Итак, мудрец наш постится постом более возвышенным, чем каким постились напр. древние Евреи. Он воздерживается не только от греховных дел, воспрещаемых Моисеевым законом, но и от нечистых мыслей, воспрещаемых совершенством Евангельским. Если же при сем и постигают его искушения, то – как мы уже сказали – при них Провидением имеется в виду не его ими исправление, а польза окружающих его, дабы в его постоянстве, при преодолении им скорбей и перенесении бедствий, они имели образец.

То же самое я должен сказать и о плотских радостях. Со стороны тех, кои раз вкусили от них, требуются для воздержания от них уже великие усилия (Стром. III, 16). Иначе что же это было бы и за воздержание? Что же за великая слава воздерживаться от того, чего не знаешь? Мудрец же наш, держащийся образа действий, указываемого Евангелием, наблюдает день Господень, чтя оный очищением своего чувства ото всех нечистых мыслей и проникновением себя истекающими из познания; в день Господень он славит воскресение Господа в нем самом (Рим. 6:6. и т.д.). Но он воплощает в себе нечто даже и большее сего. Лишь только созерцаемые им идеи приняли в его душе ясную форму, образ Господа непрестанно предносится его духу, ибо взор его постоянно прикован к миру невидимому. Если же представляется ему то, чего он не желал бы воображать, то он сдерживает свою созерцательную деятельность; хотя бы удовольствие рождалось и из рвения к умозрительной деятельности, он недоверчиво относится к нему. Он желает слышать в уме и видеть оным только то, в чем часть он имеет. Ничего не имея в виду кроме душевного блага своих собратий, он созерцает красоту не телесную, а душевную; ибо добро должно предноситься душе чистым от всякого плотского удовольствия. Истинными же ему собратьями состоят те, которые чрез второе творение^[919] будучи избранными отвечают сему избранию чистотою своих нравов, личным характером дел, обнаружением и в речах и в делах святости и достопочтенности, т. е. всего того, чем по воле Господа избранные Его должны свидетельствовать о своей разумности. Вера состоит в принятии одинаковых учений, познание же в разумении и прочувствованности учений, а надежда в притрепетном ожидании одних и тех же благ. Хотя условия материальной жизни и ухода за телом, напр. питания его, вообще и немного берут времени у нашего мудреца, все же на каждое препятствие, его отрывающее от самоусовершения, он смотрит как на некоторого рода несостоятельность в отплате долга Богу, коей жертвою оказывается он сам. Отсюда происходит, что все в нашем мудреце, даже и сновидения, соответствуют званию избранника Божия. И действительно, в течение всей своей жизни он чувствует себя здесь чужеземцем и странником (Евр. 11:13), обывателем иного града, равнодушно смотрящим на все, чем возбуждается любопытство других. Живя в государстве, он живет как бы в уединении, доказывая собой, что праведность его по сравнению с юридической системой государства есть праведность высшего разряда, что она есть акт личной его свободной самоопределяемости, а не результат подневольного послушания государственным законам.

Таков характер нашего мудреца. Кратко сказать, он вознаграждает собою мир за отсутствие Апостолов. Ведет он жизнь праведную, о вещах имеет познание точное, ближним помогает, снимает с плеч своих соседей целые горы забот (Мф. 21:21; Мк. 11:23; 1Кор. 13:2; Лк. 13:5; Ис. 40:4) и нездоровые долины душ их своим влиянием очищает. Но что я говорю? Каждый из нас сам для себя состоит и виноградником Господним и виноградарем.

И все же наш мудрец добродетельность свою не выставляет на показ; каково бы ни было добро, им творимое, он довольствуется тем, что во свидетели своей верности учению Господа призывает Его самого и свою совесть; согласуется он в своих добродетелях с откровениями веры; сего с него и довольно. Где сокровище ваше, говорит Писание, там и сердце ваше (Мф. 6: 21). Вследствие совершенства своей любви он уничижает сам себя, чтобы не презирать застигнутого скорбью брата своего. Если бы возможно было, то вместо брата он перенес бы его лишение сам и с большим мужеством. По крайней мере его горе он считает своим собственным горем. При всей своей бедности во многом он отказывает самому себе лишь бы помочь брату (Мк. 12:44; Лк. 21:4); по своему великодушию он сам себя доводит до нужды. И все же он не жалеет об этом, напротив свои благодеяния еще удваивает. Потому что его вера, чистая и деятельная, есть вера прославляющая Евангелие делами и созерцанием обетованных благ. Потому и своей славы он ищет не между людьми, а в Бозе (Рим. 2:29), исполняя заповеданное ему Господом его. По силе своей надежды от мира сего отрешенный, ожидая благ будущих, он не ищет благ и радостей земных; в благородной гордости он остается равнодушным ко всему видимому на земле. Однако же он состраждет терпящим наказания по смерти и чрез свои мучения вопреки своей воле свидетельствующим о необходимости покаяния. Сам же он живет со своей совестью в мире, всегда готовый покинуть эту жизнь. Состоя странником и пришельцем среди наследий земли, он занят охранением лишь тех благ, которые действительно принадлежат ему. Не говорите ему о сокровищах земных: это предмет непонятный ему. Он проникнут удивлением к учению Господню; и не только удивлением: чрез посредство познания он часть имеет даже в воле Божией; он ведь праведник, а к этому еще и друг Божий и избранный исполнитель заповедей Божиих; в качестве мудреца истинного он состоит человеком происхождения царственного, управляющим собой самодержавно. Смотрите: вот он равнодушен ко всему золоту, рассеянному по поверхности земли, ко всему золоту содержимому недрами ее; не занят он судьбами царств сего мира, простирающихся от одного океана до другого; все это считает он не стоящим такого внимания, какого заслуживает забота о пребывании верным слугою Господа. Так ест ли наш мудрец, пьет ли, избирает ли себе супругу по внушению Логоса, являются ли ему во время сна видения, всходят ли ему на ум слова некоторые, действия, все, все это у него свято само в себе. И потому-то для вознесения молитв он всегда нравственно чист.

Но мудрец наш есть нечто еще и высшее сего. Будучи земным Ангелом, он молится с Ангелами; постоянно он созерцает себя пребывающим среди воинств небесных. Наедине ли он молится: окружен он целым сонмом небожителей. О вере он думает, что она двоякого рода. Одна состоит в действовании верующего, другая же в соответствии совершенством Тому, в кого верят. Есть и правосудия два рода: одно действующее любовью, другое страхом. Не сказано ли: Страх Божий свят; он пребывает вечно (Пс. 18:10)? И действительно так. Ибо переходящие от страха к вере и праведности живут вечно. Человек, проникнутый страхом, первее всего начинает воздерживаться от зла. Потом проникается он любовью по Бозе, побуждающей его на сем фундаменте строить здание добрых дел и своей свободы; тогда он слышит из уста Спасителя обращенные к нему слова: Не называю вас рабами, а друзьями (Ин. 15:14, 15) и приступает к молитве с сердцем, проникнутым доверием. Формою же его молитвы служит благодарение за прошедшее, за настоящее и за будущее, для него по силе веры являющееся уже настоящим, ибо чрез восприятие познания он действительно упреждает его. Еще он молит Бога о том, чтобы Он даровал ему и во плоти жить существом чисто духовным, мудрецом истинным, – чтобы Он удостоил его истинных благ и чтобы подал ему силы избежать действительного зла. Он молит Бога также и о том, чтобы облегчил Он тяготеющее на нас бремя наших грехов, чтобы Он обратил нас к познанию. Одинаково готов он как гласу Божьему последовать, чрез кончину призывающему его в мир иной, так и сам лично чрез поддержание в себе чистоты совести готов он и спешить к принесению благодарений Богу. Воплотивши в себе вследствие чистоты жизни подобие Божие, явленное нам в лице Христа, мудрец наш в сем союзе с Богом обладает и всемогуществом Божиим, ибо Бог все покорил под ноги Христа Иисуса (Пс. 8:7). Он не хочет казаться тем пламенем или тем светом, которые являются таковыми от соприкосновения с пламенем или светом; он стремится к тому, чтобы быть самым пламенем и светом.

Мудрецом нашим постигается и это изречение: Если не возненавидите вы отца и мать, а к этому и собственной вашей жизни и не возьмете на себя знамения Моего (Лк. 14:26, 27)... Мудрец наш презирает связи плотские, в себе скрывающие сильнейшие соблазны к удовольствиям плотским; великодушно он пренебрегает всеми делами плотскими и питанием плоти. С не меньшей энергией он вооружается и против души телесной^[920]. Он в узде держит дух непокорный и неразумный, потому что плоть воюет против духа (Гал. 5:17). Знамение же носить значить заживо быть погребенным, так чтобы, живя в земном сем теле, отрекаться ото всего существующего, ибо любовь неодинакова в том, кто сеет в плоть (Гал. 6:8) и в том, кто воспитывает в себе душу, предназначенную для вмещения познания, до способности к тому. Так мудрец наш добродетель обращает себе в привычку. Вследствие сего благодеяния его многочисленнее чем слова. Он молит Бога, чтобы Он освободил его собратьев от некоторой доли грехов, ответственность за оные принимая на себя, лишь бы способствовать исповеданию ими их веры и их обращению. Всегда готов он с дражайшими своими друзьями поделиться благами, кои ему принадлежат. За то и они воздают ему любовью за любовь. Трудясь над развитием в себе Божественного способа возделывания вложенных в него семян спасения, препорученного нам Господом (Мк. 4:20), он пребывает свободным от всех пятен, оставаясь человеком властвующим над самим собою и воздержным. Ваши взоры видят его здесь на земле; но на ней удерживает его лишь плоть эта; в действительности же он и на земле живет как дух, ибо он пребывает оным в сонме святых, коим подобен. Так как от исполнения Господних заповедей он не отказывается ни днем ни ночью и предан оным и на словах и на деле, то несказанная посему бывает радость, какую испытывает он не только утром, вставая от сна (Сир. 31:22), не только в полдень, когда солнце достигает половины своего дневного пути, но и во время прогулок, во время сна, снимает ли он с себя одежды или облекается в них, наставляет ли когда он сына своего, если есть такой у него; всегда ненарушимо союз поддерживая с заповедями и обетованиями, постоянно с благодарственной молитвой на устах подобно аллегорическим тем животным (серафимам), у пророка прославляющих Бога (Ис. 6:2, 3), всегда он победоносным оказывается в искушениях и среди их повторяет: Бог дал, Бог и взял (Иов. 1:21). Таким был и Иов, который, в пламенной своей любви к Богу, равнодушно относился к потере благ внешних, даже к своему здоровью, ибо он был человеком праведным и святым, воздерживавшимся от всякого зла (Иов. 1:1). Святым... Под этим словом разумеется совокупность обязанностей, соединяющих нас с Господом и все предначертание правил жизни нравственной. Иов, обладавший знанием сих законов, был следовательно мудрецом истинным, гностиком.

Итак, если и обладаем мы известными благами, будем остерегаться излишней к ним привязанности, потому что в конце концов они все же человеческие блага; зло же будем переносить безропотно. Будем держать себя выше земных благ, как при имении их, так и при лишении. Не будем придавать им иной и большей важности: они назначение имеют распределяемыми быть между нуждающимися.

Что же касается снисходительности к самому себе, то и на этот счет мудрец наш очень осторожен. Он строго исследует истинные побудительные причины своего поведения, а равным образом и того боится, чтобы легкое расположение его духа не обратилось в состояние его неизменное.

13. Истинный мудрец прощает несправедливости и оскорбления, причиненные ему.

Истинный мудрец никогда не злопамятствует против тех, которые словом или делом причинили ему какую-либо обиду, но прощает им. Так его молитва: Остави нам, как и мы оставляем (Мф. 6:12; Лк. 11:4) соответствует действительности. Не желать ничего чужого, не питать ни к кому ненависти, это ведь составляет одно из положений воли Господней, потому что все люди состоят творением одной и той же воли Божией. Говоря: Придите, чада; я научу вас страху Божью (Пс. 34:11), Спаситель сими словами не возвещает ли нашему мудрецу, что он не нуждается для достижения совершенства в помощи Ангелов, ибо от Него самого получит оную, если заслужит того своими усилиями и послушанием? Совершенным же гностик должен быть как Отец небесный (Мф. 5:48), т. е. Спаситель желает, чтобы мудрец был столь же совершен, как совершен и Он сам, Сын Божий. Человек верный этим условиям не просто просит от Господа, а получает некоторое право просить Его с дерзновением. Если его собратья в чем либо нуждаются, то он не будет молить Бога о даровании ему сокровищ для распределения оных между нуждающимися; он будет заклинать Господа, умолять Его всем, что Ему дорого и свято, ниспослать им необходимое. Мудрец истинный взыскивает нуждающихся милостыней, но какою? Молитвами; и сии молитвы отличаются разумностью, ибо он самому Богу предоставляет выбор и свойство даров^[921]. Не часто ли в самом деле и бывает, что бедность, болезни и тому подобные испытания ниспосылаются на человека в виде предостережения, для исправления его от грехов предшествующей жизни и для охранения его от них в будущем? Посему-то верующий, которого образ мы начертываем, просит Бога об облегчении бедствий собратий своих, но как? Не для того получив от Бога высший из даров, дар познания, чтобы оным суетно похваляться, он применяет свою благотворительность на деле в качестве орудия милосердия Божественного и помня, что состоит мудрецом истинным, гностиком.

В «Преданиях»^[922] говорится, что Апостол Матфей иногда говаривал: «Если кто либо из соседей избранника согрешит, то значит согрешил избранник. Если бы избранник поступал, как предписывается ему то Логосом, то сосед остерегался бы греха, к жизни избранника Божия имея достаточно уважения». Итак, что же еще сказать нам о нашем мудреце? Или не ведаете, говорит Апостол, что вы храм Божий (1Кор. III, 16; VI, 19)? Итак, гностик, в себе носящий Бога и вдохновляемый Им, есть существо в некотором роде Божественное, приосененное ореолом святости Божественной.

Писание, убеждая нас в том, что грех Богу ненавистен, называет впадающих в оные людьми чуждой народности. Не пожелай жены чуждой, говорить оно (Притч. 5:20; 7:5; 23:33; Мф. 5:28), чрез это выражение ясно открывая, что грех есть нечто совершенно чуждое и противоречащее природе храма Божия.

Храм сей существует в двух видах: один размеров громадных, это церковь; другой размеров более скромных и тесных, это человек, по прямой линии происходящий от Авраама, состоящий семенем его. Тому, кто носит Бога в глубинах души своей, посему за чем желать еще чего нибудь другого? Смотрите посему: мудрец наш возвышен над всеми ограничениями и препятствиями; к материи, еще удерживающей его здесь на земле, он относится равнодушно; благодаря познанию проникает он сквозь сферы небесные; познание вводит его в среду существ духовных, возвышает над Началами и Властями, доводит до Престолов, существ наивысших; любовь возносит нашего мудреца к престолу Того, Кто был единственной целью его познания. Так змея и голубь (Мф. 10:16) оказываются объединенными в лице нашего мудреца; он проводит жизнь вполне безупречную; его совесть чиста; в ожидании будущего соединяет он веру с надеждой. От полученного им дара он вкушает как человек сей милости достойный, из рабских оков вследствие познания преложенный в состояние сыновства (Рим. 8:21 и т.д.; Гал. 4:9); не он Бога познал, а лучше сказать: он Богом познан, признан в совершенстве своем, ибо совершенством своих дел он соответствует достоинству дара, любвеобилию благодати, благоволения к нему Божия, коим призван он в славу. Познание увлекает за собою нашего мудреца подобно тому как тень следует за телом. По праву посему он остается безучастным к событиям сего земного мира; ни на одну минуту он не страшится и не озабочивается тем, что божественной премудростью предназначено ему же во благо. Смерть он встречает непостыдно, потому что жил со своей совестью в мире; пред лицом Начал предстанет он с совестью чистой; сознавая себя свободными ото всех пятен, какими могла бы быть загрязнена непорочность его души, он хорошо то знает, что эту жизнь чрез смерть меняет на лучшую. Отсюда и то проистекает, что вместо промена божественных даров на то, что ему лично кажется или полезным или приятным, он занят беспрекословным исполнением заповедей Божиих, стараясь во всем быть угодными Богу; он снискивает при семь похвалы и ото всего мира, потому что все в мире зависит от воли единого Вседержителя Бога.

Сын Божий пришел к своим, говорит Евангелист, но свои Его не приняли (Ин. 1:11). Истинный мудрец помнит это и при пользовании земными благами не только благодарит за них Бога и удивляется творению Божию, но заслуживает и от людей похвалы за способ, как он пользуется творением (Пс. 33:2), потому что в конце концов это пользование оканчивается созерцанием, которое, основами своими коренясь в познании, заявляет себя согласованием жизни с заповедями. Затем, обогащенный созерцаемыми сокровищами, собрать кои помогло ему познание, он наслаждается сими созерцаемыми благами и приближается к той полной возрожденности, какой он имеет быть увенчан при переходе из сей жизни в иную.

К нему это относится слово Псалмопевца : Обойдите вокруг Сиона; осмотрите его ограду, сочтите его укрепления и башни (Пс. 48:12), и он слышал это слово. Потому что,– если не ошибаюсь, – пророк хотел своим словом о том сказать нам, что люди воспринявшие Логоса в глубины своей души, вознесутся как башни, и в вере и познании окажутся непоколебимыми.

Вот краткие черты, в которых мы хотели пред лицом язычников изобразить как бы принципы нашего мудреца. Сие да будет известно: простой верующий в состоянии поступить правильно в одном случае, в двух; в совокупности же жизнь его никогда не представит ни доброй и правомерной правильности, ни высотой познания не будет отличаться, чем характеризуется жизнь мудреца истинного, или гностика.

14. Окончание изображения мудреца истинного и совершенного, разъясняемое чрез перифраз места из 1Кор. 6:1 и проч..

Мы усвоили нашему мудрецу некоторого рода бесстрастность. Именно чрез оную-то верующий, по силе своей любви к Богу, и развивается в мужа совершенного и до высоты возраста его (Еф. 4:13), восстановляя в себе подобие Божие, становясь существом по истине равноангельским. В подтверждение сей истины в Свящ. Писании найдется кроме приводимого и еще много мест. Но вследствие обширности настоящего рассуждения мы предоставим честь приведения их другим, которые пожелали бы пополнить настоящий труд. Их мы просим оформить священными текстами и догматическую часть его. Что же касается меня, то я по возможности кратко напомню здесь только одно место из Писания, дабы настоящий предмет не остался совсем без этого рода доказательств.

Св. Апостол в 1-м послании к Коринфянам говорит: Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир и проч. (1Кор. 6:1, 2). Так как этот текст несколько пространен, то воспользовавшись из него лишь теми выражениями, которые к вопросу имеют ближайшее отношение, мы возможно короче и так сказать бегло изложим смысл этого священного текста, в котором изображает Апостол гностическое совершенство.

Апостол не желает, чтоб оно вместо перенесения насилий от других состояло в насилиях над другими. Он объясняет нам, что зла, причиненного нам, помнить не следует и не призывать проклятий на учиняемую нам несправедливость. Он помнит ясное и определенное слово Господа: Молитесь за врагов своих (Мф. 5:44), Итак, со стороны обиженного объявить, что он хочет на обиду жаловаться людям беззакония, по-видимому значит то же, что и показать готовность отплатить обидчику тем же и воздать за оскорбление оскорблением; но это равносильно тому, как если бы тот человек сам сделался нападающим.

А когда Апостол говорит: Предоставляйте ваше дело на суд святых, то он под святыми разумеет тех, кои в своих молитвах могут просить, чтобы обидчикам их было воздано тою же монетою. Вторые без сомнения достойнее первых; и все же и они еще не бесстрастны. Потому что только под условием полного забвения обид и под условием молитв даже за врагов можно считать себя вполне послушным заповедям Господним: таково учение Господне. Слава истинная состоит в том, чтобы чрез доведение до раскаяния и своих врагов осваивать с наклонностями более добрыми и миролюбивыми. Природа истинной добродетели такова, что не смотря на имение ею ненавистников, сама она ни с кем не враждует. Не повелевает ли Бог солнцу светить как на праведных, так и на неправедных (Мф. 5:45)? Не послал ли Бог на землю Господа самого сколько из-за праведных столько же и из-за неправедных? Посему и тот, кто стремится приблизиться к Богу, прощает обиды до семидесяти раз седмерицею (Мф. 18:22). Что это значит? А то что помнящий благодеяние ему Богом оказанное, остается к прощению обид склонными в течение всей своей жизни. Семью – седмидесятеричным числом означается здесь именно жизнь и вся суета мирская (Стром. VI, 14). Вот человек по истине благодушный и милосердый по отношению к целому миру! Если бы пришлось ему терпеть оскорбления даже в течение всего пребывания его здесь на земле, он не помнит их. И это на основании заповеди Господа. Ибо Господь хочет, чтобы люди добродетельные не только от своего земного имущества отказывались в пользу тех, кто осыпает их оскорблениями; Он желает, чтобы праведник и самых судей просил о прощении несправедливости тому, кто нанес ему ее. С его стороны это и совершенно естественно. Если бы враги нашего мудреца даже и до такой жестокости дошли, что его самого решили бы истязать и принести в жертву, то и при этом вред они причинили бы только телу его, а не душе и лишат его только внешних благ, а не духовных.

В том, кто не прощает обид, ничего нет, что отличает действительного мудреца, гностика истинного. Спрошу я вас: При злопамятстве по какому же праву вы будете называть некоторых ангелов мятежниками против Бога (1Кор. 6:3), вы которые в отношении заповедуемых вам в Евангелии кротости и забвения обид сами оказываетесь против Бога мятежниками? Почему же на себе не перенести бы нанесения обиды вам, говорит Апостол. Не лучше ли было бы потерю чего либо на себя принять? Вы же сами наносите и причиняете обиды другим (1Кор. 6:7, 8). Вы желаете зла тем, кто грешит против вас быть может по неведению. Вы, сколько это в вашей власти, лишаете ведь божественных благости и даров тех, кого преследуете своими проклятиями. Можно ли так поступать по отношению к своим собственным собратиям?

Апостол под именем братий разумеет тех, кои уже состоят чадами веры, а также и тех, кои некогда будут оными. Нам еще неизвестно, не окажется ли нынешний наш враг завтра ревностным прозелитом.

Изо всего же предшествующего следует вывести такое заключение. В лице всех людей мы должны видеть братьев, хотя бы они в данную пору еще и не были таковыми по вере. Гностик, от рассмотрения дел творения восходящий до поклонения Божественной воле, умеет видеть и во всех вообще людях дело одного и того же Бога, признавать в них существа по природе тождественные друг другу, хотя отпечаток образа Божия в том и другом из людей и оказывается более или менее ослабленным. Не знаете ли вы, что поступающие неправедно не будут наследниками царства Божия (1Кор. 6:9)? Воздавать же обидой за обиду, будет ли это действием, словом или даже мыслью, пусть это было позволено законом, но после воспрещения нам сего Евангелием, это значить поступать неправедно. Вот кем недавно были некоторые из вас, каковыми еще и теперь оказываются те, кому вы отказываете в прощении. Но вы омыты не в том обыденном значении этого слова, какое соединяют с ним другие; но вы по силе познания сбросили с себя животные страсти, чтобы в меру своих сил, чрез перенесение и забвение получаемых вами обид, уподобляться благости Божественного Провидения. На праведных и неправедных вы проливайте свет и теплоту лучезарного солнца своего разума, взыскивая их благодатными лучами ваших слов и дел. Наш мудрец и достигает сей цели то благодаря возвышенности своей души, то чрез подражание наилучшему.

Есть еще и третье побуждение к прощению обид. Прощай, а тебе самому простится, гласит заповедь Господня, как бы понуждая нас искать себе спасения в совершенстве благости.

Вы освящены. Это потому, что верующий, достигший в таком образе действий твердости и бесстрастия, не испытывает более смятенности духа от прилива страстей. Он проникается святостью, оказывается существом от тела как бы отрешенным и от земных влияний как бы освободившимся. Вот почему и продолжает Апостол: Вы были оправданы во имя Господа нашего; Он соделал вас такими же праведными, как и Он сам. Апостол как бы так говорит: «И вы, насколько это было возможно, были смягчены и проникнуты Духом Святым».

Разве не все мне позволено? Но я не потерплю рабства чему бы то ни было. Это значит, что ничто меня не в состоянии вынудить думать, говорить, действовать противно Евангелию.

Пища для чрева, и чрево для пищи; Бог же и то и другое некогда отменит. Да, Он уничтожит тех из людей, которые думают, что явились в этой жизни лишь для того, чтобы есть; не для сего, а для поддержания пищею телесной жизни и главным образом чтобы пользоваться своими силами для познавания, нужно есть (Пед. II, 12).

Не сдается ли вам, что Апостол именно этих невоздержных называет плотью тела освященного? Церковь, святое и духовное сонмище, аллегорически названа телом Господа; тот же, кто ограничивается ношением лишь имени христианина, не живя жизнью Логоса, тот оказывается плотью.

Но это духовное тело, т. е. святая церковь, никоим образом не должна ничего иметь общего ни с нарушением верности ей, ни тем паче с полным отступничеством от Евангелия (1Кор. 6:13), ибо это две вещи, собой характеризующие лишь язычество. Вносить в церковь словом, делом или даже только и мыслью нравы языческие, это значит церковь порочить, а свое собственное тело сквернить. Человек, входящий в общение с этой постоянной нарушительницей верности Богу, т. е. с этой нарушительницей завета (1Кор. 6:16, 17), становится другим телом, не телом святым в единой плоти, а язычником, лишь носящим имя христианина; его надежды не наши надежды.

Тот же, кто в духе поддерживает единение с Господом, становится, смотря по различным способам соединения, телом духовным. Что значит это? А то, что он становится сыном во всей истинности сего слова, человеком проникнутым святостью, бесстрастным, гностиком, совершенным, воспитанным в школе Господа. Поддерживая единение с Ним на словах, на деле, а главным образом в духе, он в состоянии войти и в те обители, кои обетованы людям, собственными силами в себе развившим полноту сил человеческих.

Для имеющих уши сего и достаточно. Тайн открывать не следует. Ограничимся посему лишь напоминанием тайны, оживив которую в памяти, имеющие свою часть в познании поймут, в каком смысле Господь сказал: Будьте совершенны как и Отец ваш небесный совершен (Мф. 5:48). Это значит: вполне прощайте обиды, забывайте оскорбления, проводите жизнь в добродетели бесстрастной.

Говорим же мы о совершенстве врача, о совершенстве философа: почему же было не говорить нами о совершенстве и гностика? Но никакое из совершенств другого рода, как бы ни было оно возвышенно, не в состоянии вполне уподобить нас Богу. Мы не повторяем богохульного нечестия Стоиков, усвояющих и Божеству и человеку добродетели однородные (Стром. II, 22; VII, 14).

«Но и столь же совершенными мы быть не можем, как Отец наш небесный», быть может скажут мне некоторые. «Немыслимо де человеку сравниться в совершенстве с Богом». Но Отец небесный от нас требует того только, чтобы мы достигали тех совершенства и безупречности жизни, какие требуются соответствием заповедям евангельским. Так как изречение это было произнесено с опущением некоторых слов, требовавшихся полнотою речи, то чрез добавку для полноты мысли подразумеваемого узнаем мы полноту воли Божией, так что чрез исполнение ее будем обнаруживать в своей жизни и то благородство чувств и то благочестие, которые требуются высотою сей заповеди.

15. Ответ на возражение тех, которые отказываются вступить в церковь по причине различных ересей, ее разделяющих.

Нам остается теперь опровергнуть некоторые возражения Эллинов и Иудеев, соблазняющихся ересями. Еретики же эти расходятся с нами приблизительно в тех спорных пунктах, кои выше изложены. Посему находим мы уместным предварительно расчистить почву, по которой идем, чтобы без затруднений приняться и за следующую книгу Стромат.

«Как же принять вашу веру, когда вы сами раздираемы несогласиями по стольким пунктам. Истина при множестве учителей, из которых одни вводят такие учения, а другие иные, колеблется и рушится». Таково первое обвинение, взводимое против нас.

Ответ наш этим обвинителям таков. В среде иудеев и тех именно мудрецов, которые между эллинами пользовались большим почетом, также были многочисленные секты: однако же разности, вследствие коих ваши философские школы между собою разделяются, не служат же вам основанием для сомнения в необходимости философии или для иудеев отвергать учения иудейские. Господь поэтому и предвозвещал, что на поле истины возникнут и ереси, эти плевелы нивы (Мф. 13:25 и т. д. ); вот пророчество это и исполняется. Причиной сего смешения чистого с нечистым состоит зависть, осмеивающая и все прекрасное. Что же? На том основании, что один оказался лжецом, нарушившим свои обеты и не остался верен исповеданию, с коим вступал в церковь, не заклеймить же нам позором и всю веру, якобы она противоречит сама себе и не отвергнуть же нами всю истину. Честный человек никогда не лжет и остается неколебимо верным всему, что обещал, хотя бы кругом его и всеми были нарушаемы принятия ими на себя обязательства. То же самое можно и о нас сказать; неприлично нам изменять положениям веры. Вознося нас на высоты жизни, в лице нас они посему находят себе верных исполнителей, и только нечестивцы их нарушают; поэтому следует верить лишь тем, кто твердо держится истины. Сими то положениями мы и воспользуемся широко как средством к защите.

Мы отвечаем нашим противникам. Врачи смотря по школе, к которой принадлежат, имеют противоречивые взгляды на болезни; тем не менее это не мешает им исцелять от них. Разве бывает когда, что больной, нуждающийся в поддержке своего здоровья врачебным искусством, отсылает врача от себя на том только основании, что медицину разделяют многочисленные распри? Точно так же и тем, кои больны душевно и сердце коих полно идолов, не подобает ссылаться на существование ересей, а следует обратиться к Богу, дабы исцелеть. Надлежит быть и разномыслиям, говорит Апостол, дабы открывались искусные между вами (1Кор. 11:19). Под искусными Апостол разумеет или тех, кои приходя к вере относятся к учению Господню разумно, подобясь тем менялам, опытный глаз которых безошибочно уже по отпечатку различает подложную мотету от истинной (Стром. I, 28); или же этим именем называет он тех, кто о своей вере уже засвидетельствовал как добрыми делами, так и познанием. Требуется посему немалая доля рассудительности и старательности, чтобы увидеть в нашем образе жизни серьезность и определить, в чем состоит истинное благочестие. Отыскание истины есть дело тяжелое и сложное; оно порождает собою рассуждения; но если присоединяются к сим расследованиям самолюбие и погоня за суетною славою, то такие расследователи становятся виновниками ересей; и убеждение их, якобы они обладают истиной, есть убеждение лживое; им следовало бы основательнее изучать истинное учение; тогда они на нем и остановились бы. Источником всякой истины состоит только Бог истинный; отсюда проистекает для нас обязанность тем более стараться об открытии истины. Столь сладостное для души открытие истины и обладание этим сокровищем, хранимым памятью, следуют лишь за трудом расследования. Отсюда в ересях следует видеть скорее побуждение к изысканиям, нежели к отступничеству или держанию себя вдалеке от церкви. Вам предлагают два плода: один истинный и зрелый; другой поддельный,

сделанный из воска, но вполне похожий на истинный. Что же? Неужели вы откажетесь от принятия одного из этих плодов на том лишь основании, что другой фальшивый? Несомненно, нет. Точно так же и в рассуждении истины следует пониманием разумным и суждением неподкупным различать истину действительную от обманчивой видимости ее. Я полагаю, что путь широкий и узкий для всех один. Но от него расходятся бесчисленные тропинки, одни из которых приводят к пропастям, другие к быстротечным потокам, иные же к глубочайшим безднам моря. Что же? Ужели путник усомнится следовать путем торным и вполне безопасным потому только, что от него отделяется в стороны множество тропинок, отклоняющих от главного пути? Пусть одни говорят об истине то, а другие иное, мы свое усердие и свои старания для отыскания ее должны удваивать, а отнюдь не отказываться от нее. На грядах с овощами вырастают и растения чужеядные: но огородник на этом основании не отказывается же от ухода за огородом своим. В себе самих мы носим живую потребность расследования и рассмотрения; и это свидетельствует, что уже самой природой мы предназначены к восприятию истины. Вот почему мы по всей справедливости будем осуждены за непослушание тому, чему следовало повиноваться, – за то что отвратительного, постыдного, противоречащего нашей природе, всего лживого не отличали от истинного, непреложного, достославного и соответствующего нашему высокому происхождению, вкорененного в глубинах души нашей. Тем безответнее мы окажемся пред судом сим, что существует и множество средств для усмотрения истины.

Итак, предлоги язычников к отрицанию церкви и содержимой ею истины суть предлоги пустые и одно притворство. Средства к открытию истины всегда в руках ищущего; и кто под предлогами неосновательными отказывается от применения к делу сих средств, тому сие не простится, того ожидает осуждение. Пусть ответят мне: Есть средства к открытию истины или нет? Без сомнения все согласятся со мной, что таковые есть. Не признают сего быть может только те, которые отвергают достоверность даже чувствами предносимого^[923]. А если есть доказательства за существование истины, то необходимо войти в разбирательство их и чрез вникание в Свящ. Писание выяснить с одной стороны то, от чего образовались ереси; с другой то, что истина одна и что церковь, которой принадлежит старейшинство, есть хранительница знания совершеннейшего и что ее учение заслуживает всем другим предпочтение. Из отвергающих истину одни лишь себя самих обманывают тем, другие соблазняют этим и своих ближних. Первые состоят людьми самомнительными. Считая себя за мудрецов, они лишь воображают, что владеют истиной, между тем как доказать сего не могут; таки они лишь самообольщаются и самодовольство их суетно. Велико число этого рода несчастных, уклоняющихся от расследования и испытания, где истина. Они боятся, как бы им и в самом деле не убедиться истинностью нашего учения и уклоняются от слушания его лишь потому, что боятся услышать себе осуждение. Те же, которые расставляют сети и невинным своим собратиям, те уже исстари свыклись с лукавством. Они очень хорошо сознают, что ничего не знают, тем не менее правдоподобными доказательствами затемняют светлый лик истины. Но доказательства правдоподобные, – я полагаю, – не одно и то же с существом истины. Несомненно, что если уже и самое слово «ересь» изобретено для обозначения им противоположности истине, то в ней предносится нам следовательно ложь, которая противоположна истине. Когда мудрецам ложным удается, на погибель людей, урвать некоторые частички истины, то они с кичливостью эти обрывки ее обставляют некоторой самоизобретенной искусственностью, а потом хвастаются яко бы у них вся истина; на самом же деле им лестно председательство на собраниях какой либо школы, а не принадлежность к церкви.