Симфония по творениям святителя Григория Богослова #1

Ад.

Загради свои тайники и пути, низводящие во ад (1).

* * *

В этот день (воскресения) великий Христос воззван от мертвецов, к которым приложился. В этот день отразил Он жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам (2).

* * *

О, если бы не похитил меня неприязненный и не скрыл в таинницах ада, за ненавистными затворами тьмы (2)!

* * *

Тьма, уготованная самым злым, – это отпадение от Бога. А червь и огонь – потребление вещественной страстности (2).

Алчность.

Что скажем мы, не знающие предела в стяжании, поклоняющиеся золоту и серебру, как древние Ваалу, Астарте и мерзкому Хамосу^[1], ставящие в великое драгоценные и блестящие каменья, мягкие и пышные одежды – эту пищу моли и добычу разбойников, мучителей и татей, гордящиеся множеством рабов и скотов, расширяющиеся по равнинам и горам, одним уже владеющие, другое приобретающие, а иное намеревающиеся присоединить к своему владению, уподобляясь упоминаемой Соломоном пиявице, которая ничем не может насытиться (см. Притч. 30, 15), как ад и земля, огонь и вода, – желающие другой Вселенной для удовлетворения своей любостяжательности и не довольствующиеся пределами, какие положены Богом, потому что они тесны для наших пожеланий и алчности? Что скажут возведенные на высокие степени чести, высоко взгромоздившие свой начальнический стул, а брови поднимающие еще выше места своего лицедейства, между тем не помышляющие о Боге, Который выше всего, и о недоступной высоте истинного царства, не рассуждающие, что и сами они, имея нужду в таковой же милости, должны начальствовать над подчиненными, как над сослужителями? Посмотри на этих, которые, как превосходно осмеивает их божественный Амос, – нежатся на ложах из слоновой кости и мажутся наилучшими мастями, поют под звуки гуслей, прилеплены к скоропреходящему, как к постоянному, а не соболезнуют и не состраждут о бедствии Иосифа (см. Ам. 6, 4–6). Надлежало оказать милость тем, которые прежде впали в несчастие, надлежало милостью приобрести себе милость, надлежало рыдать кипарису, ибо упал кедр (см. Зах. 11, 2), надлежало вразумляться поражением ближних, чужими бедствиями врачевать свое зло и воспользоваться тем преимуществом перед предшественниками, чтобы самим через других получить спасение, а не других уцеломудривать своим примером (1).

Ангелы.

Из Ангелов тот, который дерзнул произвести возмущение и выше своего достоинства вознес выю^[2] против Господа Вседержителя или, по пророческому слову, замыслил о престоле выше облаков (см. Ис. 14, 13–14), – понес наказание, достойное высокоумия, осужден быть вместо света тьмой или, справедливее сказать, сам стал тьмой. Между тем прочие пребывают в своем достоинстве, в котором главное составляют мир и безмятежность, потому что от Всехвальной и Святой Троицы, от Kоторой имеют они светозарность, получили и то, чтобы быть едиными (1).

* * *

Есть Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы или Умы, природы чистые, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые к злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Эти природы, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или по мере естества и чина иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и запечатлели в себе Благо, что сделались вторичными светами и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они – служители Божией воли, сильны как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Эти умы приняли каждый одну какую-либо часть Вселенной или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо это было все устроившему и распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу, и притом вечно, не для того чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к исполненному, Kоторый и для других есть податель благ) и чтобы не переставали получать благодеяния даже первые по Боге природы (1).

* * *

Второй^[3] свет есть Ангел – некоторая струя, или причастие первого Света, он находит свое просвещение в стремлении к первому Свету и в служении Ему; и не знаю, по чину ли своего стояния получает просвещение или по мере просвещения приемлет свой чин (1).

* * *

Но поскольку для благости не довольно было упражняться только в созерцании себя самой, а надлежало, чтобы благо разливалось, шло дальше и дальше, чтобы число облагодетельствованных было как можно большее (ибо это свойственно высочайшей благости), то Бог измышляет, во-первых, Ангельские и Небесные Силы. И мысль стала делом, которое исполнено Словом и совершено Духом. Так произошли вторые светлости, служители первой Светлости, понимать ли под ними разумных духов, или как бы невещественный и бесплотный огонь, или другое какое естество, наиболее близкое к сказанным. Хотел бы я сказать, что они не движутся на зло и имеют только движение к добру, как сущие окрест Бога и непосредственно озаряемые от Бога (ибо земное пользуется вторичным озарением), но признавать и называть их не неподвижными, а неудободвижными, убеждает меня ангел – по светлости, а за превозношение ставший и называемый тьмой, с подчиненными ему богоотступными силами, которые через свое удаление от добра стали виновниками зла и нас в него вовлекают. Так и по таким причинам сотворен Богом умный мир, насколько могу об этом любомудрствовать^[4], малым умом взвешивая великое (1).

* * *

Светы, вторичные после Троицы, имеющей царственную славу, суть светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламень и Божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плоти ведут начало (потому что всякая плоть едва начнет густеть, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Желал бы я сказать, что они вовсе неодолимы злом, но удержу слишком борзо несущегося коня, стянув браздами ума. Из них одни предстоят великому Богу, другие своим содействием поддерживают целый мир; и каждому дано особое начальство от Царя: иметь под надзором людей, города и целые народы, и даже распоряжаться словесными жертвами земнородных.

Но на что решишься, дух мой? В трепет приходит ум, приступая к небесным красотам; стало передо мною темное облако, и недоумеваю, простирать ли вперед или остановить мне слово. Вот путник пришел к крутоберегой реке и хочет ее перейти, но вдруг поколебалась мысль; он медлит своей переправой, долго борется в сердце, стоя на берегу: то необходимостью вложена в него смелость, то страх связал решимость; не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад; однако же после всей борьбы нужда победила страх. Так и я, приближаясь к невидимому Божеству, с одной стороны, о тех, которые предстоят чистому Всецарю и преисполнены светом, боюсь сказать, что и они доступны греху, дабы через это и многим не проложить пути к пороку; а с другой стороны, опасаюсь изобразить в песне моей неизменяемую доброту, так как вижу и совратившегося князя злобы. Ибо Благому несвойственно было насаждать в нас злое свойство и в тех, кого любит, возбуждать мятеж и ненависть. Нельзя также предположить, чтобы зло равномощно было добру и имело особенную природу, или впоследствии происшедшую, или безначальную, как Сам Царь. Но когда недоумевал я об этом, вложил мне Бог следующую мысль.

Первое чистое естество Божества всегда неизменно и никогда не бывает вместо единого многим. Ибо есть ли что-нибудь совершеннее Божества, во что могло бы Оно уклониться? А множественность есть уклонение существа от себя самого. Второе место занимают великие служители высочайшего Света, столько же близкие к первообразной доброте, сколько эфир к солнцу. А на третьем следуем мы – воздух. И одно Божие естество совершенно неизменно; ангельское же естество неудобопреклонно ко греху; а мы, третий род, удобопреклонны, и чем дальше от Бога, тем ближе ко греху (2).

* * *

Они (Ангелы) свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. У них нет ни супружеств, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей. Их не разделяют друг от друга ни члены, ни обители. Все они единомысленны друг с другом, и каждый тождествен сам с собою. Одно естество, одна мысль, одна любовь окрест великого Царя Бога. Они не ищут увеселения ни в детях, ни в супругах, ни в том, чтобы для них нести сладостные труды; не вожделенно им богатство, не вожделенны и те помышления на злое, какие смертным приносит земля. Они не сеют, не плавают по морям в угождение необузданному чреву – этому исходищу греха. У всех у них одна совершеннейшая пища – насыщать ум величием Божиим и в светлой Троице почерпать безмерный свет. Одинокую жизнь проводят эти чистые служители чистого Бога. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плоти ведут начало (потому что всякая плоть, едва сгустеет, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Для них в девстве готов путь богоподобия, ведущий к Богу, согласный с намерениями Бессмертного, Который премудро правит кормилом великого мира, а также и крепкодушным смертным, вместе небесным и земным, – этим священным родом бедствующих человеков – этой славою Царя (2).

* * *

Природа невещественная – Ангел, первая тварь (2)

Астрология.

Ты, который представляешь звезды вождями нашего рождения, нашей жизни и целого мира, скажи: какое еще иное небо прострешь над самыми звездами и над ним поставишь ли еще новое и новое, чтобы было кому водить водящих? Под одной звездой родится один царь и много других людей, из которых один добр, а другой зол, один – вития, другой – купец, третий – бродяга, иного же высокий престол делает надменным. Для многих, родившихся под разными звездами, равная участь и на море, и на войне. Кого связывали звезды, тех не связал между собою одинаковый конец. А других, хотя разделили звезды, одинаковая соединила кончина. Если для каждого есть своя какая-то первая необходимость, то это чистая басня. А если и над нею господствует еще общая сильнейшая, и есть звезды противные звездам, то кто же смешал их? Ибо кто сочетал, тот, если захочет, и расторгает союз, а если совершил это Бог, то, как же стало первым то, что заменило у тебя моего Бога, если и самого Бога не подчинишь своим звездам? Если же нет господствующего, то, как будет стоять мир? Я не вижу этой возможности, хотя бы кто-то и желал такими рассуждениями изгнать Бога. Ибо необходимо кому-нибудь управлять: или Богу, или звездам…

Говори ты мне о своих гороскопах, о мелких частях зодиакального круга и о мерах пути; разоряй у меня законы жизни – страх злочестивых и надежду добрых, борющуюся до конца! Если все дает звездный круг, то и я влекусь его же вращением. И самое хотение производится во мне тем же кругом, нет у меня никакой силы воли или ума, которые бы вели меня к добру, но и к этому влечет меня небо.

Не упоминай мне о великой славе Христовой, звезде благовестнице, которая с востока путеводила волхвов в тот город, где воссиял Христос – безлетный сын смертного рода! Она не из числа тех, истолкователями которых являются астрологи, но необыкновенная и не являвшаяся прежде этого, а замеченная в еврейских книгах. Из них предузнав о звезде, посвятившие жизнь звездословию халдеи, когда с удивлением отличили ее от множества наблюдаемых ими звезд и приметили, что с новым сиянием несется она с востока по воздуху в Еврейскую землю, заключили о рождении Царя. И в то именно время, как вместе с небожителями поклонились Царю астрологи, отпало у них попечение о своем искусстве (2).

Бедные

Посмотрим же, чем оскорбят меня решающиеся на все, что только может сделать человек в обиду человеку?.. Укорять в бедности? – Но она мое излишество. Охотно бы совлек я с себя и эти рубища, чтоб без них идти по терниям жизни! Охотно, как можно скорее сложил бы с себя и этот тяжелый хитон^[5], чтобы получить более легкий (1).

* * *

Обычное дело бедняку не думать о себе высоко, потому что у одних богатых не бывает забот о средствах жизни (2).

* * *

Ты и в болезни весел, роскошествуешь, если только богат; чувствуешь, правда, зло, однако же есть у тебя и врачевство от болезни. А другой беден, но воздержан. И он втрое блажен, потому что нет у него ни зла, ни врачевства от зла. И я богатого, но раболепствующего страстям тогда разве предпочту нищему и мудрому, когда человека, крепкого силами, но помешанного в уме, соглашусь предпочесть здравому умом, хотя и малосильному.

Пусть один, имея у себя много врачевства против страданий, тяжко болен, а другой, не имея ни одного врачевства, весьма здоров: которого из них станешь ты ублажать? Очевидно, здорового. И знаю, что то же скажет и всякий. Так и человека, который имеет нужду в немногом, хотя он и очень беден, предпочти богатому и деньгами, и страстями (2).

* * *

Бедный гораздо крепче силами, нежели достаточный. И Бог, уравнивая дары Свои, бедным дал крепость сил, а богатым – лекарства. Трудится ли, проливает ли пот бедный? – Этим истощает он в себе излишние вещества. Он терпит голод и стужу, в полдень опаляется солнцем, утомляется ходьбою, обременяется ношами, мокнет на дожде, во время принимает простую, а не многосложную пищу, даже и не знает тех обольстительных снедей, какие повара и служители роскоши добывают из земли и моря, чтобы предложить мужчинам женскую трапезу. Опухоли, простуды, боль в ногах и в суставах, отяжеление, бледность, расслабление – вот достояние богатых, вот плоды пресыщения. Богатые не находят удовольствия и в том, чем обладают; часто ищут, кому бы оставить свое бремя, завидуют здоровым, которые беднее их. Эти злополучные счастливцы ничем не пользуются. Золото, дорогие камни, всякие украшения, разноцветные одежды, блистающие пурпуром живописные изображения на стенах, на потолках и на камнях, которыми выстланы полы; серебро, частью скрытое в недрах земли – справедливо заключенное в тех же гробах, откуда оно взято, а частью выставленное на показ и блистающее на пирах; кони, ковры, колесницы, колесничники, псы, ловчие отыскиватели звериных следов; все наслаждения для злого господина – чрева, все угодное для гортани, со всего собирающей дань; постельники, придверники, докладчики, усыпители, цветоносцы, окропляющие благовониями, вытирающие тарелки, отведывающие кушанье, производящие тень, наблюдающие мановения; банщики, пробующие горячую воду концами перстов, остриженные по-женски – эта услада глаз, – вот принадлежности богатого гроба, писанной персти! А бедный стоит твердо; он, если и падет, не вдруг, изнуренный болезнью или множеством лет, то не причинит никаких хлопот своим друзьям. Он умрет, как лев, рыкая, и мертвый по большей части бывает благолепнее великих богачей. Что еще сказать о презорстве^[6], о гневе, об исступлении, о дерзости, о пьянстве, о необузданном смехе, о срамных речах, о пренебрежении Бога, родства, дружбы? Все это не в такой мере бывает в бедных, как в богатых, потому что богатство приносит с собою презорство, а за презорством следует погибель. Но бедный, как всего чаще видим, не поднимает вверх головы, потому что живет в угнетении; особенно, если приходит на помощь страх Божий – этот сильный наставник всякому добру. Сделай же теперь краткий обзор, сличи одно с другим и назначь той и другой жизни правдивую цену, если не покажется тебе обидным то, что наряду с тобою становятся бедные, дышат одним воздухом, носят одно имя, думают жить под одной кровлей, плыть на одном корабле (2).

* * *

Тяжело жить в бедности, но еще хуже разбогатеть неправедно (2).

Бедные

Братия и соучастники бедности (ибо все мы бедны и имеем нужду в благодати Божией, хотя и кажется, что один превосходит другого, когда измеряем людей малыми мерами)! Примите слово о любви к бедным, не с бедным, но со щедролюбивым расположением духа, да наследуете богатство Царствия (1).

* * *

Не будем неправедными распорядителями вверенного нам, чтобы не услышать нам грозных слов Петра: «Постыдитесь вы, удерживающие у себя чужое, подражайте равной для всех благости Божией, и тогда не будет ни одного бедного».^[7] Не будем томить себя, собирая и сберегая сокровища, тогда как другие томятся от нищеты, да не поразит нас жестокими укоризнами и угрозами Божественный Амос, который вопиет: вы, которые говорите: когда то пройдет новолуние, чтобы нам продавать хлеб, и суббота, чтобы открыть житницы (Ам. 8, 5), – и потом, в следующих далее словах угрожает гневом Божиим людям, имеющим меру малую и меру великую. Да не обличит нас блаженный Амос, который, укоряя иудеев за то, что они нежатся на ложах из слоновой кости, умащаются самыми дорогими ароматами, утучняют тело свое, питаясь нежным мясом тельцов от стад и козлищ от паств, сопровождают рукоплесканиями звуки органов, и потом еще сильнее порицая то, что они считают эти удовольствия постоянными и прочными, – осуждает роскошь (так как от пресыщений рождается обида) и присовокупляет к этому осуждению неумеренных удовольствий новое, вменяя, может быть, в еще большую вину то, что сластолюбцы, предаваясь удовольствиям, нисколько не болезнуют о бедствии Иосифа (Ам. 6, 4–6). Да не постигнет и нас это осуждение! Не попустим себе до того забываться в наслаждениях, чтобы пренебрегать человеколюбием Бога, Который раздражается этим, хотя и не вдруг, не тотчас после преступления наводит гнев Свой на грешников (1).

* * *

Человеколюбие и благосердие к бедным, кажется, нужно нам и для того, чтобы заградить уста неправомыслящих о нем и не уступать суетным их мудрованиям… то есть не обращать жестокости в закон во вред самим себе. Но больше всего почтим здесь заповедь и увещания Слова Божия. Какая же это заповедь? Посмотрите, как постоянно внушают ее мужи боговдохновенные и как она близка их сердцу. Не так они возвещают ее, чтобы раз или два поговорили что-нибудь о бедных и потом отступились; не так, чтобы одни упоминали о милосердии, а другие нет или некоторые говорили о нем больше, а другие меньше, как будто бы оно не было важным и крайне нужным предметом. Нет, они все и каждый в особенности, почитая эту заповедь главной или одной из главных, с ревностью побуждают нас к исполнению ее то увещаниями, то угрозами, иногда упреками, а иногда и похвалами милосердым, и все это для того, чтобы непрестанными напоминаниями об этой заповеди усилить ее действие в сердцах наших. Сказано: ради страдания нищих и воздыхания убогих ныне восстану, говорит Господь (Пс. 11, 6). Кто же не убоится восстающего Господа? И в другом месте: восстань, Господи, Боже мой! да поднимется рука Твоя, не забудь убогих Твоих (Пс. 9, 33). Отклоним молитвой такое возвышение руки Божией и не пожелаем видеть ее возносимой на непокорных или, что еще тягостнее, наводимой на жестокосердных. И еще: не забыл вопля убогих; не навсегда забыт будет нищий (Пс. 9, 13, 19); очи Его взирают на нищего (Пс. 10, 4); а такое призрение лучше и превосходнее, нежели приникновение зениц^[8]. Зеницы Его испытывают сынов человеческих (Пс. 10, 4), что есть уже как бы низшее и второстепенное назирание. Но, может быть, скажет кто-нибудь, что здесь говорится о нищих и убогих, несправедливо притесняемых. Не спорю, но и это самое должно побудить тебя к человеколюбию. Если так много печется Господь о бедных, когда их обижают, то, конечно, еще больше наградит тебя за них, когда они получают от тебя благодеяния. Кто ругается над нищим, тот хулит Творца его (Притч. 17, 5), а пекущийся о творении чтит Творца. Опять, когда ты слышишь слова: богатый и бедный встречаются друг с другом: того и другого создал Господь (Притч. 22, 2), то не думай, будто Господь создал одного нищим, а другого богатым для того, чтобы ты еще больше мог нападать на нищего, ибо неизвестно, от Бога ли произошло такое разделение. В этих словах Писания показывается только то, что и нищий, и богатый равно созданы Богом, хотя и неодинакова внешняя их участь. Пусть это подвигнет тебя к состраданию и братолюбию, и если б когда при взоре на свое богатство ты возгордился, то пусть мысль об общем Создателе смирит тебя и введет в пределы скромности. Что ж еще? Благотворящий бедному дает взаймы Господу (Притч. 19, 17).

Кто не пожелает иметь такого должника, который отдаст долг в свое время с лихвой? И опять: милосердием и правдою очищается грех (Притч. 16, 6). Итак, очистим себя милосердием, отрем этим прекрасным злаком нечистоты и скверны душевные и убелимся, одни – как волна, другие – как снег (см. Ис. 1, 18), по мере благосердия нашего (1)!

* * *

Но с таким же благоговением взираю и я на ковчежец^[9] Христов (см. Ин. 12, 6), побуждающий нас накормить нищих; и на согласие Павла и Петра в том, что они, разделив между собой проповедь Евангелия, общими силами пеклись о бедных; и на указанный юноше предел и закон совершенства; имение твое раздай нищим (см. Мф. 19, 21). Не думаешь ли ты, что человеколюбие есть для тебя не необходимость, а дело произвола, не закон, а совет? Я и сам весьма желал бы так думать; но меня устрашают: левая сторона и козлища, и укоризны, которые услышат они от поставившего их влево. Они осуждены будут не за грабительство, не за святотатство, не за прелюбодеяние или другие грехи, запрещенные законом, а за то, что не послужили Христу в лице бедных (1).

* * *

Не презирай слез ты, который сам претерпел достойное многих слез и потом помилован. Не отталкивай от себя бедного ты, который обогащен Божеством; в противном случае, по крайней мере, не обогащайся во вред бедному, ибо и это уже много значит при нашей ненасытности. Не презирай странника, за которого Христос был странником (а у Христа все мы странники и пришельцы), да не будешь по-прежнему устранен из рая. Нуждающемуся в крове, пище и одежде доставь это ты, который пользуется этим, и еще сверх нужды (1).

* * *

Украшай себя добрыми отличиями жизни и не презирай бедного сироту (2).

* * *

Всего безопаснее человек неимущий. Он обращен к Богу и на Него одного взирает. Укрой же его в своих объятиях. И мощный орел, как говорят, согревает в гнезде своем мелкую птицу (2).

Бедствия

Что же будем делать теперь, братья, сокрушенные, уничиженные и упоенные не секирой и не вином, которое расслабляет и ненадолго помрачает ум, но бедствием, которое навел на нас Господь, сказавший: обратится и к тебе чаша десницы Господней (Авв. 2, 16) – и напаивающий духом скорби и сокрушения презрителей, которым говорит: посмотрите... и внимательно вглядитесь, и вы сильно изумитесь и исчезнете (Авв. 1, 5)? Как стерпим Его обличение? Или какой дадим ответ, когда сверх множества благодеяний, за которые мы не возблагодарили, с укоризной укажет нам и на эти наказания, исчислит лекарства, от которых мы не исцелились, назовет нас хотя чадами, но порочными, хотя сынами, но чуждыми и хромающими по причине непроходимости и кривизны путей своих, и скажет: «Как и чем надлежало вразумить вас, и Я не вразумлял? Нужны ли были способы лечения легчайшие?

Они употреблены Мной. Миновал Я первую казнь египетскую – кровь, которую египтяне пили из источников и рек всякого собрания вод; миновал также и следующие казни – жаб и скнипов^[10] и песьих мух^[11], начал же с пятой казни – с поражения скотов, и волов, и овец, нанес удар бессловесным, потому что щадил еще словесных. Но на вас не подействовало это бедствие, напротив, вы были предо Мной неразумнее и бессмысленнее пораженных. Удерживал от вас дождь… Один участок напояем был дождем, а другой, не окропленный дождем, засыхал (Ам. 4, 7), но вы сказали: будем упорствовать (см. Иер. 18, 12). Я навел на вас град, вразумляя противоположной казнью; пожал у вас виноградники, рощи и плоды, но и тем не сокрушил вашей злобы. Но лоб твой – медный, и в шее твоей жилы железные (см. Ис. 48, 4)», – так, может быть, скажет Он и мне, которого не исправляют такие удары. – Грабитель грабит, опустошитель опустошает (Ис. 21, 2), ничего не произвели ни вразумление свыше, ни небесные кары.

Раздувальный мех обгорел, свинец истлел от огня, – в чем и прежде упрекал Он вас через Иеремию, – плавильщик плавил напрасно, ибо злые не отделились (Иер. 6, 29). «Ужели стерпите гнев Мой? – говорит Господь. – Или рука Моя не сильна нанести новые удары? У Меня есть еще и гнойные струпья, воспаление от пепла печного (см. Исх. 9, 9), который рассыпал в воздухе Моисей или другой подобный ему служитель гнева Божия, и наказывает Египет болезнью. У Меня есть и саранча, и тьма осязаемая, и казнь последняя по счету, но первая по тяжести и силе, – поражение и гибель первородных».

Во избежание ее и в отвращение всегубителя лучше помазать нам пороги ума, то есть созерцание и деятельность, этой великой и спасительной печатью – Кровью Нового Завета, вместе со Христом распявшись и с Ним умерев, чтобы с Ним и восстать и прославиться ныне и в последнее Его явление, а не изнемогать, не сокрушаться и не плакать, когда безвременно и еще в этом темном житии поразит нас лукавый губитель первородных и посвященных Богу порождений и движений жизни нашей. О, если бы мне от Благого, Который идет в ярости против меня (см. Лев. 26, 24), потому что и я ходил против него, кроме других ударов, не получить и этого упрека: Я поражал вас ржою и блеклостью хлеба, и все это ни во что; отвне обесчадил вас меч, и при всем том вы не обратились ко Мне, говорит Господь (см. Плач 1, 20; Ам. 4, 9–10)! О, если бы мне не стать тем виноградником Возлюбленного, который был насажден и окопан, обнесен оградой, защищен башней и всем, чем только можно, но запустел и принес дикие ягоды, а за это оставлен, так что и башня разрушена в нем, и ограждение отнято, и он не обрезывается и не вскапывается, а предается всем на разграбление, всякое поругание и попрание (см. Ис. 5, 1–7)! Этого я боюсь, об этом у меня слово, об этом я болезную при настоящем поражении и такую возношу молитву (которую и присовокупляю к сказанному): «Согрешили мы, поступали беззаконно, действовали нечестиво (Дан. 9, 5), потому что забыли заповеди Твои и следовали за лукавым сердцем своим, потому что жили недостойно звания и благовествования Христа Твоего и страданий и истощения за нас святых Его, потому что сделались поношением для Возлюбленного Твоего. И священник, и народ погрешили в одном: все уклонились, стали совершенно негодны: нет делающего доброе, нет ни одного (Пс. 52, 4). Щедроты Твои и человеколюбие Твое и милостивую утробу Бога нашего заключили мы для себя своими пороками, лукавством начинаний своих. Ты благ, а мы поступали беззаконно; Ты долготерпелив, а мы достойны наказания. Признаем благость Твою при всем своем неразумии. Еще за немногие грехи свои понесли мы наказание. Ты страшен, и кто противостанет Тебе (Пс. 75, 8)? От Тебя вострепещут горы, и величию мышцы Твоей кто воспротивится? Если заключишь небо, – кто откроет? И если отворишь водохранилища Твои, – кто удержит? Легко перед очами Твоими делать нищими и обогащать, оживлять и умерщвлять (см. 1Цар. 2, 6–7), поражать и исцелять. Твое изволение есть уже совершенное действие. Ты прогневался, мы грешили (Ис. 64, 5), – исповедуется некто из древних; а мне теперь должно сказать наоборот: мы согрешили, и Ты разгневался. От этого мы сделались посмешищем у соседей наших (см. Пс. 78, 4). Ты отвратил от нас лицо Свое, и мы исполнились бесчестия. Но, Господи, останови (Ам. 7, 5), Господи, дай мне облегчение (Пс. 38, 14), Господи, прости (Дан. 9, 19), не предай нас до конца за беззакония наши и, не нас поражая, вразумляй других, когда сами можем уцеломудриться, видя наказанными других! Кого же увидим наказанными? Язычников, не знающих Тебя, и царства, не покорившиеся державе Твоей. А мы – народ Твой, Господи, и жезл наследия Твоего, поэтому накажи нас, Господи, но по правде, а не во гневе Твоем, чтобы не умалить нас (Иер. 10, 24) и да не уничижить перед всеми живущими на земле» (1).

* * *

Верх бедствия – находить себе защиту не в собственной крепости, но в чужом бессилии (1).

* * *

От всего знаю врачевство: от голода – пищу, от невоздержания – скудость, от водяной болезни – выпуск воды, от чужого глаза – тьму, от слез – рассудительность или друга, от скорби – время; и пловцам в затруднении спасительны показавшийся на берегу огонь или пристань, и утомившемуся – умащение членов. Но для порочных нет другого врачевства, кроме Божия суда и ран. Но и того не чувствуют злочестивые, в пресыщении презирают они и суд. Сотрудник их покрывает им умы мраком, а хребет – медью, чтобы, подобно железной наковальне, не умягчается он и среди бедствий (2).

* * *

Что это значит, Христе мой? Для чего Ты людям порочным даешь видеть преткновения добродетельных, чтобы в них находили они убежище своему злонравию? На доброе дело, хотя оно и велико, никто не обращает внимания, а худое дело, как оно ни мало, для людей безрассудных и злонравных делается какой-то вывеской. Для добрых дел они – железо, а для худых – воск и легко отпечатлевают на себе все худое. Я не целомудрен, – говорит порочный. Что ж, разве не найдутся мне подобные? И увы! Он наименует кого-нибудь из мудрых. Я убийца? Что ж, разве и в этом не найдутся мне подобные и из древних, и из новых?

Я обогащаюсь неправедно? А иной захватывал во власть свою целые народы и города. Кто же не знает, насколько хуже клятвы отречение? И потому выставляет на вид чье-нибудь отречение, чтобы прикрыть тем свои меньшие раны.

На это хочу рассказать тебе одну басню (если только и среди бедствий можно шутить), басню, очень соответствующую твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совой. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. «Какая у тебя голова!» – говорили ей. «А какова у Дия?^[12]» – отвечала она. «Какие светлые глаза!» – «Точно как у светлоокой». – «Голос не благозвучен!» – «А у сороки еще неблагозвучнее». – «И ноги тонки!» – «А каковы тебе кажутся у скворца?» Но без труда отразив все это, как ни была умна сова, уступает в одном. Ей говорят: «Ты такая умная, посуди же: у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все через меру и глаза светлы, и голос груб, и ноги тонки, и голова велика». И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом.

А от тебя не дождешься и этого, напротив, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном – в том и беда твоя. Раз или два увлечься и пасть, и притом в чем-нибудь неважном, – это еще извинительно. Уступим нечто и помрачению плоти. Ни в чем не претыкаться свойственно Единому Богу. Но падать намеренно, хвалиться худым делом, падать многократно, падать в пороки важные и не стыдиться, но смяться над этим, не хотеть уцеломудриться и наказаниями, какими вразумляются люди самые жалкие, но с открытой головой кидаются в опасность, – это самая ужасная и злокачественная болезнь. Рассмотри свои дела, рассмотри и то, что тебе предписано делать и не делать. А в тех делах обрати внимание на время и на то, чему они служат образом. Тогда вера едва начиналась; люди, как младенцы, имели нужду в поддержке и в нежной пище, потому и падающие находили себе извинение. Но тебе непростительно падать, потому что ты принял совершенное слово, и Христос много пострадал за твои грехи. Напротив, тебя за прежние грехопадения ожидает казнь. Что говорю: за прежние? И за те, в которые ввергаешься ныне.

Не упоминаю еще о тамошних надеждах; правосудие находит многое, чем наказать и здесь. У тебя есть дом, жена, дети, есть еще что-нибудь, особенно любезное (ибо при всем своем самолюбии привязан ты к этому), а также само имение, роскошь, свобода и в заключение всего собственное тело твое. А потому, имея у себя это, то есть такое бремя жизни, плыви осторожно.

«Но что же? Разве и у тебя нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомовна ли и твоя жизнь?» Опять ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастия, потому что сам ты называешь их несчастиями. Неужели ты, страдая, менее чувствуешь болезнь, если страдает в одно с тобой время и ближний? Но послушай еще: у нас с тобой и страдания неравны. Из этого одно сам я избрал для себя, а не поневоле стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтобы освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жилище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. Не ставь же льву в образец долгохвостую обезьяну. Ты почитаешь это бедствием? Оно и действительно для тебя бедствие. А для меня, хотя и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы древа и доставленного им удовольствия, однако же я переношу это и даже терплю с любовью. Мое страдание лучше твоей крепости. Посмотрим еще на это и так. Оба мы терпим зло. Но твое страдание есть наказание за твое злонравие. Твой обвинитель – твоя нравственность, это горькое, внутреннее и ясное доказательство. А для меня бедствие есть некоторое очищение даже и от случайного очернения. Не говорю еще о том, что огорчительное бывает иногда испытанием и борьбой, в которой за победу можно получить венец (2).

* * *

За все – и за благое, и за бедственное – будем песнословить великого Бога, что свойственно сынам, достойным любви (2).

Безначалие

Овцы, не пасите пастырей и не выступайте из своих пределов, для вас довольно, если вы на доброй пажити. Не судите судей, не предписывайте законов законодателям. Бог не есть Бог неустройства и беспорядка, но мира и порядка (1Кор. 14, 33). Поэтому да не замышляет стать головой, кто с трудом служит рукой, или ногой, или другим, еще менее важным членом тела, напротив, братья, каждый оставайся в том звании, в котором призван (1Кор. 7, 20), хотя бы и достоин был высшего. Довольствоваться настоящим гораздо похвальнее, нежели домогаться звания, какого не получил. Кому можно без опасности следовать за другим, тот не желай начальствовать с опасностью для себя. Да не нарушается закон подчинения, которым держится и земное, и небесное, чтобы через многоначалие не дойти до безначалия (1).

Беседа

Молодому человеку всеми мерами должно избегать бесед с людьми порочными и не искать в них услаждения. Много людей, которые походят на шелудивых или другой болезнью зараженных животных. Они вводят в искушение простодушных юношей; будучи опытны в хитрых обманах, хотят и им передать все свои пороки, как болезнь, чтобы закрыть грехи свои участием в них многих. Остерегайся их, ибо, по слову Павла, худые сообщества развращают добрые нравы (1Кор. 15, 33) (2).

* * *

Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один вдали от людей, в тенистой роще, и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство и охотно беседую наедине со своим сердцем (2).

* * *

Не люблю я ни игривых речей, ни приятных для всякого бесед, даже самых веселых, ни городских торжищ, ни рощ, ни бань, ни всех цветов этой обманчивой жизни (2).

* * *

Обходительность есть развязность в беседе, а ловкость обращения – развязность, кроме слова, в движениях; глупость же есть неуменье сказать кстати слово (2).

Блага земные

Пусть у меня хлеб в скудость и вода в редкий напиток, пусть меня, как древле Адама и Еву, покрывают смоковные листья и домом мне служит расселина в камне или дупло в буке, жизнь моя проста и не лучше звериной, или, бременя землю, как нищий и новый Лазарь, брошенный у ворот горделивца, влачу жалкую жизнь и болезненное тело, – все это ныне, а там – пропасть и грозное воздаяние за все здешние наслаждения. У тебя пресыщение, а у меня скорбь – кратковременны, и потом все забыто. За гробом все станем одно, все – один прах. Там одно место рабам и царям, никому нет преимущества в преисподней. Поэтому и благами настоящими не пленяйся, и скорбями здешней жизни не слишком занимай мысли. Вместе с наслаждениями оставишь и все скорби, и притом в скором времени. Ибо что продолжительно в однодневной жизни (2)?

* * *

Долго ли надмеваться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы и проходить в восторг от рукоплесканий? Прейдем отсюда; станем мужами, бросим грезы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случай, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас высокие чины, властвование, богатства, блеск, превозношение, падение – эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедейства на этом великом позорище! Мы будем держаться Слова и взамен всего возжелаем иметь Бога – единое вечное и свойственное нам благо – чтобы заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно – там. Поскольку награда добродетели – стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва несколько лучей, то к этому шествуй, в этом преуспевай, окрыляйся мыслью, берись за вечную жизнь. Ни на чем не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вершины. И очень знаю, похвалишь меня теперь не много, а вскоре несравненно больше, когда увидишь себя в том состоянии, какое обещаю, и найдешь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но сама действительность (2).

* * *

Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Все приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас (2).

Блага небесные (будущие)

Кто решится убегать от вещей убегающих? Кто прилепится к вечно пребывающему? Кто научится размышлять о настоящем, как о преходящем, а об уповаемом, как о постоянно присущем? Кто хочет отделять истинно сущее от кажущегося, и к первому стремиться, а последнее презирать? Кто желает отличить список от истины, удаленную хижину от горнего града (см. 2Пет. 1, 13; Евр. 13, 14), ночлег от постоянного жилища, тьму от света, глубокое болото (см. Пс. 68, 3) от земли святой, плоть от духа, Бога от миродержателя, тень смертную от жизни вечной? Кто желает купить настоящим будущее, тленным богатством нетленное, видимым невидимое? Поистине блажен тот, кто, различая это и рассекая слова мечом, отделяющим лучшее от худшего, полагает, как сказал в одном месте божественный Давид, в сердце своем положил восхождение (Пс. 83, 6), и, убегая, сколько сил есть, из этой юдоли плача, горнего ищет (Кол. 3, 1), и, распинаясь миру со Христом, со Христом и воскресает, со Христом и восходит к наследию жизни, уже не изменяющейся, не обманчивой, где нет более змия, угрызающего на пути, уязвляющего в пяту и уязвляемого в голову (см. Быт. 49, 17; 3, 15). А нас тот же Давид, как некий громогласный проповедник, прекрасно оглашает высокой и всенародной проповедью, в которой называет нас тяжкосердыми^[13] и любящими ложь (см. Пс. 4, 3) и учит не слишком прилепляться к видимому и не полагать всего земного благополучия единственно в обилии пшеницы и вина – этих скороистлевающих стяжаний. И блаженный Амос^[14], может быть, то же самое имел в мыслях и так же против земных и мнимых благ вооружался, когда говорил: встаньте и уходите, ибо страна сия не есть место покоя (Мих. 2, 10). И это, даже в самих выражениях, почти совершенно сходно с повелением Господа и Спасителя нашего, каким же именно? – Встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31), – сказал Он, не тогдашних только учеников побуждая перейти с известного места на другое, как может подумать кто-нибудь, но и всех учеников Своих во все времена этим воззванием привлекая от земли к небесам и от земных благ к небесным (1).

* * *

Для людей одно только благо, и благо прочное, – это небесные надежды. Ими дышу я несколько, а к прочим благам чувствую великое отвращение. И я готов предоставить существам однодневным все то, что влачится по земле: отечество и чужую сторону, престолы и сопряженные с ними почести, близких, чужих, благочестивых, порочных, откровенных, скрытных, смотрящих независтливым оком, снедаемых внутренне самоубийственным грехом. Другим уступаю приятности жизни, а сам охотно их избегну (2).

* * *

Великий Давид в будущих благах, к которым возводит свои помышления, скрывает здешние горести, когда говорить: Он со крыл меня в скинии Своей в день бедствий моих (Пс. 26, 5). И не печаль только отлагал, когда вспоминал я Бога и веселился (Пс. 76, 4). Сетуют и те, которые преданы миру, даже гораздо более работающих Богу. Но их сетование остается без награды, а нам за страдание обещана награда, если терпим ради Бога. Ибо взвесим и скорби, и наслаждения, и настоящее, и будущее, тогда найдем, что первые не составляют и малейшей части в сравнении с последними, – столько преизбыточествует то, что для нас лучше! Поэтому, когда болезнуем, прекрасное для нас врачевство – вспоминать о Боге, о будущих надеждах и приходить в Давидово расположение духа – распространяться в скорби (см. Пс. 4, 1), а не отчаиваться помыслами (см. 2Кор. 4, 8), не покрываться печалью, как облаком, но тогда-то наипаче держаться упования и иметь в виду тамошнее блаженство, уготованное терпеливым. Особенно же не будет для нас трудно с терпением переносить бедствия и стать выше многих во время скорби, если размыслим, что обещали мы Богу и чего надеялись, когда вступали в любомудренную жизнь. Богатства ли? Веселостей ли? Благоденствия ли в сей жизни? Или противного этому: скорбей, страданий, тесноты, того, чтобы все переносить, все терпеть в уповании будущих благ? Знаю, что этого, а не первого ожидали мы. Поэтому боюсь, не нарушаем ли заветов своих с Богом, когда одно иметь домогаемся, а другого надеемся. Не будем же отказываться от своей купли, понесем одно, чтобы сподобиться другого. Нам причинили скорбь ненавистники? А мы соблюдем душу от раболепства страстям. Через это одержим верх над оскорбившими. Рассуди и то, о чем мы скорбим – не о преставившихся ли? Но чем можем угодить им? Не терпением ли нашим? Поэтому и принесем это в дар. Ибо я уверен, что души святых видят дела наши. А паче всего и прежде всего рассудим то, что неуместно как любомудрствовать без нужды, так в страданиях оказываться нелюбомудренными и не служить для других образцом и благодарности в благодушии, и терпения в горе (2).

Благодарение

Хотя мы малы и последние в сынах Израилевых, но благодарить богато ничто не препятствует и малым. Конечно, совершеннейшие воздадут Богу и хвалу совершеннейшую, а мы принесем Ему ныне, какую можем (1).

* * *

Все прекрасно собирается к торжеству и радуется. Смотри, каково видимое! Царица времен года выходит навстречу царице дней и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно, ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чище. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачнее, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз, луг благоухает, растение цветет, трава скашивается, и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с восклицаниями, притом большей частью благоугодными, и окрыляется парусом; дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает плывущих. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая на помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола – оратая, нарезает пышную борозду и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь и встречают весну под деревьями и на утесах, уже садовник ухаживает за деревьями, птицелов заготовляет клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц, рыболов всматривается в глубины, очищает сетки и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности; а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга взращенный плод. О, если бы поступили так и мы, Христос пчельник, мы – имеющие перед собой такой образец мудрости и трудолюбия! Уже птица вьет себе гнездо, одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами. И через меня за все приносится благодарение Богу. Таким образом, хвалебная их песнь делается моею, от них и я беру повод к песнословию. Ибо ныне выражает радость свою все живущее, и у нас наслаждается всякое чувство. Ныне гордый и горячий конь, которому наскучило стоять под кровлей, разорвал привязь, скачет по полю и красуется при реках (1).

* * *

Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе не трудно будет найди для себя утешение в трудах, а благодарностью своею приобрести надежду (2).

Что дается от Бога, все то должно принимать с благодарением (2).

* * *

Страдаю от болезни и радуюсь: не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его, и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины (2).

Благодать

Как думать о Сауле? И он был помазан, принял Духа, сам стал духовен (не могу сказать о нем иначе), даже пророчествовал, притом так неожиданно и необыкновенно, что чудо это обратилось в пословицу и доныне повторяемую: неужели и Саул во пророках (1Цар. 10, 11). Поскольку же он не всецело предал себя Духу и не совершенно обратился в иного человека, как было предречено (см. 1Цар. 10, 6), но оставалась в нем некоторая искра прежнего. Из этого можем познать еще то, что как благодать не касается людей недостойных и органа худого и ненастроенного (ибо прекрасно сказано, в чем и я уверен: в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1, 4)), так (присовокуплю это от себя) по причине непостоянства и переменчивости устройства и природы человека не менее трудно для него сохранить в себе достоинство и стройность, как и вначале благоустроить себя и сделаться достойным. Но нередко сама благодать, приводя в кипение и надменность, удаляла от Бога приближавшихся к Нему неправо (именую такое зло, которое в нас всего бедственнее и непонятнее), и мы в самом уже возношении бываем низлагаемы, и грех оказывается грехом потому, что посредством доброго причиняет мне смерть (Рим. 7, 13) (1).

* * *

Такова благодать Духа – единомысленных делает равночестными (1)!

* * *

Да не устрашают тебя ни дальность пути, ни обширность моря, ни огонь, если он на дороге, ни другое какое-либо малое или большое препятствие, чтобы сподобиться благодати (1).

* * *

Под благодатным дарованием разумею Божественное даяние Духа (2).

* * *

Благодать не стеснена; она не ограничивается местом. Поэтому и малым да будет дозволено дерзновение, особенно когда речь идет о делах общих и важных; и малые подают советы при такой седине, которая, может быть, скажет что-нибудь поумнее многих (2).

Благоденствие

Сыны человеческие, – начну вам словами велегласного^[15] Давида, – доколе вы будете упорны? Зачем любите суету и ищете лжи (Пс. 4, 3), почитая чем-то великим здешнюю жизнь, забавы, мелкую славу, ничтожную власть и ложное благоденствие, которые имеющим их принадлежат не больше, чем только надеющимся иметь, и надеющимся не больше, чем вовсе не чающим? Все это, как прах вихрем, восхищается и переносится от одного к другому или, как дым, разливается, как сновидение, над нами издевается, как тень, неудержимо; когда уходит – не безнадежно для не приобретших, и когда приходит – не верно для обладающих. Как не обратим взоров к небу, горе? Не истрезвимся? Не очистим гноя с глаз! Не познаем, в чем истинное богатство, в чем подлинная знаменитость, где неутрачиваемое достоинство, в чем бесконечное блаженство, где незыблемое, непременяемое, не подвергающее нас наветам благо? Не их ли станем приобретать, если бы так случилось, со многими усилиями и трудами? Не такими ли будем наслаждаться надеждами, если должно здесь чем-нибудь наслаждаться? Не помыслим ли о святых мучениках и о прочих святых, которые, подобно каким-то общим узам, объяли собой всю Вселенную и в честь которых совершается настоящее празднество? Для чего они и раны, и узы, и истязания, и запрещение огнем, и острие мечей, и лютость зверей, и тьму, и голод, и пропасти, и расхищение имений, и отторжение членов, а, наконец, и саму смерть – все терпели охотно, как бы подвизаясь в чужом теле? Чем желали они быть, что наследовать? Не всякому ли это известно, хотя бы и не говорил я? Почему и нам с той же надеждой, перед тем же раздателем наград и подвигоположником не ополчиться против того же мучителя, столь же и ныне, как и в то время, жестокого гонителя душ, невидимого врага и противника? Почему не подвизаться с таким же мужеством на общем позорище, то есть на позорище мира (если не при крайней опасности, когда и освобождение скоро, то в ежедневных трудах и борениях), чтобы удостоиться тех же венцов или чего-нибудь весьма к тому близкого? А я всякому мужу и жене, старцу и юноше, городскому жителю и поселянину, простолюдину и начальнику, богатому и бедному, так как всех призывает один подвиг, даю совет один – приготовиться к этому подвигу охотно, не расслабевать, не медлить, не терять времени, которого возвратить уже невозможно. Ибо настоящее время есть время делания, а будущее – время воздаяния (1).

* * *

Если, будучи несчастным порождением греха, процветаешь, то знай, что блюдешься для конечных мучений. А если, будучи добродетельным, получаешь в удел скорбную жизнь, то знай, что очищаешься, как золото в горниле. Или если, как новый Иов, изнемогаешь телом в борьбе с завистником, то для того, чтобы после подвига получить тебе победный венец. Поэтому, и благоденствуя, не услаждай этим мысли и в горестях не упадай духом, все принимая с Христоносным сердцем (2).

* * *

Это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительнее благоденствия (2).

Благодеяние

Воздай что-нибудь Богу в благодарность за то, что ты принадлежишь не к числу имеющих нужду в благодеяниях, а к числу тех, которые могут оказывать благодеяния, что не ты смотришь в чужие руки, а другие – в твои (1).

* * *

Бог сотворил человека и снова восставляет его из тления, а ты, по крайней мере, не презри падшего. Бог явил человеку величайшее милосердие, когда дал ему, кроме всего прочего, закон, пророков, и еще прежде того естественный закон – неписаный, этого испытателя дел наших, когда обличал, вразумлял, руководствовал людей и, наконец, предал самого Себя в жертву для искупления многих, за жизнь мира (см. Мф. 20, 28; Ин. 6, 51); когда даровал нам апостолов, евангелистов, учителей, пастырей, исцеления, чудеса, возвращение к жизни, разрушение смерти, знамение победы над победившим нас, завет сени и завет истины, различные дары Духа Святого и Таинство нового спасения. А ты, если можешь оказывать высшие благодеяния, приносящие пользу душе (поскольку Бог наделит тебя и этим богатством, ежели только пожелаешь того), – не откажись и этим послужить нуждающемуся или лучше таковые, то благодеяния прежде всего и больше всего и оказывай просящему тебя, даже не ожидая его прошения; всякий день милуя и взаймы давая (см. Пс. 36, 26) слово и неопустительно взыскивая долг с лихвой, то есть с умножением назидания в пользовавшемся им, – лихвой, которую всегда прилагает к принятому слову тот, кто мало-помалу приумножает в себе семена благочестия. Если же ты этим не можешь служить ближнему, то оказывай ему хоть меньшие благодеяния, занимающие второе место и не превышающие силы твоей. Помоги ему, достань пищу, подай рубище, принеси лекарство, перевяжи раны, расспроси о бедственном его положении, поговори о терпении; осмелься, подойди (1).

* * *

Столь же трудно и стяжать благо, которого не имеем, и стяжав, сберечь. Часто приобретенное с усердием утрачивается по нерадению, а беспечно погубленное возвращается рачительностью. K получению желаемого весьма хорошие у тебя пособия: бдения, посты, возлежание на голой земле, молитвы, слезы, милосердие к бедным, милостыня. Это же да будет у тебя и благодарственным приношением за полученные тобой блага, и вместе охранительным средством. Служит ли для тебя благодеяние напоминанием многих заповедей? Не преступай их. Пришел нищий? Вспомни, как ты был убог и как обогатился! Он просит у тебя хлеба или пития или, может быть, другой Лазарь лежит у твоих ворот? Устыдись таинственной трапезы, к которой ты приступал, хлеба, которого вкусил, чаши, которой приобщился, освященный Христовыми страданиями. Припал к тебе странник, не имеющий дома, пришедший издалека? Прими в его лице сделавшегося ради тебя странником, даже странником между Своими, водворившегося в тебя благодатно и привлекшего тебя к горнему жилищу. Будь Закхеем, который вчера был мытарем, а ныне стал щедр: все принеси в дар Христову вшествию, чтобы оказаться тебе великим, хорошо увидеть Христа, хотя мал ты возрастом телесным. Лежит недужный и изъязвленный? Устыдись своего здравия и тех язв, от которых избавил тебя Христос. Если видишь нагого, одень из уважения к твоей ризе нетления, то есть ко Христу, потому что все во Христа крестившиеся, во Христа облеклись (Гал. 3, 27). Если встретишь припадающего должника, всякое писание праведное и неправедное расторгни (Ис. 58, 6). Вспомни тысячи талантов, которые простил тебе Христос. Не будь лютым истязателем за меньший долг, и притом для кого? – Для подобных тебе рабов, когда прощен тебе Господом больший долг; бойся, чтобы не понести тебе наказания за Его человеколюбие, которое дано тебе в образец и которому ты не подражал (1).

Благополучие

В делах человеческих по естественному порядку нет ничего твердого, ровного, держащегося своими силами и пребывающего в одинаковом положении; участь наша вращается, подобно колесу, в различные времена и часто в один день, а иногда и в один час подвергаясь переменам, так что скорее можно положиться на постоянство ветров, никогда не останавливающихся, или следов плывущего по морю корабля, или на обманчивые ночные сновидения, доставляющие минутное удовольствие, или на твердость тех начертаний, какие дети, играя, делают на песке, нежели на благоденствие человеческое. Итак, благоразумны те, которые, не веря благам настоящим, собирают себе сокровище в будущем и, видя непостоянство и переменчивость благополучия человеческого, любят благотворительность, которая никогда не изменит (см. 1Кор. 13, 8). Зато, без сомнения, получают они, по крайней мере, одно из трех возмездий: или то, что никогда не подвергаются бедствиям, потому что Бог часто и земными благами утешает благочестивых, призывая их Своею благостью к состраданию, или то, что и среди бедствий они имеют в себе дерзновение к Богу (см. 1Ин. 3, 21), ибо страждут не за порочную жизнь, а по особенному устроению промысла, или, наконец, то, что они по праву могут требовать от людей благоденствующих такой же сострадательности, какую сами оказали нуждающимся во время своего счастья (1).

* * *

Оказывается, что удобнее переносить злополучие, нежели сохранять благополучие, потому что и мы, когда восставали на нас брани, были укрепляемы и теснее соединяемы гонениями, а когда совокупились воедино, тогда ослабели (1).

* * *

Не очень хвали благополучие здешней жизни, как наученный помышляет о том, что важнее видимого. Смотри: не ведет ли меня трудный путь на высоту, а тебя – удобство пути к стремнине?^[16] По мне лучше изможденная плоть, нежели твоя утучненная. Видал ли ты иногда в загоне волов? Один великоросл, свиреп, лоснится от жира, высоко держит голову; другой поник головою к земле, морщинист, некрасив, носит на себе знаки земледелия: и первый сберегается на заклание; а второй кормит и себя, и господина. Который же из них, по твоему мнению, имеет лучший жребий: не изможденный ли, не сокрушенный ли? Это само собою явно. Но ты любишь уширенное, хотя бы это и само по себе было худо и вело к худому. Ужели же станешь хвалить толщину страждущего водяною болезнью? Ужели помешанный в уме покажется тебе человеком крепким? Ужели сладкое непременно должно быть спасительным врачевством? Многих нередко спасало горькое, а от сладкого чаще всего бывает хуже. Для умного сына не достоин ли уважения родительский жезл? А снисходительность для него не зло ли?

Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе нетрудно будет найди для себя утешение в трудах, а благодарностью своею приобрести надежду. Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Надобно без ропота принимать, куда ни будет повернуто кормило, которым Бог изводит меня из борьбы и жизни, пока не взойду в тихую пристань, если только не напрасно построил Он этот корабль, но для доброго и благоуспешного конца (2).

* * *

Во время благополучного плавания наипаче помни о буре (2).

Благоразумие

Верь, что благоразумие надежнее счастья. Одно есть быстрое течение обстоятельств, а другое – кормило. Ничего не предпочитай учености, она одна

составляет собственность приобретших ее (2).

* * *

Благоразумие есть опытность в делах (2).

* * *

Не надобно иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути (2).

* * *

Для благоразумных наказание действительно бывает уроком, для них страдание нередко лучше благоденствия (2).

Благородство

Человек благородный и любомудрый^[17] не унижает доблести и во врагах. Он выше ценит мужество неприятелей, нежели пороки и изнеженность самых близких ему (1).

* * *

Не нам и не философам дивиться тому благородству, которое берет свое начало в баснословии, гробах и давно сгнившей уже кичливости, сообщается с кровью и с грамотами и которое дает ночь или рука властелина, может быть и неблагорожденного, также предписывающего быть благородным, как и делать то или другое. Напротив, имею в виду благородство, отличительный признак которого есть благочестие, добрая нравственность и восхождение к первому благу, нашему началу (1).

* * *

Благородство бывает троякое. Одно – свыше, и по нему все мы равно благородны, потому что все созданы по образу Божию. Второе зависит от плоти, и по нему, так как оно состоит в тлении, не знаю, благороден ли кто-либо. Третье познается по порокам и по добродетелям, и в нем участвуем мы больше или меньше в той мере, как думаю, в какой сохраняем или растлеваем в себе образ Божий. Это-то последнее благородство возлюбит истинный мудрец и истинно любомудрый. Четвертый род благородства, которое зависит от грамот и указов, тогда удостою слова, когда соглашусь признать красотой подрумяненную красоту или уважать обезьяну, которой велено быть львом (1).

* * *

От первого блага веду я свой род. От него произошел и к нему окрыляю жизнь, стараясь разрешиться от уз. А так называемое у дольних людей благородство, которое ведет начало от тела и тления, от блистательных и давно сгнивших мертвецов, ничем не благороднее текучей грязи (2).

Благотворительность

Обогати себя не только имуществом, но и благочестием, не только золотом, но и добродетелью или, лучше, только ею одной. Заслужи предпочтение перед ближним своим тем, что ты его благотворительнее. Будь для несчастного богом, подражая милосердию Божию. Ибо ничто столько не уподобляет человека Богу, как благотворение, хотя Бог несравненно больше благодетельствует, а человек меньше и сообразно со своими силами (1).

* * *

Сообразно заповеди, которая повелевает радоваться с радующимися и плакать с плачущими (см. Рим. 12, 15), мы должны отверзать утробу милосердия всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны, как человеки, приносить человекам дань благотворительности, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи – вдовство ли, или сиротство, или изгнание из отечества, или жестокость властителей, или наглость начальствующих, или бесчеловечие собирателей подати, или убийственная рука разбойников, или алчность воров, или опись имения, или кораблекрушение. Ибо все они одинаковое имеют право на сожаление и так же смотрят на руки наши, как мы на руки Божии, когда чего-либо просим (1).

* * *

Благовествовать есть дело необходимости, а благовествовать безвозмездно – дело усердия, но да научитесь вы благотворить Христу, благотворя кому-либо и из малых. Ибо Христос, как сделался для меня всем, что есть во мне, кроме греха, так приемлет на Себя и все сколько-нибудь меня касающееся, – доставишь ли ты мне кров или одежду, посетишь ли в темнице, придешь ли к больному или, что всего маловажнее, язык томимого жаждой охладишь одной чашей студеной воды, о чем просил бедного Лазаря страждущий в пламени богач, которому за здешнюю роскошную жизнь, за презрение голодного и покрытого струпьями Лазаря воздается тем, что просит у Лазаря и не получает просимого. Вот чего от вас требуем, и знаю, что вы не будете стыдиться, как давая отчет мне, так и в последний день, в который будут собраны все дела наши, по сказанному: и Я приду мысли и деяния ваши собрать (см. Ис. 66, 18); это человек, и дело его и награда Его с Ним (Ис. 40, 10) (1).

* * *

Благоразумны те, кто, не веря благам настоящим, собирают себе сокровище в будущем и, видя непостоянство и переменчивость благополучия человеческого, любят благотворительность, которая никогда не изменит (см. 1Кор. 13, 8) (1).

* * *

Делая благотворения, думай, что подражаешь Богу (2).

Благочестие

Благочестие поставляйте не в том, чтобы часто говорить о Боге, но в том, чтобы больше молчать, ибо язык, не управляемый разумом, – претыкание для всех людей. Всегда держитесь той мысли, что безопаснее слушать, нежели говорить; вожделеннее учиться, нежели учить о Боге; тщательнейшее исследование об этом предоставляя строителям слова, сами выказывайте благочестие менее словом, а более делом и обнаруживайте любовь свою к Богу более соблюдением заповедей Его, нежели восхищением законодателем; убегайте зла, преуспевайте в добродетели, духом живите, духом ходите, им привлекайте ведение; стройте на основании веры не из дерева, сена, соломы – вещества слабого, которое легко может истребиться, когда дела наши будут судимы или очищаемы огнем, – но из золота, серебра и драгоценных камней (см. 1Кор. 3,1.) – веществ твердых и долговременных (1).

* * *

Отсеки Ариево^[18] нечестие, отсеки Савеллиево^[19] зловерие и не соединяй более надлежащего, и не разделяй злочестиво, не совокупляй в единое Лицо Трех и не делай Трех иных по естеству. Похвально исповедовать Единое, если хорошо разумеешь единство; похвально исповедовать и Трех, если правильно разделяешь, то есть допускаешь разделение Лиц, а не Божества. Это предписываю мирянам, это заповедую священникам, а равно и тем, которым вверено начальство. Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело воспрепятствовать убийству, наказать прелюбодеяние, обуздать хищничество; несравненно выше внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько силы будет иметь мое слово, подвизающееся за Святую Троицу, сколько твое поведение, если ты заградишь злонамеренным уста, поможешь гонимым, остановишь убийц, воспрепятствуешь убийству; имею в виду не одно телесное, но и душевное убийство, ибо всякий грех есть смерть души (1).

* * *

Люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют; так что с продолжением времени и этого зла не останется, как думаю, над кем им начальствовать, – когда все будут учить, вместо того чтобы, как говорит Божие обетование, быть наученными Богом (см. Ис. 54, 13); все станут пророчествовать, и, по древнему сказанию, по древней притче, будет и Саул во пророках (1Цар. 10, 11) (1).

Блаженство

Пусть один исполняет одну добродетель, другой – другую, третий – многие, а кто-нибудь, если возможно, и все – только да шествует каждый безостановочно, да стремится вперед и следует неуклонно по стопам того доброго путеводителя, который прямо направляет стезю его и тесным путем, сквозь узкие врата (см. Мф. 7, 14), выводит на широту блаженства небесного (1).

* * *

Не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля^[20], который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто-то беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков^[21], которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке^[22]. А поэтому, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подошли к нашим, каковы, не говоря о многих Анаксарх, Эпиктет, Сократ^[23]. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от этого; а потом, когда поднесена ему была цикута^[24], принял яд с большим удовольствием, как не смертоносный напиток, но будто заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий и впредь не будешь далеким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава^[25], и сам ты для себя облегчаешь страдания и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72, 3)и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели (2).

Ближний

Щади своих ближних, особенно же мертвых, которые все оставили и не могут ничего тебе сделать (2).

* * *

Разбирай больше сам себя, нежели дела ближних: одно доставляет пользу тебе, другое – ближним. Лучше вести счет делам своим, нежели деньгам; последние текут, а первые постоянны (2).

* * *

Будь милостив ко всем, если это возможно, а еще милостивее к ближним. Для чего говорю это? – Кто поверить что ты добр к чужим, если несправедлив к тем, кому должен (2)?

* * *

Всякий живет не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убежденным, если не убеждаешь и других (2).

Близость Господа

И с благочестивым намерением не переходи с места на место. Нога твоя, поспешая в святые места, как бы ни были они отдаленны, да не сплетется, часто вопреки приличию, с ногой легкомысленных мужей. Царь Христос у всякого в доме; он близок к любящему – в сердце у него (2).

Блуд

Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели девства; и в самой походке бывает нечто блудническое (2).

* * *

Блуд и прелюбодеяние бывают двоякого рода: это или какое-то похищение чужим телом или и демоном, когда любовь, которой обязаны мы к Богу, питаем ко врагам Божиим. Но кто и золото чтит, есть также идолопоклонник (2).

Бог

Ежели Бог захочет кого-либо остановить и удержать в руке Своей, то этого неизбежнее всего, неодолимее всего. Он предускоряет быстрых, перехитряет хитрых, низлагает сильных, смиряет высоких, укрощает дерзновенных, подавляет всякую силу (1).

* * *

Помыслим, во-первых, о превосходнейшем и высочайшем из всего сущего Боге (если только не найдет кто приличнейшим поставить Его выше сущности или в Нем заключить все бытие, так как от Него сообщается бытие и прочему); помыслим, во-вторых, и о существах, первых от Бога и окрест Бога, то есть об Ангельских и Небесных Силах, которые первые пьют от первого Света и просветляемые словом истины сами суть свет и отблески совершенного Света. Этим существам ничто так не свойственно, как мир и безмятежие. Ибо в Божестве нет несогласия, потому что нет и разъединения (так как разъединение есть следствие несогласия), но в Нем столько согласия и с самим Собой и со вторичными существами, что наряду с другими и предпочтительно перед другими именами, какими угодно называться Богу, это преимущественно стало Его именованием. Он называется миром (Еф. 2, 14), любовью (1Ин. 4, 16) и подобными именами, внушая нам самими наименованиями стремиться к стяжанию этих совершенств (1).

* * *

Как солнце обличает слабость глаза, так Бог пришествием Своим – немощь души; и для одних Он – свет, а для других – огонь, смотря по тому, какое вещество и какого качества встречает в каждом (1).

* * *

Что солнце для существ чувственных, то Бог для духовных: одно освещает мир видимый, Другой – невидимый; одно телесные взоры делает солнцевидными, Другой разумные естества – богоподобными. И как солнце, доставляя возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само гораздо превосходнее видимого, так Бог, устраивающий, чтобы существа мыслящие имели дар мышления, а мыслимые были предметом мышления, Сам выше всего мысленного, и всякое желание останавливается на Нем, далее же никуда не простирается. Ибо далее Его ничего высшего и даже вовсе ничего не находит ум самый любомудрый, превыспренний и любоиспытательный. Бог есть последнее из желаемых, успокоение всех бывших умозрений. Кто успел с помощью рассудка и умозрения расторгнуть вещество и плотское (если назвать так) облако, или покрывало, приблизиться к Богу, насколько доступно человеческой природе, и соединиться с чистейшим Светом, тот блажен, по причине как восхождения отсюда, так и тамошнего обожествления, к которому приводит истинное любомудрие и возвышение над вещественной двойственностью ради единства, умопредставляемого в Троице. А кто от сопряжения с веществом стал хуже и настолько прилепился к бренному, что не может воззреть на сияние истины и возвыситься над дольним, тогда как сам произошел свыше и призывается к горнему, тот для меня жалок по причине ослепления, хотя бы он и благоуспешен был в здешней жизни; даже тем более жалок, чем более обольщается своим счастьем и верит, что есть другое благо, кроме блага истинного, пожиная тот вредный плод своего вредного мнения, что или осуждается во тьму, или как на огонь смотрит на того, Кого не признал за свет.

Такое любомудрие и из новых, и из древних достигнуто немногими (ибо немного Божиих, хотя и все – Божии создания): достигнуто законодателями, военачальниками, священниками, пророками, евангелистами, апостолами, пастырями, учителями, всей духовной полнотой, всем духовным собором... Кого же подразумеваю под достигшими? – Еноха, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, двенадцать Патриархов, Моисея, Аарона, Иисуса, Судей, Самуила, Давида, Соломона до известного времени, Илию, Елисея, пророков, живших прежде и после пленения, и тех, в порядке последних, но в действительности первых, которые близки ко времени Христова воплощения или восприятия Христом плоти, – этот светильник, предтекший Свету, этот глас, предваривший Слово, этого ходатая, предшествовавшего Ходатаю, этого посредника между Ветхим и Новым Заветом, этого славного Иоанна, и учеников Христовых, и тех, которые после Христа или председательствовали в народе, или прославились учением, или стали известны по чудесам, или запечатлелись кровью (1).

* * *

Бог всегда был, есть и будет, или, лучше сказать, всегда есть, ибо слова был и будет означают деления нашего времени и свойственны естеству преходящему, а Сущий – всегда. И этим именем именует Он Сам Себя, беседуя с Моисеем на горе (см. Исх. 3, 14), потому что сосредоточивает в Себе Самом всецелое бытие, которое не начиналось и не прекратится. Как некое море сущности, неопределимое и бесконечное, простирающееся за пределы всякого представления о времени и естестве, одним умом (и то весьма неясно и недостаточно, не в рассуждении того, что есть в Нем Самом, но в рассуждении того, что окрест Его), через набрасывание некоторых очертаний, оттеняется Он в один какой-то облик действительности, убегающий прежде, нежели будет уловлен, и ускользающий прежде, нежели умопредставлен, настолько же обнимающий сиянием владычественное в нас, если оно очищено, насколько быстрота летящей молнии освещает сиянием взор. И это, кажется мне, для того чтобы постигаемым привлекать к Себе (ибо совершенно непостижимое безнадежно и недоступно), а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, и через желание очищать, и через очищение сделать богоподобными, а когда сделаемся такими, уже беседовать как с вечными (дерзнет слово изречь нечто смелое) – беседовать с Богом, вступившим в единение с богами и познанным ими, может быть настолько же, насколько Он знает познанных им (см. 1Кор. 13, 12). Итак, Божество беспредельно и неудобосозерцаемо. В Нем совершенно постижимо это одно – Его беспредельность; хотя иной и почитает принадлежностью естества – быть или вовсе непостижимым, или совершенно постижимым. Но исследуем, что составляет сущность простого естества; потому что простота еще не составляет его естества, точно так же, как и в сложных существах не составляет естества одна только сложность. Разум, рассматривая беспредельное в двух отношениях – в отношении к началу и в отношении к концу (ибо беспредельное простирается далее начала и конца и не заключается между ними), когда устремляет взор свой в горнюю бездну и не находит, на чем остановиться и где положить предел своим представлениям о Боге, тогда беспредельное и неисследимое называет безначальным; а когда, устремившись в дольнюю бездну, испытывает подобное прежнему, тогда называет Его бессмертным и нетленным; когда же сводит в единство то и другое, тогда именует вечным; ибо вечность не есть ни время, ни часть времени; потому что она неизмерима. Но что для нас время, измеряемое течением солнца, то для вечных вечность, нечто сопротяженное с вечными существам и как бы некоторое временное движение и расстояние (1).

* * *

Бог есть Свет высочайший, неприступный, невысказанный, ни умом не постигаемый, ни словом не изрекаемый, просвещающий всякую разумную природу, Он то же в духовном мире, что солнце в чувственном, по мере нашего очищения представляемый, по мере представления возбуждающий к Себе любовь и по мере любви вновь умопредставляемый, только Сам для Себя созерцаемый и достижимый, а на существующее вне Его мало изливающийся. Говорю же о свете, созерцаемом во Отце и Сыне и Святом Духе, богатство Которых в естественности и в едином исторжении светлости (1).

* * *

Когда же именую Бога, разумею Отца и Сына и Святого Духа, какие разделяя Божества далее этого числа Лиц, чтобы не ввести множество богов, так не ограничивая меньшим числом, чтобы не осуждали нас в скудости Божества, когда впадем или в иудейство, защищая единоначалие, или в язычество, защищая многоначалие. В обоих случаях зло равно, хотя от противоположных причин. Таково Святое Святых, скрываемое и от самих Серафимов и прославляемое тремя Святынями, Которые сходятся в Единое Господство и Божество (1).

* * *

Един есть Бог безначальный, безвиновный, неограниченный ничем или прежде бывшим, или после имеющим быть, и в прошедшем и в будущем объемлющий вечность, беспредельный, великий Отец благого, великого, Единородного Сына, Который в рождении Сына не потерпел ничего свойственного телу, потому что Он – Ум. Един есть Бог иной, но не иной по Божеству – это Слово оного Бога, живая печать Отчая, единый Сын Безначального и Единственный Единственного, во всем равный Отцу (кроме того, что один всецело пребывает Родителем, а другой – Сыном), Мироположник и Правитель, сила и мысль Отца. Един Дух – Бог от благого Бога. Да погибнет всякий, кого так Дух не отпечатлел, чтобы являл Его Божество, у кого или в глубине сердца есть зло, или язык нечист, – эти люди полусветлые, завистливые, эти самоученые мудрецы – этот источник загражденный (см. Притч. 25, 27), светильник, сокрытый в темной пазухе (см. Лк. 11, 33) (2)!

* * *

Бог есть или ум, или другая совершеннейшая сущность, постигаемая только напряжениями ума. Богу известно, совершенно ли постижим Он для горних умов, но не ясно постигается нами, над которыми распростерто облако грубой плоти – этот неприязненный покров (2).

* * *

Бог не есть что-либо высшее, потому что Он несравним (2).

* * *

Бог есть сущность и первая доброта (2).

Богатство

Таков недуг богатстволюбия, что не имеет предела в потребности большего и врачует себя от жажды тем, что непрестанно пьет (1).

* * *

Для чего не спешим, пока еще есть время, помогать сродникам нашим по естеству? Для чего, будучи сами плоть, не покрываем безобразия плоти? Для чего предаемся неге, видя бедствия наших братьев? Не дай мне Бог ни жить богато, когда они нуждаются, ни наслаждаться здоровьем, когда не окажу помощи к уврачеванию их ран, ни иметь достаточной пищи, ни одежды, ни покойного крова, когда не разделю с ними хлеба, не снабжу их, по возможности, одеждой и не упокою под моим кровом! Ибо нам должно – или все оставить для Христа, дабы, взяв крест, истинно следовать за Ним (см. Мф. 16, 24) и, сделавшись легкими, развязанными и ничем не увлекаемыми вниз, как на крыльях, лететь к горнему миру и, возвысившись смирением, обогатившись убожеством, в замену всего приобрести Христа (см. Флп. 3, 8)или разделять свое имущество с Христом, дабы и само обладание имуществом освятилось через то, что мы будем обладать им как должно и соучастниками в нем будут неимущие. Если же я буду сеять для одного себя, то скажу опять словами Иова: пусть я сею, а другой ест; пусть вместо пшеницы вырастет волчец и вместо ячменя куколь (Иов 31, 8, 40); пусть жгучий ветер убьет и вихрь развеет посев мой, так чтобы все труды мои остались напрасными. Если я стану строить житницы, собирая сокровища от маммоны и для маммоны, то пусть в эту же ночь возьмут душу мою (см. Лк. 12, 18–20) для истребования отчета в злом стяжании богатства (1).

* * *

Мы невысоко думаем о богатстве, к которому, если умножается, закон наш повелевает не прилагать к нему сердца (Пс. 61, 11), не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов, не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева, ибо не хвалим всего того, что, будучи принято гортанью, делается равночестным или, лучше сказать, равно нечестным и извергаемым, но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем отличаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов. Или будешь ставить мне в вину истертую мою одежду и некрасивый склад лица? Вижу, что такими вещами превозносятся люди очень низкие (1).

* * *

Богатые! Послушайте сказавшего: когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца (Пс. 61, 11), знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что-нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! Отнимите что-нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя – окажи помощь от болезни, излей на него что-нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать от несварения, а ему от голода, тебе – головной болью от вина и ему – водяной болезнью, тебе чувствовать обременение от пресыщения, а ему изнемогать от недуга? Не презирай своего Лазаря здесь, чтобы он не сделал тебя тамошним богачом(см. Лк. 16, 19–31) (1).

* * *

Невозможно всего приобрести, хотя бы кто и захотел, но надобно уметь все презирать и таким образом казаться выше всего (1).

* * *

Не люби богатства, если оно не помогает бедным (1).

* * *

Мое лучшее богатство – Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе, а не поля засеянные пшеницею, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители – один со мною род, но отделенный от меня древним мучительством, которое на рожденных одною землею (землею, или Богом) наложило двоякое именование – благородства и рабства, что подтвердил и недобрый закон (2).

* * *

Богатство же или могущество никогда не уловляли моего сердца (2).

* * *

И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкости горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, – вот сколько противников у всякого златолюбца (2)!

* * *

Желаю также, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями (2).

* * *

Для бедных друзей затворены двери богатых, богатым же всегда приязненны блистательные чертоги (2).

* * *

Богатые смеются на укоризны сирот, они смеются даже перед Божиим наказанием (2).

* * *

Богатство – самый проворный приспешник в худом; потому что при могуществе всего сподручнее сделать зло (2).

* * *

Душа, взирай горе, а земное все забудь, чтобы тело не покорило тебя греху! Коротка жизнь сия; счастливец наслаждается, как бы во сне. Всякому выпадает разная судьба. Одна чистая жизнь всегда постоянна и многолетна, и всего лучше жить такою жизнью. Иные уважают или золото, или серебро, или продолжительную трапезу – эти детские забавы в настоящей жизни; а другим дороги или прекрасные шелковые ткани, или поля, засеянные пшеницею, или стада четвероногих. Но для меня великое богатство – Христос. О, если бы мне когда-нибудь увидеть Его чистым, неприкровенным умом! Прочим же пусть владеет мир (2)!

* * *

Богатство здешнее скоротечно и упоительно; оно слепо, переходит от одного к другому, многих надмевает и напрасно старается черпать счастье, – это то же, что надмение чрева в водяной болезни; оно другим сообщает болезнетворный яд. Но у меня есть богатство, которое неистощимо и постоянно, твердо и неколебимо, выше всех утрат, и это богатство – ничем не обладать, кроме Бога и горнего. Никто не приобретет и не приобретал еще до сих пор всего, хотя бы и желал, но можно все вдруг презреть и таким образом стать выше всего. Пусть другие строят полки вооруженных и больше терпят зол, нежели причиняют, то низлагая других, то оплакивая неизвестность решительных минут, то сражаясь без потерь и успеха, то кровью покупая какое-нибудь бремя богатства или могущество самовластия, пусть другие несчастные искатели прибытка измеряют недра земли и неукротимого моря, пусть другие за малые дары намеренно извращают суд и дают обоюдные законы! А я обменял все на Единого Христа и бедный крест несу богато, отринув все, что служит добычей моли и зависит от игры счастья (2).

* * *

При дверях у мудрых стой неотступно, а у богатых не стой никогда (2).

* * *

Ты богат и употребляешь все меры, чтобы никто не был тебе соседом. Хочется тебе завладеть полем, но оно принадлежит ближнему, а не тебе – и это беда! Надо, чтобы на тебя одного все смотрели. Если телу твоему нанесен удар, это ужасно. Что ни есть у ближнего, все – гвоздь тебе в глазу. И хорошо, если бы это было так действительно! Тогда, может быть, перестал бы ты пожирать непрестанно все больше и больше, как камень, как горный поток, как заразительная болезнь, не останавливаемая никакой преградой. По моему мнению, тебе нет никакой пользы в том, что имеешь уже у себя, пока не будет приобретено тобой что-нибудь из желаемого. На помощь рукам готова у тебя и клевета. Понес я потерю? Ты мой заимодавец, а вскоре потом и мой истязатель. Грозят пытки, оковы, бедному жаль своего тела, все отдает, только бы избавиться, и нехотя щедр на все, что ни есть у него. Что ж, разве не обязан ты отчетностью по службе в городе или на корабле? Еще, не друг ли ты морскому разбойнику? И называют тебя по имени, какого не бывало на свете, только бы, устрашив, попользоваться от тебя чем-нибудь. Да и вол твой сделал когда-то обиду моим волам. – Что ж это за обида? Скажи мне. – Вол такого бедняка, а мычал громче, и еще как будто вызывал на драку или уже и одолел. И тень от твоих деревьев, падая на мои дерева, причиняет им вред. И мальчик твой ходил по моему полю. Терпи, или представлены будут на это свидетели; и тогда пропали покровительствует людям, чтобы поработить их, и потом пожирает, как лев, который, отогнав зверей от бедного животного, не оказывает ему милости, но сам прибирает к себе как легкую добычу (2).

* * *

Еще немного, и богатство будет изблевано, потечет, как излишнее бремя из пресыщенного чрева. Еще немного подождать, и наступит суд, или еще здесь, что гораздо лучше, или, если не здесь, то в будущей жизни. Прекрасная нищета предпочтительнее худо приобретенного богатства. Лучше быть смиренным, нежели надменным, и болезнь почитать здоровьем (2).

* * *

Надобно бы, чтобы все у тебя, как рассказывают о Мидасе^[26], обращалось в золото, чтобы и тебе потерпеть одинаковую с Мидасом участь и за худое желание справедливо мучиться голодом.

Между породами ехидн, какие водятся в египетской пустыне, есть так называемая дипсада. Каков ее укус, показывает само наименование. Оно дано гаду по той неутомимой жажде, каковой страдая, умирает укушенный. Кого поразил этот яд, тот, встретив реку, с отверстым ртом весь погружается в нее и пьет, пока не расторгнется его внутренность от принятого внутрь бремени, и только вместе с жизнью прекращается жажда. Не знаю, слыхал ли ты, любезный, что некогда небо дождило хлеб народу, когда шел он по пустыне, в которой, как и естественно, не было средств к пропитанию? Этот дар, как Божий, подаваем был щедро и неоскудеваемо. Но неумеренных постигло и наказание, всякий излишек тотчас делается смрадным, а мерой служила потребность дара, справедливо было бы, чтобы то же самое случалось всегда со всяким несправедливым человеком, то есть чтобы он или расседался от сильного своего желания, или вместе со своим неправедным приобретением делался смердящим. Это одно, может быть, остановило бы таких людей!

Что ж? Почему не пустишь в прибыльный оборот и собственного своего тела? Почему не изберешь жизни начальника разбойников, не подламываешь стен, не тревожишь гробов, если у тебя одна забота – разбогатеть, а, как и откуда, о том вовсе нет слова? Есть мера красоте, есть и зрению, и бегу, и силе, и пению, и пляске, и речам – все это дела труда, а не хищничества. А приобретению нет никакой меры…

Не отдать ли тебе одному целую землю? Но если отдадим это, не останется ли еще чего-нибудь? Что будешь ты делать? Не употребишь ли усилий приобрести и то? Непрестанно будешь трудиться, потому что ты нищий, пока не получил остального? Но ты на чем-нибудь остановишься! Подумай же об этом теперь. Можешь пользоваться своей собственностью, а если не знаешь меры, то знай, что подливаешь яд во все, что имеешь теперь у себя. Все, что приходит к тебе неправедно, – огонь для тебя, оно губит с собой и то, к чему присовокуплено. Как не утоляет жажды морская вода и любви – продолжительное зрение на любимый предмет, напротив, любовь воспламеняется вдвое, так для ненасытных приобретаемое ими делается отравой, которая непрестанно возбуждает в них желание еще большего (2).

* * *

Многое именуется грехом и действительно грех, но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ничего не знает и не ставит выше денег (см. Еф. 6, 5), потому что и идолослужению по болезни своей всего скорее подвергнется он, если наступит время – получить через это прибыток, или потому что кланяется богатству – этой Хамосовой мерзости (см. 3Цар. 11, 7). Итак, отринем, отринем идольские кумиры и будем чтить единого Бога, Которого знаем (2).

Боги

Поскольку всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первопричине, однако же, не может постигнуть ее, то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя этих мучений, пускается она в новое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо, что видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

От этого-то стали поклоняться, кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы, и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же – что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все, представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных – и это были люди, без меры предававшиеся горести и чувственности, и желавшие памятниками почтить умерших, – а потом и чужих, – и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействии обольщению присоединялась какая-нибудь басня. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь, к этому близкое; потому что в этом находили (конечно, недоброе и несправедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землей, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиров, которые приманили к себе своей многоценностью, узаконили чествовать их кровью и туками^[27], а иные даже самыми гнусными делами и сумасбродствами и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим пресмыкающимся, тому, что в этих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения, или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это – одно из ухищрений лукавого, который само добро обратил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели (1).

Богопочитание

И чем же приведен я в страх? Не сочтите меня боязливым сверх меры; напротив, похвалите даже мою предусмотрительность. О самом Моисее слышу, что когда беседовал с ним Бог, хотя многие призваны на гору и в числе их Аарон с двумя сынами священниками и семьдесят старейшин – народоправителей, однако же, велено было, чтобы прочие поклонились издалека, а к Богу приступил один Моисей. Народу же не дозволено и восходить на гору (см. Исх. 24, 1–2), потому что не всякий может приближаться к Богу, но только тот, кто, подобно Моисею, способен вместить славу Божию. Еще прежде, при самом начале законодательства, трубы, молнии, грозы, мрак, гора вся дымящаяся, страшные угрозы, что если и зверь прикоснется к горе, будет побит камнями (см. Исх. 19, 12–13), также другие подобные грозные явления удерживали других внизу горы, и для них достаточно было по надлежащем очищении слышать один голос Божий. Между тем Моисей и на гору восходит, и вступает внутрь облака, и получает закон, и получает скрижали, для народа скрижали письменные, а для тех, которые выше народа, скрижали духа.

Слышу также о Надаве и Авиуде, что они, воскурив фимиам чуждым огнем, им самим и наказаны, тем, в чем оказали нечестие, – нашли для себя погибель во время и на месте нечествования, и хотя отец их Аарон был перед Богом вторым после Моисея, однако не мог спасти их (см. Лев. 10, 1–2).

Знаю, что было со священником Илием и, несколько после него, с Озою. Один понес наказание за беззаконие сыновей, когда они при жертвоприношениях осмеливались прежде времени вынимать мясо из котлов, хотя отец и не одобрял такого их нечестия, а напротив, многократно делал им строгие выговоры (см. 1Цар. 2, 13–14). Другой наказан только за то, что коснулся ковчега, увлекаемого волом, и хотя поддержал ковчег, однако же сам погиб (см. 2Цар. 6, 6–7), – так Бог охранял досточтимость ковчега.

Знаю еще, что даже телесные пороки и в священниках, и в жертвенных животных подвергались строгому исследованию, и было узаконено, чтобы совершенные приносили совершенное; а это, как думаю, служило символом душевной непорочности. Не позволялось также: ни всякому касаться священнической одежды или какого-либо священного сосуда, ни вкушать самих жертв тем, кому не надлежало, или на неприличном месте, или в неприличное время, ни подделывать елей помазания и фимиам служения, ни входить во святилище тому, кто хоть сколько-нибудь был нечист душою и телом. Тем паче не дерзали часто входить во Святая Святых, куда доступ дозволялся только одному и только единожды в год (1).

* * *

Родившись от Бога, я знаю и чту Бога. А то и благочестиво, чтобы знать совершенное богопочтение (2).

Богородица

Если кто-то не признает Марию Богородицей, то он отлучен от Божества. Если кто-то говорит, что Христос, как через трубу, прошел через Деву, а не образовался в ней одновременно Божески и человечески – Божески, как родившийся без мужа, человечески, как родившийся по закону чревоношения, – то и он также безбожен. Если кто-то говорит, что в Деве образовался человек, потом уступил место Богу, то он осужден, ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто-то вводит двух сынов – одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, то да лишится он всыновления, обещанного право верующим. Ибо хотя два естества – Бог и человек (как в человеке душа и тело), но не два сына, не два Бога (как и здесь не два человека, хотя Павел (см. 2Кор. 4, 16) наименовал человеком и внешнее и внутреннее в человеке) (2).

Богословие

Процветали и прекрасно шли некогда наши дела: тогда во дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и ухищренное богословствование. Напротив, сказать или услышать о Боге что-нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почитались благочестием. Но после того как Сексты и Пирроны^[28] и охота к словопрениям подобно какой-то тяжкой и злокачественной болезни вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью, и, как в книге Деяний говорится об афинянах (см. Деян. 17, 21), мы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать новое; с этого времени какой Иеремия, один умеющий составить плач, равномерный страданиям, оплачет наш позор и омрачение! Начало этому бешенству положил Арий^[29], соименный умоисступлению, который и понес наказание за необузданность языка по действию молитвы, а не по болезни, приняв конец жизни в нечистом месте и рассевшись, как Иуда, за равное с ним предательство Слова. А другие, наследовав этот недуг, составили из нечестия науку; они, ограничив Божество Нерожденным, изгнали из Божества не только Рожденного, но и Исходящего,

чествуя Троицу одним общением имени или даже и того не соблюдая. Но не так учил этот блаженный, поистине Божий человек^[30] и великая труба истины. Зная, что Трех сокращать в одно число безбожно и есть нововведение Савеллия, который первый выдумал такое сокращение Божества, а также Трех разделять по естеству значит вводить в Божество странное сечение, – он и прекрасно соблюл единое относительно к Божеству, и благочестно научил признавать Трех, относительно к личным свойствам, не слив Их воедино и не разделив на Трех, но пребыв в пределах благочестия через избежание как излишней преклонности к тому или другому, так и излишнего сопротивления тому и другому. И этим, во-первых, на святом Соборе в Никее, среди этого числа избранных мужей, которых Дух Святой собрал воедино, он, насколько зависело от него, прекратил недуг. И хотя не был еще возведен в сан епископа, однако же удостоен первенства между собравшимися; ибо добродетель уважалась не меньше степеней (1).

Болезнь

Вам известно, как однажды взбесились мулы и понеслись с колесницей, как ужасно была она (сестра святителя Горгония) опрокинута, жалким образом влачима и разбита, как вследствие этого неверующие соблазнялись тем, что и праведники предаются таким несчастьям, и как скоро вразумлено было неверие. У Горгонии были сокрушены и повреждены все кости и члены, – и скрытые, и открытые – но она не захотела иметь другого врача, кроме предавшего ее бедствию как потому, что стыдилась взора и прикосновения мужчин (ибо и в страданиях сохраняла благопристойность), так и потому, что искала защиты единственно у Того, Кто попустил ей претерпеть такое страдание. И, действительно, от Него, а не от кого-либо другого получила она спасение. Поэтому некоторые не столько поражены были ее болезнью, сколько изумлены чудесным выздоровлением и заключали из этого, что такое печальное происшествие для то исцелена силой высшей, а не человеческой и для потомства оставила сказание, которым доказываются как ее мера в страданиях и терпение в бедствиях, так еще более Божие человеколюбие к подобным ей. Ибо к сказанному о праведнике: когда падет, не разобьется (см. Пс. 36, 24), – как бы присовокуплено теперь еще и это: хотя разобьется, однако же, вскоре будет восставлен и прославлен. Если страдание ее было невероятным, то также невероятным было и возвращение к здравию, так что болезнь почти совершенно закрыта выздоровлением, и исцеление стало очевиднее нанесенного ей удара. Такое бедствие вполне достойно хвалы и удивления! Такая болезнь выше здравия! И слова: уязвил, – и исцелит, и уврачует, и после трех дней воскресит (см. Ос. 6, 2–3), – указывающие, как и событие показало, на нечто высшее и таинственнейшее, не менее приличны и ее страданиям (1)!

* * *

А теперь я должен говорить о том^[31], к чему побуждает меня соболезнование о собственной моей плоти и о собственной немощи при взоре на страдания других; должен сказать вам, братия, что мы обязаны заботиться о теле, этом сроднике и сослужителе души (ибо хотя я и винил его, как врага, за то, что терплю от него; но я же и люблю его, как друга, ради Того, Кто соединил меня с ним), и притом – заботиться о теле наших ближних не меньше, как и каждый о собственном, остаемся ли мы сами здоровыми или изнуряемы таким же недугом. Ибо мы одно в Господе (см. Гал. 3, 28), богат ли кто, или беден, раб ли кто, или свободен, здоров ли, или болен телом; у всех одна глава – Христос, из Которого все тело (Еф. 4, 15–16), и что члены один для другого, то же и каждый из нас друг для друга, и все для всех (см. 1Кор. 12, 12–27). А потому не надобно пренебрегать и оставлять без попечения тех, кто прежде подпал под общую для всех немощь; напротив, мы должны не столько радоваться благополучному состоянию нашего тела, сколько плакать о телесных страданиях братьев наших; должны человеколюбие к ним считать единственным залогом нашей безопасности телесной и душевной.

На них надобно смотреть так: другие жалки только по своей бедности, от которой, быть может, освободит их или время, или труд, или друг, или родственник, или перемена обстоятельств; а этих несчастных и бедность угнетает нисколько не меньше, чем тех, или еще больше; так как они, лишась телесных членов, лишаются вместе и способов трудиться, и помогать себе в своих нуждах, и притом всегда больше страшатся усугубления болезни, нежели надеются на выздоровление, так что и надежда, это единственное лечение для несчастных, почти оставляет их без помощи. Но к бедности у них присоединяется и другое зло – болезнь, зло ужаснейшее и тягостнейшее, которое у людей необразованных скорее всего попадает на язык, когда они кого-либо проклинают. С этим связано еще третье зло: многие не хотят к ним подойти, не хотят посмотреть на них, бегут от них, гнушаются ими, как чем-то омерзительным; и это зло, чтобы видеть себя ненавидимыми за одно только то, что подверглись несчастью, для них тяжелее самой болезни. Я не могу без слез смотреть на их страдания и при одном воспоминании о некоторых возмущаюсь духом. Имейте и вы такие же чувствования, чтобы слезами избавиться от слез. И я не сомневаюсь, что действительно так чувствуют те из предстоящих здесь, кто любит Христа и любит бедных, и имеет Богу свойственное и от Бога дарованное им милосердие (1).

* * *

Для чего и мы носим в себе болезнь – болезнь душевную, которая гораздо тягостнее телесной? Ибо та, как известно, приходит не по воле нашей, а эта приходит от нашего произволения; та оканчивается с настоящей жизнью, а эта переходит с нами и в другую жизнь, в которую мы отсюда преставляемся; о той жалеют, по крайней мере, здравомыслящие, а эту ненавидят (1).

* * *

Окажешь Ему (Христу) почтение тогда, когда явишься милостивым и человеколюбивым к члену Христову. Если же или на пути твоем из Иерусалима в Иерихон, или в другом каком-либо месте разбойник и мучитель душ наших, напав на тебя безоружного и неготового к обороне, до того, может быть, изранил тебя, что ты должен сказать: смердели и согнили раны мои от безумия моего (Пс. 37, 6); если ты в таком состоянии находишься, что ни уврачевания не ищешь, ни средства к исцелению твоему не знаешь – ах! это уже подлинно великая язва и крайнее бедствие. Но когда ты еще не вовсе предался отчаянию и не сделался совершенно неисцелимым, прибеги ко Врачу, умоляй Его, лечи язвы язвами, привлеки подобное подобным или, лучше сказать, меньшими средствами уврачуй большие болезни. И он скажет душе твоей: Я – спасение твое (Пс. 34, 3); вера твоя спасла тебя (Лк. 7, 50); ты выздоровел (Ин. 5, 14) и утешит тебя всей сладостью слов человеколюбия, если только увидит, что и ты человеколюбив к болезнующим (1).

* * *

Стражду от болезни и изнемогаю телом. Иные высоковыйные, может быть, смеются над моим страданием. Расслабли мои члены, и ноги ходят нетвердо. Не знаю, следствие ли это воздержания, или следствие грехов, или какая-нибудь борьба. Впрочем, благодарение моему правителю! Это, может быть, для меня же лучше. Но запрети болезни, запрети словом Своим, Твое слово – для меня спасение! А если не запретишь, дай мне терпение все переносить. Пусть тля и достанется тле; соблюди образ: тогда будешь иметь во мне и совершенного раба (2).

* * *

Она (болезнь) и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок; потому что самые эти узы сообщают смертным какую-то черноту (2).

* * *

Поскольку ты нападаешь на меня, страждущего болезнью, то выслушай несколько слов и прими от меня урок. Мне лучше изнемогать, нежели тебе быть в силе. Я, который поставлен очищать злонравных, знаю, что болезнь для меня очистительный огонь, хотя есть и высшая тайна страданий. Лучше так думать, нежели, оставаясь оскверненным, в суетной надменности причинить себе какой-нибудь вред. Но ты весьма худ и не сознаешь болезни. Чтобы истребилась в тебе эта болезнь, пока ты не умер, она должна извлечь у тебя много слез перед Богом. Ибо если свет таков, то какова будет тьма (2)?

* * *

Благодарение благовременной болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня и епископского омрачения (2)!

* * *

Помню и любомудрие твое, которому ты предался, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших, и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух, и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла, вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей благотворишь нам, через внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я об этом? Одно всем вопию и проповедую через тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек, и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия^[32] (2).

Брак

Лучше жениться, и я на это согласен, ибо брак будет честен и ложе непорочно (Евр. 13, 4), но лучше для умеренных, а не для ненасытных, не для тех, которые хотят оказывать плоти более уважения, чем должно. Когда брак есть собственно брак, и супружеский союз, и желание оставить после себе детей, тогда брак хорош, ибо умножает число благоугождающих Богу. Но когда он разжигает грубую плоть, обкладывает ее тернием и делается как бы путем к пороку, тогда и я скажу: лучше не жениться. Брак – доброе дело, но не могу сказать, чтобы он был выше непорочности. Ибо непорочность не признавалась бы чем-то высоким, если бы не была из лучшего лучшей. Да не огорчаются этим носящие узы брака! Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян. 5, 29). Напротив, девы и жены, соединитесь вместе, составьте единое в Господе и служите друг другу украшением! Не было бы и безбрачных, если бы не было брака, ибо откуда бы явился в свет и девственник? Не был бы брак честен, если бы Богу и жизни не плодоприносил девственников. Почитай и ты (девственник) мать свою, от которой происходишь; почитай и ты (обязавшийся супружеством) происшедшую от матери и мать, хотя она и не мать, но невеста Христова. Красота видимая не сокрыта, а незримая видима Богу, вся слава дщери Царя внутри; одета она золотою бахромою (Пс. 44, 14), то есть и делами, и созерцанием. И вступившая в брак да принадлежит Христу, и дева да будет всецело Христова! Одна да не прилепляется совершенно к миру, другая да не будет вовсе вне мира! Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело (1).

* * *

Брак не бесчестен потому только, что непорочность честнее его. Я буду подражать Христу, чистому Невестоводителю и Жениху, Который чудодействует на брак и Своим присутствием доставляет честь супружеству. Да будет только брак чист и без примеси нечистых пожеланий (1).

* * *

Блажен, кто, уступив немногое законам брака, приносит в дар Христу большую часть любви (2).

* * *

Вы, на кого в этой жизни наложил свои узы честный брак, приложите ума, как бы вам больше плодов внести в небесные точила^[33] (2)!

* * *

Да погибнет такой супружеский союз, которого не скрепил брачный закон (2)!

Бракосочетание

Бракосочетание есть законный плотский союз (2).

* * *

Если в дар браку должно принести то, что всего лучше, приношу свои молитвы (2).

* * *

Одно из лучшего, чтобы сам Христос присутствовал на браке, – потому что, где Христос, там благопристойность, – и чтобы вода стала вином, то есть все претворилось в лучшее; а поэтому не было смешиваемо несоединимое между собою и не были сводимы вместе епископы и смехотворы, молитвы и рукоплескания, псалмопения и звуки свирелей, потому что как все прочее, так и браки христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию (2).

Брань духовная

Не говорю еще о брани внутренней, которая в нас самих, в наших страстях и которую воздвигают на нас день и ночь то явно, то тайно, это тело смирения, и рассеянность жизни, мятущая и волнующая нас посредством чувственности и временных удовольствий, и грязь персти, с которой мы смешаны, и закон греховный, воюющий против закона духовного и усиливающийся растлить в нас царский образ и все, что с ним вложено в нас божественного по происхождению (1).

* * *

Какой же это правит мною закон? Отчего я на земле стал узником плоти? Как тело примешано к легкому духу? Не весь я чистая природа – ум, не весь и худшая – персть; но составлен из того и другого и нечто иное с ними. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между враждующими взаимно – и плотью и душою. Я – образ Божий, вовлекаюсь в греховность; худшее во мне несправедливо противится лучшему, или убегаю грехов и противлюсь им, но не без труда, после многих борений и при небесной только помощи (2).

Бытие Божие

Непостижимым я называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаются в неведении! Весьма большая разность – быть уверенным в бытии чего-нибудь и знать, что оно такое. Есть Бог – творческая и содержательная причина всего; в этом наши учителя – и зрение^[34], и естественный закон – зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой, или, скажу так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о началовожде его. Ибо Вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмышлен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до этого познания сам собой (1).

Ведение

Мы как бы строим что-то огромное малым орудием, когда человеческою мудростью уловляем ведение сущего, когда к предметам сверхчувственным приступаем со своими чувствами, которые заставляют нас кружиться и обманываться, и не можем неприкосновенным умом подойти сколько-нибудь ближе к истине (1).

* * *

Духом живите, духом ходите, им привлекайте ведение (1).

* * *

Совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога. Это-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищницах, чтобы в награду за труды принять всецелое познание Святой Троицы (1).

* * *

Человеку в жизни наибольшая слава – ведение, но и оно вредит употребляющему его во зло (2).

* * *

В меня Бог вложил великое ведение полезного и вредного (2).

* * *

Умозаключения мало ведут к ведению Бога, ибо всякому понятию есть другое противоположное (2).

Великодушие

Славный Александр побежденному Пору^[35], который мужественно стоял за свою державу, даровал не только жизнь, но вскоре и царство Индов. Этим, а не другим чем-либо, хотел он доказать свое великодушие. А не превзойти кого-либо в великодушии для него – Александра – было постыднее, нежели уступить в силе оружия (1).

* * *

При нужде – время великодушию (1).

* * *

Лучше быть великодушным и тем, что терпим, показать народу пример великодушия, ибо простой народ не столько убеждается словом, сколько делом – этим безмолвным увещанием. Важным почитаю наказать тех, которые нас обидели; говорю: важным, потому что и это полезно к исправлению других, но гораздо выше и божественнее этого – терпеливо перенести обиду. Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем не быть только злыми. Представим себе, что нам предлежит великое упражнение в человеколюбии, и простим сделанное против нас, чтобы самим сподобиться прощения, и к благости присовокупим благость. Ревнителем назван Финеес за то, что пронзил мечем мадиамитянку вместе с любодеем, и отнял поношение от сынов Израилевых. Но еще более похвален за то, что молился за падший народ. Поэтому и мы станем молиться и умилостивим, да прекратится язва, по написанному, и вменится нам это в праведность (см. Пс. 105, 30–31). Похвален и Моисей за то, что, оскорбившись за израильтянина, умертвил египтянина, но более достоин удивления за то, что сестру Мариам, пораженную проказой за ропот, исцелил молитвами. Заметь и следующее: ниневитянам угрожает истребление, но слезами покупают они спасение. Манассия был самый беззаконный из царей, но за слезы прославился между спасенными. Как поступлю с тобою, Ефрем (Ос. 11, 8)? – говорит Бог. Какое гневное слово! Но в то же время обещана и защита. Что поспешнее человеколюбия? Содомского огня просят ученики на ведущих Иисуса, но Он отвергает мщение. Петр отсекает ухо Малху, одному из оскорбителей, но Иисус исцеляет. А вопросивший: должно ли прощать брату, согрешившему до семи раз, не осуждается ли в скупости? Вместо семи раз сказано: до седмижды семидесяти раз (Мф. 18, 22). Упоминаемый в Евангелии должник, который не простил того, что ему было прощено, не подвергается ли строжайшему взысканию (см. Мф. 18, 23–34)? Да и в образце молитвы не требуется ли, чтобы мы прощением приобретали себе прощение? Имея столько примеров, будем подражать Божию человеколюбию и не пожелаем на себе самих изведать, как тяжко воздаяние за грех. Видишь порядок, в каком действует благость. Сперва узаконяет, потом побеждает, обещает, угрожает, укоряет, борется, овладевает, снова угрожает, когда к тому вынуждена, наносит удар, но постепенно давая место исправлению. Поэтому и сами не будем поражать вдруг, ибо это небезопасно, но, уцеломудривая страхом, победим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязая более совестью, нежели гневом; не засушим смоковницу, которая может еще приносить плоды, не осудим, как бесполезную и напрасно занимающую место, такую смоковницу, которую, может быть, уврачуют надзор и попечение искусного земледельца; дела такого великого и славного не разрушим в такое короткое время, по навету, может быть, и по зависти лукавого, но лучше пожелаем казаться человеколюбивыми, нежели совершенными, более нищелюбцами, нежели правдолюбцами. Не будем слушаться более тех, которые поджигают нас на это, а не удерживают, имея в виду, если не что другое, по крайней мере, стыд – возбудить о себе мнение, будто бы мы в противоборстве с бедными, у которых то великое преимущество, что, хотя и обиду делают, однако же своим несчастием возбуждают к себе жалость. Представь теперь, что припадают к тебе все бедные и питатели бедных, что просят за них все монахи и девы. Вместо них окажи милость всем, потому что достаточно уже приведены в чувство, как сие видно из того, что во мне возымели нужду, а прежде всех окажи милость мне, который прощу за них. Если тебе кажется жестоким, что я потерпел от них бесчестие, то да покажется еще более жестоким, что не слушаешь меня, подающего такой совет (2).

Величие

Я не так мало разумею и Божие величие, и человеческую низость, чтобы для всякого сотворенного естества не признавать великим делом – хоть сколько-нибудь приближаться к Богу, Который Один всего светозарнее, всего славнее и превосходит чистотой всякую вещественную и невещественную природу (1).

* * *

Не знаете, братия, нашей скорби! Когда председательствуем здесь с величием и даем законы вам – многим, тогда может быть большая часть или нас самих (что достойно слез) не знаем, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих из людей (1).

* * *

Маловажное не маловажно, когда производит великое (2).

Вера

Храните веру, которую приняли, в которой воспитаны, которой надеетесь сами спастись (см.: 1Кор. 15, 1–2) и других спасти: ибо знаете, что немногие могут похвалится тем же, чем и вы (1).

* * *

Когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше побеждено будет величием предметов (это же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие – наша мысль) тогда что бывает? – Немощь слова представляется нам недостаточностью самого таинства; и таким образом, лепота слова обращается в уничтожение Креста, как рассуждает об этом и Павел (см. 1Кор. 1, 17). Ибо восполнение нашего учения есть вера (1).

* * *

Они (ариане) имеют у себя дома, а мы – живущего в домах: у них есть храмы, а у нас Бог, и мы сами через поклоняемую Троицу можем сделаться живыми храмами живого Бога, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами. У них народы – у нас Ангелы; у них дерзость – у нас вера; они угрожают – мы молимся; они низлагают – мы терпим; у них золото и серебро – у нас очищенное учение. Ты построил себе дом в два и в три этажа (припомни слова Писания: дом обширный с прорубленными окнами (см. Иер. 22, 14), но он не выше моей веры и тех небес, к которым стремлюсь (1).

* * *

А больше всего и прежде всего храни добрый залог, для которого живу и несу свое звание, который желал бы я иметь спутником при отшествии из мира, с которым и все скорби переношу и презираю все приятности жизни: храни исповедание веры в Отца и Сына и Святого Духа. Это исповедание вверяю тебе ныне, с ним погружу в купель, с ним и изведу. Его даю тебе на всю жизнь товарищем и заступником – Единое Божество и Единую Силу, Которая обретается в Трех единично и объемлет Трех раздельно без различия в сущностях или естествах, не возрастает или не умаляется через прибавления и убавления, повсюду равна, повсюду та же, как единая красота и единое величие неба (1).

* * *

Буду крестить тебя, уча во имя Отца и Сына и Святого Духа. Одно же общее имя Трех – Бог. Пусть и образы, и слова дают тебе понять, что отвергаешься всякого безбожия, как соединяемый со всецелым Божеством. Веруй, что весь мир, видимый и невидимый, сотворенный Богом из ничего и управляемый промыслом Сотворившего, изменится в лучший. Веруй, что зло не имеет ни особой сущности, ни царства, что оно не безначально, не самобытно, ниже сотворено Богом, но есть наше дело и дело лукавого и привзошло в нас от нашего нерадения, а не от Творца. Веруй, что Сын Божий – предвечное Слово, рожден от Отца бездетно и бесплотно, и Он же в последние дни родился ради тебя и Сыном человеческим, произошедшим от Девы Марии, неизреченно и нескверно (ибо нет никакой скверны, где Бог и откуда спасение); что Он всецелый человек и вместе Бог, ради всего страждущего человека, дабы всему тебе даровать спасение, разрушив всякое осуждение греха, бесстрастный по Божеству, страждущий по воспринятому человечеству, настолько же для тебя человек, насколько ты ради Его делаешься богом; что Он за беззакония наши веден на смерть, распят и погребен, поскольку вкусил смерть, и, воскресши в третий день, вознесся на небо, дабы возвести с Собой тебя поверженного долу, но опять придет в славное явление Свое судить живых и мертвых, придет уже не плотью, но и не бестелесным, а в известном Ему только образе боголепнейшего тела, чтобы и видимым быть для пронзивших Его, и пребывать Богом, непричастным дебелости. Кроме этого, признавай воскресение, суд и воздаяние по правдивым весам Божиим. И это воздаяние для очищенных сердцем будет свет, то есть Бог видимый и познаваемый по мере чистоты, что называем и Царствием Небесным, – а для слепых умом, то есть для отчужденных от Бога по мере здешней близорукости, будет тьма. Наконец, на этом основании догматов, делай добро, потому что вера без дел мертва (Иак. 2, 26), как и дела без веры (1).

* * *

Вчера вера твоя была сообразна с обстоятельствами времени, ныне познай веру Божию, долго ли Вам хромать на оба колена (3Цар. 18, 21)? Долго ли будешь готовить нужное к строению? Займись, наконец, самой постройкой. Вчера вменял ты себе в честь казаться, ныне вмени в большую себе честь быть тем на самом деле. Долго ли будут одни грезы? Позаботься когда-нибудь и о действительности! Вчера ты был любителем зрелищ, окажись ныне любителем созерцаний. Вчера был ты злоречив, нагл, ныне говори одно доброе и будь кроток. Вчера предавался ты пьянству, ныне служи целомудрию. Ныне пьешь вино, завтра пей воду. Ныне нежишься на ложах из слоновой кости и мажешься наилучшими мастями (см. Ам. 6, 4,6), завтра ложись на голой земле и бодрствуй. Из смеющегося сделайся задумчивым, вместо щегольских одежд надень рубище, вместо высокомерного и напыщенного вида прими простую наружность, из златоносца стань нищетолюбцем, из высокомерного – поникшим к земле. Если так будешь рассуждать и поступать, то будет небо новое и земля новая для тебя, постигающего как прочее, так и этому основание (1).

* * *

Если, как Фома, не будешь вместе с собранными учениками, которым является Христос, – не будь неверен после того, как увидишь. А если не веришь – поверь сказывающим. Если же и им не веришь, то поверь язвам от гвоздей (1).

* * *

Оскорбительно для веры – не в сердце ее иметь, но поставлять в каком-нибудь цвете. Краску нетрудно смыть, а я люблю то, что проникло в глубину (2).

* * *

Ежели все ясно, то скажи: где место вере? Ибо вера есть непытливое согласие (2).

* * *

Вера бывает двоякая: одна – по убедительности слова, а другая – по какому-то на все готовому согласию. И первая есть правильная; потому что начальником слова – само Слово (2).

Взгляд

Будем избегать доброцветности, станем смотреть на самих себя. Не пожелай красоты ее в сердце твоем (да не уловлен будешь очами твоими) (Притч. 6, 25), если можно, даже и беглого взгляда избегай, помня Еву, эту сладкую приманку, драгоценную отраву. Спасет ли того чужая, кого погубила своя (1)?

Вина

Неужели ты будешь винить стрелы стрелка и камни пращника, а не самого стрелка и пращника или – винить собак охотничьих, яды составителей ядов, рога бодающихся быков, когти хищных зверей, а действующих ими будешь оставлять в стороне и считать невинными в том, на что они отваживаются (1)?

* * *

Для чего слагаем во всем вину на бедного врага, когда сами своею жизнью даем ему над собою власть? Укоряй себя самого во всем или в большей части проступков. Огонь зажигаем мы сами, а злой дух раздувает пламень (2).

* * *

Порочные люди любят слагать вины свои на тех, кто их обличает (2).

Вино

Вода – прекрасный напиток, она не нарушает ясности мыслей, а выпитая чаша вина мутит ум (2).

* * *

Вино по природе своей незнакомо с целомудрием, тем и производит оно удовольствие, что раздражает (2).

* * *

Вино – это поджога остывшей страсти, а всякое подложенное в огонь вещество усиливает пламень (2).

* * *

Вино – эта желчь для девственников, приносит им много бесславия, а гневливость доводит до неистовства, все же это – путь к смерти (2).

Власть

Всякая власть действует убеждением или принуждением (1).

* * *

Когда в одной области чернь неистовствовала против христиан и, умертвив многих из них, грозила сделать еще более, областной начальник, желая держаться середины между требованиями законов и духом времени (так как и духу времени служить считал себя обязанным, и имел некоторое уважение к законам), многих из язычников подверг наказанию. Что ж вышло? На него донесли. Вдруг с великим бесчестием схватили его и представили царю, и он предан был суду за то, что наказал язычников, хотя ссылался на законы, по которым ему было поручено судить, едва не был приговорен к смерти. Наконец, царь (Юлиан Отступник) явил ему свое человеколюбие, то есть осудил его на изгнание. И при этом какое все услышали удивительное и человеколюбивое изречение! «Что за важное дело, – сказал «правосудный», «не преследующий христиан» судия, – если одна рука языческая умертвила десять галилеян?» Не явная ли это жестокость? Не указ ли это о гонении, более ясный и ужасный, чем те, которые изданы всенародно? В самом деле, какое различие в том, объявить ли указом гонение христиан или изъявлять свое удовольствие гонителям их и некоторую справедливость относительно христиан вменять в тяжкое преступление? Воля царя есть неписаный закон, огражденный силою власти и более сильный, чем писанные указы, не подкрепляемые властью (1).

* * *

Опасно истощать милосердие начальников, надеясь на частое прощение, ибо, истощив, за их строгость подвергнемся ответственности мы сами, которые нарушают тишину ветром, наводят на свет мрак и к меду примешивают полынь. И между нашими законами есть один закон – закон похвальный и прекрасно поставленный Духом, Который дал Свои законы, сличив возможное и наилучшее. По этому закону как рабы должны быть послушны господам, жены – мужьям, Церковь – Господу, ученики – пастырям и учителям, так и все, обязанные давать дань, – повиноваться всем властям предержащим не только из страха, но и по совести (см. Рим. 13, 5–6) и не делать закона ненавистным, делая зло, не доводить себя до меча, но, очищаясь страхом, заслуживать похвалу от власти. Одно и то же правило; но оно щадит прямое и отсекает лишнее. Одно солнце, но оно светит здоровому зрению, а омрачает слабое. Хочешь ли, скажу с дерзновением нечто и из своего учения? Один Христос, но Он лежит на падение и на восстание (Лк. 2, 34) – на падение неверным, на восстание верующим. Для одних Он камень претыкания и камень соблазна (1Пет. 2, 7), именно для тех, которые не познали, даже не уразумели, но во тьме ходят, или служат идолам, или не понимают далее буквы и не хотят и не могут просветиться чем-либо, кроме буквы. Для других Он – камень краеугольный и камень похваляемый, именно для тех, которые обуздываются словом и утвердились на этом камне. Или, ежели хочешь, Он есть та жемчужина, которую добрый купец покупает на все свое имение (см. Мф. 13, 45–46). Но мы, братья, не исполняющие своих обязанностей, а негодующие на власть, почти так же поступаем, как и тот, кто, сам погрешая против законов борьбы, обвиняет раздающего награды в несправедливости или кто, сам страдая тяжкой болезнью и имея нужду во врачевании не менее болезненном, винит в невежестве и безрассудстве врача, который употребляет надрезывания и прижигания. Вот от меня и утешение, и вместе наставление для подчиненных (1)!

* * *

Цари! Уважьте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам и сколь великое в рассуждении вас совершается таинство. Целый мир под вашей рукой, сдерживаемый небольшим венцом и короткой мантией. Горнее принадлежит Единому Богу, а дольнее и вам, будьте (скажу смелое слово) богами для своих подданных. Сказано (и мы веруем), что сердце царя – в руке Господа (Притч. 21, 1). В этом должна состоять сила ваша, а не в золоте и не в полчищах.

Приближенные к царским дворам и престолам! Не очень превозноситесь своей властью и не почитайте бессмертным того, что не бессмертно. Будьте верны царям, первоначально же Богу, а ради Него и тем, которым вы вручены и преданы. Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, однако же, благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно самое благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Мудрецы и любомудрцы, почтенные по бороде и плащу, софисты и грамматики, искатели народных рукоплесканий! Не знаю, за что назвать мудрыми не содержащих первого учения (1).

* * *

Сильные, убойтесь сильнейшего; сидящие на высоких престолах, устрашитесь Вышнего (1)!

* * *

Блажен, кто, восприняв на себя власть над народом, чистыми и великими жертвами примиряет Христа с земнородными (2).

* * *

Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость – не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей^[36]. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения… Ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на мысль, хотя не без печали перенесем, однако же перенесем. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом (2).

* * *

По привычке властвовать не оставь в пренебрежении предложения, какое делает тебе человек, в подобных вещах не несведущий (2).

Внешность

Что за приятность: иметь у себя обезьяну – это безобразие в человеческом виде – разукрашенную золотыми петлями? Наряд не изменяет смешной и глупой наружности. Что за радость ослу носить на себе таланты^[37] золота? Осел, хотя и золотом увешан, не перестает кричать по-ослиному. Какая польза ни к чему не годный для сражающихся свинцовый меч спрятать в серебряные ножны? А таков и человек, который превозносится одной внешностью (2).

Воздаяние

Взыскания и воздаяния всегда соразмерны преступлениям (1).

* * *

И почему кто-то знает, что один наказывается за порочную жизнь, а другой возвышается как достойный похвалы? А может быть и наоборот – этот возвышается именно потому, что он худ; а тот подвергается искушению за свою добродетель; этот выше возносится, чтобы и упасть сильнее, ему попускается наперед обнаружить, как некую болезнь, всю свою порочность, дабы тем справедливее было наказание, которое постигает его; а тот и сверх ожидания угнетается, дабы, искусившись, как золото в горниле (Прем. 3, 6), очиститься и от малейшей, какая еще оставалась в нем, примеси зла (ибо никто по естественному рождению не бывает совершенно чист от скверны, как это слышим мы из Писания (см. Иов 14, 4), и явиться еще более достойным, так как и эту тайну нахожу я в Божественном Писании (см. Прем. 3, 5). Продолжительно было бы перечислять все слова Духа, сюда относящиеся. И кто сочтет песок морской, и капли дождя, и глубину бездны (см. Сир. 1, 2–3)? Равным образом, кто может во всем исследовать глубину премудрости Бога, которой Он и сотворил все, и управляет всем так, как хочет и как знает?.. И кто отважится то, что выше всякой меры, измерять соображениями удобопостижимыми? Итак, пусть кто-нибудь будет на это смел и отважен, а лучше если бы никто. Я же ни наказаний в здешней жизни не осмелюсь относить во всяком случае к пороку, ни спокойного состояния – к добродетели. Правда, бывает и здесь такое воздаяние, и, конечно, для некоторых полезных целей, дабы, с одной стороны, бедствия злых людей останавливали стремление порока, а с другой, благоденствие добрых облегчало путь добродетели, но это бывает не всегда и не вполне. Полное воздаяние принадлежит единственно будущей жизни, где одни получат награды за добродетель, а другие – наказания за порок. Восстанут, ибо сказано, эти в воскресение жизни, эти же в воскресение осуждения (Ин. 5, 29). А для настоящей жизни – другой закон, другое ведение (1).

* * *

Если же изнуренную вдовицу отошлю когда-нибудь от дверей своих ни с чем или из собственных рук вместо желанного хлеба или вкусной рыбы подам кому-нибудь камень или страшную змею, прикрывая приветливостью вражду, то и сам да получу такое же воздаяние от Бога (2)!

Воздержание

Достойны удивления воздержание и довольство малым, похвально не отдаваться во власть сластолюбию и не раболепствовать несносному и низкому властелину – чреву (1).

* * *

Чрево говорит: дай. – Охотно дам, если, получив просимое, сохранишь целомудрие. А если жертвуешь этим дольнему, то получи от меня грязь, да и ту не в избытке. Когда же сделаешься воздержанным, тогда дам и в избытке (2).

* * *

Kто подвизается в воздержании, тот старается сравниться с девами (2).

Воздух

Воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко; но прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух – это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне, приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере; воздух – эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, рождает капли росы? Из чьего чрева выходит лед (Иов 38, 28–29)? Кто заключает воду в облаках (Иов 26, 8)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую изливает на лицо земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего очищения, притом нелживейший не забывает Своего завета), и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: если заключит небо, кто откроет (Иов 12, 14) и, если откроет отверстия небесные (см. Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремит с земли, хотя не блещет и малыми искрами истины? Причиной этого назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака или какое-нибудь сгущение воздуха или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение – гром? Или назовешь какой-нибудь сжатый и потом не находящий себе выхода ветер, который, будучи сжимаемым, блистает молнией и, вырываясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного (1).

* * *

Общее всех достояние – воздух, общее достояние – земля, для всех широкое небо и все, что открывает оно взорам, для всех также дары моря (2).

Воин

Воины, довольствуйтесь своим жалованьем (Лк. 3, 14) и не требуйте сверх положенного. Так повелевает вам со мной Иоанн, великий проповедник истины, глас, предтекший Слову. Что же разумеет он под жалованьем? Очевидно – царское содержание и подарки, какие делают по закону за отличия. А от кого лишнее? Остерегаюсь произнести неприязненное слово, но вы сами поймете, хотя и воздержусь (1).

* * *

С падением полководца все воинство преклоняется долу (2).

Воля Божия

Сын сошел с небес не для того, чтобы творить волю Свою, но волю пославшего (Ин. 6, 38). Если бы это сказано было не самим снизошедшим, то мы ответили бы, что слова эти произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение, как всецело обоготворенное, не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля не всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче Мой, если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но да превозможет воля Твоя (Мф. 26, 39); да и невероятно, чтобы Христос не знал, что возможно и что нет, и чтобы стал противополагать одну волю другой. Но поскольку это речь Восприявшего (что значит слово: снизошедший), а не воспринятого, то дадим следующий ответ: это говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл, заключающийся в словах, таков: «да не творю волю Мою, потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне, и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». Ибо много таких выражений, в которых говорится вообще, и не утвердительно, но отрицательно. Например: ибо не мерою дает Бог Духа (Ин. 3, 34), между тем как ни Бог не дает, ни Дух неизмеряем, потому что Бог не измеряется Богом. И еще: не за беззаконие мое и не за грех мой (Пс. 58, 4), тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: уповая не на праведность нашу (Дан. 9, 18), то есть потому, что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волей Отца? – что всякий верующий в Сына спасен будет и сподобится последнего воскресения (Ин. 6, 40). Неужели же на это есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют или в Него веруют? Но кто этому поверит? Иначе такую же имеет силу и то, что слово, слышимое от Сына, не есть слово Сына, но Отца (см. Ин. 14, 24). Но с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю не найдет и никто другой, каким бы образом общее было собственностью кого-либо одного. Если так будешь рассуждать о воле, то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю, и что подтвердит всякий благомыслящий (1).

Воплощение (вочеловечение)

Христос, видя, как душепагубный грех поедает в смертном теле все, что Он вложил в него из небесной доли, и как хитрый змий господствует над людьми, – к восстановлению Своего достояния не другим помощникам предоставил врачевать болезнь, потому что слабое врачевство недостаточно в великих страданиях, но истощил ту славу, какую имел Сам Он – небесный и неизменный Образ Небесного. Вместе по человеческим и не человеческим законам воплотившись в пречистой утробе неискусомужной жены (о чудо, невероятное для наиболее немощных!), пришел Он к нам, будучи вместе Бог и смертный, сочетав воедино два естества (из которых одно сокровенно, а другое видимо для людей, одно – Бог, а другое родилось для нас напоследок времен, когда в человеческой утробе соединился с ним Бог) и в обоих естествах пребывая Единым Богом; потому что человек, соединившийся с Божеством и из Божества, человек есть Царь и Христос. Произошло новое соединение, потому что вознерадел я о первом. В первом же я был сподоблен Божия дыхания, а в последнем Христос воспринял на Себя мою душу и все мои члены, воспринял того Адама, первоначально свободного, который не облекся еще грехом, пока не узнал змия, и не вкушал плода и смерти, питал же душу простыми, небесными помыслами, был светлым таинником Бога и Божественного. Для этого-то воссоздания пришел в естество человеческое Бог, чтобы, переборов и победив убийцу смертью, за вкушение приняв желчь, за невоздержность рук – гвозди, за древо – Крест, за землю – возношение на Крест, обратно возвести Адама к жизни и славе. И распростерши святое тело соответственно концам мира, от всех концов собрал Он человеческий род, совокупил в единого человека и заключил в лоне великого Божества, Агнчею Кровью очистив все нечистоты и отъяв скверну, которая смертным преграждала путь от земли к небу (2).

* * *

Вочеловечение Христово есть новое создание меня, человека, потому что Бог во плоти пострадал моим страданием. Он вполне воздал за все мои долги, по милости к Еве родился от жены, но от Девы, ибо и первое Его рождение есть от Единого Отца; и бессупружный произошел от бессупружных. А перепись была во образ последовавшего Божия вписания. Повитие пеленами – в замен Адамовой наготы. Избиение младенцев – это отменение младенческих прообразований. Идущая звезда – это поклонение твари. Приходящие волхвы – это вступление язычников в Церковь. Крещение Христово было очищением вод для меня. Дух – это засвидетельствованное родство. Пост – умащение на борьбу со врагом. Искушение было изведанием хитрости Божией. Терновый венец и облечение в порфиру – это отнятие державы у врага в открытой борьбе. Крест – это победное знамение, и деревянный – в знамение древа. Гвозди – это пригвождение моего греха. Распростертыми руками Христос все объемлет. А вкушение желчи противоположно Адамову вкушению. Один из разбойников спасся – это уверовавший Адам; а другой был худ, хотя и пригвожден ко кресту. Тьма от шестого часа – это плач о страждущем. А распадение камней поборает камни. Воскресение мертвых и вшествие во град – это представление умерших в горняя. Кровь и вода, вместе истекшие из ребра, – это двоякое крещение купели и страдания, когда принесет опасности время гонений. Мертвость Иисусова есть истребление мертвости во мне. Воскресение Христово из мертвых – мое освобождение из ада. Восшествие Христово в горняя и меня возводит горе (2).

Враг

Христиане при всем своем мужестве и готовности к терпению должны не только иметь в виду свою пользу, но и щадить гонителей, дабы, сколько возможно, не увеличить чем-либо опасности, в какой находятся враги их (1).

* * *

Мы насыщаем слух свой взаимными оскорблениями друг друга. Мы не можем рассудить даже того, что небезопасно доверять оружие врагу, и слово против христианина – ненавидящим христиан. Ибо в чем мы укоряли ныне, в том завтра будут укорять нас. Враг ласково выслушивает слова твои не потому, что хвалит, но потому что собирает со злым намерением, чтобы при случае изблевать яд свой на оказавшего ему доверие (1).

* * *

Со Христом спогребаемся через Крещение, чтобы с Ним и восстать; с Ним низойдем, чтобы с Ним взойти и на высоту; с Ним взойдем, чтобы и прославиться с Ним! Если после Крещения будет искушать тебя враг Света и искуситель (а он будет искушать, ибо искушал Слово и Бога моего, обманувшись внешним покровом, – искушал сокрытый Свет, обманувшись видимостью), то имеешь, чем победить его. Не страшись подвига, противопоставь воду, противопоставь Духа, этим угасятся все раскаленные стрелы лукавого (Еф. 6, 16). Ибо здесь Дух, и даже Дух, раздирающий горы (3Цар. 19, 11); здесь вода, и даже вода, угашающая огонь. Если искуситель представит тебе нужду (как дерзнул и Христу) и потребует, чтобы камни стали хлебами (см. Мф. 4, 3), возбуждая тем голод; окажись не незнающим его намерений. Научи его, чему он еще недоучился; противоположи ему слово жизни, которое есть хлеб, посылаемый с неба и дарующий жизнь миру. Если искушает тебя тщеславием (как и Христа, возведя на крыле храма, и сказав: бросься вниз в доказательство Божества (см. Мф. 4, 5–6)); не низлагай себя превозношением. Если это приобретет – не остановится на том, он ненасытен, на все простирается, обольщает добрым и оканчивает лукавством – таков способ его брани! Даже и в Писании сведущ этот душегубец; из одного места скажет: написано о хлебе, из другого: написано об Ангелах. Ибо написано, – говорит, – Ангелом Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя (см. Мф. 4, 6; Пс. 90, 11–12). О, хитромудренный на зло, для чего не договорил и последующего (я твердо помню это, хотя и умолчишь ты), что, ограждаемый Троицею, наступлю на тебя – аспида и василиска (Пс. 90, 13) и буду попирать змею и скорпиона (Лк. 10, 19)? Если же станет одолевать тебя ненасытимостью, в одно мгновение времени и зрения показывая все Царства как ему принадлежащие и требуя поклонения; презри его, как нищего, и с надеждой на печать^[38] скажи: «Я сам образ Божий, не погубил еще небесной славы, как ты через превозношение, я во Христа облекся, во Христа преобразился Крещением, ты поклонись мне». И враг, как твердо знаю, побежденный и посрамленный этими словами, как отступил от Христа – первого Света, так отступит и от просвещенных им (1).

* * *

Враг… никогда не оставит своего двоедушия, пока видит, что мы спешим к небу, откуда он ниспал. Но ты, человек Божий, проникай в злоумышление противника, у тебя борьба с сильным и о деле самом важном, не бери в советники врага, не пренебрегай тем, чтобы именоваться и быть верным (1).

* * *

Вражда, по моему мнению, есть разномыслие и раздор. А вражда и война – изобретатели зол (2).

Вразумление

В преграждение многих грехов, какие произрастали от корня повреждения от разных причин и в разные времена, человек и прежде вразумляем был многоразлично: словом, законом, пророками, благодеяниями, угрозами, карами, наводнениями, пожарами, войнами, победами, поражениями, знамениями небесными, знамениями в воздухе, на земле, на море, неожиданными переворотами в судьбе людей, городов, народов (все это имело целью загладить повреждение); наконец, стало нужно сильнейшее лекарство по причине сильнейших недугов: человекоубийств, прелюбодеяний, клятвопреступлений, муженеистовства и этого последнего и первого из всех зол – идолослужения и поклонения твари вместо Творца. Поскольку все это требовало сильнейшего способа, то и дается сильнейший. И он был следующим: само Божие Слово, превечное, невидимое, непостижимое, бестелесное, начало от начала, свет от света, источник жизни и бессмертия, отпечаток первообразной Красоты, печать непереносимая, образ неизменяемый, определение и слово Отца, приходит к Своему образу, носит плоть ради плоти, соединяется с разумной душой ради моей души, очищая подобное подобным; делается человеком по всему, кроме греха (1).

Врачевание

В чем всякий может удостовериться, если врачевание душ сравнить с врачеванием тел и знать, насколько трудно последнее, всякий поймет, насколько наше врачевание труднее, а вместе с тем и предпочтительнее: и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания. Одно трудится над телами, над веществом бренным и стремящимся долу^[39], над веществом, которое непременно разрушится и подвергнется своей участи, хотя теперь с помощью врачебного искусства и преодолеется происшедшее в нем расстройство; ибо тело, уступив природе и не выходя из своих пределов, будет разрушено или болезнью, или временем. А другое печется о душе, которая произошла от Бога и божественна, которая причастна горнего благородства и к нему поспешает, хотя и сопряжена с худшим (может быть и по другим причинам, которые известны Единому Богу, сопрягшему ее с телом, и разве еще тому, кто самим Богом посвящен в такие тайны, но насколько мы знаем – я и подобные мне люди) для двух следующих целей. Во-первых, чтобы душа могла наследовать горнюю славу за подвиг и за борьбу с дольним и, быв здесь искушена ими, как золото огнем, получила уповаемое в награду за добродетель, а не только как дар Божий. И конечно, в том – верх благости Божией, что добро стало и нашей собственностью, не только всеяно в нас с естеством, но возделывается также нашим произволением и движениями свободы, преклонной на ту и другую сторону. Во-вторых, чтобы душа могла и худшее, постепенно отрешая от дебелости, привлекать к себе и возводить горе, чтобы она, став руководительницей для служебного вещества и обратив его в сослужебное Богу, была для тела тем же, чем является Бог для души.

Врачующий тело принимает во внимание место, случай, возраст, время года и тому подобное, дает лекарства, предписывает образ жизни, предостерегает от вредного, чтобы прихоти больного не воспрепятствовали искусству; иногда же, когда и над кем нужно, употребляет прижигания, резание и другие, еще более жестокие способы лечения. Хотя все это оказывается очень трудным и тяжелым, однако же, не настолько, как наблюдать и врачевать нравы, страсти, поведение, свободное произволение и все тому подобное в нас, исторгать, что приросло к нам зверского и дикого, а на освободившееся место вводить и укоренять все, что есть кроткого и благородного, устанавливать надлежащее отношение между душою и телом, не попуская, чтобы лучшее управлялось худшим, что было бы величайшею несправедливостью, но низшее по природе подчиняя начальственному и владычественному, как, без сомнения, требует Божий Закон, прекрасно постановленный для всего творения, и видимого и сверхчувственного.

В рассуждении всего исчисленного мною примечаю еще и то, что охраняемое врачом тело, каково есть по своей природе, таковым и остается, само же собою нимало не злоумышляет и не ухищряется против средств, употребляемых искусством; напротив, врачебное искусство владеет веществом; разве иногда произойдет какой-либо временный беспорядок по воле больного, что, впрочем, нетрудно предотвратить и пресечь. А наше мудрование, самолюбие и то, что не умеем и не терпим легко уступать над собою победу, служат величайшим препятствием к добродетели и составляют как бы ополчение против тех, которые подают нам помощь. Сколько надлежало бы прилагать старания, чтобы открыть врачующим болезнь, столько усилий мы употребляем, чтобы избежать врачевания. Мы храбры против самих себя и искусны ко вреду своего здоровья. То рабски скрадываем грех, утаевая его в глубине души, как некоторый загноившийся и злокачественный струп, как будто, скрыв от людей, скроем и от великого ока и суда Божия; то под различными предлогами извиняем в себе грехи и придумываем оправдания своим страстям; то, заградив слух, подобно аспиду глухому и затыкающему уши, принимаем все меры, чтобы не слышать голосазаклинателей (см. Пс. 57, 5–6) и не пользоваться врачествами мудрости, которыми исцеляется душевный недуг; то, наконец (как поступают более смелые и храбрые из нас), явно не стыдимся ни греха, ни врачующих грех, идем, как говорится, с открытою головою на всякое беззаконие. Какое расстройство ума! Или как еще приличнее назвать такую болезнь? – Кого надлежало бы любить, как благодетелей, гоним от себя, как врагов, ненавидя обличающего в воротах, гнушаясь тем, кто говорит правду (Ам. 5, 10), и подобно тем, которые, терзая собственную плоть, думают, что терзают плоть ближних, предполагаем нанести тем больший вред своим доброжелателям, чем больше зла сделаем сами себе.

Посему-то полагаю, что наше врачебное искусство гораздо труднее, а следовательно, и предпочтительнее искусства врачевать тела; но оно труднее еще и потому, что последнее мало заглядывает вглубь, более же занимается видимым: напротив, наше врачевание и попечение все относится к сокровенному сердца человеку (1Пет. 3, 4), и наша брань – с врагом, внутрь нас воюющим и противоборствующим, который, нас же самих употребляя оружием против нас (что всего ужаснее!), предает нас греховной смерти. А для этого нам нужны: великая и совершенная вера, в большой мере Божие содействие, но не в малой также, как убежден я, и собственная наша ревность, выражаемая и действительно оказываемая словом и делом, если нужно, чтобы наши души, которые для нас всего предпочтительнее, хорошо были врачуемы, очищаемы и ценимы дороже всего.

Что же касается до цели того и другого врачевания (нам остается еще сличить их в этом отношении), то цель одного – или сохранить здоровье и благосостояние плоти, когда оно есть, или возвратить, когда оно утрачено, – хотя и неизвестно, полезно ли это будет обладающему здоровьем. Ибо и противоположное сему часто приносило великую пользу, равно как нищета и богатство, слава и бесславие, унижение и знатность, также все, что по природе своей занимает середину, не преклоняясь ни на ту, ни на другую сторону, делается лучшим или худшим по употреблению и произволу обладающих. Но цель другого врачевания – окрылить душу, исхитить из мира и предать Богу, сохранить образ Божий, если цел, поддержать, если в опасности, обновить, если поврежден, Духом вселить Христа в сердца (см. Еф. 3, 17); короче говоря, того, кто принадлежит к горнему чину, соделать богом и причастником горнего блаженства. Этого хотят для нас и пестун-закон, и посредствующие между Христом и законом пророки, и Совершитель и конец духовного закона – Христос... Этого-то врачевания служители и сотрудники – все мы, председательствующие перед другими; мы, для которых важно знать и врачевать собственные немощи и недуги, или, вернее, это еще не столько важно (но меня заставила выразиться так порочность многих, находящихся в сане) – гораздо же важнее – быть в состоянии врачевать и искусно очищать других, чтобы от этого была польза тем и другим: и имеющим нужду во врачевании, и поставленным врачевать.

Сверх того, врачи тел должны переносить известные нам труды, бдения, заботы и, как сказал один из их мудрецов^[40], – из чужих несчастий собирать себе скорби; иное узнавая и изобретая самостоятельно, иное заимствуя и собирая у других, они должны обращать это на пользу требующих; и что ими найдено или избегнуто, не исключая и самых малостей, для них не маловажно, но признается имеющим силу к укреплению здоровья или к предотвращению опасности. И для чего все это? Чтобы больше дней прожил на земле человек, и человек, может быть, не полезный для общества, но самый негодный, которому по его порочности было бы даже лучше давно умереть и через это освободиться от порока, этого величайшего недуга. Но положим, что он и добрый человек; долго ли он будет жить? Ужели всегда? И что приобретет от здешней жизни? Желать разрешиться от нее, по моему мнению, есть первое и вернейшее благо и свойственно человеку подлинно здравомыслящему и умному.

Но нам, когда мы – в опасности утратить спасение души, души блаженной и бессмертной, которая будет вечно или наказываема за порочность, или прославляема за добродетель, – какой предстоит подвиг и какие нужны сведения, чтобы хорошо и других уврачевать, и самим уврачеваться, чтобы исправить образ жизни и персть покорить духу? Ибо не одинаковы понятия и стремления у мужчины и женщины, у старости и юности, у нищеты и богатства, у веселого и печального, у больного и здорового, у начальников и подчиненных, у мудрых и невежд, у робких и смелых, у гневливых и кротких, у стоящих твердо и падающих. А если еще разберем подробнее, то, какое различие между вступившими в супружество и безбрачными! И у последних опять – между пустынножителями, между находящимися в общежитиях и между остающимися в мире! Между опытными и преуспевшими в созерцании и между теми, которые просто исполняют должное! Между городскими и сельскими жителями, между простосердечными и хитрыми, между занятыми делом и живущими праздно, между потерпевшими измену счастья и успешными, не встречавшими неудач! Все таковые различаются между собою желаниями и стремлениями – иногда более, чем они различны по телесному виду или (если угодно) по сочетанию и растворению стихий, из которых мы состоим; и потому нелегко иметь над ними смотрение. Но как телам неодинаковые даются лекарство и пища – иное пригодно здоровому, иное больному, – так и души врачуются различным образом и способом. Свидетели такового врачевания – сами болящие. Одних назидает слово, другие исправляются примером. Для иных нужен бич, а для других – узда; ибо одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым сильным коням, бегущим дальше цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово. Для одних полезна похвала, для других – укоризна, но и та, и другая – вовремя: напротив, без времени и без основания они вредят. Одних исправляет увещание, других – выговор, и последний – или по всенародном обличении, или по тайном вразумлении. Ибо одни привыкли пренебрегать вразумлениями, сделанными наедине, но приходят в чувство, если укорят их при многих; другие же при гласности обличений теряют стыд, но их смиряет тайный выговор, и за такое снисхождение к себе воздают они покорностью. Иные, надмеваясь мыслью, что дела их тайны, о чем они и заботятся, считают себя умнее других, и в таких надобно тщательно наблюдать все, даже самые маловажные, поступки; а в других лучше иного не замечать и, как говорится, видя, не видеть, слыша, не слышать, чтобы, подавив их ревностью обличений, не возбудить к упорству и напоследок не сделать дерзновенными на все, истребив в них стыд – это средство к внушению покорности. Иногда нужно гневаться, не гневаясь, оказывать презрение, не презирая, терять надежду, не отчаиваясь, сколько того требует свойство каждого; других должно врачевать кротостью, смирением и соучастием в их лучших о себе надеждах. Одних полезно побеждать; от других часто полезнее быть самому побежденным; и хвалить или осуждать должно – у иного достаток и могущество, а у иного нищету и расстройство дел. Ибо наше врачевство не таково, каковы добродетель и порок, из которых первая всегда и для всех всего лучше и полезнее, а последний всего хуже и вреднее; у нас одно и то же, например, – строгость или кротость, а равно и прочее, мною перечисленное, не всегда даже для одних и тех же оказывается или самым спасительным, или опасным. Напротив, для иных хорошо и полезно одно, а для иных другое, первому противное – сообразно тому, думаю, как требуют время и обстоятельства и как допускает нрав врачуемого. Хотя сколько бы кто ни употреблял старания и ума, невозможно всего изобразить словом и обнять мыслию в таких подробностях, чтобы вкратце был виден весь ход врачевания; однако же, на самом опыте и на деле делается это известным и врачебной науке, и врачу. Вообще же известно нам, что как для ходящего по высоко натянутому канату небезопасно уклоняться в стороны, и малое с виду уклонение влечет за собою большее, безопасность же его зависит от равновесия; так и в нашем деле: кто по худой жизни или по невежеству уклоняется в ту и другую сторону, для того очень опасно, что и сам он впадет в грех, и вовлечет в него управляемых. Напротив, должно идти самым царским путем и остерегаться, чтобы, как сказано в Притчах, не уклониться ни на право, ни налево (см. Притч. 4, 27). Таково свойство наших немощей, и от этого столько труда доброму пастырю, обязанному хорошо знать души своих пасомых и быть вождем их по закону прямого и справедливого пастырства, которое было бы достойно истинного нашего Пастыря (1).

* * *

Подлинно – всего более желаю вовсе не грешить. А если это невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих… по крайней мере, радуюсь, когда другой врачует меня (1).

* * *

Беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих его (1).

* * *

Многие воздыхают под железными веригами; иные, сколько знаю, употребляют в пищу пепел, и питие у иных растворено горькими слезами; иные, осыпаемые зимними снегами, по сорок дней и ночей стоят как древа, воспрянув сердцем от земли и имея в мысли Единого Бога. Иной замкнул себе уста и на язык свой наложил узду, которую, впрочем, не всегда стягивает, ослабляет же ее для одних песнопений, чтобы уста его были одушевленными гуслями, в которые ударяет Дух. А кое-кто освятил Христу главу свою, ради благочестивого обета блюдет ее от острижения. Другой же смежил свои очи и к слуху приставил двери, чтобы не уязвило его откуда-нибудь неприметным образом жало смерти.

Такие шесть способов врачевания и я употреблял против неприязненной плоти (2).

* * *

Плотская любовь, пьянство, ревность и бес – равны между собою. K кому пришли они, у того погублен ум. Умерщвление плоти, молитва, слезы – вот целебные пособия! Это составляет врачевство и для моих недугов (2).

* * *

Недужное врачуют, а не сокрушают (2).

Вред

И от малой искры возгорается великий пламень, и семя ехидны бывало нередко пагубным. Видя невелик, но со временем сделается он большим (2).

* * *

Какова ни будет моя жизнь, никто не причинит ей вреда, но никто не принесет и пользы. Сосредоточусь в Боге. А речи обо мне других пусть разносятся, как легкие ветерки (2).

Время

Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И это у нас – Отец и Сын и Святой Дух. Отец – родитель и изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын – рожденное; Дух – изведенное, или, не знаю, как назвал бы это тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать этого преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых эллинов, который, любомудрствуя о первом и втором Виновнике, ясно выразился: «как чаша льется через края»^[41]. Не дерзаем из опасения, чтоб не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего менее сообразно с понятиями о Божестве. Поэтому, не выходя из данных нам пределов, вводим нерожденного, рожденного и от Отца Исходящего (см. Ин. 15, 26), как говорит в одном месте Сам Бог – Слово.

«Но когда было это рождение и исхождение?» – Прежде самого «когда». Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, как и Отец. Но когда Отец? – Никогда не было, чтоб не был Отец. А также никогда не было, чтоб не был Сын, и не был Дух Святой. Еще спросишь меня, и опять отвечу тебе. Когда родился Сын? – Когда не родился Отец. Когда исшел Дух? Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглаголенно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, даже желая избегнуть выражений, означающих время, потому что слова «когда», «прежде», «после», «сперва» не исключают времени, как бы мы ни старались; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части и не измеряется ни каким-либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.

«Но если Сын и Дух совечны Отцу; то почему же не собезначальны»? Потому что они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно; но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу, как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны относительно к виновнику. Известно же, что виновнику нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого Он виновник; потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны относительно времени, хотя ты и пугаешь этим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от Которых время (1).

* * *

Многое из этого приемлет Христос и ныне, а именно: бесчестное от христоненавистников, что и переносит, потому что долготерпелив, а досточестное от христолюбцев. И Он медлит, как первым явить Свой гнев, так и нам показать Свою благость – и им дает, может быть, тем время на покаяние, а нас испытывает в любви, не ослабеем ли в скорбях и подвигах за благочестие. Таков издревле закон Божия домостроительства и неисследимых Божиих судеб, по которым премудро управляются дела наши (1).

* * *

Воспользуемся временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станем искать, когда оно пройдет. Есть время садить сад, время возделывать землю, время отвязывать канаты кораблей мореходных, время – звероловам ловить зверей в горах, время и для войны. Цветы родятся весенней порою. Так и людям есть приличное время учиться, когда пламенная любовь согревает душу, когда внутренности сердца не избороздили еще многообразные начертания, но украшают его одни новописанные красоты (2).

* * *

Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость (2).

* * *

Век^[42] есть протяжение, непрестанно протекающее не во времени.

А время – мера солнечного движения (2).

Высокомерие

Не ставь высоко то, что кажешься лучше плохих, но скорби, что превосходят тебя добрые (1).

* * *

Не уязвляйся мыслию, уносясь в порывах своих за облака. Часто падение поднимало с земли в высоту, а возвышение низлагало на землю. У Бога положен такой закон: благоволить к плачущим и обсекать крылья высокомерным (2).

* * *

Желал бы я быть Лазарем и здесь, и в будущей жизни, потому что другой был высокомерен здесь, а там стал бесчестен и за пресыщение мучится во пламени (2).

Высокоумие

Кто входил во Святая Святых, кроме одного? Да и он всегда ли? Нет, но однажды в год и в определенное время. Носил ли кто Скинию, кроме левитов? И они носили не так ли, как было установлено: одни – важнейшие ее части, другие – менее важные, смотря по достоинству носящих? И поскольку нужно было охранять ее, кто именно охранял и каким образом? Одни ту сторону, другие – другую, и ничто не оставалось неопределенным и неприведенным в порядок, даже касательно малейших частей. А у нас, если приобрели хотя малую славу, часто же и той не имея, если, как ни попало, заучили два или три изречения из Писания, и то не в связи и без должного разумения (такова наша скороспелая мудрость, этот Халанский столп, благовременно разделивший языки!), надобно уже высокоумствовать против Моисея и делаться Дафаном и Авироном (см. Чис. 16, 12–27) – ругателями и безбожниками! Будем лучше избегать их наглости и не станем подражать их высокоумию, чтобы не иметь одного с ними конца (1)!

* * *

Не возносись высоко, чтобы не пасть глубже (1).

Глупость

Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности (1).

* * *

Скудный в слове и знании, опирающийся на простые речения и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а Крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины (1).

* * *

Глупец во сне делается богаче и того, кто имеет у себя бездну денег (2).

* * *

Учи глупых, соображаясь, сколько можно, с их природой: тогда, может быть, сверх чаяния сделаешь их благоразумными (2).

Гнев

Гнев питай на одного только змия, через которого ты пал (1).

* * *

Кто боится тяжб, тот избежит и гнева, потому что тяжбы часто воспламеняют сердце гневом (2).

* * *

Гнев – небезопасный для всякого советник: что предпринято в гневе, то никогда не бывает благоразумно (2).

* * *

Погиб для меня вчерашний день, Христе! Нашел и мгновенно овладел мною гнев. О, если бы нынешний день стал для меня днем Света (2)!

* * *

Сержусь на домашнего беса, на гневливость… положил уже я словом преграды клятве и совершенно знаю, что из многих корней, от которых прозябает это зло – клятва, самый дикий и черный есть гнев, то при помощи Божией постараюсь истребить и его, подрезав, насколько можно, острием слова… Для меня немаловажно и это, то есть и малое ослабление великого зла, как немаловажно это и для всякого, обремененного тяжкой болезнью.

Вникнем же в недуг этот несколько глубже: что он такое? от чего бывает? и как от него оберегаться? Заглянем в рассуждения древних мужей, которые углублялись в природу вещей.

Одни называют исступление воскипением крови около сердца. Это те, которые болезнь эту приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желанием мщения, приписывая порок этот душе, а не телу; и желание это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшие же болезнь эту чем-то сложным и потому слагавшие и само понятие ее, говорили, что она есть воскипание крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли это, впрочем, хорошо известно, что ум – всему властелин. Его Господь и дал нам поборником против страстей. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы и кустарник служит опорою на крутизнах и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения.

Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде нежели возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, прибегни немедленно к Богу и, помыслив, что Он – твой покровитель и свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещеваниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение; отряси сон» (см. Лк. 8, 24)! И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь); пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собой дорогу, холмы и овраги, гневливостью омрачив путеводные очи. Разуму легче управлять тем, кто не выступил из подчинения, нежели удержать насилием того, кто восхитил над ним власть. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка (2).

* * *

Рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода тайны; таковы: любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметной для посторонних. А и то уже выгода, если беда скрыта в тайне. Но гневливость – явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая против воли тела сама себя показывает. Если видал ты уловленных этой страстью, то вполне знаешь, что говорю и что хочет изобразить мое слово. Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя; ибо у страждущих одной болезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, оттого, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление (кто ж утомляет? никто, кроме беса), киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно, рука, стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразит, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны, требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самим небом за то, что оно неподвижно. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, потому что представляет сделанным все то, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению, но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! У него – безгласен, бессилен, погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном^[43], царем. Сам ты безродный и нищий, а того, кто благодарен и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты – поругание человечества, а тому, кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать, кто ты и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным.

Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружие. Это – обезьяна, и делается Тифием^[44], вертит рукой, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтобы силой руки своей издали метнуть в неприятеля одновременно и стрелу, и гроб. Какой огонь или какой град остановит продерзость? Если пращи слов истощились, то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драки, насилие. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и побежден, потому что одержать верх в худом называю поражением. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно падение, но случалось видеть и падения возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен; нехорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестного кумира!

Не так страшно для нас расстройство ума, не так страшны телесные болезни. Эти недуги, хоть и жестоки и мучат меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволению; они более достойны сожаления, нежели проклятия. Из зол явное зло менее опасно, вреднее же то, которого не признают злом… Скажи, какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое-нибудь врачевство?

В иных болезнях прекрасное врачевство – мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда: и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!) были бросаемы и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники – все уравнено одним стремлением одного потока. А если кто станет напротив, то на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.

Такими рассуждениями всего более преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если для умягчения твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь, то посмотри на жизнь тех, которые и в древние, и в последние времена своими добрыми нравами приобрели дерзновение перед Богом (2).

* * *

Стагирский философ^[45] хотел ударить одного человека, которого он застал в постыдном и худом деле, но как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со страстью как с врагом, остановился и, помолчав недолго, сказал (подлинно мудрое слово!): «Необыкновенное твое счастье, что защищает тебя мой гнев. А если бы не он, ты пошел бы от меня битым. Теперь же стыдно было бы мне, худому, ударить худого и, когда сам я побежден страстью, взять верх над рабом». Так рассудил он (2).

* * *

Столько имеешь у себя врачебных средств от этого недуга (гневливости), но всех важнее, как сказано, заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветным предписано: не убий – но тебе велено даже и не гневаться, а не только не бить и не отваживаться на убийство. Кто запрещает первое, тот не дозволяет и последнего. Кто истребил семя, тот воспрепятствовал прозябнуть^[46] ему в колос. И не смотреть с худым пожеланием – значит отсечь любодеяние. Не клясться – вот предохранительное средство от ложной клятвы. Так и не гневаться – значит поставить себя в безопасность от покушения на убийство. Ибо рассуди так: гневливость доводит до слова, слово – до удара, от удара бывают раны, а за ранами, как знаем, следует и убийство; и, таким образом, гневливость делается матерью жестокого убийства.

Кто получил когда-нибудь награду за то, что он не убил? Но не гневаться – есть одно из похваляемых дел. Воздаянием за первое служит то, что избегаешь опасности, а вознаграждением за последнее обещан тебе участок земли драгоценной (2).

* * *

Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера и не давай во гневе твоем заходить солнцу (см. Еф. 4, 26), как тому, которое извне твоим очам посылает лучи свои, так и тому, которое сияет внутри мудрых; а последнее солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых и видящим дает большую силу озарять (2).

* * *

Скажешь: «Что ж? Не сама ли природа дала нам гнев?» – Но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровали Бог и природа, но даровали на добро, и не похвалю тебя, который употребляешь их во зло. То же надо сказать и о других душевных движениях. Это Божии дары – под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружием соревнованию. Без сильного желания неудобопостижим Бог. Но знаю и наставника в добре; это – рассудок. Если же все это обращено будет на худшее, то раздражительность произведет оскорбления и злодеяния, пожелание распалит нас к гнусному сластолюбию, а рассудок не только не подавит этого, но еще поможет своими ухищрениями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! Но нехорошо Божий дар мешать со злом (2).

* * *

Если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых, то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказание, справедливо положенное на злых. И это наказание не было для них злом, напротив, удары были весьма полезны для требовавших многого очищения в жизни, потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа, – полезны, говорю, были как до закона, так и при законе, пока он не приобрел надлежащей силы, как не совершенно еще укоренившийся в людях (2).

* * *

Какое существо по преимуществу кротко? – Бог. А у кого природа самая раздражительная? – У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!) сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев – друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, – это воскипение, эта полнота человекоубийцы, это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, эти борцы, понуждающие низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, покорись; ибо Христос, Kоторого не вмещает вселенная и Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам, и Ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов, и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней, скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение Сам Бог (2)!

* * *

Обуздывай гнев, чтобы не выступать из ума (2).

Гнев Божий

Как правдивы весы Божии и какие воздаяния находит для себя нечестие, то немедленно, то в скором времени, как это угодно бывает (полагаю я) художнику – Слову и распорядителю дел наших, который знает, когда загладить бедствия милостью и когда вразумить дерзость посрамлением и казнями, употребив известные Ему меры исправления. Но кто вполне изобразит болезни, по суду Божию постигающие нечестивых, терзания, не остающиеся втайне, другие различные поражения и казни, соразмерные преступлениям, необыкновенные случаи смерти, сознание вины среди самих страданий, бесполезное раскаяние, вразумления в сновидениях и свыше посылаемые видения? Или те ясные и очевидные доказательства гнева Божия, которые видели на себе дерзкие, осквернившие Божии храмы, или надругавшиеся над священными трапезами, или показавшие свое неистовство на таинственных сосудах, ненаказанно пожиравшие нашу плоть и отважившиеся на все прочее (1)?

* * *

Бог отчасти угрозил нам, отчасти простер на нас бич, от иного удержался силой, иному подверг нас, равно вразумляя и наказанием, и угрозой, и пролагая путь гневу Своему, Он по переизбытку благости начинает с меньшего, чтобы не иметь нужды в большем. Но Он наказывает и большим, если бывает к этому вынужден.

Знаю это оружие очищенное (см. Пс. 7, 13), этот упивающийся меч на небесах (см. Ис. 34, 5), которому велено сечь, изничтожить, обесчадить, не миловать ни тел, ни мозгов, ни костей. Знаю, что бесстрастный, как лишенная детей медведица и как рысь, встречающая на пути ассириев (Ос. 13, 8), не древних только, но и всякого, кто ныне ассириянин беззаконием; и что нельзя убежать от крепости и скорости гнева Его, когда Он бодрствует над нашими нечестиями и когда врагов Его преследует ревность, готовая пожрать противников (Евр. 10, 27). Знаю это разграбление, и опустошение, и разорение, и сердца сокрушение, и расслабление колен (ср. Наум 2, 10), и другие подобные наказания, постигающие нечестивых. Не говорю уже о тамошних судилищах, которым предаются пощаженные здесь, потому лучше здесь подвергнуться вразумлению и очищению, нежели претерпеть истязание там, когда настанет время наказания, а не очищения.… Для отшедших отсюда нет исповедания и исправления во аде (см. Пс. 6, 6); потому что Бог ограничил время деятельной жизни здешним пребыванием, а тамошней жизни предоставил исследование сделанного (1).

* * *

"Господи! останови (Ам. 7, 5), Господи, дай мне облегчение (Пс. 38, 14), Господи! прости (Дан. 9, 19), не предай нас до конца за беззакония наши и, не нас поражая, вразумляй других, когда сами можем уцеломудриться, видя наказанными других! Кого же увидим наказанными? Язычников, не знающих Тебя, и царства, не покорившиеся державе Твоей. А мы – народ Твой, Господи, и жезл наследия Твоего, поэтому накажи нас, Господи, но по правде, а не в гневе Твоем, чтобы, не умалить нас (Иер. 10, 24) и да не уничижить перед всеми живущими на земле».

Такими словами привлекаю милость. А если бы всесожжениями и жертвами можно было утолить гнев, то не пожалел бы и этого. Но вы и сами подражаете устрашенному священнику. Ей, чада возлюбленные, ей, участвующие со мной и в наказании, и в человеколюбии Божием! Спасите души свои слезами, остановите гнев, исправив начинания свои, назначьте пост, объявите собрание, как повелевает вам с нами блаженный Иоиль, соберите старцев и грудных младенцев – этот жалкий возраст, особенно достойный Божиего человеколюбия (Иоиль. 2, 15–16). Знаю, что то же заповедано и мне, служителю Господню, и вам, удостоенным этой же чести: войти во вретищах, плакать день и ночь между притвором и жертвенником (см. Иоиль 1, 13; 2, 1.) и в жалком виде еще более жалостным голосом неотступно вопиять о себе и о народе, не щадя ни труда, ни слова, ни всего, чем только умилостивляется Бог, взывать: пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание (Иоиль 2, 17) и так далее – тем большей предаться скорби, чем выше наше достоинство, чтобы своим примером научить народ сокрушению и исправлению порочной жизни, за которыми следует Божие долготерпение и прекращение наказания. Итак, приидите все, братия, поклонимся, и припадем Ему, и восплачем пред Господом, сотворившим нас (см. Пс. 94, 6); составим общий плач, разделившись по возрастам и полам. Возвысим глас моления во уши Господа Саваофа вместо ненавистного Ему вопля (см. Быт. 19, 13). Предварим гнев его исповеданием, и как видели Его разгневанного, так пожелаем видеть умилостивленным (1).

* * *

Для сделавшего тяжкий проступок гнев не тяжек, потому что суд воздает только равным за равное (2).

* * *

Если в Писании слышишь, что Бог гневается и уподобляется или рыси, или медведице, которая от любви приходить в ярость, или воспламененному от вина и упоения, или мечу, сверкающему на злых, то не принимай этого за совет предаваться страсти. Иначе будет значить, что ты изобретаешь для себя зло, а не освобождения от него ищешь. Слушай Писание с добрым, а не с худым намерением. Бог не терпит ничего подобного тому, что терплю я. Никто не говори этого! Он никогда не выходит Сам из Себя; это свойственно существам сложным и тем, которые большей частью в борьбе сами с собой. Но Бог, как очевидно, есть естество неизменяемое. Почему же Он таким изображается? По законам иносказания. Для чего? Чтобы устрашить умы людей простых, – какую цель имеет и многое из выраженного словом. Разумей, что речь здесь не прямая, и тогда найдешь смысл. Поскольку сами мы бьем, когда приходим в гнев, то поражение злых представили в виде гнева. Таким же образом изобрели мы зрение, слух, руки; и поскольку имеем в них нужду для приведения чего-либо в исполнение, то приписываем их и Богу, когда Он совершает по нашему представлению то же. Притом слышишь, что от гнева Божия терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры и всех делает равными. Поэтому не говори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна самому Богу. Или, если думаешь о себе, что и ты подражатель Богу, то подражай, но прежде пусть ветры развеют болезнь твою (2).

Гордыня (гордость)

Если когда-нибудь при взоре на свое богатство ты возгордишься, то пусть мысль об общем Создателе смирит тебя и введет в пределы скромности (1).

* * *

Как рассказывал мне некто, после многих молитв, чтобы в очищение прежней гордыни любомудренно научиться смирению, сперва был он придверником храма, а потом стал пастырем, даже лучшим и опытнейшим из пастырей (1).

* * *

Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы (1).

* * *

Не думай о себе слишком высоко и не полагайся на свой ум, хотя ты и очень велемудр. Если и видишь кого-либо ниже себя, не превозносись, как всех превзошедший и находящийся близко к цели. Тот не достиг еще цели, кто не увидел предела своего пути. Много надо иметь страха, но не должно приходить и в излишнюю робость. Высота низлагает на землю, надежда возносит к небу; а на великую гордыню гневается Бог. За иное можешь взяться руками, иного касайся только надеждой; а от иного вовсе откажись. И то признак целомудрия – знать меру своей жизни. Равно для тебя худо – и отложить благую надежду, и возыметь слишком смелую мысль, что нетрудно быть совершенным. В том и другом случае твой ум стоит на худой дороге. Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель, смотри, чтобы не залететь тебе далее заповеди великого Христа, остерегайся и не вполне исполнить заповедь: в обоих случаях цель достигнута. И излишество бывает часто бесполезно, когда, желая новой славы, напрягаем стрелу сверх меры.

Если будешь много о себе думать, то напомню тебе, откуда пришел ты в жизнь, чем был прежде, чем – когда лежал в материнской утробе, и чем будешь впоследствии, а именно: прахом и снедью червей, потому что принесешь с собой к мертвецам не более, как и самый немощный (2).

* * *

Высока жизнь целомудренных нестяжателей, привитающих в горах; но гордость и их низлагала неоднократно; потому что они, не измеряя своей добродетели другими более совершенными образцами, иногда в сердце своем именуют высотой то, что невысоко, а нередко при пламенеющем уме ноги, как горячие кони, несут их далее цели. Посему или на легких крылах несись все выше и выше, или, оставаясь внизу, совершай безопасное течение, не страшась, что какая-нибудь тяжесть преклонит крылья твои к земле и ты, вознесшись, падешь жалким падением (2).

* * *

Всегда берегись жала того, кто непрестанно влечет назад души, простирающиеся вперед, чтобы ему царствовать над большим числом униженных, кто первый низложен из небесной славы на землю и влачит здесь иго позора, налагаемое на горделивых (2).

Горе

Кто сам чувствует равную горесть, тому удобнее утешать страждущих (1).

* * *

Я готов почти благодарить постигшую нас горесть (смерть брата св. Григория), которая расположила меня к любомудрию и даже сделала пламенно желающим переселиться отсюда. Это предназначает нам великая тайна, предназначает Бог, за нас очеловечившийся и обнищавший, чтобы восставить плоть, спасти образ и воссоздать человека, да будем все одно во Христе, Который во всех нас сделался совершенно всем тем, что Сам Он есть; да не будет в нас более ни мужеского пола, ни женского, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного (Гал. 3, 28), так как это плотские признаки; но да имеем единый Божий образ, Которым и по Которому мы созданы, да изобразится и запечатлеется в нас Он настолько, чтобы по Нему только могли узнавать нас. И в этом надеемся успеть по великому человеколюбию великодаровитого Бога, Который, требуя малого, искренно любящим Его и в настоящем, и в будущем дарует великое; будем все переносить, все терпеть ради любви к Нему и по упованию, за все благодарить: как за правое, так и за левое, то есть за приятное и за скорбное, потому что Божие слово часто и последнее обращает в оружие спасения (см. 2Кор. 6, 7). Вверим Богу и наши души, и души тех, которые предварили нас в месте успокоения, потому что были на общем пути как бы более готовы, чем мы (1).

Город

Огорчает и тяготит меня видимое здесь – не одно то, что в городах обыкновенно: стечение народа, шум, торжища, зрелища, пресыщение, обиды, влекущие и влекомые, наносящие и претерпевающие вред, плачущие и оплакиваемые, рыдающие, радующиеся, женящиеся, погребающие, хвалимые и хулимые, все поводы к пороку, брожение мира, внезапные перемены (1).

* * *

Платон… сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдется с любомудрием (2).

Горячность

Не будем ленивы на добро, но станем гореть духом, чтобы не уснуть мало-помалу в смерть или чтобы во время нашего сна враг не посеял худых семян (ибо леность сопряжена со сном); не будем и воспламеняться с безрассудством и самолюбием, чтобы не увлечься и не уклониться с царского пути. Иначе непременно впадем в одну из крайностей – или будем иметь нужду в побуждениях по причине лености, или низринемся по причине горячности. Займем у обеих, что есть в них полезного, у первой кротость, у второй ревность, а избежим того, что есть в них вредного, в первой – медленности, во второй – дерзости, чтобы не остаться бесплодными от недостатка и не подвергнуться опасности от излишества, ибо равно бесполезны и бездейственная праздность, и неопытная ревность; одна не приближается к добру, а другая преступает пределы и делает что-то правее правого. Хорошо зная это, божественный Соломон говорит: не уклоняйся ни направо, ни налево (Притч. 4, 27), чтобы через противоположность не впасть в равное зло – в грех, хотя он же, в похвалу того, что по природе есть правое, говорит: пути правые наблюдает Господь, а левые – испорчены (Притч. 4, 28). Каким же образом он хвалит правое и сам опять отводит от правого? Очевидно, что отводит от правого, которое кажется таким, но не есть правое. Это имея в виду, и в другом месте говорит он: не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым (Еккл. 7, 16). Ибо и для праведности, и для мудрости одно опасно – горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток, и переизбыток, как правилу прибавление и убавление. Поэтому никто да не будет ни мудр более подлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди. А этого достигнем несколько, если познаем мир, восхвалим закон природы, последуем разуму и не презрим благочиния (1).

* * *

Одни ленивы и неудобоподвижны к добру, и таких должно возбуждать ударами слова; другие сверх меры горячи духом и неудержимы в стремлениях, подобно молодым сильным коням, бегущим далее цели, и таких может исправить обуздывающее и сдерживающее слово (1).

* * *

Неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восставляла царей и священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных; и она-то, презрев закон стыда – это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия (1).

Господство

Два главнейших различия нахожу в существах: господство и рабство; не то господство и рабство, которые у нас или насилие разграничило, или бедность разъединила, но которые различены естеством (если кому угодно назвать так, ибо первое выше и естества). И одно есть что-то творческое, начальственное и неподвижное, а другое есть нечто сотворенное, подчиненное и разрушаемое, и еще короче сказать: одно выше времени, другое под временем. Господство именуется Богом... А рабство при нас и называется тварью, хотя одна тварь превосходит другую, по мере близости к Богу (1).

Грех

Вооружимся терпением против раздражительности, как зверя, против языка, как острого меча, и погасим сластолюбие, как огонь. Приставим к слуху двери, которые отворялись и затворялись бы благовременно, уцеломудрим око, не дадим осязанию приводить нас в бешенство, вкусу – терзать, да не войдет смерть в окна наши (Иер. 9, 21) (так по моему рассуждению названы чувства), и осмеем неумеренность смеха, не преклоним колен перед Ваалом по причине скудости, не поклонимся золотому образу из страха, будем страшиться, чтобы не убояться чего-либо более, нежели Бога, и чтобы не поругать образа Его грехом. Во всем воспримем щит веры и избежим всех стрел лукавого (1).

* * *

Знаем, что вовсе не грешить – действительно выше человека и принадлежит одному Богу (не стану говорить об Ангелах, чтобы не дать повода страстям и не отворить двери злонамеренным противоречием); но как неисцельность свойственна злой и враждебной природе, а равно тем, которые действуют под ее влиянием, так, согрешив, обратиться – свойственно людям, впрочем, благопокорным и принадлежащим к части спасаемых. Хотя плоть эта и влечет с собой некоторое зло и земная храмина подавляет ум (Прем. 9, 15), стремящийся горе или сотворенный стремиться горе, однако же, образ (Божий) да очищает тьму и да возводит на высоту сопряженную с ним плоть, поднимая ее на крыльях ума. Хотя лучше бы нам не иметь и нужды в таком очищении и не очищаться, сохраняя первобытное свое достоинство (к которому и поспешаем из темницы здешней жизни), лучше бы не лишать себя древа жизни горьким вкушением греха; однако же, и обратиться, согрешив, лучше, нежели падшему оставаться без наказания. Ибо Господь, кого любит, того наказывает (Евр. 12, 6), и подвергать наказанию есть отеческое дело; напротив, всякая душа, оставляемая без вразумления, остается неисцеленной. Поэтому не то тяжко, чтобы терпеть удары, но гораздо тяжелее не уцеломудриться под ударом. Один из пророков, рассуждая об ожесточенном и необрезанном в сердце Израиле, говорит: Господи! Ты поражаешь их, а они не чувству ют боли; Ты истребляешь, а они не хотят принять вразумения (Иер. 5, 3); и еще: народ не обращается к Биющему его (Ис. 9, 13); и еще: отвратился народ Мой отвращением лукавым (Ис. 8, 5), которое, наконец, сокрушит их и погубит. И так страшно, братия, впасть в руки Бога живого (Евр. 10, 31)! Страшно лице Господне против делающих зло, которое истребляет с земли память о них (Пс. 33, 17). Страшен слух Божий, который слышит глас Авелев даже в безмолвной крови (см.: Быт. 4, 10). Страшны ноги, настигающие беззаконие. Страшно исполнение Вселенной, так что нигде нельзя избежать гнева Божия – ни воспарив на небо, ни удалившись во ад, ни переселившись на восток, ни скрывшись в глубинах или пределах моря (см Пс. 138, 7–10; Иер. 23, 24). Еще прежде меня Наум, сын Елкесеев, изрекая пророчество о Ниневии, страшится Бога ревнителя и Господа, мстящего с яростью врагам Своим (Наум 1, 2), до того простирающего Свою строгость, что не остается и места вторичному отмщению нечестивым (см. Наум 1, 9). А когда слышу, как Исаия угрожает и говорит людям содомским и князьям гоморрским: во что вас бить еще, продолжающие свое упорство (Ис. 1, 5), – тогда весь исполняюсь ужаса, заливаюсь слезами. Он говорит: невозможно уже найти новых наказаний за умножающиеся вновь грехи, так преступили вы всякую меру, истощили все роды наказаний, непрестанно своими пороками призывая в себя новую и новую казнь. Нет уже ни струпа, ни язвы, ни раны гноящейся, все тело стало язвой, и язвой неисцельной; ибо нет пластыря приложить, ни елея, ни повязок (ср. Ис. 1, 6). Умалчиваю о продолжении угрозы, чтобы не быть для вас тягостнее настоящего наказания…

Отчего же все это и какая причина бедствия? Не станем ожидать обличения от других, но испытаем сами себя. Великое врачевание против зла – исповедание греха и удаление от него. Как прежде возвестил я первый народу моему и исполнил должность стража (ибо, чтобы приобрести свою душу и души слушающих, не скрывал о грядущем мече); так возвещу и теперь о непокорности народа моего, признавая грехи его своими, и через это, может быть, получу некоторую милость и отраду. Один из нас притеснил бедного, отнял часть земли со злым умыслом или неприметно или насильственно переступил за межу, прибавлял дом к дому и поле к полю, только бы отнять что-нибудь у ближнего, употребил все усилия никого не иметь соседом, как будто намереваясь один жить на земле. Другой осквернил землю лихоимством и корыстолюбием, собирая, где не сеял, и пожиная, где не расточал, возделывая не землю, но нужды бедных. Иной от гумна и точила не воздал начатков Богу, все даровавшему, и оказался одновременно неблагодарным и безрассудным, потому что и за полученное не возблагодарил и не постарался исходатайствовать себе благопризнательностью если не другое что-нибудь, то, по крайней мере, будущее изобилие. Другой не оказал милости вдове и сироте, не дал хлеба и малого пропитания просящему или, лучше сказать, самому Христу, питаемому в лице скудно питаемых, тогда как сам имеет, может быть, много и сверх всякого ожидания, тогда как (что уже верх несправедливости!) многие житницы делаются для него тесными, тогда как одну он наполняет, а другие разоряет, чтобы построить обширнейшие для будущих плодов, не зная, что до исполнения надежд своих похищен будет смертью, и как негодный домостроитель чужих благ даст отчет в том, чем здесь изобиловал и величался. Иной путь кротких извращает (Ам. 2, 7) и оттолкнул правого (см. Ис. 29, 21). Иной возненавидел обличающего в воротах и гнушался тем, кто говорит правду (Ам. 5, 10). Иной приносил жертвысети своей (Авв. 1, 16), собирающей много, и имел награбленное у бедного в своих домах (Ис. 3, 14), не вспомнил о Боге или вспомнил худо, говоря: благословен Господь (1)!

* * *

Грех – не такой яд ехидны, от которого тотчас по уязвлении постигает мучительная боль или сама смерть, так что тебе было бы извинительно бежать от зверя или убить его. Напротив, если можешь, излечи брата; а если нет, по крайней мере, сам не подвергнешься опасности сколько-нибудь участвовать с ним в его порочности. Болезнь брата есть какой-то неприятный смрад, и его, может быть, прогонит превозмогающее твое благовоние. И тебе можно бы охотно решиться за своего сораба и сродника на нечто подобное тому, что Павел-ревнитель осмелился помыслить и сказать, сострадая об израильтянах, то есть чтобы вместо него, если возможно, приведен был ко Христу Израиль, – и тебе, говорю, который часто по одному подозрению отлучает от себя брата и кого, может быть, приобрел бы благосклонностью, того губит своей дерзостью, губит свой член, за который умер Христос. Итак, хотя ты и крепок, – говорит Павел, рассуждая о пище, – и благонадежен в слове и мужестве веры, однако же, назидай брата и не погуби твоею пищею (Рим. 14, 15) того, кто почтен от Христа общим страданием. Ибо хотя здесь и о другом дело, однако же одинаково полезно слово увещания (1).

* * *

По моему учению, един есть Бог безначальный, ни с кем не борющийся, един благой Свет, сила высокошественных умов, простых и сопряженных, небесных и земных, а тьма привзошла впоследствии и есть не какая-либо удобоописуемая самостоятельная природа, но наш собственный грех. Грех же есть нарушение заповеди, подобно как ночь есть захождение солнца, немощная старость – минование юности, и ужасная зима – следствие удаления солнечного вверх.

Первейший из небесных светов, по гордости своей утратив свет и славу, преследует всегдашней ненавистью человеческий род. От него и первый человек вкусил убийственного греха и смерти, которая по его ухищрению раздула во мне пламень. Такова природа высоко родившегося зла, которому он отцом! Ржа – пагуба твердому железу, а я – самоубийца – насадил в себе пагубу – грех, по своему желанию последовав коварным внушениям завистника (2).

* * *

Греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с перстью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, сорвав с стремнины, бросил в середину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь, и вот от сырости согнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа Царя, напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил, а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь. О, если бы опять воскресил ее Бог, Который создал не сущих, а потом и разрушившихся воссоздаст и приведет в иную жизнь, чтобы встретили или огонь, или светоносного Бога (2)!

* * *

О, жалкие данники смерти! О, род человеческий – мы, которые, будучи снедаемы грехами, утешаемся своим беснованием, не уважаем разума, какой вложил в нас Бог при рождении, когда даровал нам семя жизни; не страшимся закона, какой начертал Царь Христос, сперва на каменных скрижалях, прикрыв истину письменами, а напоследок на наших сердцах – сиянием Святого Духа! Мы начинаниями своими противоборствуем Христовым страданиям, которыми Христос избавил нас от мучительных страстей, когда воспринял плоть и пригвожден был ко Кресту, к которому пригвоздил вместе и черный грех твари, и державу велиара, чтобы мы, возродившись и воспрянув из гроба, с великим Христом восприяли горнюю славу (2).

* * *

Тот зрячий слепец, кто не видит, сколь пагубен его грех. Уметь открывать следы зверя – признак острого зрения (2).

* * *

О, я несчастный! Что будет со мною? Могу ли как избежать пороков, укрыв жизнь в глубинах или в облаках? Говорят, что есть страна, где нет ни зверей, ни болезней; о, если бы нашлось где-либо место, свободное от греха, чтобы мне туда убежать! На сушу укрылся один от тревожного моря, другой спасся под щитом от копья и под крышею дома – от хладного снега. А грех всесторонен – обширное и неизбежное царство. Илия на огненной колеснице взошел на небо. Моисей избежал некогда определения детоубийцы-мучителя. Невинный Иона спасся от безвестной смерти в китовом чреве. Даниил избавлен от зверей, а отроки – от племени. Но мне как избыть от греха? Ты спаси меня, Царь мой Христос (2)!

* * *

Убежав из Содома, спасшись от пепла этой жизни и от страшных угроз Божия огня, не озирайся на Содом, иначе отвердеешь вдруг в камень и останешься памятником греха и ужасной смерти. Ноги твои не на содомской уже земле, не медли же и на соседних равнинах, близких к огню, но как можно скорее спасайся в гору, чтобы не настиг тебя огненный дождь (2)!

* * *

Скверным и скверной почитай грех (2).

* * *

Грех есть уклонение от доброго, не допускаемое ни законом, ни природою (2).

Дар

Принесем же дары пострадавшему за нас и воскресшему. Может быть, вы думаете, что я говорю о золоте или о серебре, или о тканях, или о прозрачных и драгоценных камнях. Это – вещество земное, преходящее и на земле остающееся, которого всегда больше имеют злые – рабы дольнего, рабы миродержателя. Нет, принесем самих себя – стяжание самое драгоценное пред Богом и Ему наиболее свойственное, воздадим Образу сотворенное по образу, познаем свое достоинство, почтим Первообраз (1).

* * *

Слышите, что говорит Спаситель: встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31), – говорит не тогдашним только ученикам, которых уводит из Иудеи, но и всем последующим, чтобы всех переселить отсюда и привлечь к Себе вознесенному (см. Ин. 12, 32) по обетованию. Последуем за благим Владыкой, убежим от мирских похотей, убежим от обманчивого мира и миродержателя, всецело посвятим себя Творцу, почтим образ Божий, уважим звание, изменим жизнь. Для чего унижаем себя, будучи высокими? Для чего останавливаемся на видимом? Пусть всякий, во всякое время, при всяком образе жизни и обстоятельств, в меру собственной своей силы и в меру данной ему благодати принесет Богу плод, какой может, чтобы добродетелями всякой меры наполнить нам все горние обители, пожав столько, сколько посеяли, или, лучше сказать, столько вложив в Божии житницы, сколько возделали. Пусть приносят в дар – кто богатство, а кто нищету; кто усердие к ближнему, а кто охотное принятие предлагаемого усердием; кто похвальное дело, а кто глубокое наблюдение; кто благовременное слово, а кто благоразумное молчание; кто непреткновенное учение и жизнь, ему не противоречащую, а кто благопослушный и благопокорный слух; кто чистое девство, совершенно отрешающее от мира, а кто честный брак, не вовсе отлучающий от Бога; кто воздержание без надменности, а кто и употребление без похотливости; один – ничем не развлекаемое упражнение в молитвах и песнях духовных, другой – тщательную защиту требующих помощи. Все же да приносят слезы, очищение от грехов, восхождение и усилие простираться вперед. Прекрасным будет плодоношением и простота, и уцеломудренный смех, и обузданный гнев, и глаз, удерживаемый от бесчиния, и ум, не допускаемый до рассеянности.

Как бы ни было маловажно приносимое Богу и как бы далеко ни отстояло от совершенства, но оно не настолько мало, чтобы Бог не нашел этого угодным и вовсе не принял, хотя и праведным судом взвешивает милость. И Павлово насаждение приемлет Он как Павлово; приемлет и напоение Аполлосово, и две лепты вдовы, и мытарево смирение, и исповедь Манассии. Когда Мои и жены) – одни золото, другие серебро и дорогие камни для верхней ризы, другие виссон и червленую шерсть; одни багряницу^[47], кожи бараньи красные, другие самое худшее, козью шерсть (см. Исх. гл. 25 и 35); каждый и каждая, что имели у себя на тот раз, все приносили в дело скинии, и никто из самых бедных не явился без приношения. Так и мы в честную Божию скинию этой Церкви, которую воздвиг Господь, а не человек (Евр. 8, 2), в скинию, созидаемую из различных украшений добродетели, хотя один меньше, а другой больше, но все будем вносить одинаково, при строительстве Духа слагаемые и сочетаемые в дело совершенно, в жилище Христово, в храм святой. Без сомнения же, не внесем столько, сколько получили, хотя и все внесем. Ибо и то от Бога, что мы существуем, знаем Бога и имеем, что внести. Но всего прекраснее и человеколюбивее то, что Бог измеряет подаяние не достоинством подаваемого, но силами и расположением плодоносящего.

Итак, не медли сделаться щедрым, но будь им теперь и по недостатку достойного не отказывай во всем. Напротив, одно внеси, другое пожелай внести, а об ином молись, чтобы Бог даровал прощение немощи. Он говорит: пусть не являются предо Мною с пустыми руками (Исх. 23, 15). Никто да не будет тощ и бесплоден, ни одна душа не окажется лишенной плодородия и чадородия. Всякий да плодоносит Богу, что у него есть и составляет его собственность: согрешающий – исправление, текущий подвигом добрым – неослабность, юный – воздержание, седина – благоразумие, богатый – щедрость, бедный – благодарность, начальствующий – некичливость, судья – кротость. Священники облекутся (или, правильнее сказать, облечемся) правдою (Пс. 131, 9). Не будем расточать овец паствы, не погубим тех, за кого положил душу Пастырь добрый, Который знает Своих и свои Его знают, и зовет их по имени (Ин. 10, 3), вводит овец и изводит их из неверия в веру, из настоящей жизни в будущее упокоение. Побоимся того, чтобы во исполнение угрозы с нас не начался суд (см. 1Пет. 4, 17) и нам не принять отруки Господней вдвое за все грехи (Ис. 40, 2), потому что сами не входим и препятствуем тем, которые могут взойти (1).

* * *

Справедливо и свято, чтобы истинные чадолюбцы приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки, и гумна, и точила, и самих детей, так и новые наследства^[48], чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а через Него и ко всем; и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды – безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всею щедростью и с усердием, исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своей щедростью, чтобы получить вам от нее не одно имение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдою, нежели огромная со скупостью (см. Сир. 14, 3) – только бы не сказать чего обидного – и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом и сделали этот прекрасный обмен – стали нищими ради тамошнего богатства – не скудно сейте, чтоб богато пожать (см. 2Кор. 9, 6); но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая или, лучше сказать, возвращая все Богу как его собственность и стяжавая себе то одно, что, может быть, издержано для душ ваших. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, недоступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы при доброте своей были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один препобеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы искренние христиане. Лучше же сказать, положив прекрасное, столько благочестивое и праведное начало, согласите с ним и все прочее, чтобы и вы друг о друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и потому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви (2).

Дары Божии

Хваля добродетель, буду хвалить самого Бога, от Которого в людях добродетель и дар возрождения или возвращения к Нему через сродное озарение. Ибо из многих и великих даров, которые мы получили и получим еще от Бога, и которых числа и великости никто изречь не может, дар наибольший и наиболее свидетельствующий о Божием к нам человеколюбии есть наше к нему стремление и сродство с Ним (1).

* * *

Благодарение Богу, что дает и превосходные дары и умеет спасать общими средствами!

Такое чудо усматривается не в рассуждении одного учения, но и в рассуждении самого творения, если ты размышлял об этом. И в ряду тварей первые принадлежат не некоторым, но всем; дар одной твари есть дар общий. И в вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим. Что превосходнее воздуха, огня, воды, земли, дождей, садовых и лесных плодов, крова, одежды? Но ими все пользуются, иным совершенно, а другим в известной мере, и нет такого притеснителя, который бы один захотел наслаждаться общим даром. Бог для всех равно сияет солнцем, дождит для богатых и бедных, для всех сменяются ночь и день, общий дар – здоровье, у всех общие – предел жизни, мера и красота тела, способность чувств. Даже бедный имеет, может быть, больше, потому что больше благодарит за эти дары и с большим удовольствием наслаждается общими благами, нежели сильные земли – благами избыточествующими. Итак, перечисленные дары общи и равночестны и служат доказательством Божией правды. А золото, блестящие и дорогие камни, мягкая изысканная одежда, горячащие и раздражающие снеди, излишество имения – приобретаются с трудом и составляют преимущество немногих. То же усматриваю и в отношении к вере. Всем общи: закон, пророки, заветы, словеса заветов, благодать, детовождение, совершенство, страдания Христовы, новая тварь, апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь как к Богу, так и Божия. И дары эти, не как издревле дар манны неблагодарному и непризнательному Израилю, даются не в меру, но каждому, сколько хочет. Таковы же: восхождение, озарение, малое еще здесь, а яснейшее в чаемом будущем; таково и то, что всего важнее, познание Отца и Сына и Святого Духа, и исповедание первой нашей надежды. Что этого выше и что более общее? За этим же следующее, хотя выше ценится по редкости, но касательно необходимости занимает второе место. Ибо без чего нельзя быть христианином, то полезнее доступного немногим.

Иной богат даром созерцания, стоит выше многих, духовное соображает с духовным (1Кор. 2, 13), пишет трижды (Притч. 22, 20) на широте сердца своего слово, назидающее всех, и слово, назидающее многих, и слово, назидающее некоторых вместо многих или всех; он не терпит убожества и проникает в глубину. Такой пусть восходит, и путеводится, и возносится умом даже, если хочет, до третьего неба, подобно Павлу, но только с разумом и ведением, чтобы не пасть от превозношения и не растопить крыльев от высоты полета. Кто позавидует похвальному восхождению? Но и какое падение сравнится с падением человека, который уязвлен превозношением и не знает низости человеческого возвышения, не знает того, как далек от истинной высоты даже и тот, кто много возвысился над всеми?

Другой скуден умом и беден в языке, не знает оборотов речи, изречений и загадок мудрецов, Пирроновых способов настоять, задержать, противоположить, Хризипповых приемов решать силлогизмы^[49], зло художности Аристотелевых ухищрений, обаяний Платонова красноречия, что все, подобно египетским язвам, ко вреду вкралось в нашу Церковь, но и такой имеет средства спастись. С помощью каких же изречений? Подлинно, ничего нет богаче благодати! Не нужно тебе, – говорит Писание, – восходить на небо, чтобы совлечь оттуда Христа, ни сходить в бездну, чтобы возвести Его оттуда из мертвых, любопытствуя или о первом естестве, или о последнем домостроительстве. Близко к тебе, сказано, слово (Рим.10). Это сокровище имеют ум и язык, первый, если верует, последний, если исповедует. Что удобоносимее этого богатства? Какой дар легче приобрести? Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых, – и ты спасешься (1).

* * *

Многочисленны дары Божии всем земнородным; наш язык не может изречь их величия. Бог привлекает меня к жизни или смиряя ударами, когда нечествую, или улыбаясь мне, когда угождаю Ему. Ибо всем управляет Он с умом, исполненным благоволения к человеку, хотя и сокровенна глубина Его премудрости, хотя между нашим родом и Божеством стоит глубокий мрак, сквозь который немногие проникают изощренным взором, именно же те одни, которых просветлила жизнь и которые, став чистыми, коснулись чистой мудрости (2).

Девство

Ни девство, ни супружество не соединяют и не разделяют нас всецело с Богом или с миром так, чтобы одно само по себе было достойно отвращения, а другое – безусловной похвалы: напротив, ум должен быть хорошим правителем и в супружестве, и в непорочности и из них, как из некоторого вещества, искусно обрабатывать и созидать добродетель (1).

* * *

Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело. Ты избрала жизнь ангельскую, стала в чин безбрачных, не ниспадай же в плотское, не ниспадай в вещественное, не сочетайся с веществом, тогда как ведешь жизнь безбрачную. Блудный взор не охранит девства; блудный язык вступает в общение с лукавым, ноги, идущие бесчинно, обличают болезнь или приводятся в движение болезнью. Да будет девственной и мысль, да не кружится, да не блуждает, да не носит в себе образов того, что лукаво (такой образ есть уже часть любодейства), да не созидает в душе ненавистных кумиров!

Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф. 19, 11). Видите ли высоту этой добродетели? Она оказывается едва удобовместимой. Да и не выше ли плоти – рожденному от плоти не рождать в плоть? Не ангельское ли свойство – душе, связанной с плотью, жить не по плоти и быть выше самой природы? Плоть связала ее с миром, а разум возвел к Богу; плоть обременила, а разум окрылил; плоть заключила в узы, а любовь разрешила их. Всей душой стремись, дева, к Богу! Один и тот же закон даю мужам и женам. Не представляй себе благом всего того, что кажется благом для многих, – ни рода, ни богатства, ни престола, ни господства, ни красоты, поставляемой в доброцветности и стройности членов – этого игралища времени и болезней! Если ты всю силу любви истощила перед Богом, если не два у тебя предмета любви, то есть и скоропреходящее и постоянное, и видимое и невидимое, то уязвлена ли ты столько избранной стрелой и познала ли красоту Жениха, чтоб могла сказать словами брачного описания и брачной песни: Ты сладость и Весь желание (см. Песн. 5, 16)? Видите в свинцовых трубах заключенные потоки, как они при сильном стеснении и устремлении к одному месту до того часто отступают от естественного свойства воды, что, давимые непрестанно сзади, устремляются вверх: так и ты, если сосредоточишь любовь и всецело соединишься со Христом, то будешь стремиться горе, а не падать долу и не разливаться. Ты вся пребудешь Христова, пока, наконец, увидишь и Самого Христа, Жениха твоего. Храни себя неприступной и в слове, и в деле, и в жизни, и в помыслах, и в движениях сердечных, ибо лукавый отовсюду пытает и все высматривает, где низложить, где уязвить тебя, если найдет что незащищенным и открытым для удара. Чем более видит в тебе чистоты, тем больше усиливается осквернить, потому что пятна виднее на чистой одежде. Да не привлекают: взор – взора, смех – смеха, короткость обхождения – ночных сходбищ, а ночь – погибели! Ибо понемногу отъемлемое и похищаемое, хотя в настоящем производит ущерб неощутимый, однако же впоследствии совершенно уничтожает вещь…

Есть скопцы, которые из чрева матернего родились и пр. (Мф. 19, 12). Очень желал бы я сказать о скопцах что-нибудь сильное. Не высоко думайте о себе, скопцы по природе! Может быть, что вы и непроизвольно целомудренны, потому что целомудрие ваше не подвергалось искушению и не доказано опытом. Что сделано доброго по естественному влечению, то не заслуживает одобрения, а что сделано по свободному произволению, то похвально. Какая честь огню, что он жжет? Жечь – природное его свойство. Или воде, что течет вниз? Это свойство дано ей от Творца. Какая честь снегу, что он холоден? Солнцу, что светит? Оно светит и поневоле. Покажи мне, что желаешь добра. А это покажешь, если, будучи плотским, сделаешься духовным, если, увлекаемый долу тяжестью плоти, окрылишься умом, если ты, рожденный низким, окажешься небесным; если ты, связанный плотью, явишься выше плоти. Итак, поскольку не похвально разуметь это об одном телесном, то требую от скопцов чего-то иного. Не прелюбодействуйте в отношении к Божеству! Сочетававшиеся Христу, не бесчестите Христа! Совершившиеся Духом, не делайте Духа равночестным себе! Если бы я и поныне угождал людям, – говорит Павел, – то не был бы рабом Христовым (Гал. 1, 10), если бы служил твари, не назывался бы христианином... Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск, если одна какая-нибудь часть этой жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына... Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы, по крайней мере, показать согласный с самим собой ум. Не принимаю твоего половинчатого благочестия, хочу, чтобы ты всецело был благочестив (и как еще желаю этого! прости движению сердца – болезную и за ненавидящих!). Ты был моим членом, и хотя теперь отсечен, но, может быть, опять будешь членом, потому и говорю снисходительно. Вот что для скопцов, чтобы хранили целомудрие в рассуждении Божества; ибо блудом и прелюбодеянием называется не только грех в рассуждении тела, но и всякий грех, особенно же беззаконие в рассуждении Божества. Может быть, спросишь, чем это докажем? Сказано: блудодействовали поступками своими (Пс. 105, 39). Здесь видишь и бесстыдное дело блуда. Сказано также: и прелюбодействовала с деревом (Иер. 3, 9). Видишь, что есть и религия прелюбодейная. Итак, сохраняя телесное целомудрие, не любодействуй душевно. Не заставляй делать вывод, что ты невольно соблюдаешь целомудрие плотское, потому что не целомудрен в том, в чем имеешь возможность быть блудником.… Впрочем, да будут почтены и скопцы последующими словами Христовыми, ибо служат к их похвале.

Ибо есть скопцы, – говорит Христос, – которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (Мф. 19, 12) (1).

* * *

Блаженна жизнь счастливых девственников, которые, отрясши плоть, близки к чистому Божеству (2).

* * *

Лучше девственная жизнь, подлинно лучше! – но если она предана миру и земному, то хуже супружества (2).

* * *

А вы, Невесты-девы, приявшие в объятия свои Слово великого Бога, старайтесь в дар Богу принести все (2)!

* * *

Увенчаем девство нашими венцами, от чистого сердца воспев его в чистых песнях! Это – прекрасный дар нашей жизни, дар блистательнее золота, электра^[50] и слоновой кости – дар тем, в ком огонь любви к девству подверг долу перстную жизнь, поднимая отсюда крылья их ума к превыспреннему Богу.

Хранители чистоты да внимают с радостью песне моей, потому что она есть общая награда всем целомудренным; а завистливые да заградят двери слуха! Если же кто хочет открыть, то очисти сердце учением!

Приветствую тебя, великое, богодарованное девство – подательница благ, мать безбедной жизни, Христов жребий, сожительница небесных красот, которым неизвестны супружеские узы! А не знают этих уз: во-первых, Бог, потом – лик присносущного Бога – Бог, этот Источник светов, Свет неименуемый, непостижимый, который убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда предупреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте, – и Божий лик, эти Светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу.

Первая дева есть Чистая Троица. От безначального Отца, не возбужденного кем-либо (потому что Сам Он для всех есть путь, корень и начало) и рождающего не что-либо подобное смертным чадам, как от света свет, исходит Сын Царь. От Сына же нет другого возлюбленного сына, восхищающего подобную славу, так что Отец всецело пребывает Родителем, а Сын только Сыном, и единственным Сыном единственного Отца, имеющим то общее с великим Духом, что Оба одинаково суть от Отца. Един Бог, открывающийся в трех Светах; таково чистое естество Троицы!

После же Троицы – светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. У них нет ни супружеств, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей... Для них в девстве готов путь богоподобия, ведущий к Богу, согласный с намерениями Бессмертного, Который премудро правит кормилом великого мира, а также и крепкодушным смертным, вместе небесным и земным, – этим священным родом бедствующих человеков – этой славою Царя.

Но теперь возвещу досточтимые тайны Божии, как девство просияло в последние времена.… Как скоро и недра, и широкие концы земли – восток и запад, и южная и северная страна – наполнились этими однодневными существами (людьми) и грязная юдоль вскипела дерзостями, тварь смиряема была многими уроками: разделением языков, наводнениями, огненными дождями, постановлениями писаного закона, пророками. Поскольку же не хотела свергнуть с себя уз первородного греха, напротив, непрестанно опутывалась крепчайшими пленицами^[51] плоти, предаваясь сладострастию, пьянству и идолослужению, то напоследок по мановению бессмертного Отца и действием Сына возлюбленный род получил в удел следующую честь.

Христос, видя, как душепагубный грех поедает в смертном теле все, что Он вложил в него из небесной доли, и, как хитрый змий, господствует над людьми, – к восстановлению Своего достояния не другим помощникам предоставил врачевать болезнь, потому что слабое врачевство недостаточно в великих страданиях, но истощил ту славу, какую имел Сам Он – небесный и неизменный Образ Небесного…

Но кто откроет ум и глубины его в Тебе, Царь? Ты знаешь число дождевых каплей и морского песка, Тебе известны стези ветра. Кто познает также следы Твоего совета. Блаженный! Ты, царствуя в горних, все видишь и всем управляешь, что ни скрывает в себе беспредельный век. Человеческий же ум, простираясь к Тебе, видит только малое сияние и как бы быстролетную молнию, пробегающую по воздуху. Но, впрочем, то несомненно, что Ты своими страданиями восхитил человека отсюда, поставил в новую жизнь – вместо греховной свободную. Прежде многоскорбна была жизнь на земле и многоболезнен мир; земного царя окружил многочисленный народ, коварно похищенный у великого Царя.

Но теперь Христос, освободив из-под власти ужасного греха, опять возводит нас к великому Царю и в лучший мир. И первое было для людей плодом супружества, а другое – богоподобное девства. Супружество послужило украшением земли, а девство – Божия неба.

Как живописец, изображая на картине бездушные подобия вещей, сперва легкими и неясными чертами оттеняет образ, а потом выводит полное изображение разными красками: так и девство, достояние присносущного Христа, являлось прежде в малом числе людей, и пока царствовал Закон, оттеняемое слабыми красками, в немногих чертах просияло сокровенным светом. Но когда Христос пришел через чистую, девственную, не познавшую супружества, богобоязненную, нескверную мать без брака и без отца, и, поскольку Ему надлежало родится, очистил женское естество, отринул горькую Еву и отверг плотские законы, по великим же уставам буква уступила духу, и явилась благодать; тогда воссияло для людей светлое девство, отрешенное от мира и отрешающее от себя немощный мир, настолько предпочитаемое супружеству и житейским узам, насколько душа предпочтительнее плоти и широкое небо – земли, насколько неизменяемая жизнь блаженных лучше жизни скоротечной, насколько Бог совершеннее человека. И окрест светозарного Царя предстоит непорочный, небесный сонм – это те, которые поспешают с земли, чтобы стать богами, это христоносцы, служители креста, презирающие мир, умершие для земного, пекущиеся о небесном, светила мира, ясные зерцала света. Они видят Бога, Бог – их, и они Божии (2).

* * *

Насколько лучше жизнь чистая! Узнаешь это, если рассмотришь любовь к Богу и любовь к тяжелой плоти, также природу и двоякий предел мира. Ибо если, хотя несколько, очистишь глаза свои от гноя, которым покрываются они при сиянии света, или от омрачения и в состоянии будешь открытым оком взирать на светлость нашего солнца, разрешать все чистым умом, то найдешь, что девство, взятое во всей его целости, есть такое приношение Богу, которое светлее золота, электра и слоновой кости, что оно благоразумно, ясно как день, легкокрыло, высокошественно, легко, пресветло, превыше персти, неудержимо в земных юдолях, обитает в пространном небесном граде и вдали от плоти, одною рукою берется за нестареющую жизнь, а другою приемлет богатство и славу непрестающие, не уподобляется черепахе, которая под бременем своего костяного дома медленными шагами едва влачит свое влажное тело, не делится между Христом и владычествующей плотью, по закону водоземных, которые то держатся суши, то день и ночь остаются в водах, но устремляет к Богу всецелый ум, цветет же рождениями свыше, которые лучше земных чад, – надеждой и чистыми помыслами, посылаемыми от Чистого. Напротив, супружество или вовсе удаляется от Христа по причине гибельных воспламенений плоти и всякого рода мирских забот, или слегка касается божественного. Как тот, кто смотрит одновременно на две головы или на два лица или видит на страницах вдвойне написанные буквы, не уловляет верно целого образа, хотя и желает, но одну часть объемлет, а другая убегает от слабого, рассеявшегося зрения: так слаба и любовь, если разделена между миром и Христом, а, напротив, тверда, если устремлена к Единому. Человек или, обладая всецело Христом, нерадит о жене, или, дав в себе место любви земной, забывает о Христе. Случалось видеть, как каменотес или выделывающий что-нибудь из дерева, если он человек умный и рассудительный, когда надо обсечь по прямой черте, закрывает один глаз ресницами, а другим напрягает все зрение, собранное воедино, и верно определяет, где погрешило орудие. Так и любовь сосредоточенная гораздо ближе поставляет нас ко Христу, Который любит любящего, видит обращающего к Нему взоры, видит и выходит в сретение приближающемуся. Чем более кто любит, тем постояннее смотрит на любимого, и, чем постояннее смотрит, тем крепче любит. Так образуется прекрасный круг (2).

* * *

Для меня (девственности) – те родители, которые научили добру, и те дети, которые мной обучены. Супругом же имею у себя Единого Христа, Который преимущественно любит девственников, хотя и за всех стал человеком, за всех подъял крест. С весельем взираю на Него, даже когда посылает мне скорби; радуюсь, что через печали делает меня легче, как золото, которое было смешано с прахом и потом очищено. И если целомудрие ограждается у тебя супружеством и брачными узами, то я хранителем его поставила не плоть, но Слово и любовь, которая, владея мною, отогнала всякую постороннюю привязанность, как лев отгоняет от себя слабейших зверей. У плоти с плотью одинаковые страсти, а потому и умеют они в ином угождать друг другу. У тебя стол обременен яствами, а меня насыщает небольшой ломоть хлеба, каким великий Христос питал и тысячи в пустынях. У тебя искусством приготовленное питье, а мой напиток всегда обильно источают родники, реки и глубокие колодцы. У тебя лицо полно и одежды светлы, а мое убранство – нечесаные волосы и темная риза. Зато имею одежду, у которой бряцают золотые рясны (см. Пс. 44, 14)^[52], – это Христос, лучшее внутреннее украшение души моей. У тебя мягкое ложе, а мне постелью служат вретище, древесные ветви и земля, смоченная слезами. Ты высоко ценишь золото, а для меня вожделеннее персть. Ты неукротимее тельца, я потупляю в землю стыдливый взор. Ты надрываешься от смеха, у меня и улыбка никогда не являлась на щеках. Ты жаждешь славы, а моя слава не на земле (2).

* * *

Дева, будь девственной и слухом, и очами, и языком, потому что через все вторгается грех. Слух напрягай для одних добрых вещаний, а для речей срамных и бесстыдных заграждай его дверью. Очи храни целомудренными в брачных чертогах, то есть в веждах твоих, и не уязвляй сердца похотливыми движениями. Уста держи заключенными, подобно нераскрывшимся чашечкам цветка, чтобы слово твое оставалось предметом желаний (2).

* * *

Кто спас Феклу среди огня? Кто связал неукротимую силу кровожадных зверей? Какое великое чудо! Девство усыпило зверей, и они не дерзнули своими зубами осквернить чистое девственное тело (2).

* * *

Тебе, которая хвалишься целомудрием, имея любовь к вожделенному девству, не должно открывать всего сердца другим страстям. Это всего хуже, если по ухищрению завистника зло рождается из добра. Не думаю, что необходимо должно бегать супружества и супружеских обязанностей: посредством супружества Бог непрестанно умножает род человеческий, – но избираю девство, как врачевство и пособие против моих страстей. И если увижу свободный от них день, то есть мне за что благодарить одинокую жизнь! Но когда, оградив дорогую ниву стеною, отворю двери зверям или одну ее часть обнесу плотной оградой, на другой же оставлю тропинки ходящим мимо путникам, тогда не то же ли выйдет, как если бы дана была возможность врагу отовсюду врываться и губить мою ниву? Но и тебе враг во всем строит козни, чтобы явно и тайно нападать извне и уловлять изнутри. Никто не избежит его злобы, если не имеет всегдашним помощником Христа. Иногда маловажного не вменяй во грех, но и маловажному не противься слабо, чтобы не встретиться, как ни есть, с худшим (2).

* * *

Ты, девство, заботься о том, чтобы оградиться тебе отовсюду и хорошо утвердиться в Боге, стать совершенной жемчужиной между камнями, денницей между звездами, голубицей между пернатыми, маслиной между деревьями, лилией в полях, благотишием в море. Ты, дева, презрев весь мир и все приятности жизни, стань подле светозарного Христа и, взявшись рука в руку, введи Его в свой брачный чертог, исполненный утех, веющий сладостями и благоухающий: к небесному миру примешай твое собственное миро; к излитым здесь неизглаголанным желаниям любви присоедини и свою любовь, к красоте присовокупи красоту, к сокровенной – сокровенную, к светозарной – светоносную, чтобы Христос стал благим любителем славного твоего образа, чтобы Христос стал твоим Женихом, чтобы Христос, открыв покрывало, с радостью увидел достойную по красоте невесту, которая украшена добрыми жемчужинами, сидит на богато убранном седалище, высоко держит голову, чтобы настолько прекрасную сделал Он еще более привлекательной, чтобы Христос тебя, исполненную радости, ввел в Свои обители, предложил тебе брачную вечерю среди великих нескверных ликов, при небесных песнопениях увенчал главу твою вечно цветущими приятностями, поставил пред тобою чашу сладко благоухающего пития, показал тебе тайны премудрости, подобия которой видим мы здесь в зеркале, и открыл истинный свет твоему непокровенному уму, когда грубые тела уступят место духу, а тела воздушные получат нестареющую жизнь (2).

* * *

Дева, невеста Христова, прославляй своего Жениха; непрестанно очищай себя словом и мудростью, чтобы ты, чистая, вечно могла сожительствовать с Чистым. Этот союз гораздо выше тленного сочетания. Живя в теле, подражая духовным Силам, проходи на земле ангельскую жизнь. Здесь заключаются и расторгаются союзы, здесь тела родятся от тел: а в горней жизни каждая Сила живет одиноко, и она неразрушима. Первые Силы приемлют в себе луч чистой Сущности; это духи и огонь – служители Божиих велений. А плотское сочетание изобретено веществом – этой непрестанно текучей природой. Впрочем, Бог и этому положил меру, узаконив брак. Но ты, которая бежала от дел вещества, сдружись с горним, как ум сдружается с умом, сливаясь в божественную гармонию, и, ведя брань с плотью, вспомоществуй Божию образу. Ибо ты – Божие дыхание, для того сопряженное с худшим, чтобы после борьбы и победы получить венец, возведя в горнее и персть, прекрасно подчинившуюся (2).

* * *

Девство есть исшествие из тела (2).

Действительность

Одна для нас жизнь – стремиться к жизни, и одна смерть – грех, потому что он губит душу. Все же прочее, о чем некоторые много думают, есть сонное видение, играющее действительностью, и обманчивая мечта души (1).

* * *

Смотри, чтобы из-за видимости не ускользнула у тебя действительность (2).

Дело

Для начинающего всякое слово и дело самый лучший порядок – и начинать Богом, и заканчивать Богом (1).

* * *

Если же поверишь несколько мне, не дерзновенному богослову, то скажу тебе, что одно ты уже постиг, а чтобы постигнуть другое, о том молись. Не пренебрегай тем, что в тебе, а прочее пусть остается в сокровищнице. Восходи посредством дел, чтобы через очищение приобретать чистое. Хочешь ли со временем стать богословом и достойным Божества? Соблюдай заповеди и не выступай из повелений. Ибо дела, как ступени, ведут к созерцанию. Трудись телом для души. И может ли кто из людей стать настолько высоким, чтобы прийти в меру Павлову? Однако же и он говорит о себе, что видит только сквозь тусклое стекло, гадательно, и что наступит время, когда узрит лицем к лицу (1Кор. 13, 12). Положим, что на словах и превосходим мы иного любомудрием, однако же, без всякого сомнения, ты ниже Бога. Может быть, что ты и благоразумнее другого, однако же, перед истиной в такой же мере ты мал, в какой бытие твое отстоит от бытия Божия. Нам дано обещание, что познаем некогда, как сами познаны (см. 1Кор. 13, 12). Если невозможно иметь мне совершенного познания здесь, то, что еще остается? Чего могу надеяться? Без сомнения, скажешь – Небесного Царства. Но думаю, что оно есть не что иное, как достижение чистейшего и совершеннейшего. А совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога (1).

* * *

И в Божественных, и в человеческих делах равно не подлежит осуждению, кто чего-нибудь не мог, но подвергается ответственности, кто не хотел (1).

* * *

Как дело без слова, так и слово без исполнения равно несовершенны (1).

* * *

Делая хорошее, старайся и стоять в этом, потому что скор переход к худому (2).

* * *

Безгласное дело лучше неисполнимого слова. Никто никогда не стал высоким без добрых дел, а многие прославились без красного слова. Благодать дается не тому, кто говорит, но тому, кто хорошо живет (2).

* * *

Бога имей началом и концом всякого дела (2).

* * *

Все разумей, но делай, что позволительно делать (2).

* * *

Те, которые преуспели или в делах, оставив слово, или в слове, оставив дела, ничем, как мне кажется, не отличаются от одноглазых, которые терпят большой ущерб, когда сами смотрят, а еще больший стыд, когда на них смотрят. Но кто может преуспеть в том и другом и стать одинаково ловким на обе руки, тому возможно быть совершенным и в этой жизни вкушать тамошнее блаженство (2).

* * *

Кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому (2)?

* * *

Мы же готовы хвалить тебя, хотя еще и не признаешься в своем любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое – не признаваться в своем любомудрии весьма любомудренно, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии^[53], что его безыскуственность была крайне искусна^[54] (2).

Демоны

Демоны более любят тьму, ибо сами суть тьма и виновники тьмы, то есть зла… они избегают благочестивых на земле, ибо от встречи с ними приходят в бессилие (1).

* * *

Демоны с того времени, как древом познания, из которого не вовремя и не кстати сделано употребление, удалены мы от древа жизни, стали нападать на нас, как уже на слабейших, похитив у нас владычественный ум и отворив дверь страстям. Они, будучи, или, вернее сказать, по собственной злобе сделавшись естеством завистливым и человеконенавистным, не потерпели, чтобы дольние сподобились горнего чина, когда сами они ниспали свыше на землю, и чтобы произошло такое перемещение в славе и первичных природах. Отсюда гонение на тварь Божию (1)!

* * *

Поэтому-то самый первый светоносец, превознесшись высоко, когда, отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великого Бога, погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда и, захотев быть богом, весь стал тьмою. Хотя и легок он по природе, однако же, низринулся до низкой земли. С тех пор преследует он ненавистью тех, которые водятся благоразумием и, раздраженный своею утратой, преграждает всем небесный путь, не хочет, чтобы Божия тварь приближалась к Божеству, от Которого он отпал, но пожелал, чтобы и люди участвовали с ним в грехе и омрачении. И этот завистник изринул из рая вожделевших иметь славу, равную Божией.

Так он за превозношение низринут со своего небесного круга, но ниспал не один. И поскольку погубила его дерзость, то увлек в падение многих, именно всех, кого научил греху, как злоумышленник, склонивший к измене царское воинство, увлек – из зависти к богомудрому сонму Царящего в них и из желания царствовать над многими злыми. С тех пор явились во множестве надземные злобы, демоны, последователи злого царя – человекоубийцы, немощные, темные, зловещие призраки ночи, лжецы, дерзкие, наставники в грехах, бродяги, винопийцы, смехолюбцы, смехотворы, прорицатели, двуречивые, любители ссор, кровопийцы, преисподние, скрывающиеся, сстыдные, учители волшебства. Они, приходя, манят к себе, и ненавидят тех, кто им отдается. Они вместе и ночь, и свет, чтобы уловлять то явно, то обманом. Каково это воинство, таков и вождь!

Но Христос не истребил его единым движением воли, которым создал целый мир и которым мог бы погубить и его, если бы захотел, потому что трудно укрыться от разгневанного Бога. Однако же не оставил он свободным врага моего, но попустил ему быть в одно время среди добрых и злых и воздвиг между ними жестокую взаимную брань, чтобы как враг подвергался и здесь ужасному позору, сражаясь с теми, которые немощнее его, так подвизающиеся в добродетели всегда имели славу свою, очищаясь в жизни, как золото в горниле. Впоследствии же, может быть, и скоро, когда вещество сгорит и наступит огненное воздаяние, понесет наказание этот неукротимый, сильно наперед смиренный в мучимых служителях своих. Ибо такова казнь породившему зло!

Этому научил меня Дух о светозарности Ангельской, как первой, так и последней. Но и здесь она нашла меру. И эта мера – Бог. Поскольку приближается кто к Царю, постольку делается он Светом, а с просветлением приобретает и славу (2).

* * *

Но что такое Ангелы, уклонившиеся от доброго? Это демоны. Первый из них, бывший некогда Денницею, есть изобретатель и начальник безобразной тьмы (2).

Дерзость

Смелость и дерзость, хотя и близки по имени, однако же больше всего различны между собой по действиям; я подразумеваю мужество и трусость. Быть смелым в делах, требующих отважности, есть знак мужества, тогда как ослабевать есть знак боязливости. Но идти и бросаться туда, где больше опасности, а не удерживаться – есть знак дерзости, тогда как уклоняться есть знак осторожности. Нельзя полагать, чтобы одно и то же значило сохранять, что имеешь, и приобретать, чего не было. Первое особенно и преимущественно достойно уважения людей благоразумных, за последнее, если оно удобно, надобно приниматься; в противном же случае оно достойно презрения. Кто в надежде приобрести что-нибудь подвергает себя опасности лишиться всего, что имеет, тот весьма неблагоразумен. Такой человек кажется мне подобным плохому бойцу, который начинает бороться раньше, нежели станет в твердое положение, или тому кормчему, который топит и старается потопить неприятельский корабль, когда свой корабль без снастей и не способен к плаванию (1).

* * *

Причина этого неустройства (в нашем учении) – природная горячность и великость духа; впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего – дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества (1).

* * *

Если имеешь знание, – сказано, – отвечай (Сир. 5, 14), никто не воспрепятствует, если нет, наложи узы на уста твои. Тем более прилично это готовым учить. Если время тебе учить, учи, а если нет, то, связав язык, разреши слух. Поучайся в Божественном, но не выходи из пределов, говори о духовном и, если можно, об этом одном, говори чаще, нежели переводишь дыхание (хорошо и богоугодно припоминанием Божественного возбуждаться к Богу), но размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй о естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, о Едином в Трех Божестве, о Единой светлости, о нераздельном естестве и исповедании, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись выражений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтоб в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Довольно с тебя – подкрепить сердце хлебом, а другие снеди уступи богатым. Никто из здравомыслящих не осудил тебя, питающегося недорогими яствами, но осудил, если, пока можешь, не предложишь хлеба и не напоишь водой ученика Христова или кого другого. Не будь опрометчив в словах (см. Притч. 29, 20), – повелевает тебе мудрость. Не распростирайся убог сый с богатым (Притч. 23, 4)^[55], не усиливайся быть мудрее мудрого. И то мудрость, чтобы знать самого себя, но не превозноситься и не подвергнуться тому же, что бывает с голосом, который совершенно теряется, если чрезмерно напряжен. Лучше, будучи мудрым, уступать по скромности, нежели, будучи невеждой, надуваться по дерзости. Скорость твоя да простирается только до исповедания веры, если это потребуется от тебя; а в том, что далее этого, будь медлен, ибо там медленность, а здесь поспешность сопряжены с опасностью. Какая беда тебе, если ты не во всяком собеседовании удержишь за собой верх и не при всяком предложении или вопросе будешь иметь первенство, напротив, другие окажутся более тебя мудрыми или смелыми? Благодарение Богу, что дает и превосходные дары и умеет спасать общими средствами (1)!

Дети

Ты, Блаженный, даруешь детей смертным, чтобы имели в них помощь и ими, как жезлом, подпирали дрожащие члены (2).

* * *

Лучше быть бездетным, нежели иметь глупых детей; там один бездетен, а здесь многие худы (2).

* * *

Кто из людей прилагал свое попечение о том, чтобы зачать наилучшего сына? И что за искусство дать начало негодному сыну? Живописец с картины пишет другую не хуже подлинника; ваятель режет изваяния подобные образцу; искусство выделывает из золота, что ни замыслил ум; земледелец от доброго семени пожинает добрый колос, и желание не остается не достигнувшим чаемого конца. А смертный, ни худой, ни добрый, не знает свойств своего порождения, что из него выйдет. И добрый не поручится в том, что произведет лучшего. Иной, будучи Павлом, произведет на свет сына христоубийцу – беззаконного Анну, или Каиафу, или даже какого-нибудь Иуду. А иной, сам весь в грехе, как Иуда, но наименуется родителем Божественного Павла или Петра – несокрушимого камня, которому поверяются ключи. И того не знает отец, родит ли он любезного сына или дочь, но только восстание плоти угашает на супружеском ложе. От одного первородного произошли и завистливый Каин, и добродетельный Авель, приносящий благоугодную жертву. И злонравный Исав, и благонравный Иаков – Исааковы дети; и что всего замечательнее, близнецы и дети одного отца ни в чем не походят один на другого. А Соломон сперва мудрец, потом стал самым порочным, последовав нравам злочестивых жен. Сила же Павлова велика в обоих случаях: и когда уничижал он Христа, и когда, свою пламенную ревность изменив в добрую любовь, стал всем Христа проповедовать. Что ж из всего этого припишем супружеству? По крайней мере, я не припишу ничего, потому что у сопрягающихся не тот удается образ, который был им желателен. Кто забавляется игрою в зернь, от того зависит только бросить кости, а чтобы вышел чет или нечет, это делают не руки играющего, а случайные превращения костей; так и супружество, посевая чад, не зарождает их благоразумными или худыми, но природа или наука наставляют их этому.

А если хочешь знать еще истинную причину, то совершеннейшие бывают совершенными потому, что образует их Дух или Слово. Ибо в человеке скрыта искра благочестия, как в некоторых камнях сила огня. Ударами железа извлекается свет из кремней, так и Слово изводит из смертных сокрытое в них благочестие. Но худшие по большей части заимствуют это свойство от супружества, ибо оно в большем числе производит худых. И в этом преходящем мире у всех одинаковый гвоздь пригвождает плоть к земле и одинаковый свинцовый груз гнетет душу долу, одинаковое наследство достается всем рождающимся на земле (2).

* * *

У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон – детей, как скоро достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей. На какое орудие с приятностью кто взглянет и подбежит к нему, того орудия искусству и обучат его, потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удается, что не по природе (2).

Добро

Кто упражняется в добре из каких-нибудь интересов, тот нетверд в добродетели, ибо цель изменится, и он оставит доброе дело, подобно как плывущий для прибыли не продолжает плавания, если не видит прибыли. Но кто чтит и любит добро ради самого добра, тот, поскольку любит нечто постоянное и расположение к добру имеет постоянное, так что, ощущая в себе нечто свойственное Богу, может сказать о себе сказанное самим Богом: я один и тот же и не изменяюсь (Мал. 3, 6). А потому он не будет превращаться, принимать разные виды сообразно с обстоятельствами и делами, делаться то тем, то иным, менять цвета, подобно как полип принимает цвет камня, к которому он пристал, но всегда пребывает один и тот же – непоколебим среди колебаний, несовратим среди превратностей, и, как представляю себе, это скала, которая при ударах ветров и волн стоит незыблемо и сокрушает все ударяющееся об нее (1).

* * *

Есть скопцы, – говорит Христос, – которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами, для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (Мф. 19, 12). Мне кажется, что слово, уклоняясь от телесного, посредством телесного изображает высшее, ибо мало, даже, может быть, крайне слабо и недостойно слова было остановить понятие на телесных только скопцах, а мы должны представлять себе нечто достойное духа. Итак, одни кажутся от природы расположенными к добру. Когда говорю: от природы – не унижаю тем желания, но предполагаю то и другое, и наклонность к добру, и волю, которая приводит в действие естественную наклонность. А другие таковы, что их очищает учение, удаляя в них страсти, и их-то понимаю под скопцами, которые оскоплены от людей; когда наставническое слово, отделяя доброе от худого, и, одно устраняя, а другое предписывая (как, например, в заповеди: уклоняйся от зла и делай добро (Пс. 33, 15)) созидает в них духовное целомудрие. Хвалю и этот род скопцов, даже весьма хвалю как наставников, так и наставляемых: первых за то, что умеют отсекать, а последних за то, что еще лучше переносят отсечение. И есть скопцы, которые сделали сами себя для Царства Небесного. Иные не имели наставников, но сами для себя сделались похвальными наставниками. Не учила тебя мать, чему должно, не учил ни отец, ни священник, ни епископ, ни кто-либо другой из тех, кому поручено учить, но ты сам, приведя в действие разум, свободной волей воспламенив искру добра, исказив себя, отсек корень, истребил орудия греха, приобрел такой навык в добродетели, что для тебя стало почти уже невозможным устремляться ко злу. Поэтому хвалю и этот род скопцов, даже еще более, нежели другие роды.

Кто может вместить, да вместит. Избери, что угодно: или последуй учителю, или сам для себя будь учителем. Одно только постыдно, если не будут отсечены страсти, а кем бы ни были отсечены, не полагай в том различия. Ибо и наставник есть тварь Божия, и ты от Бога. И если наставник предвосхитит у тебя честь, и если добро будет собственным твоим делом, в обоих случаях оно одинаково добро: отсечем только от себя страсти, чтобы никакой горький корень, возникнув, не причинил вреда (Евр. 12, 15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз (1).

* * *

Мне было бы стыдно, если бы доброе удобно приводилось в колебание, тогда как зло пребывает непоколебимо. Должно легко двигаться от худшего к лучшему, а быть неподвижным от лучшего к худшему (1).

* * *

Никогда не делай ничего постыдного, хотя оно нравится многим, и не оставляй доброго дела, хотя оно и ненавистно порочным. Старайся поступать так, чтобы заслужить славу. А если она удаляется от тебя, не огорчайся ложной молвою, но благоразумно иди своим путем. Пусть другие лают понапрасну, они не сделают никакого вреда Божественной любви, и зависть выплачет себе глаза (2).

* * *

Если хочешь быть богом, показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтобы творить добро. Последнее свойственно человеку, который знает, что ему сродно. А убить без труда могут и тригон^[56], и скорпион (2).

* * *

Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле, а твои переходы с места на место делаются для Бога; и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве и солнце станет кто винить, что оно ходит вокруг, изливая лучи и оживотворяя все, что оно озаряет на пути своем; или, хваля неподвижные звезды, будет уничижать планеты, у которых и уклонения от правильного течения так стройны^[57](2)?

Добро и зло

Кроме гнусного порока, нет ничего неблагоприличного, единственное же совершенство – добродетель. Все прочее занимает середину между добром и злом (2).

* * *

Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтобы добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания (2).

Добродетель

Какие законы дает Иисус ученикам, посылая их на проповедь? Существенное в них, не говоря о подробностях, состоит в том, чтобы ученики таковы были по добродетели, так благоустроены и соответственны своему званию, и, если должно выразиться короче, настолько небесны, чтобы благовествование распространялось бы не менее посредством их жизни, как и посредством слова (1).

* * *

Нелегко найти превосходнейшую из добродетелей и отдать ей первенство и преимущество, подобно как и на лугу многоцветном и благовонном не вдруг можно выбрать прекраснейший и душистый из цветов, когда то тот, то другой привлекает к себе обоняние и взор и заставляет сорвать себя раньше всех. По моему разумению, различные добродетели можно сравнивать и рассматривать так. Прекрасны вера, надежда и любовь, три сии (1Кор. 13, 13). Веры свидетель – Авраам, оправданный верой; надежды – Енос, который прежде всех начал призывать Господа (Быт. 4, 26), и все праведники, которые, одушевляясь надеждой, претерпевали бедствия. Любви свидетель Божественный апостол [Павел], осмелившийся и на самого себя произнести приговор для спасения Израиля (см. Рим. 9, 4), и сам Бог, Который называется любовью (см. 1Ин. 4, 16). Прекрасно страннолюбие. Свидетель этого между праведниками – Лот-содомлянин, но не содомлянин по своим нравам (см. 2Пет. 2, 7–8), а между грешными – Раав-блудница, но не блудница по расположениям сердца, за страннолюбие удостоившаяся похвалы и спасения (см. Евр. 11, 31). Прекрасно братолюбие: свидетель – Иисус, не постыдившийся не только назваться братом нашим (см. Евр. 2, 11), но и пострадать за нас. Прекрасно человеколюбие: свидетель – Он же, Иисус, Который не только сотворил человека на добрые дела (Еф. 2, 10) и сочетал с плотью Свой образ, показывающий путь ко всему наилучшему и возводящий нас – странников – к горним благам, но и Сам сделался ради нас человеком. Прекрасно долготерпение: свидетель этого опять сам Иисус, Который не только не хотел призвать легионы Ангелов против восставших на Него мучителей, не только укорил Петра, извлекшего нож, но исцелил ухо уязвленному(см. Мф. 26, 52–53; Лк. 22, 51). Это же после показал и Стефан, ученик Христов, молившийся за побивавших его камнями. Прекрасна кротость: свидетели – Моисей и Давид, за это больше всех похваляемые (см. Чис. 12, 3; 2Цар. 16, 11–12; Пс. 131, 1), и сам Учитель их, не прекословящий, не вопиющий, не испускающий гласа на улицах (см. Мф. 12, 19) и непротивящийся ведущим Его. Прекрасна ревность: свидетели этого – Финеес, одним ударом копья пронзивший мадианитянку вместе с израильтянином, чтобы избавить от поношения сынов Израилевых, и за свою ревность получивший себе славное имя; а после него – те, которые говорили: возревновал я о Господе (3Цар. 19, 10), ревную о вас ревностью Божиею (2Кор. 11, 2), ревность по доме Твоем снедает меня (Пс. 68, 10), и не только говорили это, но и сильно чувствовали. Прекрасно воздержание: в этом убедит тебя апостол Павел, который не перестает держать себя в строгости (см. 1Кор. 9, 27) и примером израильтян устрашает людей, надеющихся на себя и дающих волю своему телу (см. 1Кор. 10, 5–8), и сам Иисус, Который, будучи искушаемым, постится и побеждает искусителя (см. Лк. 4, 2–13). Прекрасны молитва и бдение: в том убедит тебя сам Бог, Который перед страданием проводит ночь без сна в молитве (см. Мф. 26, 39, 42, 44). Прекрасны чистота и девственность: в этом убедят тебя Павел, который предписывал на это законы и справедливую назначал цену брачной и безбрачной жизни (см. 1Кор. 7, 1–11, 25–40), и сам Иисус, родившийся от Девы, дабы и рождение почтить, и отдать предпочтение девству. Прекрасно воздержание: в том убедит тебя Давид, который, овладев кладезем вифлеемским, не стал пить воды, но только излил ее в честь Господа, не желая утолить жажды своей кровью других (см. 1Пар. 11, 18–19). Прекрасно пустынножительство и безмолвие: это показывают мне Кармил Илии, пустыня Иоанна, гора Иисуса, на которую часто уходил Господь, дабы в безмолвии беседовать с самим Собой (см. Мф. 14, 23; Лк. 6, 12; 9, 28; 22, 39).

Прекрасна умеренность: этому научают меня Илия, живущий у вдовицы, Иоанн, покрывающийся одеждой из верблюжьего волоса, и Петр, питающийся овощами, стоящими не более асса^[58]. Прекрасно смирение: примеры его многочисленны, но лучший из всех примеров представляет Спаситель и Владыка всех, Который не только смирял Себя до образа раба (см. Флп. 2, 7), не только подверг лицо Свое стыду оплеваний (Ис. 50, 6), но и к злодеям причтен был (Ис. 53, 12). Очищающий весь мир от греха, Он умыл ноги ученикам в образе раба. Прекрасна нестяжательность и презрение богатства: об этом свидетельствуют Закхей и сам Христос; Закхей – когда, приняв к себе Христа, принес в дар почти все свое имущество; Христос – когда указал богатому юноше на эту добродетель, как на предел совершенства (см. Лк. 19, 5–9; Мф. 19, 21). Короче говоря, прекрасно созерцание, прекрасна и деятельность; первое потому, что возносится превыше земного, входит во Святая Святых и возводит ум наш к тому, что сродно с ним; другая – потому, что, приемля к себе Христа и служа Ему, доказывает любовь свою делами. Каждая из этих добродетелей есть особый путь к спасению и несомненно приводит к одной какой-либо из вечных и блаженных обителей. Ибо как различны роды жизни, так и обителей у Бога много (см. Ин. 14, 2), и они разделяются и назначаются каждому по его достоинству. Поэтому пусть один исполняет эту добродетель, другой – другую, иной – многие, а кто – нибудь, если возможно, и все; только да шествует каждый безостановочно, да стремится вперед и следует неуклонно по стопам того доброго путеводителя, который прямо направляет стезю его и тесным путем, сквозь узкие врата (см. Мф. 7, 14), выводит на широту блаженства небесного (1).

* * *

Люблю я добродетель, однако ж, это не научило меня тому, что такое добродетель и откуда она придет ко мне, который так сильно любит ее. А неудовлетворенное желание мучит. Если добродетель есть чистый поток, не смешанный с водами, которые стекают со всякого места и от снегов, и от дождей, то спрашиваю: кто находил ее на земле? Ибо всякий или имел в себе сердечную нечистоту, или принял ее в себя, – между тем как влачит тяжелое тело и возмущается врагом нашей жизни, который омрачает и очерняет нас бездной. Да и несвойственно было бы мне, который сам не что иное, как отвердевший ток и непрестанно влекусь потоком жизни, – быть чем-то нетекучим. Если же добродетель не совершенно серебристый поток, но приемлет в себя и худшее и есть нестройная смесь, то скажи: какая же она добродетель? По крайней мере, у меня немало трудится над этим быстрый ум. Снег по природе холоден и бел, а огонь – красноват и горяч. И они несоединимы между собою, а соединяемые насильно, скорее разрушаются, нежели входят в соединение. Как же к добродетели привзошло гнусное, унижающее во мне образ Божий; как к образу великого Бога прикоснулся злорадный грех, если я действительно бог и не напрасно хвалюсь тем, что составляю Твое достояние, Боже? Слышу о прекрасной реке Алфее^[59], что она протекает через горькое море, а сладкие воды ее (к удивлению!) не терпят вреда в продолжение этого протекания. Но как для воздуха порча – туман и для телесных членов – болезнь, так для добродетели – наша греховная ночь (2).

* * *

Да будет непреложно известною следующая истина: Первое, чистое естество – Троица, а потом Ангельская природа; в-третьих же – я человек, поставленный в равновесии между жизнью и болезненной смертью, я, которому предназначена величественная цель, но достигаемая с трудом, если только, хотя несколько, отверста мною дверь греховной жизни, ибо такой подвиг предназначен Богом моему уму. И тот из нас совершеннейший, кто среди многих зол носит в себе немногие кумиры греха, кто, при помощи великого Бога храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому, как ток реки, влившейся в другую быструю, и мутную, и неукротимую реку, хотя и смешивается с нею, однако же, превосходством своей чистоты закрывает грязный ее ток. Такова добродетель существа сложного, большее же совершенство предоставлено существам небесным. А ежели кто-либо еще на земле увидел Бога или, восхитив отсюда на небо тяжелую плоть, востек к Царю, то это – Божий дар. Смертным же да будет положена мера!

Но вот вложу тебе в мысль и слово о том, как взойти на верх великой добродетели, которая одна – Чистому чистая жертва. Не думаю, что это возможно здесь. Ибо здесь многослойный туман лежит на глазах. Вожделенно же то, если и вместе с этой жизнью оставлю многоплачевные грехи. Добродетель – не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не произведение твоего только сердца, потому что нужна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро мое зрение, однако же, видит зримые предметы не само собой и не без великого светила, которое освещает мои глаза и само видимо для глаз. И к преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, именно: первая и последняя, а также одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру, Бог подает мне и силу, а в середине я – текущий на поприще. Я не очень легок на ногу, но не без надежды на награду напрягаю свои мышцы в беге, потому что Христос – мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. Он делает меня и зорким, и доброшественным. А без Него все мы – смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. Ты не видывал, чтобы птица летала там, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал там, где нет воды. Так и человек без Христа не заносит вверх ноги (2).

* * *

Все они (добродетели) наполняют собою небесные точила – эти влагалища для плода наших душ, хотя каждая добродетель ведет в особое место; потому что много обителей для многих родов жизни (2).

* * *

Блага настоящей жизни весьма чужды для человека, человеческая добродетель – вот что одно составляет жизнь (2).

* * *

Ревнуй добродетельному и отвращайся порочного. Равно худо – и завидовать добрым, и любить порочных (2).

* * *

Старайся узнавать все поступки добродетельных (2).

* * *

K совершившим благополучное плавание не присоединяй потерпевших кораблекрушение и с жившими хорошо не ставь в один ряд поскользнувшихся в жизни. У добрых и у худых не совпадают между собою пределы. Замечаю одно то, что падшие погибали. Ты, нимало не упоминая о тех, которые совершили плавание успешно, именуешь одних падших. А я именую преуспевших. Ты выставляешь на вид самых порочных, потому что сам худ, а я выставляю добродетельных. Отдельно ставь ведущего жизнь непристойно и целомудренного. Из-за одного худого не почитай всех скверными. Лучше тебе уважать чистого, нежели питать ненависть к порочному (2).

* * *

Навык к доброму почитай добродетелью, и обратно, навык к худому – болезнью, противоположною добродетели. И первую признавай даром Божиим, а последнюю – своим изобретением (2).

Доброжелательство

Необходимость доброжелательства и согласия достаточно уже доказывается… подражанием Богу и существам Божественным, ибо на них только взирать и безопасно душе, созданной по образу Божию, дабы стремлением к Божественному и посильным уподоблением в наибольшей мере сохранить ей свое благородство (1).

Друг

Друга верного нельзя ничем заменить, и нет меры доброте его. Верный друг – крепкая за щита (Сир. 6, 14–15) и огражденное царство; друг верный – сокровище одушевленное. Друг верный дороже золота и множества драгоценных камней. Друг верный – запертый сад, запечатанный источник (Песн. 4, 12), которые временно открывают и которыми временно пользуются. Друг верный – пристанище для упокоения. А ежели он отличается благоразумием, то это еще драгоценнее! Ежели он высок ученостью, ученостью всеобъемлющей, какой должна быть и была некогда наша ученость, то это еще преимущественнее. А ежели он и сын света (Ин. 12, 36), или человек Божий (1Тим. 6, 11), или приближающийся к Богу (Исх. 19, 22), или муж лучших желаний (Дан. 9, 23), или достойный одного из подобных наименований, какими Писание отличает мужей Божественных, высоких и принадлежащих горнему, то это уже дар Божий и, очевидно, выше нашего достоинства (1).

* * *

Что касается друзей, то хорошо знаю, что одни, и потерпев что-либо худое, не убегут от меня, ибо соболезнование производится только общим терпением обид. А если буду презираем другими, то я уже приобучился сносить презрение. Ибо одни из друзей, и искренние, даже явным образом, отступили от меня; другие, наиболее человеколюбивые, стоят вдали (см. Пс. 37, 12–13) (2).

* * *

Никакое приобретение не лучше друга, но никогда не приобретай себе в друзья худого человека (2).

* * *

Друзья любят и любимое друзьями, а враги презирают и срамят друзей (2).

* * *

Тяжело страдать, а еще тяжелее страдать от друзей. Если же друзья угрызают тайно, то это нестерпимо, и если они верующие, – еще нестерпимее, а если Божии служители, то куда обратиться тогда? Как избежать стремления зол (2)?

* * *

Ничего не жалей для верного друга, который показал себя не за чашей, но в бурное время, который ничего не делает тебе в угождение, кроме полезного. Знай пределы вражде, а не благорасположению (2).

* * *

Не дружись с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей не сообщишь ты другу, а срамота его жизни падет и на тебя (2).

* * *

Живущие по Богу и руководящиеся тем же Евангелием все друзья между собою и сродники (2).

* * *

Друзьям желаю, чтобы все было благоуспешно. А когда называю кого-либо друзьями, подразумеваю людей прекрасных, добрых, соединенных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели (2).

* * *

Если бы кто-либо спросил меня: что всего лучше в жизни? Я ответил бы: друзья. А из них кого должно более почитать? Отвечал бы: добрых (2).

Дружба

Для нас признак добрых и злых – не жизнь, но дружба или несогласие с нами. Что ныне хвалим, то завтра осуждаем; что другие порицают, тому дивимся; охотно поблажаем во всем нечестию – настолько мы великодушны к пороку (1)!

* * *

Нет ничего сильнее старости и достоуважаемее дружества (1).

* * *

Далека была от нас^[60] зависть, усерднейшими же делало соревнование. Оба мы домогались не того, чтобы одному из нас самому стать первым, но каким бы образом уступить первенство друг другу, потому что каждый из нас славу друга почитал своей собственной. Казалось, что одна душа в обоих поддерживает два тела. И хотя не заслуживают доверия утверждающие, что все разлито во всем, однако же должно поверить нам, что мы были один в другом и один у другого. У нас обоих было одно упражнение – добродетель, и одно усилие – до отшествия отсюда, отрешаясь от здешнего, жить для будущих надежд. K этой цели направляли мы всю жизнь и деятельность, и заповедью к тому руководимые, и поощрявшие друг друга к добродетели. И если немного будет сказать так, мы служили друга для друга и правилом, и ответом, с помощью которых распознается, что прямо и что непрямо. Мы вели дружбу и с товарищами, но не с наглыми, а с целомудренными, не с задорными, а с миролюбивыми, с которыми можно было не без пользы сойтись, ибо мы знали, что легче заимствовать порок, нежели передать добродетель, так как скорее заразишься болезнью, нежели передашь другому свое здоровье (2).

* * *

У всякого своя слабость, а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям (2).

* * *

Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что, как и устав дружбы требует, делаем общим все, что ни есть у друзей, хорошо ли оно или худо (2).

* * *

У нас с тобою все общее – и печали, и радости: таково свойство дружбы (2).

* * *

Дружба и отдаленное делает близким (2).

* * *

Мы подражаем живописцам, которые сперва набрасывают очерки изображаемого, а потом со второй и третьей руки окончательно их отделывают и накладывают краски. K чему клонится у меня этот пример? K тому, что между нами была уже чистая и непритворная дружба, что особенно ныне редко и не у многих найдется, и эту дружбу произвели в нас не столько родство, и общая родина, и, как говорит Омир^[61], «любезное товарищество», сколько сходство в нравах и то, что нравилось нам одно и то же. Это же всего более скрепляет дружбу и делает ее крепкой^[62](2).

Дух

Одно предлагает мне бегство, горы и пустыни, безмолвие душевное и телесное, советует удалиться умом в самого себя и отвратиться от чувств, чтобы неоскверненному беседовать с Богом и чистому озаряться лучами Духа, без всякой примеси дольнего и омраченного, без всяких преграждений Божественному Свету, пока не приду к Источнику здешних озарений и не буду остановлен в желании и стремлении тем, что изображения сменятся действительностью. А дух требует, чтобы я выступил на середину, принес плод обществу, искал для себя пользы в пользе других, распространял просвещение, приводил к Богу народ особенный (Тит. 2, 14), царственное священство, народ святой (1Пет. 2, 9) и сделал, чтобы в большем числе людей очищался образ. Ибо, как в сравнении с одним растением лучше и больше сад, в сравнении с одной звездой – целое небо и все его украшения и в сравнении с членом – тело, так и перед Богом целая и благоустроенная Церковь предпочтительнее одного человека. И надобно иметь в виду не себя только, но и других, потому что и Христос, Которому можно было пребывать в Своей чести и Божестве, не только истощил себя до образа раба (Флп. 2, 7), но и претерпел Крест, пренебрегши посрамление (Евр. 12, 2), чтобы Своими страданиями истребить грех и смертью умертвить смерть. Таковы предначертания моего желания, и таковы веления Духа (1)!

* * *

Тела сопрягаются местом, а души сочетаются духом (1).

Дух Святой

(После рукоположения свт. Григория Богослова в епископа Сасимского.) Снова на мне помазание и Дух, и опять я плачу и сетую (см. Пс. 34, 14). Вы, может быть, дивитесь этому, но и Исаия, пока не видит славы Господней, и престола высокого и превознесенного, и Серафимов вокруг него, не говорит ничего подобного, не показывает ни огорчения, ни страха. И хотя он обвиняет Израиля, но себя щадит и отделяет, как ни в чем невиновного. Когда же увидел это и услышал святой и таинственный глас, – как бы начиная лучше сознавать себя, говорит: горе мне, ибо я человек с нечистыми устами (Ис. 6, 5), – и присовокупляет последующие за этим слова, которых не скажу, чтобы не произнести чего оскорбительного. Нахожу также о Маное, древнем судии, а потом и о Петре, столпе Церкви, что один, когда узнал, насколько бывшее ему видение превышает его природу и силы, говорит жене: мы умрем, ибо видели мы Бога (Суд. 13, 22). Другой же не выносит присутствия Спасителя и чудодействия, которое явил Господь плывшим с Ним при ловле рыбы, и потому, хотя приходит в удивление, однако же отсылает с корабля, присовокупляя и причину ту, что сам он недостоин Божия явления и собеседования. И когда слышу в Евангелии о сотнике, который просит Христа показать силу, но отрекается видеть Его у себя, потому что кров его не может вместить Божия достоинства и величия, тогда не могу порицать себя за страх и сетование.… Этого-то убоявшись, исполнился я горести, потупил взоры и испытал нечто подобное тому, что бывает при блеске молнии с детьми, в которых зрелище это производит восторг, смешанный с ужасом. Я одновременно возлюбил и устрашился Духа. Мне понадобилось некоторое время, чтобы, собравшись с самим собою, отрезвиться и избрать лучшее и безопаснейшее и чтобы, когда не будет скорби, как плевел в семени, и худые мысли уступят место лучшим – совершенно победил Дух и употребил меня на Свое служение и делание к совершенствованию людей этих, к управлению душами, к обучению словом, делом и примером с оружием правды в правой и левой руке (2Кор. 6, 7), к искусному прохождению пастырства, которое отвлекает от мира, приводит к Богу, истощает тело, соединяет с Духом, избегает тьмы, радуется о свете, отгоняет зверей, собирает стадо в ограду, остерегается стремнин и пустынь и гонит на горы и высоты, о которых, по моему мнению, говорит и чудный Михей, возводя нас от земли на приличную нам высоту: встаньте и уходите, ибо страна сия не есть место покоя (Мих. 2, 10), хотя некоторые и думают найти себе покой в земном и дольнем (1).

* * *

Уста мои я открыл и привлек в себя Дух (Пс. 118, 131). Духу предаю все свое и себя самого: и дело, и слово, и бездействие, и молчание – только да обладает Он мной, да водит меня, да направляет руку, ум и язык, к чему должно и к чему хочет, а также и да отводит, от чего удаляться должно и для меня лучше. Я орган Божий, орган словесный, который настроил и в который ударяет добрый Художник – Дух (1).

* * *

Спрашивают: «Что же скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и незнаемого по Писанию Бога?» – И это говорят даже те (еретики), которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой, и вместе сходятся, это из-за переизбытка нечестия бывает и здесь: расходящиеся в одном соглашаются в другом, отчего невозможно доподлинно узнать, что приемлется ими и что оспаривается…

Подаст Дух, и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова «Дух» и «Святой», собирать свидетельства в пользу умозрения и доказывать, что, кроме этого, в особенном смысле берется выражение, составляемое из обоих моих слов, именно «Дух Святой», – предоставляю другим...

Те (еретики), которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого-то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть знают, что там они трепетали от страха, где не было страха (Пс. 13, 5), и пусть ясно поймут, что их привязанность к букве есть только прикрытие нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и поклоняемся, что, относя к Троице одни и те же изречения (хотя это и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем Богословие так: Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1, 9), то есть Отец. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть Сын. Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир, то есть другой Утешитель. Был, и был, и был, но был едино. Свет, и Свет, и Свет, но Единый Свет, Единый Бог. То же самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10). И мы ныне увидели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее Богословие Троицы, от Света – Отца приняв Свет – Сына во Свете – Духе. Грабитель да грабит, и опустошитель да опустошает (Ис. 21, 2), но мы, что поняли, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору и оттуда будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то – безмолвствовать, а не проповедовать. Если было, когда не был Отец, то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын, то было, когда не был Дух Святой. Если Один был от начала, то были Три. Если низлагаешь Одного, то смею сказать и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего-либо к совершенству? Но недостает чего-то Божеству, не имеющему Святого. И как иметь это, не имея Духа? Ежели есть другая какая Святость, кроме Духа, то пусть скажут, что под нею должно понимать. А если эта самая, то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть никогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала, то Он ставится наряду со мной или немного выше меня, потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мной, то как Он меня делает богом или как соединяет с Божеством?..

Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни Ангелов, ни воскресения); не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании и называли Его Умом мира, Умом внешним и подобно этому. Что же касается мудрецов нашего времени, то одни почитали Его действованием, другие тварью, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того, ни другого из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило об этом ясно; поэтому они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком-то среднем, вернее, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я от других еще более мудрых измерителях Божества, которые, хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же настолько разделяют их между собой, что Одного полагают беспредельным и по сущности, и по силе, Другого – беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего – ограниченным в том и другом, подражая, в ином только виде, тем, которые именуют их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности именуемых. Ни слова не скажем как недопускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.

Необходимо должно предположить, что Дух Святой есть что-нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое; а первое разбирающиеся в этом называют сущностью, последнее же – принадлежностью. Поэтому, если дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее, и не вводит сложности. И если Он – действование, то, без сомнения, будет производимым, а не производящим и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и производит (1Кор. 12, 11), и говорит (см. Мф. 10, 20), и отделяет (см. Деян. 13, 2), и оскорбляется (см. Еф. 4, 30), и бывает разгневан (Ис. 63, 10), и производит все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности, то надо будет предположить, что Он или тварь, или Бог, ибо чего-либо среднего между тварью и Богом, или не причастного ни тому ни другому, или сложенного из того и другого, не выдумают и те, которые созидают трагелафов^[63]. Но если тварь, то как же в Него веруем? Как в Нем совершаемся? Ибо не одно и то же значит веровать во что-либо и верить чему-либо. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не тварь, то Он уже не произведение, не сослужебное и вовсе не что-либо из носящих низкие имена.

Теперь за тобой слово, пусть мечут твои пращи, пусть сплетаются твои умозаключения! Дух, без сомнения, есть или нерожденное, или рожденное. И если нерожденное, то два безначальных. А если рожденное, то (опять подразделяешь) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе, ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына, то (скажешь) явился у нас бог-внук? Но может ли что быть страннее этого?» Так рассуждают те, которые умны на зло (Иер. 4, 22), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении и, кроме этого имени, никаким другим не можем означить того, что от Бога единосущно с Богом, то не должно думать, что уже необходимо переносить на Божество и все дольние наименования даже нашего родства, или, может быть, ты предположишь и бога-мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество (ή Θεότης), по силе самого наименования, признаешь чем-то женским? Духа же – ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения Своего, то вот уже у нас введен Бог – вместе муж и жена, как у Маркиона и Валентина, выдумавшего новых эонов^[64]. Но поскольку мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным, то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с этим пресловутым делением и, подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собой распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом и введено лучшим, чем ты, Богословом – нашим Спасителем; если, только, следуя третьему своему завету, не исключил уже ты из Евангелия и самого выражения: Дух Святой. Который отОтца исходит (Ин. 15, 26)? Поскольку Он от Отца исходит, то не тварь. Поскольку не есть рожденное, то не Сын. Поскольку есть среднее между нерожденным и рожденным, то Бог. Так, избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!

«Поэтому что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца, тогда и я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхождении Духа, тогда, проникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление – мы, которые не могут видеть у себя под ногами и исчислить песок морей и капли дождя и дни вечности (Сир. 1, 2), не только что вдаваться в глубины Божии и судить о естестве столь невысказанном и неизъяснимом.

Ты говоришь: «Чего же недостает Духу, чтоб быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка, то он был бы Сыном». Мы не говорим, что чего-нибудь недостает. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтоб быть Отцом (так как Сыновство не есть недостаток), но он не есть еще поэтому Отец. В противном случае и Отцу недостает чего-то, чтобы быть Сыном, потому что Отец – не Сын. Но это не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое – быть нерожденным, рождаться и исходить, дает наименования, первое – Отцу, второе – Сыну, третье – Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец, потому что Отец один, но то же, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога, потому что Единородный один, но то же, что Сын. И Три – едино по Божеству, и Единое – три по личным свойствам, так что нет ни единого – в смысле Савеллиевом, ни трех – в смысле нынешнего лукавого разделения.

* * *

«Итак, что же? Дух есть Бог?» – Без сомнения. «И единосущен?» – Да, потому что Бог. «Укажи же мне, – продолжаешь ты, – чтобы от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были односущны, тогда и я допущу Бога и Бога». – Укажи же и ты мнимого Бога и иное Божие естество, и тогда представлю тебе Саму Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один и высочайшее Естество одно, то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя? Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большей частью бесполезно, подобие горнего брать в дольнем, неподвижного – в естестве текучем, и, как говорит Исаия, спрашивать мертвых о живых (Ис. 8, 19), однако же, попытаюсь угодить тебе и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать; хотя из истории животных можно представить много частью нам, частью немногим, известного о том, как художественно устроила природа рождение животных. Ибо говорят, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных инородные, но и от разнородных тождеродные, а от однородных инородные. А если кто верит сказанию, то есть и иной образ рождения, именно: животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые по щедрости природы перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой.

Даже от одного и того же одно есть не порождение, а другое порождение, впрочем, то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. Что был Адам? – тварь Божия. А Ева? – часть этой твари. А Сиф? – порождение обоих. Итак, не замечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? – Как не видеть? – И единосущны они или нет? – Почему же не так? – Итак, признано, что и различно произошедшие могут быть одной сущности. Говорю же это не с тем, чтобы творение, или отделение, или иное что-нибудь телесное перенести и на Божество... а чтобы все это служило как бы образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтобы взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это?» – спрашиваешь. «Не одного лица было одно порождением, а другое чем-то иным». Что ж из того? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? – От кого же иного? – Или оба они порождение Адама? – Несомненно. – А что же такое? – Ева – часть, а Сиф – порождение. – Однако же оба они тождественны между собой, потому что оба люди, с чем никто не будет спорить. Итак, перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность вашего мнения?..

Но ты говоришь: «Кто поклонялся Духу? Кто из древних или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что должно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял это?» – Удовлетворительнейшую на это причину представлю тебе впоследствии, когда буду рассуждать о неписаном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы поклоняемся и через Него молимся. Ибо сказано: Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине (Ин. 4, 24). И еще: ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными (Рим. 8, 26). И еще: стану молиться духом, стану молиться и умом (1Кор. 14, 15), то есть во уме и в духе. Итак, поклонение, или моление духом, по моему мнению, означает не что иное, как то, что Дух сам Себе приносит молитву и поклонение. Неужели не одобрит этого кто-нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклонение Единому есть поклонение Трем, по равночестности в Трех достоинства и Божества.

Меня не устрашит и то, что, по сказанному, все получило бытие Сыном (Ин. 1, 3)^[65], как будто под словом все заключается и Дух Святой. Ибо не просто сказано: все, но: все, что начало быть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия. Поэтому покажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну, и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь этого, всеобъемлемостью слова нисколько не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то, без сомнения, Христом, я сам не буду отрицать этого. А если не имел, то почему заключаться Ему под словом все или быть через Христа? Итак, перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына, восставая против Духа. Сын не создатель Духа как чего-то Ему сослужебного, но сопрославляется с Ним как с равночестным. Не ставь наряду с собой ни Единого из Троицы, чтоб не отпасть тебе от Троицы, и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопоклоняемости, чтобы с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтобы тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие о единстве, нежели со всей дерзостью предаваться нечестию…

* * *

В продолжение веков были два знаменитых преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (см. Агг. 2, 7). Одно вело от идолов к Закону, а другое от Закона – к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении – о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что не произвольно, то и непрочно, как поток или растение ненадолго удерживаются силой. Добровольное же и прочнее, и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее – Божию правосудию. Поэтому Бог определил, что не для нехотящих должно делать добро, но – благодетельствовать желающим. Потому Он, как детоводитель и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным лекарство, искусно приправленное чем-нибудь приятным, чтобы оно было принято. Ибо нелегко переменить то, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что ж имею в виду? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы, а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отменение, те уступили и уступленное, одни – жертвы, другие – обрезание, и стали из язычников иудеями, и из иудеев христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями. В этом да убедит тебя Павел, который от обрезания и очищения простерся уже к тому, что сказал: за что же гонят меня, братия, если я и теперь проповедую обрезание (Гал. 5, 11)? То было нужно для домостроительства, а это для совершенства.

Этому хочу уподобить и Богословие, только в противоположном отношении, ибо там преобразование достигалось через отменения, а здесь совершенство – через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такой ясностью Сына, Новый открыл Сына и дал указания о Божестве Духа, ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Небезопасно было, прежде нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына, и прежде, нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или слабое еще зрение устремляют на солнечный свет. Надлежало же, чтобы Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями, поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По этой-то, думаю, причине и на учеников нисходит Дух постепенно, соразмеряясь с силой приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то осуществляет через них власть (см. Мф. 10, 1), то дается им через дуновение (см. Ин. 20, 22), то является в огненных языках (см. Деян. 2, 3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при внимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и другого Утешителя пошлет вам (Ин. 14, 16–17), чтобы не почли Его противником Богу и говорящим по иной какой-либо власти. Потом, хотя и употребляет слово пошлет, но присовокупляя: во имя Мое (Ин. 14, 26), и оставив слово: умолю, удерживает слово: пошлет. Потом говорит: пошлю (Ин. 15, 26), показывая собственное достоинство. Потом сказал: приидет (Ин. 16, 13), показывая власть Духа. Видишь постепенно воссиявшие нам озарения и тот порядок богословия, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая и не все до конца скрывая, ибо первое неосторожно, а последнее безбожно; и одним можно поразить чужих, а другим – отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что, хотя, может быть, приходило уже на мысль и другим, однако же, считаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как сам Он говорил, ученики (может быть, по причинам, выше мной изложенным) не могли тогда вместить (Ин. 16, 12) и что поэтому скрывал Он от них. И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снизошедшим Духом (см. Ин. 16, 13). Сюда-то отношу я и само Божество Духа, ясно открытое впоследствии, когда уже ведение это сделалось благовременным и удобовместимым, по прославлении Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее этого или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы, если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное, и проповеданное (1)?

* * *

Я желал бы, чтобы со мной всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого, три личности, Единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас. Или да не увидит, как говорит Писание, света денницы (Иов 3, 9), ни славы будущего озарения, кто верит иначе, или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим, и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопоклоняем, то как же меня делает Он богом в Крещении? А если достопоклоняем, то, как же не досточтим? А если досточтим, то, как же не Бог? Здесь одно держится другим, это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения – воссоздание, от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего.

Все это можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит перед тобой и рой свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что Божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос – Дух предваряет (см. Лк. 1, 35). Крещается Христос – Дух свидетельствует (см. Ин. 1, 33–34). Искушается Христос – Дух возводит Его (см. Мф. 4, 1). Совершает силы Христос – Дух сопутствует. Возносится Христос – Дух преемствует. Чего великого и возможного Единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих, какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения? Но эти свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтоб не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и само нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство наименований, и то, что противящиеся Духу не стыдятся и такого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8, 9),ум Христов (1Кор. 2, 1), Дух Господа (Ис. 61, 1), сам Господь (2Кор. 3, 17), Дух усыновления (Рим. 8, 15), истины (Ин. 14, 17), свободы (2Кор. 3, 17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Господня (Ис.11, 2–3), потому что все это производит. Он все наполняет сущностью, все содержит (см. Прем. 1, 7) – наполняет мир в отношении к сущности и невместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс. 142, 10), правый (Пс. 50, 12), владычественный (Пс. 50, 14) – по естеству, а не по усвоению, освящающий, но не освящаемый, измеряющий, но не измеряемый, заимствуемый, но не заимствующий, исполняющий, но не исполняемый, содержащий, но не содержимый, наследуемый (см. Еф. 1, 14), прославляемый (см. 1Кор. 6, 19–20), вместе счисляемый (см. Мф. 28, 19), угрожающий (см. Деян. 5, 1–10; Мф. 12, 31–32). Он есть перст Божий (см. Лк. 11, 20), огонь (см. Мф. 3, 11; Деян. 2, 3), как Бог, и думаю, в означение единосущия. Он есть Дух сотворивший (см. Иов 33, 4), воссозидающий в крещении (см. Тит. 3, 5) и воскресении (см. Рим. 8, 11), Дух, Который все ведает (см. 1Кор. 2, 11), всему учит (Ин. 14, 26), дышит, где хочет (Ин. 3, 8) и сколько хочет, Дух наставляющий (см. Ин. 16, 3), глаголющий (см. Мф. 10, 20), посылающий (Деян. 13, 4), отделяющий (см. Деян. 13, 2), прогневляемый (см. Ис. 63, 10), искушаемый (см. Деян. 5, 9), податель откровений (см. 1Кор. 2, 10), просвещения (см. Евр. 6, 4), жизни (см. Рим. 8, 11), лучше же сказать, сам Свет и сама жизнь. Он делает меня храмом (см. 1Кор. 6, 19), творит богом, совершенствует, потому и крещение предваряет (см. Деян. 10, 44), и по крещении взыскуется (см. Деян. 19, 5–6); Он производит все то, что производит Бог. Он разделяется в огненных языках (см. Деян. 2, 3) и разделяет дары (см. 1Кор. 12, 11), творит апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (см. Еф. 4, 11); Он есть дух разумный, многочастный, ясный, светлый, невредительный, неудержимый (что равнозначно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи (Прем. 7, 22–23), то есть, насколько понимаю, силы Ангельские, а также пророческие и апостольские, в то же время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и означается неограниченность. И как же бы ты думал? Те, которые говорят это и учат этому, а кроме того, именуют Духа другим Утешителем (Ин. 14, 16), как бы другим Богом, знают, что только хула на Духа непростительна (см. Мф. 12, 31); Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (см. Деян. 5, 4) – то ли исповедуют о Духе, что он Бог, или что-либо иное? О, сколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом и требуешь еще Учителя! Итак, наименования эти весьма многочисленны и многозначащи (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?); а если в Писании и встречаются унизительные выражения: дается (см. Деян. 8, 18), посылается (см. Ин. 14, 26), делится (см. Деян. 2, 3), дарование, дар (Деян. 2, 38), дуновение (см. Ин. 20, 21), обетование (см. Деян. 2, 33), ходатайство (см. Рим. 8, 26) и другие тому подобные, то (не говоря о каждом из этих выражений) надо их возводить к первой Причине, чтобы видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием – соединять относительно лица, разделять относительно естества (1).

* * *

Кто Святого Духа низводит в ряд тварей, тот ругатель, злой раб и злейший из злых. Ибо злым рабам свойственно отвергать владычество, восставать против господства и свободное делать подобным себе рабом. Кто признает Его Богом, тот божествен и светел умом. А кто даже и именует Богом, тот, если делает это перед людьми благоразумными, высок, а если перед низкими неосмотрителен, потому что бисер доверяет грязи, громовой звук – слабому слуху, солнечный луч – больным глазам, твердую пищу – вкушающим одно молоко. Постепенно надлежит вести их вперед и приближать к высшему, чтобы свету даруем был Свет и истина награждалась Истиной (1).

* * *

Если вы не исповедуете Святого Духа ни несозданным, ни неподлежащим времени, то (дозвольте ревности выразиться несколько и смело) в вас явно действует противный дух (1).

* * *

Дух Святой всегда был, и есть, и будет; Он не начал и не прекратит бытия, но всегда с Отцом и Сыном един и неделим. Ибо неприлично было или Отцу когда-либо быть без Сына, или Сыну без Духа; крайне было бы бесславно для Божества, как бы вследствие изменения советов Своих, прийти в полноту совершенства. Итак, Дух всегда был приемлемым, а не приемлющим, совершающим, а не совершаемым, наполняющим, а не наполняемым, освящающим, а не освящаемым, приводящим к обожествлению, а не вводимым в обожествление. Он всегда один и тот же Сам для Себя и для Тех, с Которыми един, невидим, не подлежит времени, невместим, неизменяем, не имеет ни качества, ни количества, ни вида, неосязаем, самодвижен, приснодвижим, свободен, самовластен, всесилен (хотя, как все принадлежащее Единородному, так и все принадлежащее Духу, возводится к первой вине). Он – жизнь и животворящ, Он – Свет и света Податель, Он – источная благость и источник благости... Через Него познается Отец и прославляется Сын (см. Ин. 16, 11), и Сам Он Ими Одними знаем, единое и неделимое, служение и поклонение, единая сила, единое совершенство и освящение. Но к чему распространяться? Все, что имеет Отец, принадлежит и Сыну, кроме нерожденности; все, что имеет Сын, принадлежит Духу, кроме рождения. А нерожденность и рождение не сущности различают, по моему мнению, но различаются в одной и той же сущности…

Дух Святой действовал, во-первых, в Ангельских и небесных силах – в тех, которые первые после Бога и окрест Бога, ибо их совершенство и озарение, и неудободвижимость или неподвижность ко злу, не от иного кого, как от Святого Духа; а потом действовал в отцах и в пророках, из которых одни в образах видели или познавали Бога, другие же и предузнали будущее, поскольку Дух запечатлевал это в уме их, и будущее видели они перед собой, как настоящее, ибо такова сила Духа, после же этого действовал в учениках Христовых (не скажу во Христе, в Котором Он пребывал не как действующий, но как сопутствующий равночестному), и в них троекратно, по мере их удобоприемлемости, и в три различных времени – до прославления Христова страданием, после прославления воскресением и после вознесения на небо, или после совершения (Деян. 3, 21), или как иначе должно назвать это; как показывает первое очищение от болезней и духов, производившееся, конечно, не без Духа, также после совершения домостроительства дуновение Христово, которое, очевидно, было Божественным вдохновением, и, наконец, нынешнее разделение огненных языков, которое и празднуем. Но первое было неясно, второе явственнее, а нынешнее совершеннее, ибо не действует уже, как прежде, но существенно присутствует и, как сказал бы иной, сопребывает и сожительствует Дух. Ибо, как Сын беседовал с нами телесно, так и Духу приличествовало явиться телесным образом, и когда Христос вошел во славу Свою, тогда Ему надлежало низойти к нам, надлежало прийти, потому что Он Господь, и быть посланным, потому что Он не противник Богу. Ибо такие слова более показывают единомыслие, чем разделение естества.

Для того приходит Дух после Христа, чтобы не остаться нам без Утешителя; и для того именуется иным, чтобы дать тебе понятие о равночестии, ибо слово «иной« поставлено вместо »другой я»; это же именование означает одно – владычество, а не унижение. Ибо слово «иной", насколько мне известно, употребляется не об инородных, но об единосущных. Является же в виде языков, по сродству со Словом; и в виде огненных языков (почему думаешь?) или по причине очищения (ибо по Писанию известен и огонь очистительный, что желающие везде могут увидеть), или по существу своему, ибо Бог наш есть огонь, и огонь поядающий (Евр. 12, 29) нечестие… является в виде разделенных языков по причине разных дарований: в виде языков седших в означение Царского достоинства и почивания во Святых, ибо и Херувимы суть Божий престол; является в горнице (если только не почтут меня пытливым чрезмерно) в означение восхождения и возвышения от земли тех, которые примут Духа, ибо и водами Божиими покрываются какие-то высоты (горницы), которыми песнословится Бог (см. Пс. 103, 3). И Сам Иисус посвящаемых в высшее служение приобщает к таинству в горнице, показывая тем, что нужно и Богу снисходить к нам (как, насколько известно, и снисходил к Моисею), и нам восходить к Нему и что, таким образом, при сорастворении достоинства должно происходить общение Бога с людьми. Пока же пребывают они в собственном достоинстве: Бог в достоинстве высоты, а человек – низости – до тех пор благость несоединима, человеколюбие несообщимо и посреди великая и непроходимая пропасть, которая отделяет не только богатого от Лазаря и от вожделенных недр Авраамовых, но сотворенное и преходящее естество от несотворенного и постоянного (1).

* * *

Дух Святой проповедан был пророками... Святой Дух обетован сперва Иоилем, который говорит: и будет после того, излию от Духа Моего на всякую плоть (то есть верующую) на сынов ваших и на дочерей и так далее (Иоиль 2, 28; Деян. 2, 17), а впоследствии – Иисусом, Который Сам прославляет Духа и прославляется Духом, так же как прославляет Отца и прославляется Отцом. И какое щедрое обетование! Дух вечно сопребывает: и ныне с достойными во временной жизни, и после с удостоившимися тамошних благ, если всецело сохраним Его доброй жизнью, а не будем удалять от себя в такой же мере, в какой грешим.

Этот Дух созидает с Сыном в творении и воскресении, в чем да уверит тебя сказанное: Словом Господним небеса утверждены,и Духом уст Его вся сила их (Пс. 32, 6); Дух Божий создал меня, и дыхание Вседержителя дало мне жизнь(Иов 33, 4); и еще: пошлешь Духа Твоего, и будут созданы, и обновишь лице земли (Пс. 103, 30). Он созидает в духовном возрождении, в чем да уверит тебя сказанное, что никто не может увидеть или получить Царствие, если кто не родится от Духа (Ин. 3, 5), и от первого рождения, которое есть тайна ночи, не очистится дневным и светлым воссозданием (см. Пс. 138, 16), каким воссозидается каждый в отдельности.

Этот Дух, как премудрый и человеколюбивый, возьмет ли пастыря, – творит его псалмопевцем, отгоняющим злых духов, и указует в нем царя Израилю. Возьмет ли пастуха, собирающего сикиморы, – делает его пророком (см. Ам. 7, 14). Припомни Давида и Амоса! Возьмет ли остроумного отрока, еще несовершеннолетнего, и делает его судьей старейшин. Свидетель Даниил, победивший львов во рву. Обретет ли рыбаков – ловит в Христову сеть целый мир объемлющих сетью слова. Возьми в пример Петра и Андрея и сынов громовых, возгремевших о духовном. Обретет ли мытарей – приобретает в ученики и творит купцами душ. Свидетель Матфей, вчера мытарь, а ныне евангелист. Обретет ли пламенных гонителей – изменяет стремление и Савлов делает Павлами, настолько же усердствующими в благочестии, насколько нашел их защищающими зло.

Он вместе и Дух кротости, и гневается на согрешающих. Итак, изведаем Его кротость, а не гнев, исповедуя Его достоинство и избегая хулы, не пожелаем увидеть Его без помилования гневающимся (1).

* * *

О Духе засвидетельствовано, что Он все проницает, и глубины Божии (1Кор. 2, 10), не потому, что не знает, но потому, что увеселяется созерцанием (1).

* * *

С трепетом чтим великого Духа: Он мой Бог, Им познал я Бога, Он сам есть Бог и меня в той жизни творит богом. Он всемогущ; Он раздаятель даров, предмет песнопений чистого лика небесных и земных; Он жизнеподатель, сидит на превознесенном престоле, исходит от Отца. Он Божия сила, Самовластитель. Он не Сын (потому что Един Благий Сын Единого Всеблагого), но Он и не вне невидимого Божества, а равночестен.

Кто же хочет Божество Небесного Духа найти на страницах богодухновенного закона, тот увидит многие частые и вместе сходящиеся стези, если только пожелает видеть, если сколько-нибудь сердцем привлек чистого Духа, и ум у него остро видящий. А если кто-либо потребует открытых слов любезного Божества, то пусть знает, что неблагоразумно его требование. Ибо пока большей части смертных не было явлено Божество Христово, не надлежало возлагать невероятного бремени на до крайности немощные сердца. Не для начинающих благовременно совершеннейшее слово. Кто станет слабым еще глазам показывать полный блеск огня или насыщать их непомерным светом? Лучше постепенно приучать их к яркому блеску, чтобы не повредить и самых источников сладостного света. Так и слово, открыв прежде всецелое Божество Царя Отца, стало озарять светом великую славу Христову, являемую немногим разумным из людей, а потом, яснее открыв Божество Сына, осияло нам и Божество светозарного Духа. И для тех проливало оно малый свет, большую же часть предоставило нам, которым потом обильно и в огненных языках разделен Дух, показавший явные признаки Своего Божества, когда Спаситель вознесся с земли. Знаю же, что Бог есть огонь для злых и свет для добрых (2).

Душа

Для душ возвышенных одно отечество – Духовный Иерусалим, а не здешние города, которые заключены в тесные пределы и часто меняют своих обитателей; одна знаменитость рода – хранить в себе Божий Образ и уподобляться Первообразу, насколько это возможно узникам плоти и способным принять в себя только некоторые струи добра; одно владычество – одерживать верх над лукавым, не отдавать в плен души и не уступать победы в подвигах за благочестие, когда порок борется с добродетелью, мир – с миром, мир разрушающийся – с миром постоянным, подвигоположник неумолимый – с подвижниками мужественными, и Велиар вооружается на Христа (1).

* * *

Вчера ты, душа, была хананеянкой, скорченной от греха (см. Лк. 13, 11), а ныне выпрямлена Словом; не сгибайся снова, не наклоняйся к земле, как обремененная узами лукавого, не доходи до такого унижения, чтобы трудно было подняться тебе! Вчера иссыхала ты от сильного кровотечения, потому что источала убийственный грех, а ныне иссяк поток, и ты цветешь, потому что прикоснулась к краю одежды Христовой, и течение крови остановилось (Мф. 9, 20; Лк. 8, 44). Храни же очищение, чтобы опять не стать кровоточивой и не лишиться сил коснуться Христа и похитить спасение. Ибо Христос нечасто позволяет Себя скрадывать, хотя и весьма человеколюбив. Вчера лежал ты на одре расслабленным и недвижимым и не имел человека, который опустит тебя в купель, когда возмутится вода (см. Ин. 5, 7), а ныне нашел ты вместе человека и Бога или, лучше сказать, Богочеловека; ты взят с одра или, лучше, сам взял одр и разгласил о благодеянии. Бойся опять слечь на одр, расслабившись от удовольствий греховного и телесного покоя, но иди здравым, помня заповедь: ты выздоровел, не греши больше, чтобы не случилось с тобою чего хуже (Ин. 5, 14), если после такого благодеяния окажешься плохим. Лазарь! иди вон (Ин. 11, 43), сказано было тебе, лежавшему в гробу, великим гласом (ибо что велегласнее Слова?); и ты вышел не четверодневный, но многодневный, воскреснув с Тридневным, и разрешен от погребальных пелен. Не омертвей снова, не пребывай с живущими во гробах и не связывайся цепью собственных грехов. Неизвестно, восстанешь ли опять из гробов до последнего и общего воскресения, которое всю тварь приведет на суд, не для уврачевания, но чтобы услышать приговор и дать отчет во всем, что приобретено доброго или худого. Если ты до сих пор покрыт был проказой, то есть безобразием порочной жизни, а теперь, очистившись от гнойного вещества, воспринял здоровый образ, покажи свое очищение мне, твоему иерею, чтобы мог я узнать, насколько оно выше очищения подзаконного. Не будь в числе девяти неблагодарных, но подражай десятому. Хотя он был и самарянин, но признательнее других. Остерегайся, чтобы опять не расцвесть (см. Лев. 13,1) тебе худо и чтобы в теле твоем не произошло неизлечимого расстройства. Прежде руку твою делали сухой бережливость и скупость, а теперь да прострут ее милостыня и человеколюбие. Прекрасное врачевание для больной руки – расточать, давать убогим все, что ни имеешь, исчерпывать щедро, пока не дойдешь до дна (может быть, и оно будет тебе, как хананеянке, источать пищу, особенно если случится тебе напитать Илию), и признавать добрым стяжанием нищету для Христа, нас ради обнищавшего. Если ты был глух и нем, то да огласит тебя Слово, или, лучше, удержи огласившего; не затыкай уши свои от учения и наставления Господня, как аспид от голоса заклинателя (Пс. 57, 6) (1).

* * *

Душа есть Божие дыхание, и, будучи небесною, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако же божественный и неугасимый. Ибо образу великого Бога неприлично разрушаться бесславно, как разрушаются пресмыкающиеся и неразумные животные, хотя грех и усиливался сделать его смертным.

Душа – не естество истребительного огня, потому что пожирающему несвойственно одушевлять пожираемое. Она не естество воздуха, то выдыхаемого, то вдыхаемого и никогда не остающегося в покое. Она не кровавый ток, пробегающий в теле, даже не гармония составных частей тела, приводимых в единство, потому что не одно и то же естество плоти и бессмертной формы. Да и какое преимущество имели бы добродетельные перед самыми порочными, если растворение стихий сделало их или добрыми, или худыми? Почему и у бессловесных нет разумной природы, так как и у бессловесных есть гармония формы и смертной плоти? По этому учению, тот и лучший, в ком есть благоустройство стихий. Но так рассуждали в том предположении, что одушевляющим должно признать то, с удалением чего и душа оставляет тело. Почему же не назовешь одушевляющим и пищу, без которой вовсе невозможно жить смертному, так как только питание укрепляет?

Знаю и другое учение, которого никак не приму, потому что у меня не какая-нибудь общая, всем разделенная и по воздуху блуждающая душа. В противном случае все бы и вдыхали и выдыхали одинаковую душу, и все те, которые живут на свете, испустив дух, пребывали бы в других живущих, потому что и естество воздуха в разные времена бывает разлито в разных вещах. А если душа есть нечто пребывающее, что она имела сама в себе и что составляло мой зародыш – также живое существо в утробе рождающей, если меня^[66] привлекла она извне? И если предположишь, что рождающая есть мать многих детей, то долг жен вменить ей в честь то, что она издержала большее число душ.

И это не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, в награждение за добродетели или в некоторое наказание за грехи, они то облачают, то разоблачают неприличную душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона^[67], заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицей, то змеей, то псом, то рыбой, а иногда тем и другим по два раза, если так обернется колесо. Где же этому конец? А я никогда не видывал мудрого зверя, имеющего дар слова, или говорящего терна. Ворона всегда болтлива, безгласная рыба всегда плавает в соленой влаге. Если же, как говорят и сами изобретатели такого пустого учения, будет душе еще последнее воздаяние, то она потерпит наказание или без плоти, – и это весьма удивительно, – или с плотью, – тогда которую из многих предашь огню? Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня с многими телами, и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло от моего ума, а именно: какую кожу носил я наперед, какую потом и во скольких умирал; потому что мой налагатель уз не столько богат был душами, сколько – мешками. Или, и это было следствием долговременного скитания, что я впал в забвение прежней жизни?

Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе. А мы постараемся несколько усладить песнь, начав ее так.

Было время, когда высокое Слово ума, следуя великому уму Отца, водрузило несуществовавший до тех пор мир. Оно сказало, и совершилось все, что было Ему угодно. Но когда все это – земля, небо и море – составило мир, нужен стал зритель Премудрости – матери всего, и благоговейный царь земной. Тогда Слово сказало: «пространное небо населяют уже чистые присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, песнословцы, неумолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы заключалось то и другое, род тварей, средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увесилился Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти, песнопевцем Моего могущества и Моего ума». Так сказало Слово и, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составило мой образ и уделило ему Своей жизни, потому что послало в него Дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек – образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Поэтому, как земля, привязан я к здешней жизни, как частица Божественного, ношу на груди любовь к жизни будущей.

Так сопряжен был первородный человек, а впоследствии тело берется от плоти, душа же примешивается недоведомым образом, привходя извне в перстный состав, как знает это соединивший, Который и в начале вдохнул ее и сопряг образ Свой с землею. А иной, придя на помощь моей песни, смело и следуя многим, присовокупит и следующее рассуждение. Как тело, первоначально растворенное в нас из персти, сделалось впоследствии потоком человеческих тел и от первозданного корня не прекращается, в одном человеке заключая других, так и душа, вдохнутая Богом, с этого времени привходит в образуемый состав человека, рождаясь вновь, из первоначального семени уделяемая многим и в смертных членах всегда сохраняя постоянный образ. Поэтому-то душа получает в удел умное господство. Но как в тонких трубах и сильное дыхание даже весьма искусного человека производит звуки слабые и нестройные, и когда даны ему в руки трубы широкого размера, тогда изливают они совершеннейший звук, так и душа, оказывающаяся бессильной в немощном составе, проявляется в составе укрепившемся и обнаруживает тогда весь ум (2).

* * *

И ты, душа моя (пусть и тебе оказано будет приличное слово), кто, откуда и что такое? Кто сделал тебя трупоносицей, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты – дух – смесилась с дебелостью, ты – ум – сопряглась с плотью, ты – легкая – сложилась с тяготой? Ибо все это противоположно и противоборствует одно другому. Если ты вступила в жизнь, будучи посеяна вместе с плотью, то сколь пагубно для меня такое сопряжение! Я, образ Божий, и родился сыном срама, со стыдом должен матерью своего достоинства наименовать похоть; потому что началом моего прозябания было истекшее семя, и оно сотлело, потом стало человеком, и вскоре будет не человеком, но прахом, – таковы последние мои надежды! А если ты, душа моя, что-нибудь небесное, то желательно знать, откуда ведешь начало? И если ты Божие дыхание и Божий жребий, как сама думаешь, то отложи неправду, и тогда поверю тебе, потому что в чистом несвойственно быть и малой скверне. Тьма – не доля солнца, и светлый дух никогда не был порождением духа лукавого. Как же ты возмущаешься столь от приражений^[68] губительного Велиара, хотя и сопряжена с небесным духом? Если и при такой помощи клонишься ты к земле, то, увы! увы! сколь многомощен твой губительный грех (2)!

* * *

Я жив и мертв. Кто мудрец, тот согласи это. Душою я мертв, а плоть хочет быть у меня сильною. Пусть лучше живет душа, а плоть моя умрет (2)!

* * *

Есть тебе дело, душа моя, и, если угодно, дело немаловажное. Исследуй сама себя, что ты такое, куда тебе стремиться, откуда ты произошла и где должно остановиться; действительно ли то жизнь, какою теперь живешь, или есть и другая, кроме нее?

Есть тебе дело, душа моя! Очищай жизнь следующим способом: размышляй о Боге и о Божиих тайнах; размышляй, что было прежде Вселенной и что для тебя значит эта Вселенная; откуда она произошла и до чего дойдет?

Есть тебе дело, душа моя! Очищай жизнь такими размышлениями: как Бог правит кормилом Вселенной и обращает ее; отчего одно постоянно, а другое скоротечно, особенно же наша жизнь подлежит изворотам?

Есть тебе дело, душа моя! Обращай взор к Единому Богу. Какую славу имел я прежде и в каком поругании теперь? Что это за сопряжение во мне и какой конец моей жизни? Размышляй о всем этом, и остановишь шатания ума.

Есть у тебя дело, душа моя! Что ни терпишь, не изнемогай (2)!

* * *

Не предавайся, душа, кружениям парящего ума, но и не забывай своей жизни, когда приближаешься к плоти, к прикровенным и явным плотским недостаткам (2)!

* * *

Положим, что имеешь ты у себя все, чем обладал осыпанный золотом Гигес^[69], и, безмолвно властвуя, одним обращением перстня приводишь все в движение. Положим, что рекою потечет к тебе золото, что загордишься ты, как лидийский царь, и что сам персидский Кир^[70], величающийся могуществом престолов, сядет ниже тебя. Положим, что пресловутыми ополчениями возьмешь ты Трою, что народы и города изваяют твой лик из меди, что одним мановением будешь приводить в движение народные собрания, что речи твои удостоятся венцов, что покажешь в судах Демосфенов^[71] дух, что Ликург и Солон^[72] уступят тебе в законодательстве. Пусть в груди твоей живет Омирова Муза, пусть у тебя Платонов язык, который у людей почитается медоточивым, да и действительно таков! Положим, что ты опутываешь всех сильными возражениями, как неизбежными и хитро закинутыми сетями. Положим, что ты все поставишь вверх дном, с Аристотелем или с какими-нибудь новыми Пирронами сплетая понятия в неисходные лабиринты. Положим, что тебя, окрыленного, понесут вверх эти баснословные (что бы они ни значили) Пегас или стрела Скифа Авариса^[73]. Все это, о чем я сказал, а также блистательное супружество, сибаритский стол и все прочее, чем превозносится наша мысль, доставит ли тебе столько выгоды, сколько пользы, если поставишь все это ниже себя, а будешь иметь в виду достоинство души, знать: откуда она произошла, к кому и куда должна возвратиться и какое стремление сообразно в ней с разумом?

Поскольку, как догадываюсь сам и как слышу от мудрых, душа есть некая Божественная струя и приходит к нам свыше или вся, или властитель и правитель ее – ум, то у нее одно дело, единственное естественное для нее, – парить горе, вступать в общение с Богом, непрестанно устремлять взор к сродному, как можно менее порабощаясь немощам тела, ибо тело и само стремится к земле, и душу влечет долу, вводит в это приятное скитание по предметам видимым, в это омрачение чувств, в котором душа, не управляемая разумом, постепенно погружаясь, падает ниже и ниже. Но если владеет ею ум и часто, как уздою, сдерживает словом, то, возвышаемая им, может быть, вскоре достигнет она священного горнего града, и наконец, получит и желаемое ею издавна, то есть, пройдя все завесы, все нынешние тени, все здешние гадания, все отражения красоты в зерцалах, непокровенным умом узрит непокровенное благо, каково оно само в себе, и прекратит свое скитание, насыщенная светом, которого желала сподобиться, и возобладав там высочайшею красотою. Ибо Сотворивший все премудрым Словом, через растворение противоположностей составивший неизреченную гармонию вселенной и приведший мир сей из неустройства в устройство, еще большее чудо показал в природе живого существа (2).

* * *

В жертву Богу преимущественно перед всем прочим приноси душу (2).

* * *

Скажи мне, друг, неужели тебе служанка кажется чем-то превосходнейшим, нежели супруга? По крайней мере, не такова моя мысль. Ибо подлинно все мы узники плоти, и Божественная частица примешена в нас к худшему. Что же лучше? Отвлечь ли несчастную душу от плоти или привязать к ней еще тягчайшими узами (2)?

* * *

Кто не хвалит растения, только что обливающегося цветами? Кого не веселит жатва, только что завязывающаяся и обещающая благовременный колос? Кого не веселит и новорожденная душа, едва только уготованная Богу, начинающая свергать с себя земные оковы, чтобы вступить в единение с Богом и узреть саму

истину того, чего ныне видит одни тени (2)?

Дьявол

Дьявол не только сам с собой в раздоре из-за своей многовидности и из-за своих страстей, но то же производит и в других, как человекоубийца искони и ненавистник добра, прикрывая себя тьмой возмущения (дабы во тьме стрелять (Пс. 10, 2) в общее тело Церкви); с каковым ухищрением и лукавством, думаю, приступает он по большей части и к каждому из нас и тайно высматривает в нас место, где бы удобно ворваться, как храбрый воин вторгается в проломленную стену или в прорванный строй (1).

* * *

Он (дьявол) всегда преследует ненавистью человеческий род и не терпит, чтобы земные делались небесными, потому что сам за свое злоумышление низвержен с неба на эту землю. Он, злосчастный, возжелал иметь славу первой Красоты и великую царственную честь самого Бога, но вместо света облекся в ужасную тьму. Потому и увеселяется всегда темными делами, имеет здесь владычество над мрачным грехом. Этот превратный ум принимает на себя двоякий образ, распростирая то ту, то другую сеть. Он – или глубочайшая тьма, или, если откроешь его, тотчас превращается в светлого ангела и обольщает умы кроткою улыбкой. Почему и нужна особенная осторожность, чтобы вместо света не встретиться со смертью. Избегать порочной жизни могут и худые люди, потому что открытый порок для многих ненавистен. Хвалю же того, кто изощренными очами духа обличает и коварного и невидимого врага (2).

Евангелие

Время сказать и о книгах Нового Завета. Принимай четыре только Евангелия: Матфея, потом Марка, к нему присовокупи третьего Луку, Иоанна же считай по времени четвертым, а по высоте догматов первым; ибо справедливо наименую его сыном громовым: он всех громче возгремел о Божием Слове. Принимай и вторую книгу Луки, книгу вселенских Деяний апостолов. После этого присовокупи сосуд избрания, проповедника языков, апостола Павла, который премудро написал Церквам четырнадцать посланий: одно к Римлянам, к которому должно присовокупить два послания к Коринфянам, одно к Галатам, одно к Ефесеям, после этого одно к живущим в Филиппах, потом одно написанное к Kолоссянам, два к Фессалоникийцам, и два к Тимофею, еще к Титу и к Филимону, к каждому по одному посланию, и одно к Евреям. Некоторые послание к Евреям называют подложным, но говорят несправедливо, потому что в нем подлинная благодать. Что же еще остается? Соборных посланий принимать должно, по словам одних, семь, а по словам других, только три: одно Иаковлево, одно Петрово и одно Иоанново; некоторые же принимают три Иоаннова послания, два Петрова, и сверх того седьмое послание Иудино. Подобным образом Апокалипсис Иоаннов иные причисляют, а многие называют подложным (2).

* * *

Евангелие – это проповедь о новом спасении (2).

Единомыслие

Прекрасное дело – единомыслие, чтобы и города, и народы, и семейства, и все частные люди жили во взаимном согласии, следуя закону и порядку природы, которая все разделила и совокупила, и эту совокупность разнообразных вещей сделала единым миром. Но какими примерами научат они (язычники) единомыслию? Ужели тем, что станут повествовать о бранях богов, об их междоусобиях, мятежах и множестве бед, которые они и сами терпят и друг другу причиняют и каждый порознь, и все вместе и которыми наполнена почти вся их история и вся поэзия (1)?

* * *

В мире живут разбойники, которых связало злодеяние. В мире живут замышляющие о насильственной власти, сообщники воровства, заговорщики мятежа, соучастники прелюбодеяния. В мире живут и певцы одного хора, и воины одного отряда, и пловцы одного корабля. Не стану говорить о наследствах, разделяемых поровну, о противоположных мерах правления, о преемстве общественных служений, о постепенности и законном порядке начальств. Даже редко видим, чтобы и эта пресловутая софистика или грамматика (не касаюсь философии, из ревности к которой молодые люди бесятся и сходят с ума) предавалась крамолам, чаще же соблюдает она мир. Но у нас нет согласия и союза; никогда не можем сойтись в одном, не видим даже и способа излечить такую болезнь; но как будто бы и учим и учимся злонравию, а не добродетели; много трудимся над тем, чтобы поджигать раздор; о единомыслии же мало заботимся или и вовсе не заботимся (1).

Единоначалие

Существует три древнейших мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первых были (и пусть остаются!) игрой ума сынов эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно, вследствие чего и безначально, и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу – к беспорядку, а беспорядок – к разрушению, потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие, впрочем, не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздор с самим собой, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех (речь идет о Троице), Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти^[74](1).

Единство Троицы

Скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший и уступивший место вере, однако же, на нас, которые имеют Слово и стоят за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога? И Славимое тобой не есть ли многоначалие?» – Кто ж говорит это? Те ли, которые усовершились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысленнее других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим, однако же, есть и особенное к последним, именно же следующее: что скажете нам, троебожникам, вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа; разве и вы не двоебожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному, то явно станете на стороне противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына и в этом отношении еще здравы, то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если бы кто стал обвинять вас? Ежели есть у вас слово смышленое, отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас против обвинения в троебожии. А таким образом одержим мы верх, употребив вас, обвинителей, как защитников своих. Что же благороднее этого? Какой же у нас общий ответ, какое общее слово тем и другим?

У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех, потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог, и Один не прежде, и Другой не после: Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся, и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив, если выразиться короче, Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Поэтому когда имеем в мысли Божество, первопричину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Поклоняемых – три.

Скажут: «Что ж? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род – одно человечество. Однако же богов у язычников, как и у нас людей, много, а не один». – Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое, впрочем, мысленно, однако же неделимых много, и они разделены между собой временем, страстями и силой. Ибо мы не только сложны, но и противоположны как друг другу, так и сами себе; не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и изменяемся и по телу, и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же напротив, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собой, но и с первыми причинами, как называют они Океанов, Тифиев, Фанетов^[75] и еще не знаю кого, а напоследок какого-то чадоненавистника – бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих^[76], чтобы стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. – Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие-то иносказания, что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно и над каждой частью существ начальствует отдельный бог, отличный от прочих и веществом, и достоинством? Но не таково наше учение. Не такова доля Иакова (Иер. 51, 19), говорит мой Богослов. Напротив, каждое из Них^[77], по тождеству сущности и силы, имеет такое же единство с Соединенным, как и с самим Собой. Таково понятие этого единства, насколько мы постигаем его. И если понятие это твердо, то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.

А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю как назвать, шуткой ли, или чем дельным? И что у тебя за доказательство? Говоришь: «единосущные счисляются, а неединосущные не счисляются (под счислением же подразумеваешь, собрание в одно число), а поэтому неизбежно заключение, что у вас, на этом основании, три Бога, тогда как для нас нет этой опасности, потому что не называем единосущными». Итак, одним словом, избавил ты себя от трудов и одержал худую победу. Поступок твой походит несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтобы не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы и потребовалось несколько потрудиться, не предам Достопоклоняемого. А здесь не вижу даже и труда. Ты говоришь: счисляются единосущные, а не имеющие единосущия воображаются единицами. Где ты занял это? У каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество счисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию, то вот тебе доказательства и отсюда. В Притчах трое имеют стройную походку, лев, козел и петух, четвертый, царь среди народа своего (Притч. 30, 29–31), не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как счисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух Херувимов, счисляемых по единице (см. Исх. 25, 19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столь несходны между собой по природе, а последних считать по единице, когда они настолько между собой однородны и близки? А если Бога и мамону, которые столь далеки между собой, подводя под одно число, назову двумя господами (см. Мф. 6, 24), то, может быть, ты еще более посмеешься такому счислению. Но ты говоришь: «У меня те предметы называются счисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например, три человека и три Бога, а не три какие-нибудь вещи, ибо какая тут соответственность?» – Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три и не односущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами. Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или, не уступив нам того, что уступлено было самому, поступишь несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных посланиях говорит он, что три свидетельствуют на земле: дух, вода и кровь (1Ин. 5, 8), неужели, по твоему мнению, выражается нескладно, во-первых, потому что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как это присвоено тобой одним односущным (ибо кто скажет, чтобы поименованные вещи были одной сущности?), а во-вторых, потому, что сочинил слова не соответственно, а, напротив, слово три (τρείς) поставив в мужском роде, вопреки правилам и уставам, как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода (το πνέὐμα, τό ὐΘωρ, τό αἴμα)? Но какая разница, сказать ли слово «три» в мужском роде и потом представить одно, одно и одно или, сказав: один, один и один, – наименовать их тремя не в мужском, а в среднем роде – что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак – рак-животное, рак-орудие^[78] и рак-созвездие? Что твой пес – пес, живущий на суше, пес морской или Пес небесный^[79]? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? – Без сомнения, так. – Неужели же они, поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет это? Видишь, как рушилось твое доказательство, взятое от счисления, и рушилось неоднократно опровергнутое? Ибо если и односущные не всегда счисляются, и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся о тех и других, то какие приобретения твоего учения? Но я принимаю в рассмотрение еще следующее и, может быть, не без основания. Одно и одно, не слагается ли в два? И два опять, не разлагаются ли на одно и одно? – Очевидно, так. – Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны, то какое из этого заключение? То, что одни и те же предметы и односущны и иносущны.

Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядке имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо, то тогда в Божественном Писании одни и те же, по равночестности естества, считаются то впереди, то после, мешает ли что одному и тому же, на том же основании, быть и честнее и менее честным себя самого?

Такое же у меня рассуждение о словах Бог и Господь, также о предлогах: из, через и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй к Сыну, третий – к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из этих предлогов постоянно присваивался одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве и естестве, тогда как, насколько известно упражнявшимися в этом, все они и обо всех употребляются (1)?

Еретики

Скопище еретиков нападает на Церковь; одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется в скорости дух Веселеила, мудрого архитектона таковых учений и догматов (2).

* * *

Немалый объял меня страх, как бы вкрадывающиеся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить ее еретическими плевелами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочестия, с великим трудом посеянного в душах человеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах (2).

* * *

Нет беды, если еретики отогрелись и с весною осмеливаются выползать из нор... Очень хорошо знаю, что не долго пошипят, потом спрячутся, низложенные и истиной, и временем, и тем скорее, чем с большим упованием предоставим все Богу (2).

Естество Божие

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, незримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество – тело, и вместе не бесконечно, не беспредельно и прочее, так что Оно ни в чем не имеет преимуществ перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы, борьба – начало разделения; разделение – разрушения, а разрушение совершенно несвойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Поэтому Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На этом останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом, Божие свойство – все проницать и все наполнять, по сказанному: Не наполняю ли Я небо и землю? говорит Господь (Иер. 23, 24), и еще: Дух Господа наполняет вселенную (Прем. 1, 7), – как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все, Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов^[80]; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело; так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать это тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы сотворивший с сотворенным и носящий с носимым движутся одинаково, если только они и это предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего все движется? А потом, что движет и это самое? – и так далее до бесконечности. Притом, как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое? Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хоть, например, ангельское, то откуда известно, что Ангелы телесны, какие у них тела и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело выше ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из этого видно, что Бог не есть тело. Да этого не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных, такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен. Но если не телесен, то это не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова «нерожден», «безначален», «неизменяем», «нетленен», и что еще говорится о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем – Сущем – выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив, кто имеет истинно ум Божий и усовершенствовался в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть все бытие. K изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения недостаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее этих сказуемых (ибо это телесное, и рожденное, и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не является, а напротив, к тому, чем Он не является, присовокупит и то, что Он есть (тем более что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать поодиночке все); присовокупит, чтоб через исключение того, чем не является, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не является, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять, – отвечать: не составит ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати – короче, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не является, нежели, исключая то, чем он не является, показать, что он есть (1).

* * *

Чего я не рассматривал сам с собой в любоведущем уме своем, чем не обогащал разума, где не искал подобия для этого, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство, то гораздо большее ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других представлял я себе родник, ключ и поток и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святой? Ибо родник, ключ и поток не разделены временем, и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во-первых, чтобы не допустить в Божестве какого-то течения, никогда не останавливающегося; во-вторых, чтобы таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой-либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во-вторых, чтоб, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие лица и не сделать их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что и луч, и свет суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В-третьих, чтобы не приписать Богу вместе и бытия, и небытия (к какому заключению может привести этот пример); а это еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на столе и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушной средой и потом рассеянный отражающей поверхностью, приходит в странное колебание, ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое, и не столько многое, сколько одно; потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловит его взор. Но, по моему мнению, нельзя принять и этого. Во-первых, потому, что здесь слишком видно приводящее в движение, но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение, потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальнее. Во-вторых, потому что и этим подобием наводится прежняя мысль о движении, о сложности, об естестве непостоянном и зыблющемся тогда как ничего подобного не должно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что при рассмотрении представляемого остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что-нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец, заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих изречениях, иметь руководителем Духа, и какое озарение получено от Него, то сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтобы поклонялись Отцу и Сыну и Святому Духу – Единому Божеству и Единой Силе (1).