Симфония по творениям святителя Григория Богослова #2

Жадность

Для чего изнурять себя? Простое дело – довольствоваться тем, что имеешь. А при неумеренном приобретении велик и труд: ссоры, тяжбы, обманы, ложные клятвы; кроме же всего прочего, заботы, как мгла, всегда приносят им что-нибудь чуждое. Если ты, сидя за столом с людьми, которые не ниже тебя чином, не наблюдаешь меры и огорчаешь тем, что полными горстями все хватаешь, то не похвалят тебя. То же надо сказать и о приобретении, потому что жадность везде отвратительна. Но не так представляется тебе, потому что разум твой подавлен. Одним уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься, а для иного есть у тебя сводчики и подговорщики вроде тех, которые услуживают растлителям плоти. Ты чтишь золото, снедь моли – одежды – похоронены у тебя в сундуках, всегда окружен ты скупщиками хлеба, торгуешь самым безвременьем. Одни плачут, другие питаются надеждой, потому что надежда есть легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмотрительно открываешь, соображаясь, как думаю, с течением обстоятельств. Увы! Увы! Ты берешь подать с несчастия бедных, собираешь плоды с чужого невзгодья; затруднительное положение других для тебя своего рода жатва (2).

* * *

Дети Илиевы погибли за то, что имели продерзливый ум и на священные котлы налагали неосвященные руки, но не избежал – да, не избежал – гнева и сам Илий; неблагочинная жадность сыновей довела до погибели и этого праведника (2).

Желание

В вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим (1).

* * *

Тем и награждается желание, что достигает желаемой цели (2).

* * *

Под хотением разумею наклонение ума и встречу чего-то такого, что в нашей власти, но иного и желать не должно (2).

* * *

Источник светов – Свет неименуемый, непостижимый, – убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда упреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте (2).

Жена

Божественный Соломон в книге детоводственной мудрости, то есть в Притчах (гл. 31), хвалит в жене то, что она сидит дома и любит мужа; и жене, которая блуждает вне дома, невоздержна, бесчестна, наружностью и языком блудницы уловляет честных (Притч. 6, 26), противопоставляет жену, которая усердно занимается домашним, неутомима в делах женских, протягивает руки свои к прялке, двойные одежды (Притч. 31, 19; 31, 21) приготовляет мужу, благовременно приобретает поле, хорошо кормит слуг, угощает друзей обильным столом и исполняет все прочее, что Соломон восхвалил в жене целомудренной и трудолюбивой (1).

* * *

Кто найдет добродетельную жену (см. Притч. 31, 10)? – говорит, как слышу, Божественное Писание. Это дар Божий, и Господь устраивает доброе супружество. Так рассуждают даже язычники; их изречение, что для человека прекраснейшее приобретение – добрая жена, и всего хуже – злая^[81](1).

* * *

Если бы кто-либо, ища для себя совершеннейшего супружества, обошел все концы земли и весь род человеческий, то не нашел бы лучшего и согласнейшего^[82]. В нем так соединились все превосходные и мужские и женские, качества, что брак был не только плотским союзом, но союзом добродетели. Супруги, превосходя других, не могли превзойти друг друга, потому что в обоих добродетель была одинаковой силы и цены. Жена, данная Адаму помощником ему, потому что не хорошо быть человеку одному (Быт. 2, 18), из сотрудницы сделалась врагом, стала не супругой, но противницей, обольстив мужа сластолюбием и Древом познания лишив Древа жизни. Но жена, данная Богом моему родителю, была для него не только сотрудницей, что еще не очень удивительно, но предводительницей. Она сама и словом, и делом направляла его ко всему превосходному. И хотя почитала для себя первым долгом по закону супружества покоряться мужу во всем другом, однако же, не устыдилась быть его наставницей в благочестии. Конечно, достойна она в этом удивления, но еще удивительнее покорствующий ей добровольно супруг. Если другие жены тщеславятся и превозносятся красотой, как естественной, так и поддельной, то она знала одну красоту – красоту душевную – и старалась сохранять или уяснять в себе, по мере сил, Образ Божий, а поддельные и искусственные украшения отвергала, предоставляя их определившим себя на зрелища. Она знала одно истинное благородство – быть благочестивой и знать, откуда мы произошли и куда пойдем; одно надежное и неотъемлемое богатство – жертвовать свое имущество для Бога и для нищих, особенно же для обедневших родственников. Удовлетворить только их нуждам, по ее мнению, значило не прекратить бедствие, а напомнить о нем; благодетельствовать же со всей щедростью почитала она делом, которое могло доставить и ей прочную славу, и им совершенное утешение. Если одни из жен отличаются бережливостью, а другие благочестием, ибо трудно совмещать оба качества, то она превосходила всех тем и другим, и в каждом достигла верха совершенства, и оба умела соединить в одной себе. Попечительностью и неусыпностью, по предписаниям и правилам Соломоновым для жены добродетельной, так она умножила все в доме, как бы вовсе не знала благочестия. Но и столь была усердна к Богу и ко всему Божественному, как будто совсем не занималась домашними делами. Одно не терпело у нее ущерба от другого, но одно другим взаимно поддерживалось. Укрылось ли от нее какое время и место молитвы? Об этом у нее ежедневно была самая первая мысль. Лучше же сказать: кто, приступая к молитве, имел столько упования получить просимое? Кто оказывал такое уважение руке и лицу священников? Кто так высоко ценил всякий род любомудрой жизни? Кто больше, чем она, изнурял плоть постом и бдением? Кто благоговейнее ее стоял во время всенощных и дневных псалмопений? Кто чаще ее восхвалял девство, хотя сама несла брачные узы? Кто был лучшим заступником вдов и сирот? Кто в такой мере облегчал бедственное состояние плачущих? Да и следующее, для иных, может быть, маловажное, даже не имеющее никакой цены, как не для многих доступное (ибо что не удобоисполнимо, тому по зависти с трудом и верим), для меня весьма достойно уважения, как изобретение веры и порыв духовного жара. В священных собраниях и местах кроме необходимых и таинственных возглашений никогда не слышно было ее голоса. В древности то, что на жертвенник не восходила секира и при вооружении его не было видно и слышно орудий каменотесов, имело важность побыть естественно и безыскусственно. Почему же и в ней не признать важным того, что чествовала святыню молчанием, никогда не поворачивалась спиной к досточтимой трапезе, не плевала на пол в Божием храме; встретясь с язычницей, никогда не слагала руки с рукой, не прикасалась устами к устам, хотя бы встретившаяся отличалась скромностью и была из самых близких; со вкушавшими нечистой и скверной трапезы не только добровольно, но и по принуждению не разделяла соли, не могла, вопреки требованиям совести, пройти мимо и даже видеть оскверненного дома; ни слуха, ни языка, которыми принимала и вещала Божественное, не оскверняла языческими повествованиями и зрелищными песнями, потому что освященному неприлично все неосвященное. Но еще удивительнее то, что она, хотя и сильно поражалась горестями, даже чужими, однако же, никогда не предавалась плотскому плачу до того, чтобы скорбный глас исторгся прежде благодарения, или слеза упала на вежды, таинственно запечатленные^[83], или при наступлении Светлого праздника оставалась на ней печальная одежда, хотя неоднократно и многие постигали ее скорби. Ибо душе боголюбивой свойственно подчинять Божественному все человеческое. Умолчу о делах еще более сокровенных, которым свидетель один Бог и о которых знали разве верные рабыни, бывшие в том ее поверенными. А о том, может быть, не должно и упоминать, что касалось меня; так как я не соответствую ее надеждам, хотя и великих ей стоило усилий еще до рождения, не страшась будущего, обещать, а по рождении вскоре посвятить меня Богу. Впрочем, Богу так было угодно, что обет ее не вовсе не исполнен и приношение не отвергнуто. Таковые совершенства частью были уже в ней, а частью приумножались и возрастали постепенно. Как солнце и утренними лучами производит самое приятное действие, но полуденные лучи его теплее и светлее, так и она, показав немалые успехи в благочестии с самого начала, воссияла напоследок обильнейшим светом (1).

* * *

Почитай Бога, а потом супруга – глаз твоей жизни, руководителя твоих намерений. Его одного люби, ему одному весели сердце, и тем больше, чем нежнейшую к тебе питает любовь, под узами единодушия сохраняй неразрывную привязанность. Дозволяй себе не такую вольность, на какую вызывает тебя любовь мужа, но какая прилична, потому что во всем возможно пресыщение. Но хотя и во всем бывает пресыщение, однако же, лучше такая любовь, которая не знает его.

Родившись женщиной, не присвояй себе важности, свойственной мужчине, и не величайся родом, не надмевайся ни одеждами, ни мудростью. Твоя мудрость – покоряться законам супружества, потому что узел брака все делает общим у жены с мужем.

Когда муж раздражен, уступи ему, а когда утомлен, помоги нежными словами и добрыми советами. И укротитель львов не силой усмиряет разъяренного зверя, у которого в бешенстве прерывается дыхание, но укрощает его, гладя рукой и приговаривая ласковые слова.

Сколько бы ни была ты раздражена, никогда не укоряй супруга в понесенном ущербе, потому что сам он – лучшее для тебя приобретение. Не укоряй и за то, что конец дела противен его предприятию. Это было бы несправедливо, потому что часто и благоразумные предприятия не достигают своей цели по ухищрению демона. Не укоряй его также в недостатке сил, потому что в мече всегда есть сила.

Кого не любит муж твой, того не хвали с хитрым намерением неприметно уязвить мужа словом. Благородным мужам, и женам, а особенно женам и во всяком другом случае прилична простота сердца.

Радости и все скорби мужа для себя почитай общими. Пусть и заботы будут у вас общие, потому что через это возрастает дом.

И твой совет может иметь место, но верх должен быть мужнин.

Когда муж скорбит, поскорби с ним и ты несколько (сетование друзей служит приятным врачевством в печали), но вскоре потом, приняв светлое лицо, рассей грустные его мысли, потому что сетующему мужу самая надежная пристань – жена.

Твоим занятием пусть будут прялка, шерсть и поучение в Божием слове, попечение же о внешних делах предоставь мужу.

Не выходи часто за двери дома, в места народных увеселений и неприличных собраний; там и у стыдливых похищается стыд, там взоры смешиваются со взорами, а потеря стыда – начало всех пороков.

И в добрые собрания приказываю тебе ходить с благоразумными, чтобы в уме твоем запечатлелось какое-нибудь доброе слово, которое бы или искоренило в тебе порок, или крепче привязало тебя к добродетели.

Дом твой – для тебя и город, и рощи. Не позволяй себя видеть посторонним, кроме целомудренных родственников или иерея и седины, которая для тебя лучше юности. Не кажись и женщинам, которые высоко носят голову и ведут себя открыто. Не кажись и благочестивым мужам, даже много уважаемым тобою, как скоро супруг твой не хочет иметь их в своем доме. Ибо кто доставит тебе столько пользы, как добрый супруг, если ты его одного любишь?

Будь высокомудренна, но не высокоумна.

Хвалю женщин, которых даже не знают мужчины.

Не спеши на брачный или именинный пир, где пьянство, пляски, смех и необаятельное обаяние. Это приводит в расслабление и целомудренных, как солнечный луч топит воск.

И у себя, в присутствии ли благосклонного супруга или в отсутствие его, не делай домашних попоек. Если чреву положена мера, то, может быть, возобладаешь над страстями. Невоздержного же чрева и я боюсь, боится и супруг твой.

На щеках твоих не должно быть ни похотливых движений, ни гневных трепетаний. Это постыдно для всякого человека, особенно же для женщины, и делает лицо безобразным.

Уши свои укрась не жемчугом, но привычкой внимать добрым речам, а для худых речей замыкай их ключом ума. И отверстые и замкнутые уши твои да будут целомудренными слушателями.

Пусть девственная стыдливость в присутствии супруга разливает у тебя под веждами чистый румянец. Покрывайся румянцем, когда смотрят на тебя другие, а сама старайся ни на кого не смотреть и к земле опускай брови.

Если у тебя необуздан язык, всегда будешь ненавистна мужу. Продерзливый язык причинял часто зло и невинным. Лучше молчать, когда и само дело вызывает на слово, нежели говорить, когда и время не дает места нескромному слову. Твое слово да остается предметом желаний.

Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели целомудрия, и в самой походке бывает нечто наглое.

Выслушай и следующее: не предавайся неукротимой плотской любви, не во всякое время ищи удовольствий супружеского ложа, убеди супруга оказывать уважение к святым дням (2).

Женщина

Ты почтил и девственных женщин, которые Женихом своим именуют Царя, вступающего в общение с сердцами чистейшими, и которые ожидают Христа недремленными очами, возжегши неиссыхающие светильники; ты почтил, говорю, их, когда узнал это мое украшение, это самое светлое око моего стада...

Подлинно, и в этих женах великий ум, потому что они с мужественным духом изринули из сердца обольстительную Еву. Да, и у них вокруг тела безопасное ограждение – вретище, а ложем на земле – прах; и у них есть врачевства целомудрия, молитвы, любезные воздыхания, бессонные ночи, источники слез, источаемых внутренне. Ожестели у них колена, забыта ими немощь, потому что они держатся за укрепляющие воскрилия Христовых риз. А нежность плоти, и блестящие одежды, и эта весенняя, скоро увядающая красота: и естественная, и та наружная, которую мужчины своими руками наводят на лица похотливые, – все это изгнано у них из сердца. И немного будет сказать, что женщины эти силою ума, и в теле, и в мудрости сравнялись с мужами.

Ибо и Христа, Который со звездного неба явился на земле в человеческой плоти и стал сыном человеческим через непорочную Матерь-Деву, чтобы пречистым Своим рождением исполнить закон человечества, когда восстал он в третий день из гроба, жены первые увидели по причине пламенного своего желания и возвестили возлюбленным соученикам, вкусив Христова вкушения в уврачевание прежнего. И по всей земле, куда только проникло спасительное учение, найдешь многих жен, которые или, составив из себя общества, питают в сердце общую любовь к небесной жизни и водятся одинаковыми правилами, или остаются при своих немощных родителях и братьях и их имеют свидетелями своего целомудрия (2).

* * *

Неприлично женщинам выказывать в себе мужеский нрав; всякое другое правило, кроме стыдливости, чуждо благонравной женщине (2).

* * *

Змея зла, аспид хитер; в этих животных видна порознь злоба, соединенная в одной женщине (2).

* * *

Женщинам неприлично много говорить о Боге, именно: сколько можно им знать о досточтимом естестве Троицы, о тройственной в Божестве единой благодати, ибо глаголы благочестия нехорошо предавать и молчанию. Должны же они больше слушать. Но то и другое – и говорить, и слушать – обязаны с трепетным умом и благоговейно, на все налагая покров стыдливости. В словах же прекословных пусть упражняются люди мудрые, низлагающие неверных (2).

* * *

Умри для всех прочих – это для девы лучше, нежели вести жизнь открытую и выставленную на показ всякому. Хвалю тех женщин, которых даже не знают мужчины, которые живут вдали от мира, но втайне видимы Богу (2).

* * *

Будь благочестива, но не смотри очень надменно. Погнавшись за людскою славою, легко потеряешь добрую славу. Женская слава гибнет, как скоро делается видной для мужчин (2).

* * *

Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте напоказ нежной шеи, не покрывайте Божия лика гнусными красками и вместо лица не носите личины. Женщине неприлично показывать мужчинам открытую голову, хотя бы золото вплетено было в кудри или несвязанные волосы, как у скачущей менады^[84], развевались туда и сюда нескромными ветерками. Ей неприлично носить наверху гребень наподобие шлема или видную издали мужчинам и блестящую башню. Неприлично и то, чтобы сквозь тонкий лен просвечивали твои волосы, одновременно покрытые и открытые, которые, сияя, как золото, где сбежало покрывало, выказывают мастерство твоей трудившейся руки, когда, поставив перед собою слепого наставника – бездушное изображение своего лица, с его помощью писала ты свою красоту (2)

* * *

Говорят, что по похищении небесного огня пришла к людям Пандора^[85] наказать за один огонь другим, за благодетельный – гибельным. А чтобы она как можно более воспламенила людей, демоны украсили ее разнообразными красотами, и каждый из них приложил что-нибудь от себя; все же это совокупив воедино, пустили они к людям это многосложное обольщение, это любящее пиры, увлекательное, бесстыдное, сладкоречивое услаждение, эту никогда не потухающую головню. Не верю я басням, однако же, скажу, с твоего позволения: не будь и ты многоличной Пандорой. Пандорин род – бесстыдные женщины. Но ты – Христов образ, и сияй целомудрием и благоразумием (2).

* * *

Очень смешно, когда женщина, имея некрасивую наружность, знает это и, гордясь своим безобразием, презирает Данаю^[86]. Но еще гнуснее (так говорят знающие, я неспособен к такому злоречию), когда все имеют общий недостаток, однако желают скрывать его одна от другой. Что опаснее такой болезни? Плотник знает работу плотника, искусный певец узнает искусного в пении, и вор видит вора. А женщины не хотят, чтобы другие понимали в них то, что сами понимают в других. Так справедливо то, что порок ослепляет глаза (2).

* * *

Расскажу тебе басню, которая очень идет к вашему позору. По одному древнему преданию, в роде человеческом не различалось прежде, кто хорош и кто худ; но многие, хотя были добродетельны, почитались беззаконниками, и, наоборот, многие, хотя были безрассудны, слыли добрыми. Самых бесчестных людей сопровождала слава, и совершенных преследовало бесславие, но ни тем, ни другим не было правосудия. Но не сокрылся от Царя Бога царствующий в мире грех, и, восскорбев об этом, провещал Он, наконец, такое слово: «Несправедливо, чтобы слава Моя была и на добрых, и на злых; от этого грех еще более усилится. Поэтому дам им верный отличительный признак, по которому легко узнать, кто порочен». Сказав это, ланиты у добрых покрыл Он румянцем, так что при виде чего-либо постыдного тотчас разливается под кожею кровь. Особенно женщин наделил Он румянцем в большей мере, потому что и кожа у них прозрачней, и сердце нежнее. Но у злых Бог сгустил кровь и сделал неподвижной во внутренности, так что и от стыда нимало не приходит она в обращение.

Куда же причислю тебя, изукрасившая свои ланиты? Для меня не важен твой румянец, хотя и до чрезмерности покрывает он твою наружность, ибо это румянец бесстыдства, отражение того румянца, который в древности потоплен содомским огнем. Не расписывай себе лица, распутная женщина, не подделывай своего цвета; я признаю ту только красоту, которую дала природа, потому что богатство, оставленное мне Отцом, лучше того, которое собрала рука моя беззаконно. Пусть оно мало, но обильнее последнего. Так и законную жену предпочитаю любодеице. Родные дети, хотя и некрасивы лицом, милее красивых, но усыновленных. Помня это, сохраняй тело свое таким, каково оно по природе, и не желай, чтобы тебя почитали не такой, какова ты в действительности.

Кельты испытывают в струях Рейна, законнорожденные ли их дети. И часто золото пробуется на углях. Так о целомудрии твоего сердца заключаю по неукрашенной красоте твоего лица. Да не кладет на тебя своей печати темный Велиар! Он или совершенно обратит тебя в пепел, или очернит своим дымом и за краткое наслаждение покроет позором. Не для благорожденных дорого золото, перемешанное с драгоценными камнями и сквозящим своим блеском поражающее взоры, в виде цепи разложенное по персям, жемчужным бременем отягчающее и обезображивающее уши или увенчивающее голову. Не для благорожденных дороги эти золотые одежды, эти хитрые произведения из тонких нитей: то багряные, то золотистые, то прозрачные, то блестящие. Не губительные для ланит составы, не подрумяненные уста украшают женщину. Ее красота не в том, чтобы поверх расписанных веждей носить черную бровь, заворачивать внутрь увлаженные зрачки, изнеженным голосом привлекать к себе благосклонный слух, руки и ноги стянув золотыми вожделенными и приятными для тебя узами, представлять из себя что-то рабское, тело и голову умащать роскошными благовониями (на трупы слетаются вороны^[87]), жевать во рту что-нибудь, неупотребляемое в пищу^[88], держать в непрестанном движении подбородок и как бы из презрения к целомудренным из зубов и из увлаженных уст источать пену. Не восхищайся блистательностью седалищ, не старайся выказывать себя сквозь искусно сделанные и сквозящие створки, высматривая тех, которые на тебя смотрят. Не гордись ни множеством слуг, ни служанками – этими подобиями твоего сердца. Вестники весны – ласточки, плодов – цветы, по служанкам можно заключать о госпоже. Задумайся обо всем этом. Хотя неважно неприличие чего-нибудь одного, однако же все вместе и одно при другом – несомненная пагуба (2).

* * *

Один цвет любезен в женщинах – это добрый румянец стыдливости. Его живописует наш Живописец. Если хочешь, уступлю тебе и другой цвет; придай своей красоте бледность, изнуряя себя подвигами для Христа, молитвами, воздыханиями, бдениями днем и ночью. Вот притиранья, годные и незамужним, и замужним! А красильные вещества побережем для стен и для таких женщин, в которых производит бешенство и испражнения молодых людей. Они пусть и скачут, и смеются бесстыдно, а нам не позволено даже и смотреть на распутных женщин.

Лучшая драгоценность для женщин – добрые нравы, то есть сидеть больше дома, беседовать о Божием Слове, заниматься тканьем и пряжей (это обязанность женщин), распределять работы служанкам и избегать с ними разговоров, на устах, на глазах и на ланитах носить узы, нечасто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже, для которого ты, с Божиего благословения, разрешила девственный пояс. Да и вольностям мужа полагай меру, чтобы тем самым уверить его, как далеко ты держишь себя от чужих мужчин (2).

* * *

Если жизнь твоя совершенно свободна от уз, живи для одного Христа, отказавшись от всего, будь светлою, мудрою, рассудительно девой и чистым женихом своего сердца имей Слово. А если овладела тобою любовь к тому ребру, от которого ты отделена; то и заботься об этом одном милом ребре, питая к нему добрую, благородную, а не порочную любовь; с другими же страстями не будь знакома и во сне. И ты предстоишь великому Богу и не скроешься, если что-нибудь изнеженное примешаешь к низкому. Много свидетелей на то, что и при грязных одеждах возможна неблагоприличная роскошь, а при пышных – благопристойность. Знай, что для тебя важнее один рубец, нежели самые глубокие раны для миролюбцев. Уважай бисер. Капля не так заметна на замаранной, как на чистой и одноцветной одежде (2).

Жертва

Чтобы познал ты глубину мудрости и богатство неисследимых судов Божиих, сами жертвы не оставил Бог вовсе неосвященными, несовершенными и ограничивающимися одним пролитием крови, но к подзаконным жертвам присоединяется великая и относительно к первому Естеству, так сказать, незакалываемая Жертва – очищение не малой части Вселенной и не на малое время, но целого мира и вечное. Для этого берется агнец (см. Исх. 12, 5) по незлобию и как одеяние древней наготы, ибо такова Жертва, за нас принесенная, которая есть и именуется одеждой нетления. Совершенна не только по Божеству, в сравнении с Которым ничего нет совершеннее, но и по воспринятому естеству, которое помазано Божеством, стало тем же с помазавшим и, осмелюсь сказать, вкупе Богом (1).

* * *

Постепенно и мы приобщимся к закону по Евангелию, а не по письменам, совершенно, а не несовершенно, вечно, а не временно. Сделаем для себя главой не дольний Иерусалим, но горнюю митрополию – город, не воинствами ныне попираемый, но прославляемый Ангелами. Не будем приносить в жертву тельцов и агнцев с рогами и копытами (Пс. 68, 32), в которых много мертвенного и бесчувственного. Но принесем Богу хвалу (см. Пс. 49, 14) на горнем жертвеннике с горними ликами. Пройдем первую завесу, приступим ко второй завесе, приникнем во Святая Святых. Скажу еще более: принесем в жертву Богу самих себя – лучше же, будем ежедневно приносить и всякое движение. Все примем ради Слова, в страданиях будем подражать страданию, кровью почтим Кровь, охотно взойдем на крест. Вожделенны гвозди, хотя и очень болезненны. Ибо страдать со Христом и за Христа вожделеннее, нежели наслаждаться с другими (1).

* * *

Некоторые хвалят Пифагора Самосского^[89], что, когда должно ему было совершить жертву, принес он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надо мертвыми очищать мертвого, – так называя тело (2).

Жертвенник

Я знаю другой жертвенник, образом которого служат ныне видимые жертвенники, на который не восходили ни орудие, ни руки каменотеса, на котором не слышно железа (3Цар. 6, 7), которого не касались художники и хитрецы, но который весь – дело ума и к которому восходят созерцанием. Ему буду предстоять я, на нем принесу в жертву приятное Богу (см. Лев. 1, 5) – и жертву, и приношение, и всесожжения, настолько лучшие приносимых ныне, насколько истина лучше тени. О нем, как думаю, любомудрствует и великий Давид, говоря: и подойду к жертвеннику Божию, к Богу, веселящему юность мою (Пс. 42, 4). От этого жертвенника не отвлечет меня никто, сколько бы ни желал (1).

Жизнь

Жизнь любомудренная как всего выше, так и всего труднее. Она и возможна не для многих, а только для тех, которые призваны к этому высоким Божиим Умом, благопоспешествующим в благом предприятии. Но немаловажно и то, ежели кто-либо, избрав второй род жизни, сохраняет непорочность и больше помышляет о Боге и о своем спасении, нежели о своей славе; кто, действуя на виду у мира сего, хотя принимает почести как сень или личину разнообразного и временного, однако же сам живет для Бога и блюдет в себе образ, о котором знает, что получил его от Бога и за который обязан дать отчет Даровавшему (1).

* * *

Непродолжительна и целая человеческая жизнь, если сравнить ее с Божественным и нескончаемым естеством (1).

* * *

Долго ли нам оплакивать его (умершего) как отошедшего от нас? Не поспешаем ли и сами к той же обители? Не покроет ли и нас вскоре тот же камень? Не сделаемся ли в скором времени таким же прахом? В эти же краткие дни не столько приобретем доброго, сколько увидим, испытаем, а может быть, сами сделаем худого и потом принесем общую и непременную дань закону природы. Одних сопроводим, другим будем предшествовать; одних оплачем, для других послужим предметом плача и от иных воспримем слезный дар, который сами приносили умершим. Такова временная жизнь наша, братия! Таково забавное наше появление на земле – возникнуть из ничего и, возникнув, разрушиться! Мы то же, что беглый сон, неуловимый призрак, полет птицы, корабль на море, следа не имеющий, прах, дуновение, весенняя роса, цвет, вовремя рождающийся и вовремя облетающий. Человек – что трава, дни его, как полевой цветок, так и он отцветает (Пс. 102, 15), – прекрасно рассуждал о нашей немощи божественный Давид. Он то же говорит в следующих словах: сокращение дней моих поведай мне (Пс. 101, 24) – и меру дней человеческих определяет пядями (Пс. 38, 6). Что же сказать вопреки Иеремии, который и к матери обращается с упреком, сетуя на то, что родился, и притом по причине чужих грехопадений (см. Иер. 15, 10)? Видел я все дела (Еккл. 1, 14), – говорит Екклесиаст, – обозрел я мыслью все человеческое: богатство, роскошь, могущество, непостоянную славу, мудрость, чаще убегающую, нежели приобретаемую; неоднократно возвращаясь к одному и тому же, рассмотрел опять роскошь и опять мудрость, потом сластолюбие, сады, многочисленность рабов, множество имения, виночерпцев и виночерпиц, певцов и певиц, оружие, оруженосцев, коленопреклонения народов, собираемые дани, царское величие и все излишества и необходимости жизни, все, чем превзошел я всех, до меня бывших, царей; и что же во всем этом? Все суета сует, всяческая суета и томление духа (Еккл. 1, 14), то есть какое-то неразумное стремление души и развлечение человека, осужденного на это, может быть, за древнее падение. Но сущность всего, – говорит он, – бойся Бога (Еккл. 12, 13), здесь предел твоему недоумению. И вот единственная польза от здешней жизни – самим смятением видимого и обуреваемого руководствоваться к постоянному и незыблемому (1).

* * *

Что же происходило в это время? Охотно скажу, и даже словами Писания: дул сильный ветер (Ин. 6, 18), море волновалось и завывало, а волны, как обыкновенно бывает в таких бурях, одни, восстав вдали и постепенно то, достигая наибольшей высоты, то понижаясь, сокрушались о берега; а другие, ударившись о ближние скалы и отраженные ими, превращались в пенистые высоко взлетающие брызги. Тут выбрасывались небольшие камни, поросты^[90], улитки и самые легкие раковины, и некоторые опять поглощались с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли скалы, как будто ничто их не тревожило, кроме того, что ударялись о них волны. Из этого умел я извлечь нечто полезное для любомудрия...

Я сказал себе: не море ли – жизнь наша и дела человеческие? И в ней много соленого и непостоянного. А ветры – это не постигающие ли нас искушения и всякие неожиданности? Это-то, кажется мне, примечая, досточудный Давид говорит: спаси меня, Боже, ибо воды дошли до души моей. Избавь меня от глубин водных, я вошел во глубины морские и бурное волнение потопило меня (Пс. 68, 2–3). Что же касается искушаемых, то одни, – рассуждал я, – как самые легкие воздушные тела, увлекаются и нимало не противостоят напастям, потому что не имеют в себе твердости и веса, доставляемых разумом целомудренным и готовым бороться с встретившимися обстоятельствами; а другие, как камень, достойны того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим. Таковы все, которые, руководствуясь умом любомудрым и стоя выше низкой черни, все переносят твердо и непоколебимо, и посмеваются над колеблющимися или жалеют о них, – посмеваются по любомудрию, жалеют по человеколюбию. Сами же для себя вменяют в стыд – отдаленные бедствия презирать и даже не считать бедствиями, но уступать над собой победу настоящим, и притом кратковременным, как будто они постоянны, оказывать любомудрие безвременно, а в случае нужды оказываться не любомудрыми. Это подобно тому, как если бы стал почитать себя отличнейшим борцом тот, кто никогда не выходил на поприще, или искусным кормчим, кто высоко думает о своем искусстве в тихую погоду, а в бурю бросает кормило^[91](1).

* * *

Пусть всякий простирается вперед, все же да держатся Бога: кто мудр, кто силен, кто богат или беден – все да берутся за эту необманчивую опору! Здесь должно привязать челн свой всякому, особливо же мне, который сидит на высоком престоле и посредством жертв возводит людей к небу, – мне, которому, если в омраченном сердце обесчестит Христа, в такой же мере угрожает скорбь, в какой предлежит добрая слава, если приближаюсь к Божеству. Ибо как по Божиим мерам отмеривается мера нашей жизни, так по мерам жизни отмеривается и Божия мера.

Так рассуждая, и здесь безбедно совершишь поприще жизни, и после, в тот день, когда разрешится эта мрачная жизнь, в добром сопровождении самого Бога переселишься отсюда (2).

* * *

Я существую. Скажи, что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но течение мутной реки, которое непрестанно движется и ни минуты не стоит на месте. Чем же из этого назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое я? Объясни мне это; и смотри, чтобы теперь этот самый я, который стою пред тобою, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по той же реке, по которой переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде.

Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня мать, но как нечто общее обоим; а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то непохожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом; и утроба матери служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тления! Ибо в этой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть, не будет ли для тебя жизнью?

Еще не родился я в жизнь. Для чего же крушусь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных; это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареет, после того как, выйдя из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретиться. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны холодные снега. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отсюда. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди – эти звери моря и суши, все скорби – вот жизнь! И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных, так не видал ни одного блага, которое бы совершенно свободно было от скорби, с тех пор как пагубное вкушение и зависть противника заклеймили меня горькой опалой (2).

* * *

О, какой продолжительной сделали жизнь эту бедствия! – Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага нашей жизни заключены в одном утешении – изо дня в день то принимать в себя, то извергать отмеренное. Немногим пользуется гортань, а все прочее переходит в сток нечистот. Еще зима, еще лето; то весна, то осень попеременно; дни и ночи – двойные призраки жизни; небо, воздух, море – во всем этом: и что неподвижно, и что вращается – ничего для меня нет нового, всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно понесу все тяжести трудов. Лучше бы мне умереть, когда заключил Ты меня в матернюю утробу, ибо как скоро начал я жизнь, моим уделом стали тьма и слезы.

Что это за жизнь? Воспрянув из гроба, иду к другому гробу и, восстав из могилы, буду погребен в нещадном огне. Да и это время, пока дышу, есть быстрый поток бегущей реки, в которой непрестанно одно уходит, другое приходит, и ничего нет постоянного. Здесь все один прах, который закидывает мне глаза, и я дальше и дальше отпадаю от Божиего света, ощупью, по стене, хватаясь за то и другое, брожу вне великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобная одной из тех, какие видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, каменею от стыда, явившись вдруг иным. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся ею недолго (2).

* * *

Все обтек я на крыльях ума – и древнее, и новое; и ничего нет немощнее смертных. Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, переселяться отселе. Прекрасны слезы и воздыхания, ум, питающийся божественными надеждами, и озарение Принебесной Троицы, вступающей в общение с очищенными. Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, приятого нами от Бога. Прекрасно жить жизнью, чуждой жизни, и, один мир променяв на другой, терпеливо переносить все горести (2).

* * *

Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море, но не пускайся в плавание, как грузный корабль, который готов тотчас потонуть (2).

* * *

Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет вверх, то склоняется вниз и, хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте и, держась, убегает; стремительно скачет и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение и от того же движения приходит в прежнее положение. Потому ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или с сновидением, или с полевым цветком (2).

* * *

Персть, брение, кружащийся прах! Земля опять соединяется с землею, повивается земными пеленами и снова делается перстью, как прах, который сильным круговоротом ветров поднят в высоту и потом брошен вниз. Ибо так и нашу кружащуюся жизнь бури лукавых духов подъемлют в высоту – к лживой славе; но персть тотчас опадает вниз и остается долу, пока слово Сотворившего не совокупит того, что было соединено и разрушилось по нужде. А теперь эта персть, в которую вложен дух с Божиим образом, как бы возникнув из какой-то глубины, возглашает земные печальные песни и оплакивает жизнь, по-видимому, улыбающуюся (2).

* * *

Вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец (2).

* * *

Ты (жизнь мирская) завидуешь добродетельным, а я жизнь духовная) сожалею о порочных; потому что всего бедственнее быть порочным, хотя и благоуспешен путь текущих к гибельному концу. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог, но я знаю одну тварь, знаю, что все явимся на один суд. А второе творение – это добрая нравственность. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудривает страх. Тебя приводят в изнеможение трудности, а меня облегчает надежда, потому что ничего нет постоянного, но все утекает с продолжением времени. Ночь полагает конец дню, а день – ночи. Радость сменяется скорбью, а бедствие оканчивается чем-нибудь приятным. А по тому и не должно останавливать на этом внимания как на чем-то непременном. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез, потому что грех есть отчуждение от Бога. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром, для тебя приятные сновидения – повторения того же, что делалось днем, ты пьешь, играешь в зернь, принимаешь дары, шутишь, смеешься. А у меня большая часть жизни проходит без сна, потому что уснувшего будят труды. Если же и похищу несколько сна, то со слезами. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, Судия неподкупный, трепетное предстояние судилищу, с одной стороны – река, клокочущая неугасимым огнем, с другой – червь, гложущий вечно, а посередине совесть – этот обвинитель, не нуждающийся в письменных уликах. И Бог тебе – Бог, когда только подает во всем успех, а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное. Ибо борьба с несчастиями – для меня спасительное врачевство. Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом; это для меня – преследующее воинство врагов, которое заставляет укрыться в стены. У тебя утешителями – дети, жена, друзья, и лишиться их – величайшее для тебя бедствие. А мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада – Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй; ты недолго будешь наносить мне обиды, а я все терплю для Бога и к Нему обращаю взоры, простираюсь мыслью в жизнь последующую, там упокоиваюсь, но не знаю ничего дольнего и таким образом удобно избавляюсь от всякой скорби (2).

* * *

Настоящую жизнь почитай торжищем. Если пустишься в торговлю, то останешься с прибылью, потому что за малое получишь в обмен великое и за скоропреходящее – вечное. А если пропустишь случай, другого времени для такого обмена уже не будет (2).

* * *

Самая лучшая польза от жизни – умирать ежедневно (2).

* * *

Боюсь, чтобы, основание жизни положив на песке, не разрушиться мне от рек и ветров (2).

* * *

Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть – разлучение души с телом (2).

* * *

Тот совершенный живописец, кто начертывает на картинах верные и живые изображения, а не тот, кто, намешав понапрасну много красок, хотя и доброцветных, представляет на картине написанный луг. И корабль мореходный хвалю не за то, что блистает излишними украшениями и расцвеченной кормой, но за то, что рука корабельного строителя крепко сколотила его гвоздями, надежным и смелым пустила по волнам. И войско должно быть храбро, а не красиво; и в доме хорошая отделка – второе уже достоинство после прочности. Так и жизнь человеческая: или божественна, когда страх ведет человека ко Христу, делает его чуждым сетей греха, постоянным, неразвлеченным и беспечальным, или весьма порочна и внутренне бессильна, хотя по наружности ненадолго имеет такую же силу, какую замечаем в умоисступленных, у которых все кружится, потому что мысль идет кругом (2).

Жизнь будущая

Здешнее – ничего не стоящий дым или прах для того, кто эту жизнь обменял на жизнь великую, жизнь земную на жизнь превыспреннюю, жизнь скоропреходящую на жизнь постоянную (2).

* * *

Оставив весь мир и всякое здешнее бремя, направляй парус в небесную жизнь (2).

Жизнь совокупная (монашество)

Если мужи или жены станут хвалить совокупную для многих жизнь, чтобы под узами единомыслия заботиться о ликостоянии вокруг милосердого Царя и по обету под одним кровом стремиться к одной цели и одной стезею, то это весьма хорошо. Ибо ничто прекрасное не любит показываться одиноким, и то еще не совершенно, что не преуспевает даже и перед хорошим. И дружба, назначающая себе тесные пределы, мало доставляет приятности, равно как неразборчивая бывает грязна. Но советую и здесь утвердить великую пропасть, чтобы мужи или жены, посвятившие себя благочестию, жили раздельно и имели только славу общую. Зависть преследует не только живущих в совокупности, им большая предстоит брань. А если хочешь жить один в общении с Единым Христом – и это любезно. Впрочем, всем тот же страх, что и мне, а именно: борьбы с неприязненным и гибельного падения (2).

Житие

Неблагочестно и небезопасно было бы чтить памятью жития нечестивых, а обходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, и притом в городе^[92], который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он божественные предметы обращает в забаву так же, как скачки и зрелища (1).

Заботы

Слово Божие да не будет подавлено в вас заботами житейскими, чтобы вам не остаться бесплодными (1).

* * *

Ум озабоченный – это моль, которая точит кости; тело цветет, когда избегает забот (2).

* * *

Да не похищают у тебя Бога ненавистные заботы, которые и высокошественного низлагали мгновенно на землю. Ум твой да стремится к цели, не носясь туда и сюда, подобно искателю побед, неукротимому коню, и не убегая вдаль от великой славы Христовой. Если же увлек тебя злой Велиар и ум твой блуждает, то как можно скорее перемени направление и иди к цели прямым путем (2).

* * *

Пусть занимают тебя ткацкий челнок, пряжа, поучение в Божием Слове, премудрость, Божественные песни, внятные, но не громкие, не терзающие душу звуки, которых больше остается в груди, нежели сколько слышно на устах. Враг часто врывался через слух даже в глухих.

Ты, целомудреннейшая дева, которая, вкусив божественного пития, избегла супружеских уз и всякого бремени, носимого женщинами, не входи в чужие ложницы^[93] и в супружеские дела, чтобы тебя вместо девы не стали называть яремной женой; не проводи времени в чужих домах, за чужою трапезою, не имей обращения со слугами, не принимай участия в домашних смутах, не бросай льстивого слова за кусок хлеба (2).

* * *

Скорбь есть грызение сердца и смущение, а забота – это кружение, высшая же ее степень – беспокойство (2).

* * *

Принуждают меня вринуться в середину мятежей, от которых люблю удаляться, едва не принося за это благодарения и телесному расстройству. Ибо беззаботное безмолвие предпочтительнее знаменитости людей должностных (2).

Зависть

Мухи мертвые и загнившие портят елей (Еккл. 10, 1), говорит некто, но зависть не может повредить добру, если и захочет, ибо истина, как рассуждаю с Ездрой, сильнее всего (2Езд. 4, 35) (1).

* * *

О, когда бы истребилась между людьми зависть, эта язва для одержимых ею, этот яд для страждущих от нее, эта одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей, – страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, и справедливая, потому что сушит питающих ее! Ибо не буду желать зла тем, которые вначале хвалили меня. Они не знали, какой будет конец этих похвал; иначе, может быть, присоединили бы к похвалам и порицания, чтобы поставить преграду зависти.

Зависть омрачила и Ангела, падшего от превозношения. Будучи божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом и изринул из рая Адама, овладев им посредством сластолюбия и жены (см. Быт. 3, 23), ибо уверил его, что древо познания запрещено ему на время из зависти, чтобы не стал он богом. Зависть сделала братоубийцей и Каина, который не стерпел того, что другая жертва была святее его жертвы. Зависть и злочестивый мир покрыла водами, и содомлян потопила огнем. Зависть поглотила землею Дафана и Авирона, возмутившихся против Моисея (см. Чис. 16, 32), и поразила проказой Мариам, возроптавшую только на брата (см. Чис. 12, 10). Зависть обагрила землю кровью пророков и через жен поколебала премудрого Соломона. Зависть и из Иуды сделала предателя, прельстившегося немногим числом сребреников и заслужившего удавление; она произвела и Ирода – детоубийцу, и Пилата – Христоубийцу. Зависть унизила и рассеяла Израиля, который и доныне не восстал от греха этого. Зависть восставила нам и этого богоотступного мучителя^[94], от которого теперь еще остаются угли, хотя избегли мы пламени. Зависть рассекла и прекрасное тело Церкви, разделив на разные и противоборствующие скопища. Зависть восставила у нас и Иеровоама, этого служителя греха^[95], и налагает узы на язык. Он не терпит воссиявшей Троицы, Которая озаряет нас всецелым Божеством и истинных Своих проповедников делает для вас досточестными (1).

* * *

Не завидуй благоуспевшему ты, который сам возбудил к себе зависть, поверил, что тебе завидуют, и через это низложен (1).

* * *

Сказывают об одном самосском царе^[96], который во всем имел успех, что он в угождение зависти сам себе причинил огорчение и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал ее служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.

Так и со мною. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами; потому избрал я для себя глубину молчания и доселе подражаю самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра: худой или добрый встретит меня конец.

Ты, врачевство человеков, останови зависть и, освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь (2).

* * *

Хорошо уберечь что-нибудь от моли и от зависти. Лучше иметь должником Христа, нежели всем обладать. Христос за один кусок хлеба дарует царство, а, питая нищего, ты питаешь и одеваешь Христа (2).

* * *

Приятно возбуждать к себе зависть, но весьма постыдно самому завидовать (2).

* * *

Зависть есть сокрушение об успешности ближних, а злоречие сверх того и вредит из зависти. Но упрекать людей порочных есть похвальная страсть (2).

* * *

До того омрачены очи наши этой страстью или к суетной славе, или к богатству и этой страшной злорадной завистью, которая иссушает человека и справедливо сама себя снедает скорбью (2)!

Закон

В нашем законе одно предписывается как необходимое, так что не соблюдающие этого подвергаются опасности, другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному произволению, так что соблюдающие это получают честь и награду, а несоблюдающие не навлекают на себя никакой опасности. Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми и достигнуть высочайшей степени добродетели – это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поскольку Божественное должно отличать от человеческого и для одного – нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого – велико и то, если оно достигает средних степеней, то почему же ты (обращение к Юлиану) хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих этого? Как не всякий, не заслуживающий наказания, достоин уже и похвалы, так не всякий, недостойный похвалы, поэтому уже заслуживает и наказания. Надо требовать должного совершенства, но не выступая из пределов свойственного нам любомудрия и сил человеческих (1).

* * *

Христианские обычаи и законы одним только христианам и свойственны, так что никому другому, кто только захотел бы подражать нам, невозможно перенять их, и это оттого, что они утвердились не человеческими соображениями, но силою Божиею и долговременным постоянством (1).

* * *

Свет, также преобразовательный и соразмеренный с силами приемлющих, есть написанный Закон, прикрывающий истину и тайну великого Света, почему и лицо Моисеево Им прославляется (1).

* * *

Поскольку нас, которые вначале пали через грех и сластолюбие, вовлечены даже в идолопоклонничество и беззаконное кровопролитие, надлежало опять возвести и привести в первобытное состояние, по великому милосердию Бога, Отца нашего, не потерпевшего, чтобы оставалось поврежденным такое произведение руки Его – человек, то каким образом воссозидается он? И что при этом происходит? Не одобрено сильное врачевание как неверное и способное произвести новые раны по причине, затвердевшей от времени опухоли; найден же для исправления кроткий и человеколюбивый способ врачевания, потому что и кривая ветвь не выносит внезапного перегиба и усилия выпрямляющей руки и скорее может переломиться, нежели выпрямиться. Горячий и старый конь не терпит мучительной узды без какой-нибудь лести и ласки. Поэтому дается нам в помощь Закон, как бы стена, поставленная между Богом и идолами, чтобы отводить от идолов и приводить нас к Богу. И вначале позволяет он иное маловажное, чтобы приобрести важнейшее. Дозволяет пока жертвы, чтобы восстановить в нас ведение о Боге. Потом, когда наступило время, отменяет и жертвы, постепенными лишениями премудро изменяя нас и привыкших уже к благопокорности приводя к Евангелию. Так и на этот случай появился написанный Закон, собирающий нас ко Христу, и такова, по моему рассуждению, причина жертв (1)!

* * *

Закон возбраняет совершение грехов, а нам обращаются в вину и причины, почти как действия. Закон говорит: не прелюбодействуй (Мф. 5, 27). А ты не имей и вожделения, не возжигай страсти любопытным и внимательным воззрением. В Законе сказано: не убивай (Мф. 5, 21). А ты не только не мсти за удар, но даже отдай себя в волю бьющему. Настолько последнее любомудреннее первого! Закон говорит: не преступай клятвы (Мф. 5, 33). А ты вовсе не клянись – ни мало, ни много, потому что клятва рождает клятвопреступление. Закон говорит: не прибавляй дом к дому и поле к полю (см. Ис. 5, 8), притесняя бедного (Иез. 22, 29). А ты отдай с готовностью и приобретенное правдой, обнажи себя для нищих, чтобы с легкостью взять тебе крест и обогатиться невидимым. Чресла несвязанные и неопоясанные пусть будут у бессловесных, потому что они не имеют разума, господствующего над сластолюбием (не говорю пока, что и они знают предел естественного движения). А ты поясом и целомудрием укроти в себе похотливость и это ржание, как говорит Божественное Писание (Иер. 5, 8), порицая гнусность страсти (1).

* * *

Теперь вникни в значение двоякого закона, обнародованного под именем Ветхого и под именем Нового и данного сперва евреям, потому что они первые познали царствующего в горних Бога, а потом и во всех концах земли. Ибо Бог-Всеведец управляет человеком, изрекая ему повеления не противоречащие, как делает какой-нибудь несведущий ум, и не изменяющиеся, что ставится в вину даже смертным. Таково мое понятие о помощи возлюбившего нас Бога (2).

* * *

Поклялся я самим Словом, Которое для меня есть высочайший Бог, Начало от Начала – от бессмертного Отца, Образ Первообраза, естество, равное Отчему, Бог, пришедший с небеси, вступивший в человеческую жизнь, – поклялся я ни умом, замыслившим вражду, не унижать великий Ум, ни чуждым словом – Слово. А если бы, последовав внушениям богоборных времен, стал я рассекать Божество Пресветлой Троицы; если бы мой ум обольстился высоким престолом или подал я руку искательству других; если бы предпочел я Богу смертного помощника, привязав корабль свой к хрупкому камню; если бы в счастье возгордился я сердцем или опять, встретившись с напастями, уныл духом; если бы стал я судить суд, уклонившись сколько-нибудь от закона; если бы человеческой гордости отдал я предпочтение пред преподобными; если бы, видя, как злые наслаждаются тишиною, а добрые разбиваются об утесы, уклонился я от правого пути; если бы зависть иссушила мое сердце если бы посмеялся я падению других, хотя и не святых, как будто бы сам стою неподвижною ногою; если бы от умножившейся желчи пал мой ум; если бы язык побежал без узды и похотливое око увлекло за собою сердце; если бы возненавидел я кого напрасно; если бы коварно или явно стал я мстить своему врагу; если бы отпустил я от себя нищего с пустыми руками или с сердцем, жаждущим небесного слова: то Христос да будет милосерд к другому, а не ко мне; мои же труды до самой седины да развевает ветер!

Такими законами связал я жизнь свою. А если в желаемом достигну конца, то по Твоей благодати, Нетленный (2)!

* * *

Соблюдая закон, изгонишь вон страх, потому что всякий исполнитель законов – вне страха (2).

* * *

Злонамеренный оратор извращает законы, а благонравный оратор – самая стройная гармония (2).

* * *

На собственную пагубу хвалится законами, кто незаконно требует соблюдения законов (2).

* * *

Эти десять законов Бог некогда начертал на каменных скрижалях, а ты напиши у себя на сердце.

Не знай иного Бога, потому что чествование возможно только одно – Единого Бога.

Не ставь ничтожного кумира и бездушного подобия.

Никогда не воспоминай напрасно имени великого Бога.

Храни всякую субботу – и выспреннюю^[97], и прикровенную.

Блажен, если родителям приносишь благодарность, если, где нужно, избегаешь осквернения рук человекоубийством, чужого брачного ложа, злонамеренного воровства, ложного свидетельства и желания чужой собственности – этой искры, воспламеняющей смерть (2).

* * *

Преступление есть худой поступок при существующем законе. Под беззаконием разумею неподчинение законам (2).

* * *

Первый закон есть иудейство, а второй – таинство страдания. Один прикровен и истребляет служение демонам, а другой ясен и разрушает гадания (2).

* * *

Поскольку Христос, изрекая нам закон, не очистил нас, то человеческому закону подчиняет человека (2).

Заповеди

Знай и иной свет, которым отражена или пресечена первобытная тьма, – эту первую основу небесной твари, то есть как кругообразные пути звезд, так и горнюю стражу, обнимающую сиянием целый мир. Светом была данная первородному и первоначальная заповедь, потому что заповедь есть светильник, и наставление – свет (Притч. 6, 23), и как свет – повеления Твои на земле (см. Ис. 26, 9), хотя завистливая тьма, вторгшись, произвела грех (1).

* * *

Для тебя мерою должны быть заповедь и Бог (2).

* * *

Закон есть судебное определение того, что мне делать, а заповедь есть Владычнее повеление (2).

* * *

Того, кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряет ум и избегает порывов ума, увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает, – сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям (2).

Здоровье

Не будем ни слишком высоко ценить во всяком случае здоровье, ни слишком осуждать болезни, не будем прилепляться к скоро утекающему богатству (см. Пс. 61, 11) и более надлежащего прилагать к этому потоку свое сердце, тратя на это, так оказать, нечто из существа души нашей. Не будем восставать и против бедности как против доли, заслуживающей презрение, проклятие и ненависть. Научимся лучше и презирать безумно употребляемое здоровье, плод которого – грех, и уважать благочестиво переносимую болезнь, почитая тех, которые страданием приобрели победу: почем знать, не кроется ли между болящими какой-нибудь Иов, который несравненно больше достоин чести, чем здоровые, хотя и соскребает с себя гной и томится день и ночь под открытым небом, страдая и от язв, и от жены, и от друзей. Научимся отметать и неправедное богатство, за которое праведно мучается в пламени богач (Лк. 16, 24), прося для прохлаждения каплю воды, и вместе с тем ублажать благодарную и любомудрую бедность, с которой Лазарь спасается и богато награждается упокоением в недрах Авраама (1).

* * *

Для больного никакое богатство не предпочтительнее здоровья; и природа поступает премудро в том, что всегда желает здоровья (2).

* * *

Каково твое телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду, здорова ли она. Ибо знаю, что здравие ее прекрасно, потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство, почему для тебя больше блаженства – страдать, нежели для иных – наслаждаться здоровьем^[98](2).

Земля

Для всякого умершего человека целая земля есть гроб, потому что все, что из земли, – на земле и в землю обращается (2).

* * *

Пока матерь земля не узрела на себе человека, до тех пор она не имела высшего своего украшения, какое должна была получить (2).

Зло

Если не в наших силах остановить стремление зла, то по крайней мере ненавидеть и стыдиться его есть не последняя степень благочестия (1).

* * *

Кто далек от зла, тот всего менее подозревает зло (1).

* * *

Порочный человек скорее готов следовать злу, нежели удерживаться добром (1).

* * *

Людям доставляют громкое имя не одни благодетельные, но и злые дела, когда они не находят себе одобрения даже у порочных (1).

* * *

Кто с трудом преклоняется на зло, тот медлителен и в подозрении худого (1).

* * *

Если верно установишь весы и взвесишь все, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чаша, до верха нагруженная злом, пойдет к земле, а другая, напротив, с благами жизни, побежит вверх. Война, море, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи, неправдивый начальник – все это еще детские игрушки в многотрудной жизни. Посмотри и на приятность жизни: пресыщение, обременение, пение, смех, гроб, всегда наполненный сотлевшими мертвецами; брачные дары, брак, брак второй, если расторгнут прежний, прелюбодеи, поимка прелюбодеев; дети – тревожная скорбь; красота – неверная приманка; безобразие – невинное зло; заботы о добрых детях, печаль о худых; богатство и нищета – сугубое зло, презорство, гордость – все это как шар, летающий из рук в руки у молодых людей.

Итак, видя, снедаюсь сердцем, если почитают лучшим то, в чем больше зла, нежели добра. Не плачешь ли, слыша, сколько было скорбей у живших до нас? Впрочем, не знаю: будешь ли ты при этом плакать или смеяться. Мудрецы древности находили для себя приличным и то, и другое.… И кто злострадал, и кто благоденствовал – у всех нет ничего, кроме гроба (2).

* * *

Злые имеют преимущество перед добрыми, блюстители законов могут быть куплены той и другой стороною. И если злой имеет у себя больше достатка, то он и лучший. Кто же с такими людьми может без помощи Божией избежать множества лжи и хитросплетений? Ибо необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце, как приближающийся к злому дыханию истребительного огня носит на себе печальные знаки или пламени, или дыма (2).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший; а зло делаешь себе самому. Для меня врачевством в этой беде служит такое рассуждение. Если великий Бог благоволит к тебе, то в ином благоволит и ко мне. А если прогневается на тебя, то, во сколько строже будет суд (2)!

* * *

Приступите к истине, перемените жизнь свою, пока не поздно, чтите Бога более, нежели насколько привыкли! Перемена жизни нимало не постыдна, напротив – хранение зла гибельно (2).

Злословие

Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословия и наглости друг против друга. У нас не тот совершеннее, кто из страха Божия не произносит праздного слова, но тот, кто как можно больше злословит ближнего или прямо, или намеками, нося на языке своем мучение и злобу (см. Пс. 9, 28), или, говоря точнее, яд аспидов (Пс. 139, 3). Мы ловим грехи друг друга не для того, чтобы оплакивать их, но чтобы пересуживать, не для того чтобы уврачевать, но чтобы еще уязвить, чтобы раны ближнего были оправданием собственных наших недостатков (1).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если говоришь справедливо, то виновен я, который дал повод твоему языку. А если несправедливо и ложно, что мне до твоих речей? Говори даже всякому: за это, без сомнения, большее наказание получишь от Бога (2).

* * *

Злоречивый старается опозорить. Порицание друга, не подвергающее наказанию, есть упрек. Обвинение же в чем-нибудь, заслуживающем наказание, есть жалоба. Если жалоба несправедлива, то делается клеветою. А если принесена еще тайно, то назову ее ябедою. Какой-нибудь безотчетный упрек есть хула. А злоязычен – кто против всех вооружает свои уста (2).

Знание

Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? – Ни я не знаю этого, ни тот, кто обильнее меня мудростью. Как покрытый облаком, блуждаю туда и сюда; даже и во сне не вижу, чего бы желал, потому что и низок, и погряз в заблуждениях всякий, на ком лежит темное облако дебелой плоти. Разве тот премудрее меня, кто больше других обольщен лживостью собственного сердца, готового дать ответ на все (2)?

* * *

Навык есть какое-то постоянное качество, а произведение навыка называю действованием.

Искусство есть заведенный порядок действования по опыту, а такой навык, от которого и отступить невозможно, называется знанием (2).

Золото

Подарок заставляет и мудрецов видя не видеть; золото – такая же ловушка для людей, как сеть для птиц (2).

* * *

Когда говорит золото, тогда все другие слова не действительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка (2).

Зрелища

Что же сказал бы иной о заразительности срамных песен, о стихах, ослабляющих добрую настроенность сердца, о свирелях, о плясках блудных вакханалий, за которые у этих жалких людей назначаются даже награды? Чего достойно все это? Похвал ли, лицезрения и восхищения – или слез и рыданий? У них самовластвует смех, естество предается поруганию, воспламеняется разновидный огонь сластолюбия, воздвигаются зрелища для позорных дел, не тайно бесчинствуют пороки, но предлагаются награды за худые наставления. Ты же гнушайся этим, не опозоривай дев, избегай всякого растления очей – и девы да соблюдутся у тебя невинными (2).

Зрение

Меня обольщало зрение, однако же, я удержался, не поставил в себе кумира греху. И кумир был поставлен, но мы избежали искушения. Все это степени борения с неприязненным врагом (2).

Искренность. Искушение.

Идол

Желал бы я взойти на верх высокой башни и возгреметь во всеуслышание всем жителям земли: «Смертные человеки! Строители того, чего не существует! Долго ли вам обольщаться и обольщать ложными, наяву видимыми, грезами и без цели блуждать по земле? Суемудрые служители идолов! Покровителями своих страстей умыслили вы поставить непотребных богов: лжецов, человекоубийц, строптивых, клятвопреступников, хищников, андрогинов^[99], прелюбодеев, мужеложников. Смотри, во сколько видов превращался самый первый из них, чтобы удовлетворить своему распутству^[100]. Он бывал волом, лебедем, золотом, змеею, мужем, медведем принимал на себя всякий вид, какого требовал немощный ребенок – нетерпеливый Эрот, как уверяют сами творцы этих бессильных богов. Но не довольно этого; вы и собственные страсти свои чествуете жертвами, и для каждого порока есть у вас особый заступник, чтобы всякий грех не только оставался ненаказанным, но даже почитался добрым делом, потому что оказавший ему почесть угождает тем Богу. Рассмотри и другое полчище пресловутых помощников – этих ифифалов рогатых, не имеющих шеи, до половины тела – змей, зверообразных, совмещающих в себе члены различных зверей, достойных смеха чудищ!» – О, если бы они увидели у себя таких детей, каких чтут богов! О, если бы сделались они такими же помощниками для своих друзей или сами встретили таких же помощников, когда угрожает им враг, каких помощников своим порокам имеют в этих богах (2)!

* * *

Хотя для других (не без основания думают так люди благочестивые) душепагубны Афины, потому что изобилуют худым богатством – идолами, которых там больше, нежели в целой Элладе, так что трудно не увлечься за другими, которые их защищают и хвалят, однако же, не было от них никакого вреда для нас^[101], сжавших и заградивших сердце. Напротив (если нужно сказать и то, что несколько обыкновенно), живя в Афинах, мы утверждались в вере, потому что узнали обманчивость и лживость идолов, и там научились презирать демонов, где им удивляются. И ежели действительно есть или в одном народном веровании существует такая река, которая сладка, когда течет и через море, и такое животное, которое прыгает и в огне, все истребляющем, то мы походили на это в кругу своих сверстников (2).

Иерей

Первое место дай Богу, а следующее затем – иерею, земному Христу, руководителю твоей жизни. Поспешай за ним на крыльях, покоряйся ему безмолвно; с ним радуйся, когда простираешься вверх, и ему подчиняйся, когда падаешь, чтобы, придя в страх, опять вознестись высоко (1).

* * *

Неодинаково и сердце молитвенников (иереев) великославного Христа. Один – всегдашний слуга человеческого могущества, – смотря по обстоятельствам, как трость, колеблемая ветром, клонится туда и сюда и подает не врачевство, но образец всякого порока. Другой трепетными и благоговейными руками возносит дар благодарения Христовой плоти и великим страданиям, какие понес на земле Бог в избавление наше от первородных недугов. Он живет для единого Христа, Им утешается, для Него, возносясь отсюда, отрешает сердце от земного и из людей, только добрым покоряет мысль, злым же противится, как твердый камень адамант^[102]. Он не заботится о богатстве, о великих престолах, о человеческой славе, пресмыкающейся долу. И, нося на себе кожу могучего, царственного льва, не скрывает под ней раболепства лисицы, чтобы быть мертвоядцем, хитрецом, злодеем, перекидываться во все виды порока. Напротив, непрестанно обогащая ум чистыми представлениями, касается даже небесной Троицы, утвердил Ее образ в своем сердце, созерцая единую славу в трех добротах, и, наконец, чистыми жертвами приуготовляя народ богоподобный, приносит бескровную сердечную жертву (2).

Избрание

Примечаешь ли, что из Христовых учеников, которые все были высоки и достойны избрания, один именуется камнем, и ему поверяются основания Церкви, другой больше других любим и возлежит на персях Иисуса, прочие же не оскорбляются таким предпочтением? Когда Иисусу надлежало взойти на гору, чтобы в просветленном лице открыть Божество и обнаружить сокровенное в плоти, кто с Ним восходит? Ибо не все были зрителями этого чуда, но Петр, Иаков и Иоанн, которые и считались, и были выше других. Кто был с Иисусом, когда Он находился в борении, уединялся незадолго перед страданием и молился? Опять они же. Но в этом видно предпочтение Христово, во всем же прочем видны благочиние и порядок, из чего же? Об одном спрашивает Петр, о другом Филипп, об ином Иуда, об ином Фома, об ином другой кто, и не все о том же, и не один обо всем, но каждый о чем-нибудь и в свою очередь. Может быть, скажешь: каждый о том, что ему было нужно. Но как покажется тебе следующее: Филипп хочет сказать нечто и один не смеет, но приглашает и Андрея; Петру нужно задать один вопрос, он знаком предлагает это и Иоанну? Где здесь необщительность, где любоначалие? Да и в чем ином показали бы они себя действительными учениками Христа, кроткого и смиренного сердцем, соделавшегося рабом за нас – рабов Его – и во всем воздающего всякую славу Отцу, чтобы дать нам образец порядка и скромности, которую мы до того не уважаем, что я желал бы, по крайней мере, не сделаться дерзностнее всех людей, после того как мы столько оказываем скромности в предметах и обстоятельствах самых важных (1)?

Избранные

Не все, – говорит, – вмещают слово сие, но кому дано (Мф. 19, 11). Когда слышишь: кому дано, – не впадай от этого в ересь, не вводи различных естеств: земных, духовных и средних, ибо некоторые держатся превратных мнений и думают, что одни по самой природе назначены к совершенной погибели, а другие – к спасению, иные же в таком состоянии поставлены, что собственный произвол ведет их к худому или к доброму. И я согласен, что один в сравнении с другим имеет больше или меньше способности; но одной способности недостаточно для совершенства, и разум должен возбудить способность, чтобы природа пришла в деятельность, подобно тому, как камень пирит, если ударяют в него железом, сам делается железом. Когда слышишь: кому дано, то добавляй – дано призываемым и имеющим к тому расположение, ибо когда слышим также: не от желающего, не от подвизающегося, но от милующего Бога (Рим. 9, 16), – советую тебе подразумевать то же. Поскольку есть люди, так высоко думающие о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, Кто их сотворил и умудрил, – не Подателю благ; Слово Божие учит таковых, что нужна Божия помощь и для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто Божественное, дар Божия человеколюбия. Ибо надобно, чтобы дело спасения зависело как от нас, так и от Бога. Поэтому сказано: не от желающего, то есть не от одного хотящего, не от подвизающегося только, но и от милующего Бога. Потом, поскольку и само хотение – от Бога, то апостол справедливо все приписал Богу. Идешь ли, трудишься ли – всегда имеешь нужду в дающем венец. Если Господь не построит дома, напрасно трудятся строители; если Господь не сохранит города, напрасно бодрствует страж (Пс. 126, 1). Знаю, говорит он, что не от легких в беге зависит бег, не от сильных – война, не от ратоборцев – победа и пристань не во власти искусных пловцов, но от Бога и победу устроить, и ладью привести к пристани. И может быть, то, что говорится и подразумевается в другом месте и что пришло мне на мысль по случаю сказанного, нужно присовокупить здесь, чтобы и с вами поделиться моим богатством. Просила мать сынов Заведеевых, страдавшая чадолюбием и не знавшая меры просимого, однако же извиняемая избытком любви и благожеланием, какое должно иметь к детям, потому что нет ничего сердобольнее матери; и я говорю это, чтобы поставить в обязанность почитать матерей, – итак, просила Иисуса мать сынов Заведеевых, чтобы одному сесть по правую, а другому по левую Его руку. Что же Спаситель? Сперва спрашивает, могут ли пить из чаши, из которой Сам Он будет пить? А когда они сказали, что могут, и Спаситель не воспротиворечил этому (ибо знал, что и их та же чаша ведет или, лучше сказать, приведет к совершенству), тогда что говорит? Чашу изопьют, а дать сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от меня зависит, – говорит Он, – но кому уготовано (Мф. 20, 23). Итак, ничего не значат ни владычественный ум, ни труд, ни слово, ни любомудрие, ни пост, ни бдение, ни возлежание на голой земле, ни источаемые потоки слез? Все это ничего не значит? Но по какому-то предызбранию и Иеремия освящается, и иные отделяются еще во утробе материнской? Боюсь, чтобы не присоединилась к этому нелепая мысль, будто бы душа имела другую жизнь, а потом уже соединена с этим телом и за тамошнюю жизнь одни получают здесь дар пророчества, а другие, жившие там худо, осуждаются. Но поскольку допустить это крайне нелепо и несообразно с учением Церкви (хотя другие и забавляются такими учениями, но нам забавляться подобными толками небезопасно), то и в этом месте к словам «кому дано» добавляй: «то есть достойным», а то, чтобы стать достойными, не только получили они от Отца, но и сами себе дали (1).

Известность

К возвышению всего вернее ведут добродетель и известность, приобретенная честными средствами (1).

Изображение

Не знаю, у всех ли народов, живущих под властью царей, – по крайней мере, у римлян строго соблюдается одно царское постановление: в честь царствующих ставить всенародно их изображения. K утверждению их царской власти не довольно венцов, диадем, багряницы, многочисленных законов, податей и множества подданных – чтобы внушить более уважения к власти, они требуют еще поклонения, и поклонения не только своей особе, но и своим изваянным и живописным изображениям, чтобы воздаваемое им почтение было полнее и совершеннее. K таковым изображениям каждый император обыкновенно присовокупляет что-нибудь свое. Один изображает, как знаменитейшие города приносят ему дары; другой – как победа венчает его главу; иной – как преклоняются перед ним сановники, украшенные отличиями власти; другие представляют или зверей, пораженных меткими ударами, или варваров, побежденных и поверженных к ногам. Цари услаждаются не только самими делами, в которых поставляют свою славу, но и их изображениями (1).

Имена

Опять и уже не раз повторяешь ты (еретик) нам: «не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святой не есть странность и нововведение, но был известен и открыт как древним, так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших об этом предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения, однако же, и я покажу это как бы мимоходом, и (насколько можно) стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиной чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын, я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобой несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.

Из именуемого – чего-то нет, но сказано в Писании; другое есть, но не сказано; а чего-то нет и не сказано, другое же есть и сказано. Потребуешь у меня на это доказательств? – готов представить по Писанию: Бог спит (см. Пс. 43, 24), пробуждается (см. Дан. 9, 14), гневается (см. Втор. 11, 17), ходит и престолом имеет Херувимов (см. Ис. 37, 16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь со своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда Бог, по причинам, Ему самому известным, прекращает Свое попечение и как бы не заботится о нас, это значит – Он «спит»; потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать, значит – Он

«пробуждается», потому что пробуждение есть минование сна, так же как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает, а мы сделали из этого – «гневается», потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там, а по-нашему – Он «ходит»; потому что хождение есть движение от одного к другому. Он упокоивается и как бы обитает во святых Силах, мы назвали это «сидением», и «сидением на престоле», что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоивается, как во Святых. Быстрое движение названо у нас «летанием», смотрение наименовано «лицом», даяние и приятие – «рукой». А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем-либо, взятым с телесного. И, с другой стороны, откуда взял ты слова: нерожденное и безначальное – эти твердыни твои; откуда и мы берем слово: бессмертное? Укажи мне их буквально; иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся; или, очевидно, что, хотя и не сказано этого в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих... Из каких же именно? От начала дней Я (Ис. 43, 13), и Я последний (Ис. 44, 6), прежде Меня не было Бога и после Меня не будет (Ис. 43, 10); ибо Мое есть всецело, оно не началось и не прекратится. Держась этого, поскольку ничего нет прежде Бога и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его «безначальным» и «нерожденным», а поскольку Он не перестанет быть, – бессмертным и негибнущим. Таковы и такого свойства первых два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четырехуголен, что прошедшее настало, что человек не сложен.

Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что-нибудь подобное? Остается показать, что есть и сказано: Бог, человек, Ангел, суд, суета, – то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение таинства.

А если такая разница между именами и именуемыми, для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь: дважды пять и дважды семь, а я из сказанного выведу: десять и четырнадцать, – или, если животное разумное и смертное заменю словом «человек», то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова эти не столько принадлежат мне, который произносит их, сколько тебе, который заставляет произнести. Поэтому, как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на понимаемое, так не преминул бы выговорить и другое что-нибудь, если б нашлось хотя не сказанное или неясно сказанное, но подразумеваемое в Писании, и не побоялся бы тебя – охотника спорить об именах (1).

Имущество

Откажись от всего – и стяжай Единого Бога, потому что ты раздаятель чужого имущества. А если не хочешь оставить все, то отдай большую часть. Если же и того не хочешь – по крайней мере, излишки употребляй благочестно (2).

Имя Божие

Стоит труда… не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны, и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же это должно со следующего.

Божество неименуемо. Не один разум показывает это, но, насколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтобы теми же буквами были написаны и имя Божие, и имена тварей, которые ниже Бога, дабы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного?

Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха, так ни ум не вмещал совершенно, ни голос ни обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого представление, и лучший у нас Богослов не тот, кто все нашел (эти узы^[103] не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее и кто образовал в себе более полное подобие или оттенок (или как бы ни назвать это) истины. Поэтому, сколько для нас удобопостижимо, наименования Сущий и Бог суть некоторым образом наименования сущности, особенно же таково имя Сущий, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был об имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя это и повелел сказать народу: Сущий послал меня (Исх. 3, 14), но и потому, что наименование это находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя Θεός (Бог), которое искусные в корнесловии^[104] производят от и Θέειν (бежать) или άιΘειν (жечь), по причине приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим (см. Втор. 4, 24)), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно, как и имя, Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Я Господь, это – Мое имя (Ис. 42, 8); также: Господь имя Ему (Ам. 4, 13). Но мы ищем имя, которым бы выражалось естество Божие или самобытность и бытие, ни с чем другим не связанное. А имя Сущий действительно принадлежит собственно Богу и всецело Ему одному, а не кому-либо прежде и после Него, потому что и не было и не будет чем-либо ограничено или пресечено. Что касается других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие домостроительство, и последнее частью до воплощения, частью после воплощения. Например: Вседержитель и Царь или славы (Пс.23,10), или веков (1Тим.1,7), или сил, или возлюбленного народа (Пс.67,13), или царствующих (1Тим.6,15), и Господь Саваоф (Ис.3,15), или, что то же, Господь воинств, или сил (Ам.6,8), или господствующих (1Тим.6,15), – явным образом суть имена власти. А Бог спасения нашего (Пс.67,20), или отмщений (Пс.93,1), или мира (Рим.16,20), или правды (Пс.4,2), Бог Авраама, Исаака, Иакова (Исх.3,6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, – суть имена домостроительства. Поскольку нами управлять можно посредством страха наказаний, надежды спасения, а также славы и через упражнение в добродетелях, то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений – надежду и имя Бога добродетелей – подвижничество, чтоб преуспевающий в чем-либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем более спешил к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того, имена эти суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально Рожденного – Сын и нерожденно Исшедшего или Исходящего – Дух Святой.

Но перейдем к именованиям Сына... Мне кажется, что Он именуется: Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.

Единородным (Ин.1,18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно Единый, но и единственным образом, а не как тела.

Словом (Ин.1,1), потому что Он так относится к Отцу, как слово к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом и потому, что изъявляет Его. А иной сказал бы, может быть, что относится к Отцу как определение к определяемому, потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова «видевший", Ин.14,9) Сына познал Отца и Сын есть сокращенное и удобное выражение Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом, как соприсущий всему Сущему. Ибо что держится не Словом?

Премудростью (1Кор.1,24) как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворившему возможно ли не знать законов сотворенного им?

Силой (1Кор.1,24) как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.

Истиной (Ин.14,6) как единое, а не множественное по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична), как чистая печать и нелживейший образ Отца.

Образом (2Кор.4,4) как Единосущный и потому, что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо сама природа образа состоит в том, чтобы быть подражанием первообразу и тому, чьим называется он образом. Впрочем, здесь больше, чем обыкновенный образ. Ибо там и недвижимое бывает образом движимого, а здесь живой Образ – живого Бога, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение – с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать – напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.

Светом (Ин.8,12) как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех – тьма, то ведение и жизнь Божественная – свет.

Жизнью (Ин.14,6), потому что Он Свет, опора и осуществление всякой разумной природы. Ибо мы Им живем и движемся и существуем (Деян.17,28), по двоякой силе вдохновения, и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дает вмещающим, и по мере того, как отверзаем уста разумения.

Правдой (1Кор.1,30)^[105], потому что разделяет по достоинству, правдиво судит и тех, которые под законом, и тех, которые под благодатью, и душу, и тело, чтоб одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтоб лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.

Освящением (1Кор.1,30) как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотой.

Искуплением (1Кор.1,30) как освобождающий нас, содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за Вселенную.

Воскресением (Ин.11,25) как переселяющий нас отсюда и умерщвленных грехом вводящий в жизнь.

Эти имена принадлежат еще и Сущему выше нас, и Сущему ради нас, собственно же нам свойственные и принадлежащие воспринятому им человечеству – следующие:

Человек (1Тим. 2, 5), чтобы Невместимый иначе для телесного, по причине необъемлимости естества, не только сделался вместимым через тело, но и освятил Собой человека, сделавшись как бы закваской для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собой осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, – телом, душою, умом – всем, во что проникла смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый Бог.

Сын Человеческий (Ин.3,18) и через Адама, и через Деву, от которых родился (от одного – как от праотца, от другой – как от матери) и по закону, и сверх законов рождения.

Христос – по Божеству, ибо само помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствием этого помазания – то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.

Путь (Ин. 14, 6) – как через Себя ведущий нас.

Дверь (Ин. 10, 9) как вводитель.

Пастырь (Ин. 10, 11) как вселяющий на месте злачном, воспитывающий у воды тихой (см. Пс. 22, 2), путеводствующий отсюда, защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, сберегающий крепкого (см. Иез. 34, 4) и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.

Овца (Ис. 53, 7) как заклание.

Агнец (1Пет. 1, 19) как совершенный.

Первосвященник (Евр. 4, 14) как дарующий нам доступ.

Мелхиседек (Евр. 7, 1–3) как рожденный без матери по естеству выше нашего и без отца – по естеству нашему как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто изъяснит (Ис. 53, 8); как царь Салима, то есть мира, как царь правды и как приемлющий десятину от патриархов, которые мужественно подвизались против лукавых сил.

Имеешь перед собой наименование Сына. Шествуй по ним; и если они высоки, то шествуй божественно, а если телесны, то – подобострастно, лучше же сказать – совершенно божественно, чтобы и тебе стать богом, восшедшим от земли через Снизошедшего ради нас свыше.

А более всего и прежде всего наблюдай сказанное – и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и сегодня телесно, Тот же духовно и во веки (Евр. 13, 8) веков (1).

Ипостась

Славь с Херувимами, которые соединяют три Святости в Единое Господство и настолько открывают первую Сущность, насколько трудолюбивые могут видеть из-под крыл. Просветись с Давидом, который говорит Свету: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35, 10), то есть как бы в Духе Сына, Которого может ли что быть светозарнее? Возгреми с Иоанном, сыном громовым, глася о Боге не что-либо низкое и земное, но одно высокое и выспреннее, Сущего в самом начале, Сущего у Бога, и Бога-Слово признавая Богом и Богом истинным, от истинного Отца, а не благим сорабом, который почтен только одним наименованием Сына, и иного Утешителя признавая несомненно иным от Говорящего, который есть Божие Слово. И когда читаешь: Я и Отец – одно (Ин. 10, 30), сосредоточивай мысль на единении Сущности. А когда читаешь: придем к Нему и обитель у Него сотворим (Ин. 14, 23), тогда представляй раздельность ипостасей. Когда же находишь имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28, 19), представляй три личные свойства. Исполняйся Духом с Лукой, внимательно читая Деяния апостольские.… Богословствуй с Павлом, возведенным до третьего неба. Иногда перечисляет он все три ипостаси и притом различно, не соблюдая одного порядка, но одну и ту же ипостась именуя то в самом начале, то в середине, то в конце (и для чего же? Чтобы показать равночестность естества), а иногда упоминает то о трех, то о двух, то об одной ипостаси, как бы прочие подразумевая в упомянутых; иногда же действия Божии приписывает Духу, как бы в этом не было никакого различия; иногда вместо Духа ставит Христа и, когда различает ипостаси, говорит: один Бог Отец, из Которого все, и мы для Него, и один Господь Иисус Христос, Которым все, и мы Им (1Кор. 8, 6); а когда сводит их в одно Божество, говорит: ибо все из Него, Им и к Нему (Рим. 11, 36), – Им, то есть Духом Святым, как видно из многих мест Писания (1).

Искренность

Людей, искренно чтущих Бога, ничто не может так сильно побудить к единомыслию, как согласие в учении о Боге, и ничто так не располагает к раздору, как несогласие в этом учении. Человек, самый скромный в других случаях, становится самым пламенным, кроткий – храбрым (Иоил. 3, 11), когда видит, что через свое равнодушие он лишается Бога, или, лучше сказать, своим падением причиняет ущерб Богу, Который нас почитает Своим богатством и обогащает (1).

Искушение

Что не испытано, тому нельзя назначать и цены, а что изведано на самом деле, тому совершенно определяется цена, как золоту в горниле. И если ты достаточно утвердился в этом любомудрии, то благодарение за это Богу! А если еще не совершенно, то представляю тебе в пример себя и свое положение. Меня оскорбляли, меня ненавидели, ибо каких не потерпел я бедствий, сколько зависело это от злоумышлявших? А потом избавился я от огорчавших меня, и кто мог оказать мне большее, чем они, благодеяние? Представляя себе это, и ты за искушение воздай благодарением, если не причинившим тебе искушение, то Богу (2).

Исповедание

О, если бы нам до последнего издыхания с великим дерзновением соблюсти прекрасный залог святых отцов, живших ближе ко Христу и к первоначальной вере, – это исповедание, в котором с детства мы воспитаны, которое прежде всего научились произносить, и с ним, наконец, переселиться из этой жизни, взяв с собой отсюда не что другое, как только благочестие! Бог же мира, Крестом примиривший с Собой нас, сделавшихся Его врагами через грех, благовествовавший мир и дальним, и близким (см Еф. 2, 17), находящимся под законом и вне закона, Отец любви и Любовь (ибо этими преимущественно именами угодно Ему называться, чтобы самими именами предписывать нам братолюбие), дав новую заповедь – настолько любить друг друга, насколько мы сами Им возлюблены (см. Ин. 13, 34), позволяющий делать доброе насилие и терпеть его по страху, благоразумно уступать и иметь также дерзновение с разумом, усовершающий великие паствы и малые увеличивающий благодатью, – Он сам по множеству благости Своей да утешит нас утешением многим и да ведет нас вперед (1).

Исповедь

Не стыдись исповедать грех свой, чтобы, подвергшись стыду здесь, избежать его там; потому что и стыд есть часть тамошнего наказания. Докажи, что действительно возненавидел ты грех, перед всеми открыв и выставив его на позор (1).

* * *

Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вину и очищало душу, очерненную пороками. Нередко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божием слове (см. Мф. 18, 22) и как научил меня Дух (2).

Испытание

Нередко и праведники предаются в руки нечестивых, – не к славе нечестивых, но для испытания праведных. И хотя, по Писанию, виновные смертью лютой погибнут, но в настоящей жизни смеются над благочестивыми (см. Иов 9, 23), пока сокрыты и милость Божия, и великие сокровищницы уготованного тем и другим впоследствии, когда и слово, и дело, и помышление будут взвешены на праведных весах Божиих; когда Бог восстанет судить землю, соберет намерения и дела и обнаружит все, что у Него запечатлено и соблюдено.

В этом да убедит тебя Иов и словом, и страданиями своими. Человек этот был непорочен, справедлив, богобоязнен, праведен и прочее (см. Иов 1, 1), как свидетельствует о нем Писание; однако же, испросивший его^[106] поражает столь многими, непрерывными и щедрыми ударами, что из великого множества во все времена страдавших и несших тяжелые бедствия никто не сравнит несчастий своих с несчастьями Иова. Ибо у Иова не только деньги, имущество, благочадие и многочадие – что для всякого человека весьма дорого, не только, говорю, отъемлется все это и при беспрерывности бедствий нет времени слезам, но напоследок само тело поражено неисцелимой и отвратительной для взора язвой, а в дополнение несчастия есть жена, дающая советы на худшее, старающаяся вместе с телом поразить и душу; есть искреннейшие друзья – жалкие утешители (Иов 16, 2), как сам он говорит, а не врачеватели, которые видят страдания, но, не зная тайны страданий, признают бедствие его не испытанием добродетели, но наказанием за грехи и не только содержат это в мыслях, но не стыдятся даже укорять его самим несчастием, тогда как надлежало бы облегчить скорбь словами утешения, если бы Иов страдал и за грехи. Так было с Иовом, таково начало дела его. Это была борьба добродетели и зависти. Зависть силилась победить добро, а добродетель, чтобы остаться непобедимой, все переносила; одна подвизалась из того, чтобы проложить путь пороку наказанием благоуспевших, а другая из того, чтобы поддержать добрых, имеющих преимущество и в самих несчастиях. Что же Вещающий к нему из бури и облака (Иов 38, 1), Медленный в наказании и Скорый на помощь, не оставляющий вовсе жезла грешных над жребием праведных (Пс. 124, 3), дабы не научились праведные беззаконию? При конце подвигов громким провозглашением вызывает подвижника и открывает тайну поразившего его удара, говоря: ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя (Иов 40, 3)? Таково врачевание от ран! Таков венец за подвиги! Такова награда за терпение! А последовавшее за этим, может быть, и маловажно, хотя для некоторых кажется великим, да и совершено промыслом ради людей малодушных, хотя и с усугублением получает Иов потерянное (1).

Истина

Людям всего приятнее рассуждать о чужих делах, особливо, если их влечет или благорасположение, или ненависть; в таком случае чаще всего и скрывается от них истина (1).

* * *

Всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью ловим видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти на сколько-нибудь ближе к истине и запечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге, чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума и не дает ему стремиться вперед, подобно тому, как браздами вдруг сдерживают несущихся коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так, Соломон, который до избыточности был умудрен более всех и до него живших, и ему современных получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (см. 3Цар. 4, 29–30): чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости считает найти, насколько она удалилась от него (см. Еккл. 7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать не говорю «естество Божие» (он знает, что это совершенно невозможно), а только судьбы Божии, но поскольку не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! О, если бы и со мной было то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиной (Рим. 11, 33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездной великою (Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то говорит, что дивно для него ведение и от состава его, и высоко, нежели насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6) (1).

* * *

Не желаю я ни золота, ни серебра, ни шелковых нитей, ни блеска, переливающегося внутри драгоценных камней, ни большого участка доброклассной земли, волнующейся подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Другим предоставляю заботиться о знатном супружестве, о том, чтобы привести в дом госпожу – это почетное бремя, другие пусть домогаются престола, который, попирая немногих, сам попирается многими и часто людьми худыми, что всего более возмущает сердце. Всякий кичится чем-нибудь своим, но все мы низки, не имеем ничего верного на завтрашний день, жаждем забав, которые для нас чужды и пролетают мгновенно. Погибай же все то, что приносит вихрь горькой жизни, которым здесь и там клубится неверный для всякого прах! Все это видел я своим слабым умом, то же слышал и от мудрых, и еще больше сведений принесет мне время, которое все называют учителем однодневных тварей. Взамен всего желаю теперь, родитель, одного: именно – быть сильным в слове. Прекрасна пламенная сила красноречия в речах народных, судебных и похвальных, но прекрасно также иметь ум, обогащенный историей, потому что история – складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. Немаловажны и состязания логического искусства, которые закрывают сперва истину, пока через возможное превращение понятия не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершенствовавшиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Немаловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий обозревая каждый свою область, открыли в глубинах и передали книгам. Они уразумели природу вещей и воздушных, и земных, и морских, и небесных, а сверх всего постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив это в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету, и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы и помощником, и спутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отсюда, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, как бы в зеркале и в воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами саму истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый Свет в трех равно Божеских Сияниях (2).

* * *

Путь истины действительно тесен – это стезя сжатая и окруженная стремнинами. Кто поскользался с нее в ту или другую сторону, тот падал в глубокие пропасти заблуждения (2).

Клятва

Весьма худо и давать клятву, и требовать ее; в обоих случаях оскорбляешь правду (2).

* * *

Что хуже клятвы? Я рассуждаю, что ничего нет хуже (2).

* * *

Самая большая из стремнин есть ложная клятва (2).

* * *

Ложная клятва, как давно уже это доказано, есть отречение от Бога (2).

* * *

– Скажи же, что приобретают те, которые много клянутся? – Осмеяние. – А к этому, что еще присовокупить? – Разве то, что им не верят, когда говорят и правду.

* * *

– Когда же, какие и при каких случаях дозволишь ты клятвы?

Например, дозволишь ли, когда настоит нужда?

– Пусть так.

– Но присовокупи: какая именно нужда. Не та ли, чтобы иных избавить от опасности?

– Тогда, по крайней мере, полезна клятва.

– Или и себя избавить от обвинения в гнусном преступлении.

– Да! Но клятва никогда не должна служить мне к приобретению имущества, потому что это представляется крайне гнусным и весьма легко может вовлечь в ложную клятву. Да и что, кроме корысти, чаще приводит к ложным клятвам? Как скоро касается дело до денег, весьма многие оказываются злонравными (2).

* * *

– Каких же клятв особенно избегать должно?..

– Тех, в которых упоминается Божие имя.

– А в которых упоминаются Писание, Христовы страдания и приношения Богу?

– И это равно таинственно (2).

* * *

Одна волна воздвигает другую, когда в тебе дышат, может быть, гнев, а может быть, и страсть к деньгам. Ибо много сетей, и человек не почитает страшным делом расточаемых им клятв (2).

* * *

Избегай всякой клятвы. Но чем же уверить других? – Словом и жизнью, удостоверяющей в слове. Ложная клятва есть отречение от Бога. K чему тебе призывать в посредники Бога? Сделай, чтобы посредником твоим были твои добрые нравы (2).

* * *

Клятва есть уверение при посреднике Боге. И соблюдение того, в чем клялся, есть верность клятве (2).

Книга

Мудрейшие из евреев говорят, что у них в древности был один особенно прекрасный и похвальный закон, которым не во всяком возрасте дозволялось читать всякую книгу Писания. – Ибо чтение это не было бы и полезно, потому что не всякая книга всякому с самого начала понятна, а по своему внешнему смыслу может для многих обратиться во вред при том, что заключает в себе глубокий смысл. Напротив, книги, которые и по внешнему смыслу назидательны, были с самого начала открыты всякому и находились в общем употреблении; а книги, которые под неважной оболочкой скрывают таинственную красоту – награду усиленных исканий и светлой жизни, – просиявающую и удобосозерцаемую только для имеющих очищенный ум, доверяемы были уже переступившим двадцатипятилетний возраст, потому что только в этом возрасте человек может стать выше чувственного и с успехом восходить от буквы к духу. Но у нас между временем, когда учить и когда учиться, нет никакого предела, подобного камням, поставленным издревле между коленами за Иорданом и коленами по эту сторону Иордана. У нас не дано дозволений одним на то, другим на другое и не положено никакого правила касательно способностей; напротив, все это оставлено без внимания и слито. И мы так худо поступаем, что большая часть из нас (чтоб не сказать: все) почти прежде, чем острижем у себя первые волосы и оставим детский лепет, прежде, нежели войдем во дворы Божии, узнаем наименования Священных Книг, научимся распознавать письмена и писателей Ветхого и Нового Завета (не говорю: прежде, нежели омоем душевную нечистоту и гнусность, какими покрыл нас грех), если только затвердим два или три слова о благочестии – и то понаслышке, а не из книги, если хоть немного ознакомимся с Давидом, если умеем ловко надеть плащ или до пояса походить на философа (о чудное председательство и велемудрие! Конечно, Самуил священ и в пеленах!), мы уже и мудры, и учителя, и высоки в божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящаем в небесные, желаем, чтобы люди звали нас: учитель (см. Мф. 23, 7) нимало не смотрим на букву, все хотим разуметь духовно (сколько грез! Какое обширное поле пустословию!); и мы стали бы негодовать, если бы нас не очень хвалили. Таковы те из нас, которые еще скромнее и проще других; каковы же более духовные и благородные (1)?

Конец

За хорошим началом следует и прекрасный конец, справедливость этого показывают самые последствия дел (2).

* * *

Вот начало, которое приносит людям хороший конец, – свято трудись над очищением жизни (2)!

* * *

Не останавливайся на своем пути, видя, что злые ведут покойную жизнь, и не терзайся сердцем, видя, что добрые изнемогают. Это игра жизни, а ты смотри единственно на конец (2).

* * *

Что само не ради чего-нибудь, тогда как другое ради этого, то называю концом; а цель есть то, чего домогаемся при конце (2).

Красноречие

Твое слово, мое дело. Кто сделал недоброе дело, тому сомнительный помощник – красноречие (2).

Красота

Прекрасен на вид и хорош в снедь был тот плод, который умертвил меня. Будем избегать доброцветности, станем смотреть на самих себя (1).

* * *

Познай себя самого: из чего и каким сотворен ты, доблестный мой, – и через это удобно достигнешь красоту Первообраза (2)

* * *

Красотою почитай благолепие души – не то, что могут написать руки, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума. А подобно этому и безобразием признавай душевную гнусность (2).

* * *

Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираньями, но чистую храните для одних своих супругов и не обращайте на постороннего жадных очей, потому что вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть не заимствуйте красоты у рук – красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают – и покупают за несколько оболов, красоты, которая стирается и стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселье приводит в трепет ланиту^[107], – красоты, которую изобличают в подлоге ручьи слез, увлажняющий ланиты страх и уничтожает капля росы. Теперь блестят и полны прелестей твои ланиты, но вдруг (к великому смеху) являются они двухцветными: где темными, а где беломраморными. Ибо тебе, подсурьмившаяся и подрумянившаяся, возможно ли удержать на себе обличаемую в подлоге красоту? Она была бы прилична на неподвижных статуях, но у тебя накладная личина разрушается от многих причин. Одно тело дано тебе Богом, а другое есть произведение твоей руки; одно ветхо, другое ново. Это луг, на котором растут попеременно цветы двух родов: и приятные, и неприятные. Это двухцветная одежда, по которой идут многие полосы. Поэтому или не расписывай своего тела, или, расписав, постарайся сберечь; не прибегай к постыдным пособиям прикрашивать свой вид. Не трудись над Пенелопиной тканью^[108], в которой надобно ночью распускать, что соткано днем: будучи внутри Гекубой, не будь снаружи Еленой. Если и достанет у тебя хитрости скрыть что-нибудь от супруга, хотя и неудобно Божий образ закрыть смертной личиной, то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: «Отвечай, чуждая Мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?»

Но уступим нечто твоей болезни. Впрочем, если явно, что ты живописная картина, в которой один лик наложен на другой, то знай, что ты ставишь позорный столп, издали видный людям, когда пишешь одушевленный образ Алкиноя^[109]. Твои прелести – бесплодный Адонисов сад^[110], цвет полипа, письмена на песке. Но походя на галку, описанную в басне, и зная, что эта птица, гордившаяся чужими перьями, вскоре ощипана и предана осмеянию, как и ты не подумаешь о последнем позоре, о пагубной красоте? Или надеешься, что твоя блистательная наружность не изменится? Но в скором времени увидишь, сколько приносит горестей чужая красота.

Спрашиваю, что пользы в накладной красоте, когда старость покроет морщинами лицо, до того цветущее, когда дряхлых членов нельзя закрыть никакими прикрасами и остаток плоти походит на что-то обожженное огнем и вынутое из пепла? Тогда уже поздно оплакивать обманчивую красоту, когда оставшееся по множеству морщин напоминает обезьяну. Такова прелесть подкрашенных членов! Но поставьте теперь, превосходная, изображение своего лица, каким было оно прежде. Я не почту его верным, да и тебе прежде всего надобно пожелать, чтоб не было глаз ни у одного из тех мужчин, которые прославляли тебя некогда и не могли отвести от тебя очей, когда ты с гордой поступью расхаживала перед ними.

Смеха достойно и то, что, стараясь утаиться от мужчин, мужчин же вводишь в тайны своей красоты. Ибо те составы, которыми ты восхищаешься, приготовляли мужчины – грабители собственных своих домов, строители безумной своей страсти. Это изобретения не целомудрия, но распутства, и распутство видно во всем том, на что ты ухищряешься для мужчин. Рассказывают о гордом павлине, что, когда, изогнув шею в виде круга, поднимает свои золотистые и звездами усеянные перья, тогда начинает приветливо скликать своих жен: удивительно будет для меня, если и ты подкрашиваешь свое лицо не для похотливых очей (2).

* * *

Послушай моих советов, какие изреку тебе из пребожественного слова. Или не знаешь, как и в древности твоего праотца обольстило своей доброцветностью человекоубийственное древо и как хитрость врага и убеждение супруги и обольстили, и немедленно изринули его из зеленеющего рая? С этого-то времени, дочь моя, такой отеческий закон – никогда не полагаться на доброзрачность. Ибо всякая красота для меня – кратковременная прелесть; ее приносит весна и тотчас губит холодная зима, или преждевременно истощает болезнь, или истребляет немилосердное время, ведя за собой круг все поедающих лет (2).

* * *

Да погибнет тот, кто первый начал раскрашивать Божию тварь, потому что он первый примешал к краскам бесстыдство. Как иногда бесстыдные скоморохи, недостойные имени мужей, выставляют наружу изображение скрытого внутри безобразия, и за этим, естественным образом, следуют у них пляски, гнусное кривлянье благообразных членов, нравящееся людям безрассудным, так и сии женщины, надев на себя снаружи чужой образ – этот смехотворный, а не священный покров стыдливости, предаются потом движениям, достойным своего испещренного лика. У них нет покоя ни дверям, ни ключам, ни зеркалам, ни притираньям, ни уборщикам; весь дом приходит в содрогание. И все это от тщеславного желания расписать себе лицо. Но целомудренная красота, которая не знает убранств, не требует и таких беспокойств. Если же ты столько гордишься накладною красотой, то не можешь иметь и здравого понятия о красоте неподдельной. Привлекательна была наружность у Есфири, но что было плодом ее чрезвычайной красоты? Спасение целого народа. Расписывала себе некогда очи зверонравная блудница Иезавель и блуднической кровью омыла свои студодеяния (см. 3Цар. 21). Но от тебя не требуют утолять гнев царя, тебе нет доли и с блудницами: береги же свое целомудрие.

Как не приходишь ты в трепет, когда преклоняешь пред иереями свою главу – это позорище, на котором появляются разные личины? Как не содрогнутся эти руки, которыми ты расписывала свою достойную слез красоту и которые потом простираешь к таинственной снеди? Даже и к мученикам, в память которых усердный народ, чтя драгоценную кровь, составляет хвалебные лики, являешься ты с лицом, обольщающим многих, подобно торжищному шуту, который влечет за собою по городу толпу, или подобно укротителю зверей, который из темных нор вытаскивает змей? Послушайся моих советов, женщина, и не поддавайся мысли накладывать руку на лицо свое. С такими женщинами, дочь моя, не плавай на одном корабле, не ходи на общий совет, не живи под одной кровлей. Другим предоставь излишества, а ты бойся и похвалу выслушать из уст мужчин – в этом слава женщин (2).

* * *

Красота в веществе – вид вещества, облеченного в образ (2).

* * *

Красота есть соразмерность во всем, а гнусность, по моему рассуждению, есть поругание красоты (2).

Крест

Я ношу крест в своих членах. Крест в моем шествии, крест в моем сердце, крест – моя слава (2).

* * *

Часто и я, Христово достояние, едва произносил досточтимое Имя, как демон с шумом убегал далеко прочь, скорбя и исповедуя могущество Царствующего в горних. То же самое происходило, когда описывал я в воздухе исчезающее из виду знамение великого креста. И такое изображение делалось победным памятником, как в древности руки великого и славного Моисея (2).

Крещение

Христос просвещается – озаримся с Ним и мы! Христос крещается – сойдем с Ним, чтобы с Ним и взойти! Крещается Иисус – это одно, или и другое надобно принять во внимание? Кто крещающийся? От кого и когда крещается? – Чистый, от Иоанна, и когда начинает творить знамения. Что же познаем из этого, чему научаемся? – Должно предочиститься, смиренномудрствовать и проповедовать уже после усовершенствования и духовного, и телесного возраста. Первое нужно тем, которые приступают к крещению небрежно и без приготовления и не обеспечивают искупления навыком в добре. Ибо хотя благодать эта как благодать дает отпущение прежних грехов, но тогда тем больше требуется от нас благоговения, чтобы не возвращаться на ту же блевотину (Притч. 26, 11). Второе нужно тем, которые превозносятся против устроителей Таинств, если превосходят их каким-либо достоинством. Третье нужно тем, которые смело полагаются на юность и думают, что всегда время учительству или председательству. Иисус очищается, а ты пренебрегаешь очищением? Очищается от Иоанна, а ты восстаешь против своего проповедника? Очищается, будучи тридцати лет, а ты, не имея еще бороды, учишь старцев или думаешь, что можно учить, не заслужив уважения ни по возрасту, ни даже, может быть, по образу жизни?..

Но Иоанн крестит. Приходит Иисус, освящающий, может быть, самого Крестителя, несомненнее же всего – ветхого Адама, чтоб погрести в воде, а прежде их и для них освящающий Иордан и, как Сам был дух и плоть, совершающий духом и водой. Креститель не приемлет – Иисус настаивает. Мне надобно креститься от Тебя (Мф. 3, 14), – говорит светильник Солнцу, глас – Слову, друг – Жениху, тот, кто из рожденных женами выше всех (Мф. 11, 11), – Рожденному прежде всякой твари (Кол. 1, 15), взыгравшийся во чреве – Тому, Кто еще во чреве принял поклонение, Предтеча и бывший Предтечею – Тому, Кто явился и явится. Мне надобно креститься от тебя, присовокупи: и за тебя. Ибо Креститель знал, что будет креститься мученичеством или что у Него будут очищены не одни ноги, как у Петра. И Ты ли приходишь ко мне? И в этом пророчество. Ибо Креститель знал, что как после Ирода будет неистовствовать Пилат, так за отошедшим Предтечею последует Христос. Что же Иисус? Оставь теперь (Мф. 3, 15). В этом Божие домостроительство. Ибо Иисус знал, что вскоре Сам будет Крестителем Крестителя. Что же значит – лопата (Мф. 3, 12)? Очищение. Что – огонь? – Потребление маловесного и горение духа. Что же секира? – Посечение души, остающейся неизлеченной и обложенной гноем. Что – меч? – Рассечение словом, посредством которого отдаляется худшее от лучшего, отлучается верный от неверного, возбуждается сын против отца, дочь против матери и невестка против свекрови, новое и недавнее – против древнего и сокровенного. Что же значит – ремень обуви (Мк. 1, 7), который не развязываешь ты, Креститель Иисусов, житель пустыни, не вкушающий пищи, новый Илия, который больше пророка (Мф. 11, 9), потому что видел Предреченного, посредствующий между ветхим и новым? – Что значит он? – Может быть, учение о пришествии и воплощении, в котором и самое крайнее неудоборазрешимо, не только для людей плотских и еще младенцев во Христе, но и для тех, которые по духу подобны Иоанну. Но выходит Иисус из воды, ибо возносит с Собой весь мир, и видит разверзающиеся небеса (Мк. 1, 10) – небеса, которые Адам для себя и для потомков своих заключил так же, как и рай пламенным оружием. И Дух свидетельствует о Божестве, потому что приходит к равному; и глас с небес, потому что с неба Тот, о Ком свидетельство. И дух, как голубь, потому что чествует тело (и оно по обожествлении Бог), потому что телесно и вместе издалека видимый голубь привык благовествовать прекращение потопа. Если же по объему и весу судишь о Божестве – ты, мелко рассуждающий о величайшем, и Дух мал для тебя, потому что явился в виде голубя, то тебе прилично поставить ни во что и Царство Небесное, потому что оно уподобляется зерну горчичному; прилично величию Иисуса предпочесть противника, потому что он называется горой великой (Зах. 4, 7), и левиафаном (см. Иов 7, 8)^[111], и царем всем живущим в водах (см. Иов 41, 25), а Иисус именуется Агнцем (1Пет. 1, 19), жемчужиной (Мф. 13, 46) и подобно этому.

Но поскольку настоящее торжество – ради Крещения и нам должно пострадать от зла сколько-нибудь с Тем, Кто для нас вообразился, крестился и распят, то полюбомудрствуем несколько о различиях крещений, чтобы выйти отсюда очищенными. Крестил Моисей, но в воде, а раньше в облаке и в море (1Кор. 10, 2), и это имело преобразовательный смысл, как понимает и Павел. Морем преобразовалась вода, облаком – Дух, манной – хлеб жизни, питием – Божественное питие. Крестил и Иоанн, уже не по-иудейски, потому что не водой только, но и в покаяние (Мф. 3, 11), однако же не совершенно духовно, потому что не присовокупляет: и духом. Крестит и Иисус, но Духом: в этом совершенство. Как же не Бог Тот, через Которого (осмелюсь сказать) и ты сделаешься богом? Знаю и четвертое крещение – крещение мученичеством и кровью, которым крестился и Сам Христос, которое гораздо досточтимее прочих, поскольку не оскверняется новыми нечистотами. Знаю также еще и пятое – слезное, но труднейшее; им крестится каждую ночь орошающий ложе свое и постель слезами (см. Пс. 6, 7), кому воссмердели раны греховные (см. Пс. 37, 6), кто плача и сетуя ходит (см. Пс. 34, 14), кто подражает обращению Манассии, смирению помилованных ниневитян, кто произносит в храме слова мытаря и оправдывается больше тщеславного фарисея, кто припадает с хананеянкой, просит человеколюбия и крошек – пищи самого голодного пса.

Признаюсь, что человек есть существо переменчивое и по природе непостоянное, а потому с готовностью принимаю это последнее крещение, поклоняюсь Даровавшему его, и сообщаю его другим, и милостью искупаю себе милость. Ибо знаю, что самобложен немощью (Евр. 5, 2) и какой мерой буду мерить, то и мне возмерится (1).

* * *

Просвещение^[112] есть светлость душ, изменение жизни, обещание доброй совести(1Пет. 3, 21), которая от Бога. Просвещение есть пособие в нашей немощи, отложение плоти, следование Духу, общение со Словом, исправление создания, потопление греха, причастие к свету, рассеяние тьмы. Просвещение есть колесница, возносящая к Богу, сопутствование Христу, подкрепление веры, совершенствование ума, ключ к Царствию Небесному, перемена жизни, снятие рабства, разрешение от уз, претворение состава. Просвещение (нужно ли перечислять многое?) есть лучший и величественнейший из даров Божиих. Как есть именуемое Святая Святых и Песни песней, поскольку последние многообъемлющи и особенно важны, так и оно светлее всякого иного возможного для нас просвещения.

Но этот дар, как и Податель его Христос, называется многими и различными именами, и это происходит или оттого, что он очень приятен для нас (обыкновенно же питающий к чему-либо сильную любовь с удовольствием слышит и имена любимого), или оттого, что многообразие заключающихся в нем благодеяний произвело у нас и наименования. Мы именуем его даром, благодатью, крещением, помазанием, просвещением, одеждой нетления, баней обновления, печатью – всем, что для нас досточестно. Именуем даром как подаваемое тем, которые ничего не привносят от себя; благодатью как подаваемое тем, которые еще и должны; крещением, потому что в воде погребается грех; помазанием как нечто священническое и царское, потому что помазывались цари и священники; просвещением как светлость; одеждой как покровы стыда; баней как омовение; печатью как сохранение и знамение господства. Об этом даре сорадуются небеса, его славословят Ангелы по сродству светлости, он есть образ небесного блаженства, его и мы желаем воспеть, но не можем так, как должно (1).

* * *

Поскольку вовсе не грешить свойственно Богу – первому и несложному естеству (ибо простота мирна и безмятежна) – и также, осмелюсь сказать, естеству ангельскому, или естеству, ближайшему к Богу, по причине самой близости, а грешить есть дело человеческое и свойственно дольней сложности (потому что сложность есть начало мятежа), то Владыка не благорассудил оставить тварь Свою беспомощной и пренебречь ею, когда она в опасности возмутится против Него. Но как создал несуществовавших, так воссоздал получивших бытие – созданием, которое божественнее и выше прежнего и которое для начинающих есть печать, а для совершенных возрастом – благодать и восстановление образа падшего через грех, чтобы, от отчаяния делаясь худшими и непрестанно увлекаемые им в большее зло, по тому же отчаянию совершенно не стали мы вне блага и добродетели и, впав во глубину зол, как сказано, не вознерадели, но чтобы, как совершающие дальний путь по успокоении от трудов в гостинице, так и мы по обновлении с охотой довершили остальной путь.

Эта благодать и сила Крещения не потопляет мир, как издревле, но очищает грех в каждом человеке и совершенно смывает всякую нечистоту и скверну, привнесенную повреждением. Поскольку же мы состоим из двух естеств, то есть из души и тела, из естества видимого и невидимого, то и очищение двоякое: водой и Духом, – и одно приемлется видимо и телесно, а другое в то же время совершается нетелесно и невидимо; одно есть образное, а другое истинное и очищающее самые глубины; а это, вспомоществуя первому рождению, из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне, богоподобными, разваривая без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко говоря, под силой Крещения понимать должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты.

И конечно, каждый из нас всего более должен страшиться и больше всего хранимого хранить (Притч. 4, 23) свою душу, чтобы не оказаться нам солгавшими этому исповеданию. Ибо если Бог, принятый в посредники при договорах человеческих, утверждает их, то сколь опасно сделаться нарушителем заветов, которые заключены нами с Самим Богом, и быть виновными перед истиной не только в других грехах, но и в самой лжи? Притом нет другого ни возрождения, ни воссоздания, ни восстановления в древнее состояние. Хотя, сколько можно, домогаемся его со многими воздыханиями и слезами и хотя через это закрываются с трудом раны, по крайней мере, по моему определению и уставу (точно верим, что закрываются, даже желали бы, чтобы изгладились и следы ран, потому что сам я имею нужду в милосердии); впрочем, лучше не иметь нужды во втором очищении, но устоять в первом, которое, как знаю, для всех общее, и нетрудно, и равно открыто рабам и господам, бедным и богатым, низким и высоким, благородным и неблагородным, должникам и недолжным, как вдыхание воздуха и разлитие света, преемство времен года, рассматривание мироздания – это великое и общее для всех нас наслаждение, а также и равные уделы веры. Ибо страшно вместо нетрудного врачевания употреблять труднейшее, отвергнув благодать милосердия, делаться подлежащим наказанию и вознаграждать за грех исправлением. Да и сколько нужно пролить слез, чтобы они сравнились с источником Крещения? И кто поручится, что смерть ждет нашего излечения, что перед судилищем станем уже не должниками и не имеющими нужды в тамошнем огненном испытании? Может быть, ты, добрый и человеколюбивый садовник, будешь молить Господа – пощадить еще смоковницу и не срубать ее как обвиняемую в неплодии (см. Лк. 13, 6–9), но дозволить обложить ее навозом, слезами, воздыханиями, молитвами, возлежанием на голой земле, бдениями, изнурением тела и исправлением через исповедь и самоуничиженную жизнь; но неизвестно, пощадит ли ее Господь как напрасно занимающую место, между тем как другой имеет нужду в милосердии и делается худшим от долготерпения к ней (1).

* * *

Будем креститься, чтобы победить; приобщимся к очистительным водам, которые омывают лучше иссопа, очищают лучше законной крови, которые священнее, нежели пепел телицы, через окропление, освящает оскверненных (Евр. 9, 13), имеющий силу только на время очищать тело, а не истреблять совершенно грех. Ибо какая была бы нужда очищаться тем, которые однажды очищены? Крестимся ныне, чтобы не потерпеть принуждения завтра; не будем отдалять от себя благодеяние, как обиду; не будем ждать, пока сделаемся худшими, чтобы прощено было нам больше; не будем Христоправителями и Христопродавцами, не станем обременять себя сверх того, что можем понести, чтобы не потонуть вместе с кораблем и не подвергнуть кораблекрушению благодать, погубив все, когда надеялись получить больше. Спеши к дару, пока еще владеешь рассудком, пока не болен и телом, и духом или не кажешься больным для присутствующих, хотя и здрав ты умом, пока твое благо не в чужих руках, но ты сам господин ему, пока язык твой не запинается, не охладел и может ясно произнести (не говорю уже о большем) слова тайноводства, пока можешь сделаться верным так, чтобы только другие не догадывались об этом, но удостоверившись в том, не сожалели о тебе, но ублажали тебя, пока дар для тебя очевиден, а не сомнителен, благодать касается глубин, а не тело омывается на погребение, пока нет около тебя слез – признаков твоего отшествия или только в угождение тебе удерживают их, а жена и дети желают продлить минуту разлуки и домогаются последних от тебя слов, пока нет при тебе неискусного врача, обещающего несколько часов жизни, которые не в его власти, наклонением головы определяющего надежду исцеления, умеющего рассуждать о болезни после смерти удалением от тебя или вымогающего большую плату, или дающего знать о безнадежности, пока не спорят о тебе креститель и корыстолюбец, спеша – один тебя напутствовать, а другой вписаться к тебе в наследники, между тем как время не позволяет ни того, ни другого. Для чего ждешь благодеяния от горячки, а не от Бога? От времени, а не от рассудка? От коварного друга, а не от спасительной любви? Не от собственной воли, а от принуждения? Не от свободы, а от крайности обстоятельств? Почему тебе надобно от другого узнавать о своем отшествии, а сам не хочешь помыслить о нем, как уже о наступившем? Почему домогаешься врачеваний, которые нимало не помогут? Ждешь пота, обещающего перелом болезни, когда, может быть, близок пот смертный? Исцеляй сам себя до наступления нужды; пожалей о себе ты – близкий целитель недуга. Запаси сам для себя истинно спасительное врачевание. Пока плывешь при попутном ветре, страшись кораблекрушения – и, имея помощницей боязнь, меньше потерпишь при самом кораблекрушении. Пусть дар с торжеством приемлется, а не с плачем, пусть талант отдается в обращение, а не зарывается в землю, пусть будет какой-нибудь промежуток между благодатью и кончиной, чтобы не только изгладились худые письмена, но и написаны были на их месте лучшие, чтобы тебе иметь не только благодать, но и воздаяние, не только избежать огня, но и наследовать славу, которую приобретает дар, отданный в обращение. Одни низкие духом почитают великим делом избежать наказания, а возвышенные духом домогаются и награды (1).

* * *

Если же оградишь себя печатью^[113], обезопасишь свою будущность лучшим и действеннейшим способом, ознаменовав душу и тело Миропомазанием и Духом, как издревле Израиль мощной и охраняющей первенцев кровью и помазанием (см. Исх. 12, 13), тогда что может с тобой приключиться? И сколько для тебя сделано! Слушай, что сказано в Притчах: когда ляжешь спать, – не будешь бояться; и когда уснешь, – сон твой приятен будет (Притч. 3, 24). Что и у Давида благовествуется? Не убоишься ужаса ночи, стрелы... и полуденного беса (Пс. 90, 5–6). Это и во время жизни весьма важно для твоей безопасности (и вору нелегко покуситься на овцу, на которой положен знак, а не имеющую на себе знака без опасения украдут), и после отхода из жизни – прекрасный погребальный покров, который светлее всякой одежды, дороже золота, великолепней гробницы, священнее бесплодных насыпей, благовременнее спелых плодов, что все мертвецы приносят в дар мертвецам, превратив обычай в закон. Пусть все у тебя погибнет, все будет похищено: деньги, имущество, престолы, отличия и что еще относится к земной круговерти, но ты безопасно окончишь жизнь свою, не утратив ни одного из способов, дарованных тебе Богом во спасение (1).

* * *

У тебя есть младенец? Не давай времени усилиться повреждению; пусть освящен^[114] будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу. Ты боишься печати, по немощи естества, как малодушная и маловерная мать? Но Анна и до рождения обещала Самуила Богу, и по рождении вскоре посвятила, и воспитала для священной ризы, не боясь человеческой немощи, но веруя в Бога. Нет никакой тебе нужды в привесках и нашептываниях, вместе с которыми входит лукавый, привлекая к себе от легковерных благоговение, должное Богу. Дай своему младенцу Троицу – это великое и доброе хранилище (1).

* * *

Нет рода жизни, нет состояния, для которого бы Крещение не было всего полезнее. Имеющий власть – прими узду, раб – равночестие, унывающий – утешение, благодушествующий – руководительство, убогий – непохищаемое богатство, изобилующий – прекрасное распоряжение тем, что имеешь. Не умудряйся, не ухищряйся против своего спасения (1).

* * *

«Что же? – скажешь, – разве Бог не милосерд? Он знает помышления, испытывает расположение и желание креститься не приемлет разве за само крещение?» Ты говоришь похожее на загадку, если у Бога по человеколюбию Его непросвещенный есть то же, что просвещенный, или с вошедшим в Царствие Небесное равен и тот, кто желает только получить оное, хотя и не творит дел царствия. Но осмелюсь сказать об этом, что думаю; полагаю же, что согласятся со мной и другие имеющие ум. Из принявших дар^[115] одни были совершенно далеки от Бога и спасения, вдавались во все роды порока и старались быть порочными. Другие были как бы наполовину плохи и держались середины между добродетелью и пороком; они, хотя делали зло, однако же, не одобряли сделанного, как больные горячкой не хвалят своей болезни. Иные же и до совершения были достойны похвалы: или от природы, или потому, что собственным тщанием очищали себя к Крещению, – а по совершении оказались еще лучшими и осторожнейшими; очищали себя, чтобы получить благо, а соблюдали большую осторожность, чтобы сохранить его. Из всех них лучше совершенно плохих те, которые отстали несколько от порока, а лучше несколько отставших более ревностные и предвозделавшие себя к Крещению, потому что имеют некоторое преимущество, именно деятельность, а Крещение, сглаживая грехи, не уничтожает заслуг. Но лучше всех перечисленных те, которые возделывают и саму благодать и образуют себя до возможно большей лепоты. Равным образом между неприемлющими Крещения одни совершенно подобны скотам или зверям по своему неразумию или злонравию. Сверх прочих зол в них есть и то, что они, как думаю, не очень уважают и дар Крещения, но действительно как дар, если дан им, любят и, если не дан, презирают. Другие, хотя и чтут дар, но медлят принять его – то по нерадению, то по невоздержности. Иные даже не имеют возможности и принять дара или, может быть, по малолетству, или по какому-то совершенно не зависящему от них стечению обстоятельств, по которому не сподобляются благодати, хотя бы сами того и желали. И как между первыми нашли мы большое различие, так находим и между последними. Совершенно презирающие хуже невоздержных и нерадивых, а последние хуже тех, которые по неведению или по принуждению лишаются дара, ибо сделанное по принуждению есть не что иное, как невольное прегрешение, и думаю, что одни потерпят наказание как за другие пороки, так и за презрение Крещения. Другие же, хотя потерпят наказание, но меньшее, потому что не столько по злонравию, сколько по неведению не получили Крещения. А последние не будут у праведного Судии ни прославлены, ни наказаны, потому что, хотя незапечатлены, однако же, и не худы, и больше сами потерпели, нежели сделали вреда. Ибо не всякий, недостойный наказания, достоин уже и чести; равно как не всякий недостойный чести достоин уже наказания. Рассмотрю и следующее. Если ты признаешь убийством одно намерение убить без совершения убийства, то считай крещеным желавшего креститься, но не крестившегося действительно. Если же не признаешь первого, то почему признать последнего? Не вижу причины. Но если хочешь, рассудим и так. Если достаточно желания вместо силы Крещения и за одно желание присуждаешь себе славу, то и вместо славы довольствуйся одним желанием. И какой для тебя вред не сподобиться ей, когда имеешь желание (1)?

* * *

«Пусть прибудет мать, пусть прибудет отец, прибудут братья, жена, дети, друзья – все, что для меня дорого, и тогда спасусь, а теперь еще не время мне стать светлым». Но бойся, чтобы не стали сообщниками плача те, которых ты надеялся иметь сообщниками веселья. Если они с тобой хорошо, а если нет, не ожидай. Стыдно говорить: «Где у меня приношение по Крещении? Где светлая одежда, в которой бы просветиться Крещением? Где нужное для принятия моих крестителей, чтобы и в этом не устыдиться?» Но это, как видишь, весьма необходимо и без этого благодать умалится! Не занимайся мелочами в делах важных, не предавайся низким чувствованиям. Таинства важнее видимого, самого себя принеси в дар, во Христа облекись, напитай меня своею жизнью: такому гостеприимству рад я, это угодно и Богу, Который дарует величайшие блага. Из великого для Бога ничего нет, чего бы не дал и нищий, чтобы нищие и в этом не отставали, не имея чем соревноваться с богатыми. И хотя в другом есть различие между богатым и убогим, однако же, здесь кто усерднее, тот и богаче. Ничто да не препятствует тебе идти вперед, ничто да не отвлекает назад твоего усердия. Пока желание сильно, получай желаемое; пока горячо железо, закаляй его в холодной воде, чтобы не встретилось чего к пресечению твоего желания (1).

* * *

Возразят: «…Но что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?» – Непременно, если близится опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным. Доказательством этому служит восьмидневное обрезание, которое в преобразовательном смысле было некоторой печатью и совершалось над не получившими еще употребления разума, а также помазание порогов, через неодушевленные вещи охраняющее первенцев. О прочих же малолетних мое мнение такое: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже – когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же запечатлевая в уме – должно освящать их души и тела великим Таинством совершения. Причина же этому следующая: хотя дети тогда начинают подлежать ответственности за жизнь, когда и разум придет в зрелость, и уразумеют они Таинство (потому что за грехи неведения не взыскивается с них по причине возраста), однако же оградиться им Крещением, без сомнения, гораздо полезнее по причине внезапно встречающихся с ними и никакими способами не предотвращаемых опасностей (1).

* * *

Да будет для тебя купель эта очищением не только тела, но и образа Божия, не смыванием только грехов, но и исправлением жизни. Пусть не только омоет прежнюю нечистоту, но очистит и источник. Пусть научит не только прекрасно приобретать, но и прекрасно лишаться приобретенного или, что гораздо легче, отказываться от приобретенного худо. Ибо что пользы, если тебе отпущен грех, а обиженному не дано удовлетворение за ущерб, тобой причиненный? Тобой сделано двоякое зло: и приобретено неправедно, и удержано приобретенное; в первом ты получил прощение, но вторым и ныне делаешь неправду, потому что и теперь есть у тебя чужое, и грех не истреблен, а только разделен надвое временем; на одно отважился ты до Крещения, а другое продолжаешь и после Крещения. Но купель дает отпущение грехов совершенных, а не совершаемых. Надобно, чтобы очищение не напоказ было произведено, а проникло тебя, чтобы ты совершенно стал светел, а не прикрашен снаружи, чтобы благодать служила не прикровением грехов, но освобождением от них. Блаженны те, коим отпущены беззакония, – сказано о совершенном очищении, и чьи прикрыты грехи (Пс. 31, 1), – о тех, у которых внутреннее еще не очищено. Блажен муж, которому Господь не вменит греха (Пс. 31, 2), – это как бы третий разряд согрешающих, дела, которых не похвальны, но сердце неповинно (1).

* * *

Если бы я был не человек изменяемый, а непреодолимый, то была бы нужна мне только заповедь великого Бога и она бы меня украшала, спасала и вела к высокой славе. Но теперь не богом создал меня Бог, а поставил в равновесии удобопреклонным туда и сюда, потому и поддерживает меня многими опорами, из которых одной служит для людей благодать омовения (крещения). Как некогда еврейские дети спасались от погубления Христовой кровью и очищали пороги дверей, между тем как в одну ночь погибли все первородные Египта, так и это для меня есть печать избавляющего нас от зол Бога, и для младенцев только печать, а для возрастных врачевство и совершеннейшая божественная печать Христа Светодавца, чтобы, спасшись из глубины скорбей и облегчив несколько выю от бремени, обратил я стопы свои к жизни. Ибо и путник, отдохнув от утомления, воздвигает укрепленные в силах колена. Как общее всех достояние – воздух, земля, широкое небо и все, что влечет за собою круг годовых времен, так общим достоянием людей сделалась и спасительная купель (2).

* * *

Купель есть печать второй жизни (2).

Кровь

Пастух, когда захочет, доит и козлов, но вместо молока выжимает у них потоки крови (2).

Кротость

Господи! не вмени им греха сего (Деян. 7, 60), – и тогда^[116] говорил я, кстати вспомнив слова Стефана, и ныне молюсь. Злословят нас, мы благословляем; гонят нас, мы терпим; хулят нас, мы молим (1Кор. 4, 12–13). А если несправедлив я перед вами в том, что, видя себе насилия, терплю, то простите мне эту несправедливость: и от других терпел я, когда мне делали насилия. Благодарю, что кротость вменена мне в безумие! Ибо гораздо возвышеннее, нежели как надлежало бы рассуждать, подражая вам (арианам), рассуждаю я так: что составит это в сравнении с теми плевками и пощечинами, какие претерпел Христос, за Которого и для Которого подвергаемся опасностям? Всего этого не сравню с одним – с терновым венцом, увенчавшим нашего Победителя, у Которого и я учусь венчаться скорбями жизни; не сравню с одной тростью, которой прекращено изветшавшее владычество; не сравню с одной желчью, с одним уксусом, которыми исцелено горькое вкушение; не сравню с одним долготерпением в страдании (1).

* * *

Об Александре^[117] же рассказывают, что при осаде одного эллинского города, когда неоднократно рассуждал он, что делать с этим городом, Парменион^[118] однажды сказал ему: «Если бы я был Александром, то не пощадил бы этого города». Но Александр отвечал: «И я не пощадил бы, если бы я был Парменионом. Тебе прилична жестокость, а мне кротость». И город избег опасности (2).

* * *

Справедливо будет упомянуть о Констанции^[119], который, как сказывают, произнес однажды достопамятное слово. Какое же это? Один сановник хотел раздражить его против нас^[120], потому что не терпел многих преимуществ, какие были даны нам. Ибо Констанций, сколько известно, был благочестивейший государь. Сановник, между прочим, сказал и такое слово: «Какое животное так кротко, как пчела? Но и она не щадит тех, которые сбирают ее соты». Царь выслушал это и отвечал: «Ужели же не знаешь, превосходный мой, что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает» (2).

* * *

Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства и определяет меру будущих надежд (см. Мф. 5, 5). С этой целью дает Он тебе и сообразные законы. Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтоб другая твоя ланита оставалась без приобретения? Если первая потерпела это непроизвольно, невелика ее заслуга, и тебе, если хочешь, остается сделать нечто большее, а именно – произвольно подставить другую ланиту, чтобы сделаться достойным награды. С тебя сняли хитон? Отдай и другую одежду, если она есть у тебя; пусть снимут даже и третью: ты не останешься без приобретения, если предоставишь дело это Богу. Нас злословят? Будем благословлять злых. Мы оплеваны? Поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? Но никто не разлучит нас с Богом; Он – единственное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? Молись за клянущего. Грозит сделать тебе зло? И ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? Твой долг – делать добро. Таким образом приобретешь две важные выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона, да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же и из врага сделает учеником, преодолев тем самым, что он взял над тобою верх (2).

* * *

Кротость не приводит в стыд людей негодных (2).

Леность

Прилежание есть какая-то стойкость в предположенном; ослабление этой стойкости называю нерадением. Леность же есть неподвижность к чему бы то ни было (2).

Лицемерие

Лицемерие есть скрытая горечь (2).

Ложь

Говорить о чем-нибудь действительном, как оно есть, – это нелживость; а говорить не так, как оно есть, это ложь; говорить же вопреки есть словопрение, и что хуже этого в жизни (2)?

Лукавство

Так легко уловляется лукавство! Так оно само себя поражает со всех сторон (1).

Лукавый

Он (лукавый) действительная тьма и притворяется светом, когда не может успеть, нападая открыто, строит невидимые козни; и будучи лукав, представляет из себя доброго советчика, чтобы ему каким бы то ни было способом непременно одолеть, а нам ни в каком случае не избегнуть его наветов (1).

Любовь

Взаимное расположение всего более укрепляет любовь (1).

* * *

Правило, что начало мудрости – страх Господень (Пс. 110, 10; Притч. 1, 7), есть как бы первая только пелена; мудрость же, превозмогшая страх, перешедшая в любовь, делает нас Божиими друзьями и из рабов сынами (1).

* * *

Ревность пламенна, дух кроток, любовь милосердна, или, лучше сказать, она есть само милосердие, надежда долготерпелива. Ревность воспламеняет, дух делает кротким, надежда ожидает, любовь связывает и не дает рассеиваться тому, что есть в нас прекрасного, хотя по природе мы и рассеянны. С любовью бывает одно из трех: она или, пребывая в сердце, постоянна, или, поколебавшись, восстанавливается, или, удалившись, возвращается. Она подобна растениям, которые, если насильно согнуть их руками и потом оставить на свободе, опять разгибаются и приходят в прежнее положение, чем и обнаруживают в себе то свойство, что насилием можно их нагнуть, но не выпрямить. Правда, что порок по природе нам подручен и стремление к худому сильно: это поток, который падает со стремнины; это тростник, который при ветре легко загорается от искры, весь обращается в пламень и истребляется вместе со своим порождением, ибо огонь есть порождение вещества, истребляет его, как порок – порочных, но и сам исчезает вместе с тем, что его питало. Но если бы кто-либо снискал навык к чему-либо доброму и усвоил это, то для него труднее уже будет пасть, нежели как вначале было сделаться добрым, потому что всякое добро, утвержденное временем и рассудком, обращается в природу; как и эта любовь, которая в нас и с которой совершаем мы служение любви истинной, и возлюбленной, и избранной нами в руководство для целой жизни (1).

* * *

Даже кратковременное обращение с людьми, которые расположены к любви и подражают Божию человеколюбию, доставляет много пищи воспоминанию. Неужели же мы, ученики Христа, Который для нас истощил Себя до образа раба и сделавшихся чуждыми небесного собрал к Себе, не удержим в любви и не обнимем друг друга, не соблюдем единство духа в союзе мира (Еф. 4, 3), которое составляет тайну или главизну закона и пророков (1)?

* * *

Только любящий Христа в самой любви к возлюбленному почерпает для себя красоту; и блажен, кто приемлет. Напротив, ты и в груди питаешь иную любовь, и думаешь о себе много, будто бы более приближаешься к небу по причине, как говоришь, забот о детях, об имуществе или же о родителях, потому что это легко. Но мудрая любовь не то имеет в виду, что легко.

Корабль мал, путь недалек, и неважно приобретение чего-либо тленного. Но для тебя это – бесконечное плавание; и ежели переедешь залив, то, собрав паруса, хвалишься мореходством по водам ионийским. Здесь всем движет дыхание ветра, и чем благопоспешнее ветер, тем плавание лучше. А если ветер и противен, небольшая беда – умереть в водах. Но плавание души отдаленно, для него нужен добрый ветер. А потому прихожу я в трепет и еще крепче емлюсь за Христа – и не только в бурю, но и во время тишины, ищу Его – мое чистое желание; ибо Христос – твердое прибежище любящим Его. Кто в нужде только обращает взоры к Божией деснице, тот оставляет свою временную любовь, как скоро почтет себя ненуждающимся. Но если Христос свыше уязвит твое сердце и насквозь пронзит спасительной стрелой, то, рассмотрев каждую любовь порознь, узнаешь, сколько сладостнее быть уязвленным от Царя (2).

* * *

Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое – это любовь (2).

* * *

Любить человека – значит воздавать честь Создателю, служить нищим – значит воздавать честь Обнищавшему ради нас (2).

* * *

Связал Он (Христос) крестом вместе и добрых, и злых, и того, кто близок к Нему, поэтому для тех и для других составляет Он краеугольный камень, соединяя людей воедино союзом любви (2).

Любовь Божия к людям

Какая скорость в человеколюбии! Какое удобство для купли! Надобно только пожелать блага, и оно поступает в продажу; само стремление принимается за великую цену. Господь жаждет, чтобы Его жаждали, напоит желающих пить, приемлет за благодеяние, если просят у Него благодеяния, доступен, великодаровит; с большей приятностью дает, нежели иные приемлют сами. Только не обнаружим в себе низкой души, прося того, что маловажно и недостойно Дающего (1).

Любовь ко Христу (к Богу)

А я признаюсь, что на все иное медлительнее всякого и свергнул с себя все пожелания, как скоро стал служить Христу. Меня не пленяет ничто приятное и вожделенное для других – ни дольнее и непостоянное богатство, ни сластолюбие и пресыщение – мать вожделения, ни мягкая и пышная одежда, ни блеск и привлекательность драгоценных камней, ни очарование слуха, ни изнеженность обоняния, ни приводящие в неистовство рукоплескания народа и зрелища, которые давно уступил я охотникам до них; не пленяет и все, что ведет начало от первого вкушения, нас погубившего. Напротив, виню в великом скудоумии тех, которые позволяют таким вещам одерживать над ними верх, губят благородство своей души привязанностью к мелочному и прилепляются к скоропреходящему как к чему-то постоянному. Я люблю Христа, не знаю меры в этой любви и хвалюсь ею, увеселяюсь славой мучеников, восхищаюсь кровью подвижников, подвиги и победы других для меня венцы: столько предвосхищаю себе славы, так усваиваю себе заслуги (1)!

* * *

О, если бы мне всегда и больше всего любить Бога, посылает ли Он что-нибудь горькое или доброе, потому что все для меня прекрасно (2)!

* * *

Любовь, по моему определению, есть единодушие, а любовь к Богу – вместе с тем и путь к обожению (2).

Любовь плотская

Рассказывают, что один скитался по утесам, влюбившись в пустой и не имеющий вида отголосок, называемый эхом. А другой воспылал любовью к собственному своему изображению и бросился в источник, чтобы обнять подобие гибельной своей красоты. И еще одна уязвилась любовью к прекрасным струям реки, в безумной страсти не могла отойти от милых берегов, лобзала воду, черпала ее руками и ловила пену, но и водами не могла угасить в себе пламенеющей любви. Так слепа и непреклонна любовь!

Нимало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани и носящая высоко голову, сведешь с ума молодого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписываешь себе лицо. Верю, что один мудрый муж своим искусством ввел в обман тельца, изобразив красками на доске телицу. Необычайна такая любовь – живые звери стремятся к бездушным изображениям! Но и ты иногда ухищряешься возбудить то же в молодых людях. Орфей^[121] увлекал за собою зверей, а ты влечешь мужчин, у которых зверонравен ум и женонеистова жизнь.

Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь. Но совершенно ли ты неуязвима? Готов я этому верить, но и то уже нехорошо, если молва приписывает мне и не сделанный мною грех. В таком случае, хотя сама ты и благоразумна, но многим другим дашь урок неблагочиния. Порок течет быстро. Другие употребляют искусство, чтобы прикрыть и скверную свою жизнь, а у тебя и на целомудрии лежит какая-то чернота. Если и целомудренные станут любить наружную блистательность, то других женщин не убедишь иметь целомудренное сердце.

По учению нашего закона, не должно с похотливым желанием и очей устремлять на чужую жену: потому что бесстыдный взор – начало бесстыдной любви, и только избегающий такого взора избежит и греха. Как же ты, открывающая перед мужчинами пояс любви, сохранишь себя вдалеке от греха прелюбодеяния (2)?

* * *

Любовь плотская и привязана к скоропреходящему, и сама скоро проходит, подобно весенним цветам. Как пламень по истреблении им вещества не сохраняется, но угасает вместе с тем, что горит, так и страсть эта не продолжается после того, как увянет воспламенившее ее. Но любовь к Богу и целомудренная, и предметом имеет постоянное, и сама продолжительна. Чем большая представляется красота имеющим такую любовь, тем крепче привязывает к себе и друг к другу любящих одно и то же. Таков закон любви, которая превыше нас (2)!

Любомудрие

Все любомудрие разделяется на две части: на умозрительную и деятельную, – из которых первая выше, но труднее к уразумению, а другая ниже, но полезнее. У нас (христиан) обе они одна другой способствуют. Умозрение служит нам спутником к горнему, а деятельность – восхождением к умозрению: ибо невозможно достигнуть мудрости, не живя мудро (1).

* * *

Для меня всего кажется лучше, замкнув как бы чувства, отрешившись от плоти и мира, без крайней нужды не касаясь ни до чего человеческого, беседуя с самим собой и с Богом, жить превыше видимого, всегда носить в себе божественные образы, чистые, не смешанные с дольними и обманчивыми впечатлениями, быть и непрестанно делаться как бы неомраченным зеркалом Бога и божественного, приобретать ко свету свет, к менее ясному – лучезарнейший; пока не взойдем к источнику тамошних озарений и не достигнем блаженного конца, когда действительность сделает ненужными зеркала. Поэтому едва ли кто в состоянии преодолеть влекущее долу вещество, разве уже обучил себя долговременным любомудрием и постепенно отторгал от низкого и сопряженного с тьмой, что есть в душе благородного и световидного, или удостоился Божией милости, или, сверх того и другого, прилагал всевозможное старание вознести взор свой горе. А пока нет сил преодолеть вещественное, достаточно очистить слух и мысли; до тех пор небезопасно принимать на себя попечение о душах и вдаваться в богословствование (1).

* * *

(Человек любомудрый) прославляется в страданиях, скорби обращает в повод к добродетели, украшается несчастьями, не превозносится оружием правды в правой руке, не изнемогает c оружием в левой (2Кор. 6, 7), но в различных обстоятельствах всегда пребывает одинаков или делается еще светлее, как золото в горниле.

Посмотрим на него так: знатного ли он происхождения? Наравне с благородством крови покажет в себе благонравие, так что заслужит уважение в двояком отношении, – станешь ли разбирать его родословие или смотреть на него самого? Или он – статуя низкой работы и из дешевой глины (если есть различие между глиной и глиной)? – Заменив это духовным благородством, которое каждый запечатлевает сам в себе, к худшему или лучшему; а всякое другое благородство, которое в нас всевается или грамотами нам сообщается, отметит ничего не стоящим и подложным... Юноша ли он? – Мужественно восстанет против страстей и воспользуется юностью для того, чтобы не подвергнуться чему-либо свойственному юным, но в юном теле показать старческое благоразумие; и возрадуется о победе больше, нежели увенчанные в Олимпии. Ибо одержит победу на общем зрелище – на зрелище Вселенной, и победу непродажную^[122]. Преклоняется ли он к старости? – Но не состарится душой, встретит кончину как предустановленный день необходимого освобождения, с радостью перейдет в жизнь грядущую, где нет ни незрелого, ни старца, но все совершенны по духовному возрасту. Наделен ли он цветущей красотой? – В одной красоте просияет у него другая, в телесной – душевная. Сохранился ли без повреждения цвет его красоты? – Он углублен сам в себя и не знает, смотрят ли на него другие. Безобразна ли его наружность? – Зато благообразен сокровенный его человек, как цветистая и самая благовонная роза, которая еще не раскрылась из своей оболочки, не имеющей ни цвета, ни запаха. Украшенный добротой больше сынов человеческих, он не даст и времени посмотреть на его внешность, обращая зрителя к иному. Крепок ли он телом? – Употребит здоровье к лучшему: подаст совет, поразит словом, будет говорить смело, станет проводить время в бдении, спать на голой земле, поститься, истощать вещественное, созерцать земное и небесное и со всяким старанием помышлять о смерти. Сделается ли он болен? – Станет бороться с болезнью. А если будет побежден, то одержит верх, достигнув того, чтобы уже не бороться. Богат ли он? – Мудро расточит богатство и из своего имущества, как распорядитель чужого, будет уделять нуждающимся, чтоб и приемлющему послужило это во благо, и ему самому сосредоточиться в Боге, ничего не имея, кроме креста и тела. Беден ли он? – Обогатится в Боге, посмеваясь над имеющими у себя многое, потому что они как непрестанно приобретают, так непрестанно нищенствуют, имея нужду еще в большем, и пьют для того, чтобы чувствовать больше жажды. Алчет ли он? – Пропитается с птицами, которые кормятся, не сея и не возделывая земли, проживет с Илиею у сарептянки. Масло в кувшине не убудет, и мука в кадке не истощится (3Цар. 17, 14), первый непрестанно будет источать, другой приносить обильную жатву, чтобы страннолюбивая вдова сподобилась чести и питатель имел пропитание. Жаждет ли он? – Источники и реки дадут ему питье не утоляющее и без меры подаваемое, а если и везде оскудеют воды от бездождия, то, может быть, он будет пить из потока (см. 3Цар. 18, 5). Потерпит ли он холод? – Его терпел и Павел (см. 2Кор. 11, 27). Притом долго ли потерпит – Есть одеяние и из камня, в чем да уверит тебя Иов, который говорит: не имея убежища, жмутся к скале (Иов 24, 8).

Рассмотри и большие еще совершенства. Будут ли над ним злословить? – Он победит тем, что за злословие не воздаст злословием. Будут ли его гнать – Перенесет. Будут ли хулить? – Утешится (см. 1Кор. 4, 12–13). Будут ли клеветать? – Станет молиться. Ударят ли по правой щеке? – Обратит и другую, а если б у него была третья – подставил бы и ту, чтоб ударившего скорее научить великодушию, вразумить его делом, когда не мог словом. Будут ли ругаться над ним? – Это терпел и Христос. И он почтен будет участием в Христовых страданиях. Назовут ли самарянином, скажут ли, что он имеет в себе беса – Все примет с Богом. Сколь бы многочисленны ни были его страдания, все еще не достанет многого: уксуса, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей с распинаемых разбойников, ходящих мимо и хулящих. Богу надлежало и в том преимуществовать, чтобы в самом посрамлении претерпеть большее! Нет ничего столь непреодолимого и непобедимого, как любомудрие! Любой уступит скорее, нежели любомудрый. Это осел дикий в пустыне, как говорит Иов, ничем не связанный и свободный, посмеивается городскому многолюдству и не слышит криков погонщика (Иов 39, 5–7). Это единорог – животное самовольное. Захочет ли служить тебе и переночует ли у яслей твоих (Иов 39, 9), подведешь ли его под ярмо? – Когда лишен он будет всего на земле, у него готовы крылья, как у орла, он возвратится в дом настоятеля своего, воспарит к Богу. Скажу кратко: неодолимы только Бог и Ангел, а человек любомудрый, невещественный в веществе, неограниченный в теле, небесный на земле, бесстрастный в страданиях, всему уступающий победу, кроме самомнения и тех, которые думают овладеть им, побеждающий своим низложением.

Поскольку же слово мое, начав с представленного мной подобия, изобразило любомудрого мужа, то по этому изображению рассмотрим сами себя (1).

* * *

Любомудрствовать о Боге можно не всякому – да! не всякому. Это приобретается недешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к этому люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего, очистили или, по крайней мере, очищают и душу, и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? – Когда бываем свободны от внешней тины^[123] и мятежа, когда владычественное в нас^[124] не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота букв вперемежку с буквами некрасивыми или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо действительно нужно успокоиться, чтобы познать Бога (см. Пс. 45, 11), и, когда изберем время, судить о правоте богословия (см. Пс. 74, 3). Перед кем же можно? Перед теми, которые занимаются этим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристалищ, зрелищ и песен, после удовлетворения чрева и того, что хуже чрева; ибо для последних составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, до какой простираются состояние и способность понимания в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим и сильные дожди – земле, так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.

И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме этого не должно и делать ничего иного. И я – один из одобряющих слово, которое повелевает размышлять день и ночь (Пс. 1, 2), вечером и утром и в полдень поведывать (Пс. 54, 18), и прославлять Господа во всякое время (Пс. 33, 2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то ложась, и вставая, и идя дорогою (Втор. 6, 7), и справляющий другие дела должен памятовать о Боге и этой памятью возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно, даже запрещаю не богословствование, как будто бы оно было делом не благочестивым, но безвременность и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. Время всякой вещи (Еккл. 3, 1), как рассуждаю с Соломоном. Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка, как, например, совершенно неприличны цветы зимой, мужской наряд на женщине и женский – на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Неужели же ни во что не будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность?.. Не так будем рассуждать, не побежим дальше цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника – разум и отринув добрую узду – благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не запоем песнь Господню на земле чужой (см. Пс. 136, 4), т.е. вслух всякому – и стороннему, и нашему, и врагу, и другу, и благонамеренному, и злонамеренному (1).

Малодушие

Великодушный все переносит с благодушием, а не переносить и малости – знак малодушия (2).

Материя (вещество)

Един Бог, а что представляли эллинские мудрецы о материи и форме, будто они собезначальны, – это ни на чем не основанная басня. Как все эти почтенные формы, сделанные у них богами, не существовали от начала, но получили бытие по воле великого Бога, так видел ли кто-либо когда-нибудь материю без формы? Или кто нашел форму без материи, хотя и очень много трудился в сокровенных изгибах ума? А я не находил ни тела бесцветного, ни бестелесного цвета. Кто отделял друг от друга то, чего не отделила природа, но свела воедино? Но отделим форму от материи. Рассуди: если бы они были вовсе несоединимы, то как бы сошлись вместе или как бы образовался мир, когда они совершенно отдельны? А если соединяемы, то, как соединились? Кто, кроме Бога, слил их между собою? Но если Бог – соединитель, то Его же признай и Творцом всего. И горшечник на своем колесе дает форму глине, и плавильщик золота – золоту, и каменотес – камням. Уступи же, любитель безначалия, уступи Богу нечто большее нашего смысла; и это большее пусть будет материя с движущимися формами. Помыслил много художественный родитель всяческих – Божий Ум, и произошла материя, облеченная в формы, потому что Он не походит на живописца, в котором видимый перед очами образ возбудил нечто подобное этому образу, чего не мог бы начертать один ум (2)

* * *

Вещество же – основа для образов, вторая тварь (2).

Мать

Мать (Григорий Богослов говорит о своей матери) издревле и в предках посвящена Богу, не только сама обладает благочестием как неотъемлемым наследием, но передает его и детям. Действительно, от святого начатка и целое свято (см. Рим. 11, 16). И она до того возрастила и приумножила это наследие, что некоторые (скажу и это смелое слово) уверены и уверяют, будто бы совершенства, видимые в муже, были единственно ее делом, и (что чудно) в награду за благочестие жены дано мужу большее и совершеннейшее благочестие (1).

* * *

Мать (святых мучеников Маккавеев), бодрая и мужественная, вместе с тем чадолюбивая и боголюбивая, терпит в материнском сердце терзания, невероятные по природе. Она не о страждущих сынах жалеет, но мучится опасением, что сыновья не будут страдать; не столько скорбит об отошедших, сколько желает, чтобы присоединились к ним оставшиеся; у нее больше заботы о последних, нежели о преставившихся потому что одним предстоит еще сомнительная борьба, а других кончина обезопасила; одних она вручила уже Богу, о других еще беспокоится, как примет их Бог. Какая мужественная душа в женском теле! Какое чудное и великодушное усердие! Подлинно – Авраамова жертва, и, если не дерзко будет сказать, даже больше Авраамовой! Авраам охотно приносит одного сына, правда, единородного, рожденного по обетованию, – сына, для которого дано было обетование и (что важнее) который назначен быть начатком и корнем не только рода, но и подобных жертв, она же освятила Богу целый народ сынов; числом жертв она и матерей, и жрецов превзошла, готовых на заклание всесожжений умных священноприношений, поспешающих к алтарю. Она указывала на грудь, напоминала о питании, свидетельствовалась сединой, употребляла старость в ходатайство за свои прошения, не для того, чтобы спасти детей от смерти, но чтобы побудить их к страданиям; потому что почитала для них опасностью не смерть, но замедление смерти. Ничто ее не колебало, ничто не приводило в расслабление, не лишало радости: ни приготовленные деревянные дыбы, ни поставленные колеса, ни блоки, ни подмостки, ни острота железных когтей, ни изощренные мечи, ни кипящие котлы, ни разведенный огонь, ни грозный мучитель, ни стечение народа, ни окружающая воинская стража, ни предстоящие соплеменники, ни расторжение членов, ни терзание плоти, ни потоки текущей крови, ни погубляемая юность, ни настоящие ужасы, ни ожидаемые страдания. И что для других бывает всего тяжелее в подобных случаях, то есть продолжительность бедствия, то для нее было всего легче. Она услаждалась зрелищем, как ни длились страдания, не только от разнообразия употребляемых истязаний (которые все действовали на нее менее, нежели на другого подействовало бы одно какое-нибудь истязание), но и оттого, что гонитель испытал все роды речи – то ругал, то грозил, то ласкал. Ибо, к каким средствам не прибегал он, чтобы достигнуть желаемого?..

Она, став выше всех и с материнской любовью соединив силу духа, приносит себя в прекрасный погребальный дар детям и сама последует за отошедшими прежде нее. И притом как? Добровольно идет на страдания, не допустив даже, чтобы нечистое тело прикоснулось к ее чистой и мужественной плоти. И какие произносит она надгробные слова! Прекрасны, даже прекраснейшие из прекрасных были ответы сынов мучителю. Ибо не прекрасны ли те речи, вооружась которыми, низлагали они мучителя? Но еще прекраснее речи матери, сперва увещательные, а потом надгробные…

Мужественная и подлинно достойная таких доблестных сынов мать, эта великая и высокая духом питомица закона, порываемая двумя сильными движениями сердца, ощущала в себе смешение и радости, и страха: радости по причине мужества сынов и всего ею видимого, страха – от неизвестности будущего и по причине чрезмерных мучений. И, как птица, которая видит, что змея ползет к птенцам или другой кто-либо злоумышляет против них, она летала вокруг, била крылами, умоляла, разделяла страдания детей. И чего не говорила, чего не делала, чтобы воодушевить их к победе! То похищала капли крови, то поднимала отторженные части членов, то благоговейно припадала к останкам; собирала члены одного сына, а другого отдавала мучителям и третьего приготовляла к подвигу. Всем возглашала: «Прекрасно, дети! Прекрасно, доблестные во плоти, защитники закона моей седины и святого града, который вас воспитал и возвел на такую высоту доблестей! Еще немного – и мы победили! Мучители утомились – того одного боюсь. Еще немного, и я – блаженная из матерей, а вы – блаженные из юношей! Но вам жалко разлучиться с матерью? Не оставляю вас; обещаю вам это. Я не ненавистница детей своих».

Когда же она увидела, что все окончили жизнь и своей смертью избавили ее от беспокойств, тогда со светлым взором подъемлет голову и подобно олимпийскому победителю, с бодрым духом воздев руки, громко и торжественно говорит: «Благодарю Тебя, Отче Святый! Благодарю Тебя, наставник наш – закон! Благодарю тебя, наш отец и поборник чад твоих, Елеазар! Благодарю, что принят плод болезней моих, и я сделалась матерью, священнейшей из матерей! Ничего не осталось у меня для мира; все отдано Богу, – все мое сокровище, все надежды моей старости.

Какая великая для меня почесть! Как прекрасно обеспечена старость моя! Теперь я вознаграждена за воспитание ваше, дети, – видела, как подвизались вы за добродетель, сподобилась увидеть всех вас увенчанными; даже на истязателей ваших смотрю как на благодетелей; готова свидетельствовать благодарность мучителю за это распоряжение, по которому соблюдена я для страданий последняя, чтобы, изведя прежде на позорище рожденных мной и в каждом из них совершив мученический подвиг, по принесении всех жертв перейти мне отсюда в полной безопасности. И я не буду рвать на себе волос, раздирать одежды, терзать ногтями плоти, не стану возбуждать к слезам, созывать плачущих, заключаться в темное уединение, чтобы сам воздух сетовал со мной, не буду ожидать утешителей и предлагать хлеба скорби. Все это прилично матерям малодушным, которые бывают матерями только по плоти, у которых дети умирают, не оставив по себе доброго слова. А вы у меня, любезнейшие дети, не умерли, но принесены в дар Богу; не навсегда разлучились со мной, но только переселились на время; не расточены, но собраны вкупе; не зверь похитил вас, не волна поглотила, не разбойник погубил, не болезнь сокрушила, не война истребила и не другое какое-либо постигло вас бедствие, более или менее важное из обычных для людей. Я стала бы плакать, даже горько плакать, если бы случилось с вами что-либо подобное. Тогда бы слезами доказала я свое чадолюбие, как доказываю ныне тем, что не проливаю слез. Мало того – тогда бы я действительно стала оплакивать вас, когда бы вы к вреду своему спаслись от мучения, когда бы мучители восторжествовали над вами и одержали верх хотя над одним из вас, как теперь побеждены вами сами гонители. А что совершилось ныне – это похвала, радость, слава, ликование и веселье для оставшихся. Но и я приношусь в жертву вслед за вами. И я буду сравнена с Финеесом, прославлена с Анной. Даже еще больше, потому что Финеес ревновал один, а вы явились многочисленными карателями блудников, поразив блудодеяние не плотское, но духовное; и Анна посвятила Богу одного, Богом же данного, притом недавно рожденного, сына, а я освятила семерых возмужавших, и притом пожертвовавших собой добровольно. Да восполнит мое надгробное слово Иеремия, не оплакивающий, но восхваляющий преподобную кончину! Вы были чище снега, белее молока, и лучше сапфира стал сонм ваш – рожденные и принесенные в дар Богу (Плач 4, 7)! Что же еще? Присоедини и меня к детям, мучитель, если и от врагов можно ждать милости. Присоедини и меня, такая борьба будет для тебя славнее. О как бы желала я претерпеть все те муки, какие терпели они, чтобы кровь моя смешалась с их кровью и старческая плоть – с их плотью! Для детей люблю сами орудия их страданий. Но если не будет так, по крайней мере, прах мой да соединится с их прахом и один гроб да примет нас! Не позавидуй равночестной кончине тех, которые равночестны по доблестям. Прощайте, матери, прощайте, дети! И, матери, так воспитывайте рожденных вами, и, дети, так воспитывайтесь! Прекрасный пример подали мы вам, как подвизаться подвигом добрым». Так сказала она и приложилась к сынам своим. Но как? – спросите. – Восходя на костер, на который была осуждена, как на брачное ложе. Не стала ждать, чтобы кто-нибудь возвел ее, не попустила, чтобы нечистое тело коснулось ее чистой и мужественной плоти.

…Так мать насладилась многочадием, так украшалась детьми при жизни их и опочила вместе с отошедшими! Рожденных для мира представила она Богу, по числу их подвигов вновь исчислила свои болезни рождения и старшинство детей узнала из порядка, в каком они умирали; потому что подвизались все, от первого до последнего, и как волна следует за волной, так они – один за другим показали доблесть, и один готовее другого шел на страдания, уже укрепленный примером перед ним пострадавших. А поэтому мучитель был рад, что она не была матерью большего числа детей; иначе остался бы еще более посрамленным и побежденным. И тогда только в первый раз узнал он, что не все можно преодолеть орудием, когда встретил безоружных юношей, которые, ополчившись одним только благочестием, с большей ревностью готовы были все претерпеть, нежели с какой Иеффая (см. Суд. 111), потому что здесь ни пламенность обета, ни желание нечаемой победы не делали приношения, как там, необходимым; напротив, совершенно добровольное жертвоприношение, и наградой за него служили одни уповаемые блага (1).

* * *

Мать моя, наследовав от отцов богоугодную веру, и на детей своих наложила золотую эту цепь. В женском образе нося мужское сердце, она для того только касается земли и заботится о мире, чтобы все – и саму здешнюю жизнь – переселить в жизнь небесную и на легких крыльях воспарить горе (2).

* * *

Если молодой рак ходит не прямо, то берет для сего пример с походки матери (2).

* * *

Рождаешь, ехидна? – Не избегай мук рождения; если ты зачала, то испытаешь, что испытала твоя мать, рождая тебя^[125](2).

Медлительность

Не медлите приступить к благодати, но поспешайте, чтобы не предварил вас разбойник, не предускорил прелюбодей, не взял перед вами преимущества лихоимец, не предвосхитил блага убийца, мытарь, блудник или кто-нибудь из тех, которые берут царствие силой и хищнически (см. Мф. 11, 12), а оно по благости добровольно терпит насилие и хищение. Будь медлен на злое дело, а скор к спасению, любезный, как убеждаю я. Ибо равно худы и готовность на худшее, и медленность к лучшему. Если бы позвали тебя пировать – не спеши, если бы отречься от веры – беги прочь, если бы в скопище злонамеренных людей сказали тебе: сделаем засаду для убийства, подстережем непорочного без вины (Притч. 1, 11), – не приклоняй и слуха. Ибо приобретешь от этого две весьма великие пользы: и их вразумишь о грехе, и сам избавишься плохого сообщества. Но если говорит тебе великий Давид: приидите, радостно воспоем Господу (Пс. 94, 1); или другой пророк: придите,и взойдем на гору Господню (Ис. 2, 3); или Сам Спаситель: придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф. 11, 28); и еще: встаньте, пойдем отсюда (Ин. 14, 31) светлые светло, возблистав чище снега, огустев паче молока, просияв больше сапфира (Плач 4, 7), то не будем уклоняться и медлить (1).

Мера

Не надобно иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути. Лучше всего – во всем мера (2).

* * *

В рассуждении одного Бога и божественного не знай меры в насыщении. Бог еще в большей мере дарует Себя тем, которые приемлют Его. Он сам жаждет жаждущих Его, непрестанно и преизобильно источая Себя им. А если кто богаче тебя в чем-либо другом, терпи это равнодушно (2).

Место

Лучше и выше быть последним у Бога, нежели занимать первое место у земного царя (1).

Месть

Человек, получивший возможность воздать злом за зло – особенно если то, что потерпел, дает справедливую причину к гневу, – не любит повиноваться слову, которое обуздывает его раздражительность. Однако же слово мое достойно того, чтобы его выслушали и приняли. Не будем неумеренно пользоваться обстоятельствами времени, не допустим излишества в употреблении своей власти, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем делать того, что сами осуждали. Из настоящей перемены, воспользовавшись тем, что избегаем зла, возненавидим всякое отмщение. Люди умеренные почитают для своих оскорбителей достаточным наказанием их страх, ожидание того, чего они достойны, и мучения собственной их совести. Ибо, кто боится будущего наказания, тот уже страдает, хотя и не терпит еще наказания. Он сам себя наказывает, может быть, более, нежели как наказали бы его исполнители казни. Итак, не пожелаем умерять (Божия) гнева, да не явимся наказывающими слабее надлежащего, но поскольку не можем за все наказать, то простим во всем, и сделаемся лучше наших обидчиков, и станем выше их. Покажем, чему их учат демоны и чему нас научает Христос, Который страданиями приобрел славу и восторжествовал не менее тем, что не сделал того, что мог сделать. Воздадим Богу одно благодарение, распространим таинство благостью и на этот только случай воспользуемся обстоятельствами. Победим мучителей правдолюбием. Особенно в прощении покажем человеколюбие и силу заповеди, которая воздает и нам равным человеколюбием, как скоро имеем в этом нужду, ибо знаем, что какою мерою меряем, такою отмерено будет нам (Мк. 4, 24). Если же кто-либо и очень огорчен, предоставим огорчивших нас Богу и будущему суду. Не будем уменьшать будущего гнева тем, что возложим на них собственную свою руку. Не будем помышлять об отнятии у них имущества, не повлечем их на суд, не станем изгонять из отечества, наказывать бичами. Скажу кратко: не сделаем им ничего такого, что сами потерпели (1).

* * *

Знаю, что трудно не смущаться мыслями, когда обида еще жива и гнев не остыл, потому что и раздражение, и печаль бывают слепы, особенно же когда можно негодовать и по праву^[126]. Но поскольку и сам я в числе обиженных и оскорбленных, даже и негодую не менее, то потому имею право требовать, чтобы и совет мой не был оставлен без уважения. Несносно то, что потерпели мы; и, если угодно, присовокупи: что потерпели, чего не терпел еще никто из людей. Но ради этого не станем делать обиды себе самим и не возненавидим благочестия во вред себе. Много значит жена, дорога и дочь, но не дороже души. Подумай, что недавно удостоился ты благодати, а немалая опасность – осквернить кровью дар и опять иметь нужду в новом очищении. Поэтому не будем умышлять худого сами на себя, не утратим дерзновения перед Богом, оказавшись огорченными и чрезмерно негодующими на обидевших. Предоставим человека Богу и тамошним наказаниям, а себе приобретем человеколюбивого Судию, оказавшись сами человеколюбивыми; будем снисходительны, чтобы и к нам были снисходительными. Да не обольщает тебя суетная мысль, что нет вины справедливо отомстить и преступника выдать законам. У римлян свои законы, а у нас свои, но те неумеренны, жестоки, не щадят даже и крови, у нас же законы милостивы, человеколюбивы и не позволяют предаваться гневу и на обидчиков. Их будем держаться, им станем следовать, чтобы, оказав малую милость, потому что маловажна и никакой не имеет цены здешняя жизнь, получить взамен великое от самого Бога, то есть Его человеколюбие и тамошние надежды (2).

Милосердие

Но если, по учению Павла и самого Христа, первой и важнейшей заповедью должно почитать любовь, как сокращение закона и Пророков (см. Мф. 22, 37–40; 1Кор. 13, 13), то превосходнейшую часть ее должна составлять, как я нахожу, любовь к бедным, жалость и сострадательность к тем, которые одного с нами рода. Ибо никакое служение так не угодно Богу, как милосердие (потому что оно всего более сродно Богу, перед Которым идут милость и истина (Пс. 88, 15) и Которому должно приносить в дар милость прежде суда (см. Иак. 2, 13)), и праведный Мздовоздаятель, положивший на мерилах и весах милость (ср. Ис. 28, 17), ни за что так не награждает Своим человеколюбием, как за человеколюбие. Итак, сообразно заповеди, которая повелевает радоваться с радующимися и плакать с плачущими (см. Рим. 12, 15), мы должны отверзать утробу милосердия всем бедным и по какой бы то ни было причине страждущим; должны как люди приносить людям дань благотворительности, какая бы ни заставляла их нужда искать помощи – вдовство ли, или сиротство, или изгнание из отечества, или жестокость властителей, или наглость начальствующих, или бесчеловечие собирателей подати, или убийственная рука разбойников, или алчность воров, или опись имения, или кораблекрушение. Ибо все они одинаковое имеют право на сочувствие и так же смотрят на руки наши, как мы на руки Божии, когда чего просим. Впрочем, и из них более достойны жалости те, которые, быв в лучшем состоянии, впадают в несчастья, нежели те, которые уже свыклись с бедственной участью (1).

* * *

Ты, человек, не должен считать человека хуже животного, которое закон велит тебе поднять, когда оно упадет в ров, или привести к хозяину, когда заблудится (см. Исх. 23, 4–5; Втор. 22, 4). Не скрывается ли в этом повелении и другой, таинственный и глубочайший смысл, подобно, как и во многих изречениях закона, отличающихся глубиной и двузначностью, – не мне проникать в это, а все испытующему и все знающему Духу. Я же – насколько понимаю это и насколько относится это к моему слову – скажу, что здесь закон имеет целью от милосердия к тварям малозначащим возвести нас к милосердию совершеннейшему и важнейшему. В самом деле, если мы обязаны и к бессловесным быть милостивы, то сколь же велика должна быть любовь наша к тем, кто одного с нами рода и достоинства? Так учат нас и разум, и закон, и справедливейшие из людей, которые полагают, что лучше благотворить, нежели принимать благодеяния и что милость дороже корысти (1).

* * *

Пока еще есть время, посетим Христа, послужим Христу, напитаем Христа, оденем Христа, примем Христа, почтим Христа – не только трапезой, как некоторые; не маслами благовонными, как Мария; не гробом только, как Иосиф Аримафейский; не веществами, нужными при погребении, как Никодим, в половину только показавший любовь свою ко Христу; не золотом, ладаном и смирной, как еще прежде – волхвы, но поскольку Владыка всяческих хочет милостей, а не жертвы (см. Мф. 9, 13) и милосердие дороже тысяч тучных агнцев (Дан. 3, 40), то это-то милосердие и принесем Ему в лице бедных и долу влачащихся ныне, чтобы тогда, как мы отойдем отсюда, они приняли нас в вечные обители (Лк. 16, 9), в самом Христе, Господе нашем (1).

* * *

Поскольку Царь добр к моим немощам, то да не буду и я немилосердным истязателем подобных мне рабов! И хорошо, если бы у меня достало благоразумия тайно убавить нечто из их долгов, чтобы иметь себе помощь при нужде (2)!

* * *

Не буду высоковыйным^[127], ибо я – негодный мытарь и слезами привлеку к себе милосердие, а фарисеи пусть будут унижены (2)!

* * *

Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других – доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мною. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности (2).

Милость

Владыка Бог знает, как праведным судом взвешивать милость, ибо приемлет и Павлово насаждение как Павлово, и Аполлосово напоение (см. 1Кор. 3, 6), и две лепты вдовицы (см. Лк. 21, 3), и смирение мытаря (см. 18, 14) и исповедание Манассии (см. 2Цар. 33, 13) (1).

* * *

Блаженны, говорит Он, милостивые, ибо они помилованы будут (Мф. 5, 7); видишь, что между блаженствами не последнее место занимает милость. Также: блажен помышляющий о бедном и убогом (см. Пс. 40, 1); добрый муж, щедро дающий (см. Пс. 111, 5); всякий день жалеет и в заем дает праведный (см. Пс. 36, 26). Восхитим же блаженство, заслужим наименование разумеющих, сделаемся благими; сама ночь да не прервет дел милосердия. Не говори: пойди и приди опять, и завтра я дам, (Притч. 3, 28). Не допускай ни малейшего промежутка между благим намерением и благотворением. Вот единственное, что не терпит отсрочки, – человеколюбие. Раздели с голодным хлеб твой и скитающихся бедных введи в дом твой (Ис. 58, 7); и все это делай радушно. Благотвори, сказано, с радушием (Рим. 12, 8); таким образом, готовность твоя усугубит цену доброго твоего дела. Ибо что делается с печалью или по нужде, то не может быть приятным и изящным; оказывая благодеяния, должно радоваться, а не сетовать (1).

* * *

Блажен, кто господин своих чистых от неправды стяжаний и подает нуждающимся божескую руку (2).

* * *

Если ты ни в чем не виновен перед Богом и ничем не заслужил наказания, то не имей сострадания и к тем, которые виновны пред тобою. А если сознаешь себя виновным перед Богом, то оказывай снисходительность и сам, потому что у Бога милость взвешивается милостью (2).

* * *

Что короче этого повеления о милости: таков будь к друзьям и ближним, какими желаешь иметь их по отношению к себе? Но есть другое и того короче – это Христовы страдания (2).

* * *

Награждай добрых, презирай злых. Но и последним оказывай одну милость: нимало не оскорбляйся их поступками, чтобы великодушием и их со временем сделать добрыми. Прекрасный дар – милость (2).

Милость Божия

Но скажешь, кто знает, что Он обратится и раскается (1Цар. 15, 29) и оставит благословение? Достоверно знаю это я – споручник Божия человеколюбия, знаю, что, оставив гнев, который Ему противоестествен, даст Он место милости, которая Ему естественна. K гневу принуждаем Его мы, а к милости и сам Он стремится. И если бьет принужденно, то неужели не помилует, следуя Своему естеству? Помилуем только сами себя, открыв путь праведному благоупотреблению Отца. Посеем со слезами, дабы с радостью пожинать (см. Пс. 125, 5). Будем ниневитянами, а не содомлянами. Уврачуем грех, чтобы со грехом не погибнуть, послушаем Иониной проповеди, чтобы не потопил нас огонь и жупел^[128]. И если вышли мы из Содома, то пойдем на гору, убежим в Сигор, взойдем туда с восходящим солнцем; не будем останавливаться нигде в окрестности сей, не будем оглядываться, чтобы не отвердеть в соляный столп (см. Быт. 19, 17) – столп подлинно бессмертный, обличающий душу, обращающуюся к злу (1).

* * *

Милости Божией ищи себе милостями к ближним (2).

* * *

И презрение, и отчаяние в надежде – равно худы. Бог – Судия, но и Отец. Ты боишься Его, как судии, но смело надейся на Него как на милосердого. Открой свою болезнь, проси спасения, пролей слезы на раны свои. Подавай и нищим, прекрасным твоим заступникам, они богато отдаривают нас именно тем, в чем имеем мы нужду, то есть Божиим милосердием езы, ни нищего. Нищий есть творение Божией руки, а потому не должен быть презираем; и Святая трапеза – досточтима. Не обманывай Бога, как недальновидного Судию, чтобы Он еще больше на тебя не прогневался. Ты учишь красть искоренителя кражи (2).

Мир Божий

Если же и тогда был ты, мир, близок к славе безначальной Троицы, то почему поставили тебя в такой дали христоносные Светы, сведущие в Божественном, и почему весьма немногое число лет считается после того, как водрузило тебя великое Божие Слово? Но если водружен ты впоследствии, то спрашиваю: поскольку Богу нельзя приписать недеятельности и несовершенства, то чем занята была Божия мысль прежде, нежели Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами? – Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты, равную и равно совершенную светозарность трисиянного Божества, как известно это Единому Божеству и кому открыл это Бог. Мирородный Ум рассматривал также в великих Своих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. У Бога все пред очами: и что будет, и что было, и что есть теперь. Для меня временем положен такой раздел, что одно впереди, другое позади, а для Бога все сливается в одно, и все держится в мышцах великого Божества...

Все породил в себе Ум, а рождение вовне совершилось впоследствии, когда открыло великое Божие Слово. Он захотел создать умные природы – небесную и земную – эти проницаемые светом зерцала^[129] первого Света, чтоб одна, сияя горе, пребывала великой светоносной служительницей Царя, другая же имела славу здесь. Он источает им Божество умов, чтобы царствовать в большем числе небесных умов и для большего числа быть блаженнотворным Светом. Ибо таково свойство Царя моего – сообщать блаженство. Но чтобы тварь, приближаясь к Богу, не пожелала равной с Богом славы и не погналась за светом и славой, тогда как всего лучше соблюдать меру, а чрезмерность всего хуже; высокое Слово, промышляя о будущих тварях, отдалило как от Троицы все окружающее престол Света, так от Ангельских ликов смертную природу. Впрочем, Оно не очень сильно отдалило служебную Ангельскую природу, а гораздо более нашу природу, потому что мы произошли из персти, соединенной с Божеством: природа же простая совершеннее.

Из миров один сотворен прежде. Это иное небо, обитель богоносцев, созерцаемая Единым умом, пресветлая; в нее вступит впоследствии человек Божий, когда, очистив ум и плоть, совершится богом. А другой, тленный мир создан для смертных, когда надлежало устроиться и лепоте светил, проповедующих о Боге красотой и величием, и царственному чертогу для Образа Божия. Но первый и последний мир созданы Словом великого Бога (2).

* * *

Мир – сопряжение скоропреходящих и умопредставляемого. А то, что каждую вещь делает такой или иной, есть природа (2).

Мир (не война)

Для прочности мира недостаточно одной поспешности в примирении, если оно не будет подкреплено разумом и разуму не будет поборником сам Бог, от Которого всякое добро получает начало и приходит в совершенство (1).

* * *

Все те, которые любят благо мира и, напротив, ненавидят раздор и отвращаются от него, близки к Богу и Божественным духам, а те, которые браннолюбивы нравом, ищут славы в нововведениях и тщеславятся тем, чего бы надлежало стыдиться, принадлежат к противоположной стороне (1).

* * *

Внимая гласу Божию, взглянем еще вверх, и посмотрим на землю (см. Ис. 8, 22), и вникнем в законы твари. Небо, земля, море – словом, весь мир, эта великая и преславная книга Божия, в которой открывается самим безмолвием проповедуемый Бог, этот мир, пока стоит твердо и в мире с самим собой, не выступая из пределов своей природы, пока в нем ни одно существо не восстает против другого и не разрывает тех уз любви, которыми все связал Художник – Творческое Слово, до тех пор соответствует своему названию и подлинно есть мир и красота несравненная, до тех пор ничего нельзя представить себе славнее и величественнее его. Но с прекращением мира и мир перестанет быть миром. В самом деле не примечаешь ли, что закон любви управляет небом, когда оно в стройном порядке сообщает воздуху свет и земле дожди? А земля и воздух не родительской ли любви подражают, когда дают всем животным – одна пищу, другой возможность дышать, и тем поддерживают жизнь их? Не миром ли управляются времена года, которые, кротко между собой растворяясь, постепенно заступают одно вместо другого и средними временами смягчают суровость крайних, служа тем вместе к удовольствию и к пользе? Что сказать о дне и ночи, которые уравниваются друг с другом, равномерно возрастая и убывая, из которых один призывает нас к делам, а другая к покою? Что сказать о солнце и луне, о красоте и множестве звезд, которые стройно появляются и заходят? Что сказать о море и суше, которые, мирно между собой соединяясь, благосклонно и человеколюбиво передают друг другу человека и богато и щедро расточают ему свои сокровища? Что сказать о реках, которые текут через горы и поля и не выступают из своих пределов, разве только для пользы, и не возвратятся покрыть землю (Пс. 103, 9)? Что сказать о смятении и растворении стихий? Что сказать о соразмерности и согласии членов, о пище, о рождении и обитании, определенных каждому животному, из которых одни господствуют, другие подчиняются, одни покорны нам, другие свободны? Если все это бывает так, и распоряжается, и управляется по первоначальным законам гармонии так, как бы все вместе текло, одно имело дыхание, то можно ли сделать из этого другое заключение, кроме того, что все проповедует нам о дружестве и единомыслии, что все предписывает нам закон единодушия? Но когда в мире вещество возмутится само против себя и, своим смятением готовя разрушение, сделается неукротимым или когда Бог в страх и наказание грешникам нарушит несколько стройный порядок или наводнением, или землетрясением, или необыкновенными дождями, или затмением солнца, или продолжительностью какого-нибудь времени года, или извержением огня, тогда беспорядок и страх разливаются всюду и среди смятения открывается, как благодетелен мир (1).

* * *

Любезный мир, вожделенный делом и именем, который подал я ныне людям и получил взамен, не знаю, искренний ли от всех и достойный Духа глас или народный только договор (к вящему нашему осуждению!), нарушаемый перед свидетелем Богом! Любезный мир – мой труд и моя похвала, о котором слышим, что он Божий, что Бог есть его Бог и что сам Бог им именуется, как в следующих словах: мир Божий (Флп. 4, 7); Бог мира (2Кор. 13, 11); Он есть мир наш (Еф. 2, 14), – и которого мы при всем этом не уважаем! Любезный мир – благо весьма восхваляемое и не многими хранимое – где ты скрывался от нас столько времени и когда возвратишься к нам? Весьма сильно и более всякого другого люблю и лобызаю тебя, заботливо храню, занес руку на отца. Таково родительское сердце! Кого на брани отражал как врага, того по смерти оплакивает как друга. Природа всего могущественнее; она препобеждает и вражду (1).

* * *

Хотя должно наблюдать время войны и мира, а иногда, по закону и слову Соломона, хорошо вести и войну (см. Еккл. 3, 8), однако же, лучше, пока только можно, склоняться к миру, потому что это и выше, и богоугоднее. И ни с чем несообразно – предполагать, будто бы в частном деле лучше всего единомыслие, а в деле общественном оно не самое полезнейшее; будто бы совершеннейшее управление – в том доме и городе, в котором как можно меньше внутренних раздоров, а если и случаются они, то всего скорее восстанавливается мир и исцеляется недуг, но для общего состава Церкви и лучше, и приличнее нечто другое; будто бы каждому человеку надлежит стараться быть в мире с самим собой, потому что мир и владычество над страстями для каждого вожделенны, но не так должно вести себя с другими, а напротив, низложение ближнего надобно вменять себе в славу. И хотя Бог повелевает прощать согрешивших против нас не только семь раз, но и в несколько крат более (см. Мф. 18, 22), чтобы прощением других испросить и себе прощение, однако же, мы можем делать зло и тем, которые нас не обижали, даже делать охотнее, нежели чем принимаем от других благодеяния. Хотя знаем, какое блаженство уготовано миротворцам, которые одни в сонме спасаемых нарицаются сынами Божиими (см. Мф. 5, 9), однако же, можем думать, что сами, даже враждуя, делаем угодное Богу, за нас пострадавшему, чтобы примирить нас с Собой и прекратить внутреннюю в нас борьбу. Нет, друзья и братья, не будем так думать. Почтим дар Примирителя, то есть мир – дар, который, отходя отсюда, оставил Он нам (см. Ин. 14, 17), как некий прощальный залог. Будем знать одну только брань – брань с неприятельской силой. Скажем ненавидящим нас: братья (ср. Ис. 66, 5), – только бы приняли это. Уступим в иной малости, чтобы получить взамен важнейшее, то есть единомыслие. Предоставим над собой победу, что бы и нам победить. Посмотрите на уставы состязаний и на подвиги борцов: у них часто лежащий внизу одерживает победу над теми, которые были вверху. И мы будем подражать им, а не жадным любителям пиршеств или купцам, из которых одни без меры обременяют себя предложенными снедями, а другие нагружают корабль и надрывают себе чрево или утопают прежде, нежели насладятся своею ненасытностью, терпя великие потери за малое приобретение.

Итак, вопию об этом и свидетельствую и не перестану исполнять слово Писания: не умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь (Ис. 62, 1). Исчезает душа моя, когда вижу погибель тех, которые не умерщвлены мечом, не погублены голодом, но уязвлены честолюбием и любоначалием, так что падение их возбуждает не столько жалость, сколько ненависть. Если вы примете слова мои, то для вас и для меня будет лучше. Но если осмеете и отвергнете их, дав страсти победить рассудок, то мой долг достаточно будет исполнен и перед Богом, и перед людьми, потому что, как думаю, никто из самых миролюбивых не потребует большего, вы же сами увидите последствия, а я не присовокуплю ничего жестокого, ибо щадить детей требует закон отеческой любви (1).

Мнения

И имеющему ум должно помышлять более о Боге, нежели о совокупном мнении всех прочих. Если и из людей имеешь двоих советников в одном деле и один смышленее, а другой малознающ, то окажешь ли благоразумие, если, оставив более смышленого, последуешь совету малознающего? И Ровоам не похвален за то, что, презрев совет старцев, исполнил мнение юных (см. 3Цар. 12–14). Сравнивая же Бога с людьми, неужели предпочтешь мнения человеческие? Конечно, нет, если послушаешь меня и сам рассудишь внимательнее.

Но мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь этого. Если терпим это справедливо, то нам самим более стыдиться должно, и стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в этом оскорбляющие нас, и потому о них должно больше скорбеть, нежели о нас, ибо они терпят зло. Если я худ, а ты почитаешь меня добрым, что мне после этого делать? Сделаться ли еще хуже, чтобы больше угодить тебе? Я не пожелал бы себе этого. Равным образом, если стою прямо, а тебе кажется, что падаю, неужели мне для тебя изменить прямое положение? Я живу не больше для тебя, чем и для себя, и во всем имею советниками разум и Божии оправдания, которые часто обличают меня, хотя и никто не обвиняет, а иногда оправдывают, хотя многие осуждают. И невозможно убежать от этого одного – от внутреннего в нас самих судилища, на которое одно взирая, можно идти прямым путем. А что до мнения других: если оно за нас (скажу несколько и по-человечески), примем его, если же против вас, дадим ему дорогу и из того, что мы действительно, ничего не убавим для того, чтобы сделать нечто напоказ (1).

* * *

Лучше, будучи хорошим, во мнении других оставаться худым, нежели, будучи худым, иметь славу доброго и быть для людей обманчивым гробом, который внутри полон зловония от гниющих мертвецов, а снаружи блистает белизною и приятными для взоров красками. Убоимся великого Ока, которое видит и под землею и в великих глубинах моря, видит все, что скрывается в человеческом уме. Перед ним ничего не разделяет время; для Бога все – настоящее. Как же сокрыл бы от Него кто-нибудь свое беззаконие? Где же укроем самих себя в последний день? Кто поможет тогда? Где утаимся от Божия ока, когда дела всех различит очистительный огонь, пожирающий легкое и сухое естество греха (2)?

* * *

Казаться таким или таким есть слава, а иное дело – мнение, то есть наши представления о вещах (2).

Молитва

Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля? Бог словом рассеял тьму, словом произвел свет, основал землю, округлил небо, распределил звезды, разлил воздух, положил пределы морю, протянул реки, одушевил животных, сотворил человека по образу Своему, дал всему красоту (1).

* * *

Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов, какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божия воля (1)?

* * *

Под прошением разумей испрашивание необходимого, под молитвою – испрашивание лучшего, под обетом – обещание умилостивительной жертвы, а умилостивительная жертва есть дар, приносимый в честь (2).

Молчание

Не знаете, какой дар Божий – молчание! Как хорошо не иметь необходимости во всяком слове, но пользоваться свободой иное избирать, а другого избегать и быть для себя сокровище-хранителем и слова, и молчания (1)!

* * *

Твое любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а мое – молчание. Поделимся между собою дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и богодухновенное слово (2).

* * *

Поскольку ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь, сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим своего искусства в пении, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение и, хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, – говорили ласточки, – любим города, людей, терема, болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандоне, об Афинах, о Терее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе^[130] и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостаивали их и слова, когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет ради нас и в пустыню послушать пения, когда предоставляем крылья свои Зефиру^[131] для сладких и благозвучных вдохновений. Поэтому поем немного и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете, да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». «Пойми, что говорю, – говорит Пиндар^[132], – и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столь же справедливую, насколько и краткую: тогда запоют лебеди, когда замолчат галки» (2).

* * *

Умолкну словом, учась говорить нужное, и буду упражняться в преодолении страстей. Если кто принимает это, прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим (2).

* * *

Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания: чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово (2).

* * *

Время всякой вещи (Еккл. 3, 1), – говорит Екклесиаст. Поэтому полагал я хранение устам моим, когда было время; и вот, устам моим не возбраню (Пс. 39, 10), когда и этому настало время: долго молчал, – говорит Писание, – теперь буду кричать (Ис. 42, 14). Молчал я сам для себя, а говорить буду другим; если же и они окажут, что надобно, – все благодарение Богу. А если нет, заградим уши (2).

Монах

Небезопасен огонь подле соломы. Небезопасно и тебе, монах, под одним с собою кровом держать жену-девственницу. Положим, что надежда лучших благ разлучила между собой мужчину и женщину, но природа внутри себя скрывает еще тайный недуг. Пока ты держишь себя вдали, в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар (2).

* * *

Как трудно при плотском сближении избежать плотских восстаний! Поэтому, монахи, держите себя дальше от женщин; потому что и много таких тайн брака, которыми привлекаемый взор оскверняет душу (2).

* * *

Один неразумный человек, живущий роскошно, богатый и высокомерный, вздумал недавно утверждать, что я роскошествую. Сверх всего прочего говорил он и то, что я богат, потому что свободен от дел, имею у себя сад и небольшой источник. Зато, – отвечал я ему, – умалчиваешь ты, несчастный, о слезах, об узде, наложенной на чрево, о язвах на коленах, о бдении. Ибо всем этим умерщвляют плоть свою монахи, именно же монахи истинные (а неискусных кинем мы воронам). Но сколько, думаешь, ты, дела душе, которая воюет с телом и ополчается против мира?

Послушайте, миролюбцы, которые так много и так ненадолго кичитесь, послушайте, что говорят монахи! «Вы приобретаете, богатеете, вам предоставлено супружество, дети и все удовольствия, какие только приносят суша и море. А у нас есть, может быть, источник, или малый сад, или прохладный ветерок, или древесная тень – самые малоценные достояния. Если и это называете роскошью, то христианам не должно уже и дышать». – Пусть жалуются на это одно! Один закон, один Бог, одно звание. Христу угодно, чтобы все, совлекшись плоти, одинаково спаслись. Но вы нудите нас к совершенству, как не обязавшихся служить чем-либо людям. А если обязались мы служить только Богу, сам Он знает это. Ты же недостоин судить меня, хотя я и худ, потому что раны твои хуже моих (2).

* * *

Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Него одного, а монастырь, по моему мнению, есть учреждение, которое имеет целью спасение (2).

* * *

Твое любомудрие – пустыня и такой безмерный пост, а мое – молчание. Поделимся между собою дарованием. А когда придем в единство, воспоем вкупе Богу, плодонося как разумное молчание, так и богодухновенное слово (2).

Мудрецы

Не достойны ли удивления те, которые на словах строят города, каких на деле быть не может? Которые едва не кланяются, как Богу, величавым тиранам, и при своей надменности ставят обол^[133] выше богов? Одни из них учат, что вовсе нет Бога. Другие, что Бог не промышляет о земном, но что все здесь происходит без цели и случайно. Иные говорят, что всем управляют звезды и роковые созвездия, не знаю уж, кем и откуда управляемые. Другие же полагают, что все стремится к удовольствию и что наслаждение составляет цель человеческой жизни, а добродетель для них одно громкое имя; по их словам, за настоящей жизнью нет ничего, никакого после истязания за дела здешней жизни, в пресечение неправды. Иной из их мудрецов вовсе не разумел этого, но был покрыт глубокой, так сказать, тиной и непроницаемым мраком заблуждения и неведения; его разум и настолько не был очищен, чтобы мог взирать на свет истины, но, пресмыкаясь в дольнем и чувственном, не способен был представить что-либо выше демонов и рассуждать о Творце достойным Его образом. А если кто и прозирал несколько, то, имея руководителем разум, а не Бога, увлекался более вероятным и тем, что, как понятнейшее, скорее обращает на себя внимание черни (1).

* * *

Когда смотрю на усиливающуюся ныне болезнь языка, на скороспелых мудрецов, на производимых вновь богословов, для которых довольно только захотеть, чтобы стать мудрыми, тогда ощущаю потребность высшего любомудрия, ищу с Иеремией пристанища последнего (см. Иер. 9, 2) и желаю быть один с самим собой (1).

* * *

И у эллинов есть мудрецы, впрочем, не мудрые. Ибо можно ли назвать мудрыми тех, которые не познали высочайшего естества – Бога, первой причины всех благ, тогда как разумных приводят к Богу и природа, и порядок всего видимого и умосозерцаемого? Можно ли назвать мудрыми тех, которые или вовсе изгнали из мысли Божество, или отринули промысел, или положили ему меру, чтобы Бог, спасая, не утрудился? Одни из них, взяв в наставники зрение, вручили державу звездам, которые нам сослужебны, и такими вождями всего сами весьма худо были водимы. Другие, ниспав еще глубже, стали поклоняться гнусным животным. Иные же в тенях демонов и в баснях нашли защитников своим страстям, воздвигли памятники, достойные своего безумия, и капища – произведения вещества и рук человеческих. Кто же будет столь немудр, чтобы признать их мудрыми?

Впрочем, если угодно, они были и мудры. Найдешь, что они были несогласны и далеки один от другого в некоторых учениях, а именно: в понятиях об умосозерцаемом и видимом, о Божием Промысле об идеях, о судьбе, о бесконечном веществе, об устройстве тел, о душе, об уме, об обманчивости чувств. От этого произошли стоики – эти надутые лица, Академии, хитросплетения пирронистов^[134], недоумения и остановки над словами пустыми и произвольно составленными. Но, не согласные в этом, все они равно и единодушно хвалят доброе, и ничего не ставят выше добродетели, хотя приобретается она множеством усилий, бесчисленными трудами и продолжительным временем. Упомяну для примера о некоторых, чтобы ты и отсюда мог научиться добродетели: и с терний, как говорят, собирая розы, и у неверных учась совершенству.

Кто не слыхал о синопском псе^[135]? Он (не говорю о других его делах) вел такую дешевую и умеренную жизнь (и в этом сам себе был законодателем, а не Божий хранил закон и не какими-нибудь водился надеждами), что имел у себя одну собственность – палку, и домом служила ему под открытым небом катающаяся среди города бочка, укрывавшая его от нападения ветров, и ее предпочитал он златоверхим чертогам. Пищу же составляло для него то, что без труда можно было взять и не готовя. Подобно и Кратес^[136], преодолев в себе привязанность к деньгам и все свои владения как способствующие пороку и плотоугодию оставив в запустении, взошел на ступени жертвенника и, поскольку служение любостяжательности признавал рабством, будто бы среди Олимпии громогласно произнес эти удивительные и всеми повторяемые слова: «Кратес дает свободу фивянину Кратесу». О нем же (впрочем, некоторые приписывают это другому философу^[137] подобного образа мыслей) рассказывают, что во время плавания, когда свирепела буря, а корабль обременен был грузом, охотно побросал он в пучину свое имущество, сказав притом следующие достопамятные слова: «Благодарю тебя, случай, наставник мой в совершенстве, как удобно сокращаюсь я до плаща!» Один уступил имение свое родным, а другой, превзойдя и это как нечто человеческое и в один кусок золота обратив все, что у него было, пускается в море и там отдает пучине это обольщение тщеславия, рассуждая, что других не должно ссужать тем, что нехорошо для себя. Я хвалю и за это. Один из старинных псов^[138], придя к царю, просил у него пищи или действительно имея в ней нужду, или желая испытать царя; и когда царь или в знак чести, или тоже для испытания охотно велел дать ему талант золота, он не отказался взять, но, получив, тут же, на глазах давшего, на весь талант купил один хлеб и сказал: «Вот в чем имел я нужду, а не в гордости, которой не укусишь!» Это почти сходно и с моими законами, которые окрыляют меня подражать жизни и природе птиц, довольствуясь однодневной и несеяной пищей, и вместе с лилиями, пышно облеченными красотой, обещают мне покров из безыскусственных тканей, если буду устремлять взор к Единому великому Богу.

Но если мне должно точнее испытать дела этих мудрецов, чтобы рассказы мои не оказались напрасными, то скажу, что эти чтители нестяжательности и жизни свободной, отрешенной от всех уз, во-первых, неверными путями стремились к совершенству. В них больше было хвастовства, нежели любви к добру, а иначе для чего были бы нужны алтари и провозглашения? Во-вторых, они отказывались от чревоугодия, потому что избегали не пресыщения богатством, а забот и трудов приобретать его, между тем иногда и скудость обращали в повод к сластолюбию. Это доказывают ячменные хлебы, брошенные ради пирога с кунжутами, и стихи из трагедии, особенно один, сказанный при этом весьма кстати: «Чужестранец, уступи место господам»^[139]. То же доказывает и цикорий – пища бедных, обильный дар земли, скрывающийся из среды сладостей. Но у нас сделанное напоказ – даже и не в числе добродетелей, у нас первое правило, чтобы левая рука не знала ясно движений правой.

Если воздержание свидетельствует о божественной жизни, прекрасен Клеанфов колодец^[140], прекрасна Сократова скудная жизнь. Но и гнусно многое! Например, эти Хармиды и покров из плащей, под которым этот доблестный муж (подлинно это божественно!) беседовал с юношами, потому что одни красивые даровиты! Никто не уловляй добродетели через плотскую любовь – да погибнут такие рассуждения! Не сходятся пределы мидян и лидян^[141]. Похвалит ли кто поступок Алкмеона^[142]? Один из первых между знаменитыми афинянами, отличный и родом, и могуществом, настолько предался он жадности к деньгам, насколько надлежало бы ему быть выше этой страсти. Крез^[143] много раз принимал его у себя радушно и однажды, показывая ему все свои золотые сокровища и, как владетель их, гордясь своим счастьем, велел взять себе золотой пыли, сколько может захватить. Тогда Алкмеон (подивись его неумеренности!) наполнил золотом и пазуху, и рот, даже волосы покрыв золотой пылью, вышел к лидянам достойным смеха богачом. А что такое Платон^[144], этот мудрейший из людей! Что такое Аристипп^[145], разумею этого пресладкого Аристиппа; что этот, как думаю, обворожительный Спевсипп^[146]? Один вел жизнь неудачного торгаша и для прибыли переносил морские труды, возя масло. Может быть, за это не назовешь еще его ненасытным, но припишешь иное и бедности. Но Платону пресмыкаться у царских столов – где тут ученость и честные труды? Не стану говорить о том, как продавали его с торга и не сбыли бы с рук, если бы не нашелся один ливиянин, который оказался лучше Платоновой Эллады и за малую цену купил себе славу и ученость Платонову. А у этого киринейца много было открытости, однако же, к свободе примешивал он сластолюбие и вредил добродетели горьким своим учением. Умащенный благовониями, удушал ими своих сопиршественников, а любезностью нрава и говорливостью пользовался он как средством к получению подарков. Так мудрый Архелай^[147] не знаю для чего и за что подарил ему однажды женскую одежду. Платон не принял такого подарка, сказав на этот случай стих из Еврипида^[148]: «Мне не надеть на себя женской одежды». Но Аристипп, как скоро подарок принесен был к нему и достался в его руки, с охотой берет его и сказанный Платоном стих остроумно отражает другим стихом, произнеся: «Целомудренная и на вакханалиях^[149] не утратит своего целомудрия». Этот же самый Архелай, как рассказывают, когда Софоклу^[150] хотелось получить от него какую-то вещь, отдал ее мудрейшему Еврипиду и при этом оказал: «Ты мне кажешься достойным того, чтобы у меня просить, а Еврипид достоин получить», – чем и дал понять, сколь превосходен нрав благородный.

Но Лизимахов сын, который дал эллинам законы о податях, и притом был из первых как в народных собраниях, так и в военных делах, до того оказался нестяжательным, что город, на свои деньги выдав замуж его дочерей, почтил тем прекрасную нищету и самого похоронил также на общественные деньги, потому что у него не нашлось на что быть похороненным; не говорю уже о том, что по делам своим имел он и имя, один из всех и был, и наименован правдивым. А чтобы утверждаться не на древних только примерах, не умолчу и о добродетелях римлян. Фабриций, одержав над Пирром^[151] победу в битве (а это был один из вождей весьма знаменитых), еще более восторжествовал над ним в следующем. Поскольку надежда Пирра рушилась, то он пытался подкупить римского военачальника несколькими талантами золота. Фабриций не принял золота, однако заключил перемирие. Когда же Пирр, как говорят, во время дружеского с ним разговора показал ему во всем вооружении одного самого огромного и великорослого слона, Фабриций, который до того не знал даже слонов и по виду, не испугался явившегося нечаянно слоновьего хобота, но спокойно сказал: «Меня не пленило золото, не возьмет и зверь». Этого довольно; и то превзошло бы меру, что мог бы еще сказать иной презритель любостяжания.

Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, скормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; это лучше, нежели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы». «Не трудись отыскивать род: мое благородство – кусок». «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий». «Без меди и Феб^[152] не прорицает». «Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив, но или хорошего рода, да есть ему нечего, или и низкого рода, да возделывает богатое поле». Но ты назовешь ли несчастным того, кто, хотя и беден, однако же, добрыми нравами богаче многих? Подлинно несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому избегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно избегай и всего, что найдешь подобного в книгах.

Но одобряй следующие мудрые изречения: «Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастия». «Не во всем ищи выгод». «Не позорь сам себя». «Неправедными мерами добиваться успеха – дело не без страха». «Не говори мне о Плутосе^[153]; не уважаю такого бога, которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону». «Этот человек беден, но богат добрыми нравами». «Для меня лучше мудрец нищий, нежели Мидас порочный». По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни и предписывает Кирну худые правила о приобретении имущества^[154]. Как и ты, Гомер, столько приписываешь непостоянной вещи, что в одном месте своих стихотворений говоришь: «Добродетель идет следом за богатством?» Разве скажешь: я не то выразил, что думаю сам, но сказал это в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленные бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице и словом своим внушил к себе уважение деве, самим феакам^[155] показался достойным внимания, в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую басню; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, Бог в наказание за неумеренность дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя, и тот, для кого все стало золотом, умер с голода (2).

Мудрость

Мы так худо поступаем, что большая часть из нас… если только затвердим два или три слова о благочестии, и то понаслышке, а не из книги, если хоть немного ознакомимся с Давидом, если умеем ловко надеть плащ или до пояса походить на философа (о чудное председательство и велемудрие! Конечно, Самуил священ и в пеленах!): мы уже и мудры, и учителя, и высоки в божественном, первые из книжников и законников, сами себя посвящаем в небесные, желаем, чтобы люди звали нас: учитель (Мф. 23, 7)! Нимало не смотрим на букву, все хотим разуметь духовно (сколько грез! Какое обширное поле пустословию!); и мы стали бы негодовать, если бы нас не очень хвалили. Таковы те из нас, которые еще скромнее и проще других: каковы же более духовные и благороднейшие? Они, если заблагорассудится им, подвергнув нас многим осуждениям и испытаниям и поставив ни во что, удаляются от нас, с презрением даже к сообществу с нами, как с людьми неблагочестивыми.

Но если, обратившись к кому-либо из них спокойно, и в логическом порядке спросим так: скажи мне, дивный муж, ты почитаешь за что-нибудь пляску и игру на свирели? – они ответят, может быть: конечно, почитаем. – А также почитаешь за что-нибудь мудрость и быть мудрым, то есть, как мы полагаем, ведать о божественном и человеческом? – И в этом согласятся они с нами. – Что же назовешь лучшим и высшим? Пляска ли и игра выше мудрости или мудрость несравненно выше этих искусств? – Отлично знаю, они будут настолько добросовестны, что скажут: мудрость выше всех искусств. – Но для пляски и игры на свирели есть науки, и им учатся, и на это нужно время, непрерывные труды и усилия, иногда надобно тратить деньги, приискивать людей, которые бы объяснили науку, предпринимать дальние путешествия, а также делать и терпеть все, чем приобретается опытность. А мудрость, которая все превосходит и заключает в себе все блага в совокупности (так что самому Богу, хотя Он имеет многие наименования, угоднее именоваться Премудростью, нежели другим каким именем), неужели почтем для себя столь легким и незатруднительным делом, что всякому стоит только захотеть – и будет мудрым? Большое невежество так думать! – Но если мы (или кто другой ученее и умнее нас) начнем говорить с ними таким образом, чтобы понемногу рассеять их заблуждение, – это будет то же, что и сеять на камне или говорить в уши глухому. Так мало в них мудрости даже на то, чтобы сознавать свое невежество. И, мне кажется, прилично сказать о них Соломоново слово: есть зло, которое видел я под солнцем: человека, мудрого в глазах его (Еккл. 10, 5; Притч. 26, 12), и, что еще хуже, получившего право учить других, когда не чувствует собственного невежества. Если какой недуг достоин слез и рыдания, то именно этот. И я неоднократно жалел об этом, хорошо зная, что самомнение отнимает у человека большую часть того, что он есть и что тщеславие бывает для людей величайшим препятствием к добродетели. А уврачевать и остановить болезнь могут разве что Петр или Павел – великие ученики Христовы, которые со властью управлять словом и делом получили дар благодати и были всем для всех, да всех приобрящут. Для нас же, прочих людей, немаловажно, если будем хорошо управляемы и руководимы теми, кому вверено исправление таких дел и распоряжение ими (1).

* * *

Первая мудрость есть жизнь похвальная, очищенная или очищаемая для Пречистого и Пресветлого Бога, Который требует и от нас одной жертв – очищения, – жертвы, обыкновенно называемой в Писании сердцем сокрушенным (см. Пс. 50, 19), жертвой хвалы (см. Пс. 49, 14, 23), новой тварью во Христе (Гал. 6, 15), новым человеком (Еф. 4, 24) и тому подобным. Первая мудрость – презирать ту мудрость, которая состоит в одних словах и оборотах речи, в обманчивых и излишних противоположениях. Лучше мне пять слов сказать в Церкви с разумом, нежели тысячи одним языком (см. 1Кор. 14, 13) и невразумительным звуком трубы, который не возбуждает моего воина к духовной брани. Я хвалю и лобызаю ту мудрость, которой прославились незнатные, для которой предпочтены уничиженные, с которой рыбаки уловили в сети Евангелия всю вселенную, победив упраздняемую мудрость словом совершенным и сокращенным. Не тот для меня мудрец, кто мудр на словах, у кого оборотлив язык, а душа не обучена, кто подобен гробам, которые снаружи благообразны и красивы, а внутри полны мертвых костей и скрывают в себе великое зловоние, но тот, кто, хотя мало говорит о добродетели, однако же, многое показывает на деле и жизнью удостоверяет в слове. Для меня лучше красота видимая, нежели изображаемая словом, лучше богатство, которое уже в руках, нежели воображаемое во сне, лучше мудрость, не словом блистающая, но свидетельствуемая делами. Ибо сказано: разум добр у всех, исполняющих заповеди (см. Пс. 110, 10), а не у проповедующих. Самое верное испытание этой мудрости – время, а истинный венец славы – седина (Притч. 16, 31). Ибо хотя не должно ублажать человека прежде смерти (Сир. 11, 28), как думаю с Соломоном: неизвестно, что родит завтрашний день (Притч. 27, 1), потому что земная жизнь наша подвержена многим переворотам и тело смирения туда и сюда порывается и изменяется: впрочем, кто провел большую часть жизни безукоризненно и близок уже к пристани этого общего моря жизни, тот не в большей ли безопасности и не счастливее ли других, которым предстоит далекое плавание (1)?

* * *

Я не нахожу в себе никакой мудрости, никакой опытности, как ни разбираю и ни испытываю сам себя. Одно, правда, сознаю в себе, что, может быть, и немаловажно, хотя некоторые называют это скудоумием, – я бы желал каждую минуту умерщвлять в себе жизнь, жить жизнью сокровенной во Христе, стать не мелочным купцом, но на все, что имею у себя, купить драгоценную жемчужину, все преходящее и тленное променяв на постоянное и небесное. Такое приобретение, конечно, всего важнее и надежнее для имеющего ум. Но если это для меня невозможно, то я желал бы устоять, по крайней мере, в другом и престол уступить желающим, а самому всю жизнь быть ребенком и учеником, пока не измою всей горечи сладкими водами учения. Пусть было бы это одним и первым делом моего любомудрия или скудоумия; а вторым и важнейшим – следующее: поскольку я не в состоянии удерживать словом моим слово многих и овладевшее ныне всеми стремление и желание учить и говорить о духовном, не имея в себе Духа, то идти другим путем, сколько я уверен, и лучшим, и менее трудным, став примером молчания, научить всех безмолвию; и кто высоко обо мне думает, того устыдить превосходством, а кто низко и меньше надлежащего, того довести до скромности равенством достоинств (1).

* * *

Молю Бога, чтобы, подобно Соломону, я о Нем не помыслил и не произнес чего-либо собственного. Ибо когда Соломон говорит: я более невежда, нежели кто либо из людей, и разума человеческого нет у меня (Притч. 30, 2), – конечно, не с тем намерением говорит это, чтобы изобличить совершенное свое неразумие. Ибо возможно ли оно в том, кто больше всего просил себе у Бога смышлености и получил мудрость, и дар созерцания, и широту сердца – обильнее и неисчерпнее песка морского (см. 3Цар. 3, 28)? И как бы тот, кто был столь мудр и сподобился такого дара, стал называть себя безумнейшим из людей, если не в том смысле, что в нем нет собственной своей мудрости, а действует мудрость Божия и совершеннейшая? И Павел, когда говорит: живу не я, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20), – подразумевает не то, что он совершенно мертв, но что живет жизнью более совершенной, чем многие другие, потому что он стал причастен истинной жизни, которой не полагает предела никакая смерть (1).

* * *

«Неужели молчать о Боге? – возразит кто-нибудь из людей горячих. – И ты нам это приказываешь? О чем же и говорить, если не об этом? K чему сказано: хвала Ему – всегда на устах моих, – и: буду прославлять Господа во всякое время (см. Пс. 33, 2); истину произнесет язык мой (Притч. 8, 7); устам моим не воз браню (см. Пс. 39, 10)?» Он приведет и другие подобные, то же выражающие и определенные изречения. Такому человеку надо отвечать с кротостью и без жестких слов, чтобы и тем самым научить благочинию. Не молчать приказываю тебе, мудрейший, а не стоять упорно на своем; не истину скрывать, а учить сверх закона. Я первый из хвалителей мудрости, первый из упражняющихся или, по крайней мере, желающих упражняться в Божием Слове. Я никогда не предпочту этому занятию чего-либо другого, дабы сама Мудрость не назвала меня жалким как уничижителя мудрости и образования (1).

* * *

Из мудрых уст каплют самые сладкие слова, а горькая гортань изрыгает брани (2).

* * *

Сведущий кормчий избежит девятого вала, а ум, обогащенный мудрыми мыслями, спасется от всякой беды (2).

* * *

Большая наковальня не боится стука, и мудрый ум отражает от себя все вредное (2).

* * *

Справедливость требует, чтобы духовная мудрость как горняя и происшедшая от Бога господствовала над ученостью дольнею, как над служительницей, которая должна не надмеваться напрасно, но обучаться скромному служению. Ибо дольняя мудрость да будет рабой мудрости Божественной (2)!

* * *

Под мудростью разумей созерцание сущего (2).

Мужество

Умеряй свою смелость, иначе будет она дерзостью, а не мужеством (2).

* * *

Мужество есть твердость в опасностях; дерзость есть смелость там, где не надлежало бы отваживаться; а какое-то сжатие сердца, когда надлежало бы на что-либо отважиться, есть робость (2).

Мужчина (муж)

Не обольщайся чрезмерно приятностями запахов, мягкостью осязания и вкусом. Уступив им над собою верх, произведешь ли что мужественное? Различны между собою услаждения, приличные женам и мужам (2).

* * *

О, как бы хорошо натирать белилами и румянами (и еще в избытке) не женщин, но тех безрассудных мужчин, которые, ежедневно имея перед собою этот срам, сами себе застилают глаза туманом и услаждаются грехом! Они поражают злословием прекрасных женщин, сами же своими срамными делами уподобляются свиньям, а может быть, и действительно попали бы в темные свиные хлева, если бы Цирцея^[156] помазала их тем составом, которым она людей превращала в зверей; ибо они не гнушаются прикрасами и сами подкладывают в огонь сухие дрова, когда надлежало бы их убавлять, а не прибавлять. И есть мужья, которые стараются превзойти друг друга в нарядах жен, чтобы одному перед другим иметь преимущество в неразумии. Часто и при недостаточном состоянии употребляют они все усилия, чтобы возбудить наглость своих жен. Но ты, верно, никогда не давал меча своего врагу и горному потоку не открывал пути на свои нивы (2).

* * *

Смешны мужчины, когда, любуясь доброцветностью движущихся картин (разукрашенных женщин), оказывают уважение лицам, над которыми сами смеются. Думаю же, что они любуются не столько картинами, сколько прихотливостью мужчин, чему доказательством служат краски (2).

* * *

А иные из них (еще более жалкий народ) поругали в себе славу мужей, извращениями членов извратив саму природу; это изнеженные мужи, мужеобразные жены, а если говорить правду: ни мужи, ни жены, по

тому что одним быть перестали, а другим не сделались, и как по нравам уже не то, чем они должны быть по природе, так по природе не могут быть тем, чем желали бы стать по своей превратной воле; это какая-то загадка распутства, какая-то нерешенная задача страстей – мужи в женском, а жены в мужеском образе (2).

Мученики

Хотя многое служит для нас руководством к лучшей жизни и многое назидает в добродетели – и разум, и закон, и пророки, и апостолы, и сами страдания Христа, этого первого Мученика, Который взошел на крест и меня возвел с Собой, чтоб пригвоздить мой грех, восторжествовать над змием, освятить древо, победить сластолюбие, спасти Адама и восстановить падший образ; однако же при столь многих и столь превосходных наставниках не менее поучительны для нас мученики – эти словесные всесожжения, совершенные жертвы, приятные приношения, это проповедование истины, обличение лжи, исполнение духовно-разумеваемого закона, разрушение заблуждения, гонение порока, потопление греха, очищение мира (1).

* * *

С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое Таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова – этих дышащих яростью свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем-либо другом, то в этом все были укреплены Богом, горя пламенной ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славою. Никто не ищет спасения с таким удовольствием, с каким шли мы на эти прекрасные опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавление, кровожадных зверей, растягивание и вывертывание составов, выкалывание очей, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжительное зрение разнообразных мучений; а последнее (говорю это знающим) хуже всех страданий, потому что, когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх; непрестанно же ожидать – значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. Не стану говорить об изгнаниях, об отнятии имуществ, о том, что надобно терпеть это в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делает малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановение, которое, послужив знаком отречения, могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче, мы стояли за Бога, а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу и соединившееся с нами чрез страдания, – соединение дивное и превысшее в Божиих законах! Эту-то вселенную, всю почти, осиявают, как звездами, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, стечениями целых семейств, достойными подвигов песнопениями, осиявают эти достославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, какой-либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак капель крови иногда достаточны к чествованию целого мученика; даже месту мощей дается наименование: святые мощи, – и оно получает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников (2)!

Мысль

Возвышайся более жизнью, нежели мыслью. Жизнь может сделать тебя богоподобным, а мысль доведет до великого падения. И жизнь устрояй не по малой мерке. Как бы ни высоко взошел ты, все будешь еще стоять ниже заповеди (2).

Наглость

Обуздывай наглость – и будешь великий мудрец (2).

Награда

Ты здесь странник и пришелец, пресмыкающийся по чуждой тебе земле. Отсюда восставит тебя Бог в отечество твое. Подвиги твои недолговременны, а награда выше трудов (2).

* * *

Кто соблюдает закон, чтит частицу Божества, какую имеет в себе: во всяком деле, слове и движении ума насколько можно более, – чист от всего попираемого и не оскверняется ничем преходящим, а, напротив, саму персть влечет с собою к небу, тот в награду за труды (подлинно, самое великое и премудрое таинство!) станет богом, и хотя богом по усыновлению, однако же исполненным высшего света, начатки которого пожинал он в некоторой мере еще здесь (2).

Надежда

Когда один иноплеменный царь с многочисленным войском напал на Езекию, царя Иудейского, обложил Иерусалим и злобно изрыгал нечестивые и богохульные слова на царя и самого Бога, как будто уже не оставалось средств спасти город от его владычества, тогда Езекия приходит в храм, раздирает одежды, проливает потоки слез, воздев руки к небу, призывает Бога в свидетели богохульства Сеннахирима и молит Его быть мстителем за высокомерные угрозы. «Видишь, Господи, – говорит он, – как этот иноплеменник поносит Тебя – Бога Израилева. Ты видел, Господи, не умолчи (Пс. 34, 22)». И молитва царя не осталась тщетной, ибо восстающий против Бога познал на деле свое безумие и ушел, не исполнив угроз своих: поражаемый вдруг некой невидимой силой, он потерял большую часть войска и был прогнан неприятным известием, сверх чаяния положившим конец осаде и его надеждам (см. 4Цар. 18–19). Так поступил Езекия, окруженный многочисленным войском, царь великого Иерусалима, который, может быть, и сам собой отразил бы враждебные полчища. А мы (христиане), для которых оставалось одно оружие, одна стена, одна защита – надежда на Бога (потому что совершенно лишены были отовсюду всякой человеческой помощи), мы от кого иного могли ожидать, что услышит наши молитвы и отразит угрозы, как не от Бога (1)?

* * *

В печали не теряй надежды на благоденствие и при успешном течении дел жди печали. В один год бывают четыре времени года, одно мгновение производит многие перевороты. Удовольствие да пресекается у тебя заботой, а скорбь – надеждой на лучшее (1).

* * *

Не слишком себя обнадеживай и не вовсе теряй надежду. Одно ослабляет, другое низлагает. В чем-нибудь преуспевай, другого держись, сколько ни есть, а к иному не будь завистлив; недовершенное не сделает бесполезным труд совершенного тобою пути (2).

* * *

Всякому правому намерению пусть предшествует надежда. Она помогает иногда и в худом, и потому не справедливо ли, чтобы еще более содействовала в добре? Несносно для меня, что преодолеваюсь злым (2).

* * *

Надежда есть общение с отсутствующим предметом, а прекращение такого общения называю отчаянием (2).

Наказание

Оплакиваю погибель нечестивых, делаюсь человеколюбив к ненавистникам и говорю так: «Как нечаянно пришли они в разорение, исчезли, погибли от ужасов (см. Пс. 72, 19): как прах, взметаемый вихрем, как пух, развеваемый ветром, как утренняя роса, как свист пущенной стрелы, как удар грома, как быстролетная молния!» Если бы они хотя бы теперь переменились в мыслях, перестали предаваться множеству заблуждений и потекли во след истины, то, может быть, и само падение обратилось бы для них в пользу. Ибо и наказание часто служит ко благу наказываемых (1).

* * *

Мужи и жены, юноши и старцы, все служащие в этом святилище и занимающие низшие степени, все, которых Господь избавил некогда от заблуждения и безбожия, а ныне от восстания язычников и от бедствий настоящих и ожидаемых! Выслушайте слово мужа, который научился этому не слегка, но из ежедневных событий, из древних историй, книг и деяний! Великое дело – не испытать никакой скорби; а может быть, и не великое, если истинно слово, что Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает (Евр. 12, 6) и о котором особенно печется. Напротив, великое дело – вовсе не грешить или, по крайней мере, не согрешить тяжко, потому что быть совершенно безгрешным Бог поставил выше человеческой природы. А вторым после этого делом полагаю, чтобы падшие и наказанные, а потом прощенные всегда чувствовали наказание и избегали новой казни за новое преступление. Поэтому и мы самим делом восчувствуем Божие наказание. Покажем самих себя достойными не того, что прежде потерпели, но того, что напоследок получили. Будем оправдываться в постигшем нас бедствии тем, что мы не как злодеи были преданы язычникам, но вразумлены, как дети. Не станем забывать о буре во время тишины, о болезни во время здравия, о плене по благополучном возвращении в Иерусалим, о Египте после Египта. Время страдания да не будет у нас лучше времени успокоения; но оно будет таким, если окажется, что мы тогда были смиренны и умеренны и во всех надеждах простирались к небу, а теперь превозносимся, надмеваемся и опять обратились к тем же грехам, которыми были доведены до постигших нас бедствий. Нет, дети мои (1Цар. 2, 24), говорит священник Илий, увещевая детей своих, согрешивших против Бога. Напротив, зная, что легче возвратить потерянное благоденствие, нежели сохранить дарованное от Бога (ибо потерянное возвращается целомудрием, а дарованное утрачивается беспечностью), зная, что больное тело восстанавливается лекарствами и воздержанием, а восстановленное при малом нерадении и пресыщении опять приходит в расслабление и впадает в прежние недуги, зная все это и внушая друг другу, придем в самих себя и будем целомудренно располагать временем (1).

* * *

Полюбомудрствуй о том, как гнев Божий, называемый чашею в руке Господа (Пс. 74, 9) и чашей ярости, чашей опьянения (см. Ис. 51, 17), соразмеряется с грехами, потому что Господь, хотя у всех убавляет нечто из заслуженного ими наказания и нерастворенное вино гнева растворяет человеколюбием (см. Пс. 74, 9), впрочем, от строгости преклоняется на милость только для тех, которые вразумляются страхом и от малой скорби приемлют во чреве обращение, и болят им, и рождают совершенный дух спасения, а блюдет и без остатка изливает дрожжи, то есть конечный гнев, на тех, которые не исцеляются Его благостью (см. Пс. 74, 9), но еще ожесточаются, подобно тяжкосердому фараону, обременяющему горькими работами и соблюденному в показание силы Божией над нечестивыми (см. Ис. 9, 16). Скажи: отчего такие удары и бичи? Где их основание? Следствие ли это беспорядочного и неправильного движения вселенной, неуправляемого и неразумного течения вещей, как будто нет над ними правителя, и дело ли это случая, как думают немудрые мудрецы, слепо увлекаемые беспорядочным и темным духом? Или все с разумом и в порядке, как сначала произведено, прекрасно растворено, совокуплено и приведено в движение по законам, известным только приведшему все в движение, так и после движется и изменяется, управляемое браздами промысла? Отчего неурожаи, тлетворные ветры, град, настоящее наше поражение и вразумление? Отчего порча в воздухе, болезни, землетрясения, волнения морей и небесные явления? Как тварь, созданная в наслаждение людям, этот общий и равный для всех источник удовольствий обращается в наказание нечестивых, чтобы мы тем же самым, чем были почтены и за что оказались неблагодарными, теперь вразумились и познали силу Божию в страданиях, когда не познали ее в благотворных действиях? Как одним грехи воздаются: от руки Господней грехи принял вдвое за все грехи свои (Ис. 40, 2), и мера беззакония восполняется этим усугублением (чем и Израиль уцеломудривается); а для других грехи исчерпываются семикратным воздаянием в недро их (см. Пс. 78, 12)? И что значит мера Аморреев, еще не исполнившаяся (Быт. 15, 16)? Как грешник или оставляется без наказания, может быть, потому, что блюдется для будущего, или наказывается опять для того, чтобы ему излечиться здесь? И как праведник или страждет, а через это, может быть, испытуется, или благоденствует и тем охраняется, если он беден умом и не очень возвысился над видимым, чему каждого из нас учит совесть – это домашнее и неложное судилище! Что значит постигший нас удар и отчего он? Испытание ли это добродетели или истязание за грехи? Но хотя бы и не было это наказанием – лучше принять за наказание и смириться под крепкую руку Божию, нежели превозноситься этим, как испытанием (1).

* * *

И действительно терпеть наказание от праведного лучше, нежели умащаться елеем нечестивого. Ибо сама суровость одного приятна по причине пользы, а милость другого подозрительна по причине его злонравия (1).

* * *

Кто скажет, что приносит неправедным последний день? Там клокочущий пламень, ужасная тьма удалившимся от света, червь, всегдашнее памятование наших грехов. Лучше бы тебе, грешник, не вступать во врата жизни, и если вступил, всему разрушиться наравне со зверями, чем, после того как терпишь здесь столько скорбей, понести еще наказание, которое тяжелее всего претерпеваемого тобою в здешней жизни! Где великая слава моего прародителя? – Погублена снедью. Где премудрый Соломон? – Покорен женами. Где этот Иуда, сопричисленный к двенадцати? – За малую корысть объят тьмою (2).

* * *

Увы! Тесно мне и в жизни, и при конце жизни. Здесь грех, а там наказание. Стою в середине, боясь огненной реки. Надеюсь больше на Тебя, Христос, нежели на здешние подвиги. Если бы у меня была возможность, хотя несколько, очиститься, это было бы лучше всего. Но если непрестанно умножается во мне зло, то пора разрешиться, пока не постигла меня худшая участь (2).

* * *

А я (и, может быть, разумно) рассуждаю так: тебе при вступлении твоем обещал я не это – не богатство, не беззаботность, не телесное здоровье или благочадие, но блаженную жизнь и ожидаемые блага, чтобы ты взамен настоящего ожидал себе большего. Справедливо ли же будет, например, при покупке чего-нибудь требовать купленную вещь и удерживать у себя ее цену? Разве тебе одному нужно такое предпочтение пред всеми? Но это означало бы чрезмерную ненасытность и необыкновенную притязательность. Или отдай назад купленное, любезнейший, или заплати цену, если должно тебе устоять в своем слове, и ты не отступаешься от прекрасных условий.

Скажешь: почему же у древних были и эти блага? – Тогда не укоренилась еще вера; настоящее служило удостоверением в умопредставляемом: так и младенцев, пока не возрастут, питают молоком. А доказательством этому служит то, что тогда весьма важные преступления были некоторым образом извиняемы; и не очень высокие доблести уважались, так что достоинство с обеих сторон уравновешивалось; наказания же, налагаемые мудрыми, превосходили меру. В этом убедят тебя Давид, Моисей и Елисей, имя которого произношу с трепетом. Один легко был наказан за свои грехопадения, другой за небольшие заслуги удостоен Божия лицезрения, принял от Бога закон и спас великое воинство, третий же за малое оскорбление, и притом детям, сверх ожидания воздал тяжким наказанием. Так прикровен был тогда закон! Так очищение совершалось кровью жертв, и очищение оскверненной плоти – не важным кроплением! Так почиталось совершенством – избегать худого, хотя бы не присовокуплялось ничего больше! И все это потому, что благочестие для живших тогда заключено было в тесные пределы.

А сказать ли тебе нечто поважнее сказанного? И это скажу. У них не было такого дара, какой имеем мы в страданиях Бога, в Агнце, закланном за мои грехи. Поэтому труд их был больше; а если больше, то согласись, что им следовало и большее воздаяние за труды; а нам следует меньшее, потому что имеем больше средств (2).

* * *

Кто, преклонившись к худшему в своем союзе и сочетании, оказавшись сообщником дольнего, рабом плоти и другом скоротечного, оскорбляет жизнью своей Божественное благородство, для того, сколько бы ни был он благоуспешен в непостоянном, гордясь ничтожными сновидениями и тенями, обогащаясь, роскошествуя, превозносясь чинами, – увы! – для того тяжки тамошние бичи, где первое из бедствий – быть отринутым от Бога (2).

Наружность

Мы (христиане) мало заботимся о видимости и о живописной наружности, а более печемся о внутреннем человеке и о том, чтобы обращать внимание зрителя на созерцаемое умом, чем и научаем больше народ (1).

Насилие

Принуждение сделало бы нас (христиан) более непоколебимыми и готовыми противопоставить насилию ревность по благочестию: ибо души мужественные, когда хотят принудить их к чему-либо силою, обыкновенно бывают непреклонны и подобны пламени, раздуваемому ветром, которое тем более разгорается, чем более его раздувают (1).

Наследство

Может быть, ты хочешь оставить детей богатыми и владетелями приобретенного отцовой наглостью. Это значило бы еще что-нибудь, если бы сбылись твои надежды. А теперь никто не знает, где сотлеет твой прах и до чего прострется вред приобретения. Ты трудишься и подолгу, может быть, не спишь, и ночи наравне с днями проходят у тебя в заботах, от того больше имеешь горестей, нежели наслаждений, берешь грабительский рост, из одного роста выращиваешь другой, и сколько с чего взять высчитано у тебя по пальцам. Но это сберегается не для тебя и не для того, на кого ты надеешься, а достанется кому-нибудь: может быть, человеку, для тебя постороннему и то еще хорошо! Может случиться, что достанется и твоему неприятелю – одному из тех, которые худо говорят о тебе и о твоем добре, которых ты не удостаивал даже своим куском. Может быть, один из потерпевших от тебя зло, тот, кто тебя и дом твой со слезами и воплем орошал соленым питием, будет питаться чужими трудами, как жирный и по верхам смотрящий петух, не одобряя многого в том, что теперь изображаешь на стенах дома, а с наследником твоим, если и встретится, не разломит и хлеба. Так суетны мечты человеческие! Для этого, если можешь что выдумать, присовокупляй к приобретенному, мучь себя, совершай насилия, не оставляй без испытания никаких худых мер, обыщи глубины земли и моря, стриги, как говорится, и с мертвых волосы, приноси жертвы сети своей (Авв. 1, 16), покланяйся руке своей, которая столько собрала тебе золота, для прибыли ни во что поставь все: и врагов, и друзей, и родных, и благодетелей. Это ничем не разнится от морского отлива или от Харибды^[157], поглощающей пловцов (2).

Насмешка

Насмешка не щадит и святых (2).

* * *

Лучше о себе слышать худое, нежели говорить худо о другом. Ежели кто, желая позабавить тебя, выставляет ближнего на посмешище, то воображай себе, что предметом смеха служишь ты сам; в таком случае слова его больше огорчат тебя (2).

Начало

Спрошу у тебя, любитель нерождения и безначалия: кто более бесчестит Бога – тот ли, кто почитает Его началом такого Сына и такого Духа какими ты признаешь Их или кто исповедует Его началом не такого Сына и не такого Духа, но подобных Ему по естеству и равных в славе, какими исповедует Их наше учение? Но для тебя много, очень много чести иметь у себя сына, даже тем больше, чем совершеннее подражает он во всем отцу и служит точным образом родителя. И не так охотно согласился бы ты стать господином тысячи рабов, как родителем одного сына. Ужели же для Бога есть что-либо выше чести быть Отцом Сына, Который служит к усугублению, а не к уменьшению Его славы, равно как и быть Изводителем Духа? Разве не знаешь, что, признавая Начало (понимаю Начало Сына и Духа) началом тварей, не чтишь самого Начала и бесчестишь исходящих из Начала? Не чтишь Начала, потому что полагаешь Его Началом чего-то такого, что мало и недостойно Божества. Бесчестишь и Исходящих из Начала, потому что делаешь Их малыми и не только тварями, но даже чем-то таким, что малочестнее самих тварей, если Они для тварей только существуют, а некогда существовали, как и художнического орудия не бывает прежде художников, даже вовсе не существовали бы, если бы Богу (как будто для Него не довольно только захотеть) не стало угодно сотворить что-нибудь через Них. Ибо все, что бывает для чего-нибудь другого, малочестнее того, для чего оно бывает. Но я, вводя начало Божества невременное, неотлучное и беспредельное, чту и Начало, а равно и Исходящих из Начала, – первое, потому что Оно начало таковых исходящих, и последних, потому что Они так, такими и из такого исходят Начала, не отделены от Него ни временем, ни естеством, ни достодолжным Им поклонением, по сути, с Ним едины – но (хотя и необыкновенен такой образ выражения) раздельны, раздельны с Ним, – но соединены, не менее досточтимы – представляемые и познаваемые как во взаимном между Собой соотношении, так и Каждый Сам по Себе, – совершенная Троица из Трех совершенных. Ибо Божество выступило из единичности по причине богатства, преступило двойственность, потому что Оно выше материи и формы, из которых состоят тела, и определилось тройственностью (первым, что превышает состав двойственности) по причине совершенства, чтобы и не быть скудным, и не разлиться до бесконечности. Первое показывало бы нелюбообщительность, последнее – беспорядок; одно было бы совершенно в духе иудейства, другое – язычества и многобожия (1).

* * *

Невозможно хорошо узнать окончание, не исследовав правильно начала (1).

* * *

Все начинающее горячо, и как по горячности духа способно с успехом выполнять многие свои обязанности, так по неведению может во многом и не достигать успеха (2).

Начальник

Не так удобно ткань принимает в себя невыводимую краску и близко находящиеся вещи принимают одна от другой зловоние или благовоние, не так быстро разливается в воздухе и из воздуха сообщается животным какое-нибудь вредное испарение, производящее заразу и называемое заразой, как подчиненные, обычно в кратчайшее время, принимают в себя пороки начальника, и при этом пороки гораздо легче, нежели противное пороку – добродетель. В этом порок особенно берет верх над добродетелью (1).

* * *

Для человека, поставленного высоко, и то уже потеря, что он не предпринимает большего, не распространяет доблестей своих на многих, но останавливается на малом числе людей и как бы большим светом освещает малый дом или юношеским вооружением покрывает детское тело. А для человека маловажного всего безопаснее нести малое бремя, не возбуждать смеха и не увеличивать опасности возложением на себя чего-либо не по силам. Ибо, как слышим, и башню строить прилично тому только, у кого есть, чем ее совершить (Лк. 14, 28–29) (1).

* * *

Против страха быть начальником подаст, может быть, помощь закон покорности, потому что Бог по благости Своей вознаграждает веру и делает совершенным начальником того, кто на Него уповает и в Нем полагает все надежды (1).

* * *

Ты со Христом начальствуешь, со Христом и правительствуешь. Он дал тебе меч – не действовать, но угрожать; и да соблюдется меч этот Даровавшему как чистый дар. Ты сам – образ Божий и руководствуешь образ, о котором здесь надо заботиться и с которым должно перейти в другую жизнь; а в нее мы все перейдем после кратковременной игры в здешней жизни – назовем ли ее темницею, или поприщем, или предначертанием, или тенью жизни истинной. Почитай сродство, уважай Первообраз, пребудь с Богом, а не с миродержителем, со Христом Господом, а не с лютым мучителем. Он человекоубийца от начала (Ин. 8, 44). Он и первому человеку, доведя его до ослушания, нанес удар и принес жизнь бедственную, он через грех ввел закон – наказывать и терпеть наказания. А ты, человек Божий, вспомни, чье ты творение и куда призываешься, что имеешь и чем ты должен, от кого у тебя закон, слово, пророки, само боговедение и небезнадежность получить ожидаемое. Поэтому подражай Божию человеколюбию. В человеке всего более Божественно то, что он может благотворить. Ты можешь стать богом, ничего не сделав, не пропускай случая к обожению. Для Духа одни истощают свое имение, другие истощают плоть, умирают для Христа и совершенно удаляются от мира. Иные посвящают Богу то, что всего для них дороже. И ты, без сомнения, слышал о жертве Авраама, который единородного, рожденного по обету, когда в нем заключалось обетованное, отдал Богу охотнее, нежели вначале получил от Бога. Но мы от тебя ничего такого не требуем; одно вместо всего принеси: принеси человеколюбие, которым Бог благоугождается более, нежели всем прочим вместе, принеси дар единственный, дар непорочный, дар, призывающий щедроты Божии. Присоедини к страху кротость, раствори угрозу надеждой. Знаю, как много может сделать благость, которая заставляет из стыда воздать должное, когда, имея возможность принудить, прощаем и своим благоволением приводим в стыд милуемого. Ничто да не убеждает тебя быть недостойным власти, ничто да не отклоняет тебя от милосердия и кротости, – ни обстоятельства, ни властитель, ни страх, ни спасение высших начальников, ни превозмогающая дерзость. Старайся приобрести в трудных обстоятельствах благоволение свыше. Дай взаймы Богу милосердие. Никто не раскаивался из принесших что-либо Богу. Он щедр на воздаяние, наиболее же тамошними благами. Он вознаграждает тех, которые здесь что-либо принесли и дали Ему взаймы; иногда же, чтобы уверить в будущих благах, Он награждает и здешними благами. Еще немного – и мир прейдет, и тень исчезнет. Воспользуемся временем, искупим непостоянным вечное. Kаждый из нас – под эпитимиями^[158](Сир. 8, 6), и земля много носит чужих долгов. Простим же, чтобы и нам простили; отпустим, чтобы самим испросить отпущение. Видишь в Евангелии: приводят задолжавшего много монет и прощают ему долг (потому что он приведен к благому владыке), но кому прощают, тот сам не прощает (ибо он раб и в своем желании), и какое человеколюбие оказано ему в большем, такого не оказывает он товарищу в меньшем, что должен был бы сделать, ежели не по чему другому, то подражая показанному примеру великодушия. И господин гневается, а о последующем умолчу. Скажу только, что всякому лучше оказывать милость здесь, нежели давать отчет там (1).

* * *

В начальнике и предстоятеле… и то уже порок, если не многим превосходит он простолюдинов, если не оказывается непрестанно лучшим и лучшим, если не соразмеряет добродетели с саном и высокостью престола. Ибо и тот, кто стоит высоко, едва успевает наполовину; и тот, кто преизобилует добродетелью, едва привлекает многих к посредственности. Лучше же сказать (полюбомудрствую об этом несколько возвышеннее), что усматриваю (а думаю, усмотрит со мной и всякий мудрый) в моем Спасителе, когда Он был с нами, вообразив в Себе и то, что выше нас, и наше естество... И Христос, по сказанному, преуспевал как возрастом, так и премудростью и благодатью (см. Лк. 2, 52), не в том смысле, что получал в этом приращение (что могло стать совершеннее в Том, Кто совершенен с самого начала?), но в том смысле, что это открывалось и обнаруживалось в Нем постепенно (2).

* * *

Кому всего больше приятны кони? – Без сомнения, коням. А орлы? – Не кому иному, как орлам. И галка садится рядом с галкою, как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий по-аттически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту – любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом и военною перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования^[159](2).

* * *

Ты наш начальник и по оставлении тобою начальства, потому что имеешь в себе совокупленными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, нежели как судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчиненных. Многие же возвышены и превыспренны, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высоких степеней начальства^[160](2).

Небо

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного. Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого – своего незнания? Кто округлил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды? Можешь ли сказать это ты, человек высокопарный, который не знает и того, что у него под ногами, не может привести в меру себя самого, а любопытствует о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою, но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение за каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так, видоизменения Луны стали известными для многих, и зрение^[161] принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какая причина такого устройства и движения? Отчего Солнце поставлено в знамение целой Вселенной и перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что, хотя звезды и сами светят, однако же, Солнце превосходит их светом, и звезды невидимы, как скоро восходят вместе с Солнцем? Оно прекрасно, как Жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (см. Пс. 18, 6)); такова его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может не ощущать его – напротив, все им исполняется: и зрение – светом, и телесное естество – теплотой, между тем как оно согревает, но не сжигает по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты об этой мысли? – Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, – сказал один из ненаших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено Солнце в движение? Чем непрестанно движется и вращается оно – неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни движений, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на Солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как Солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся: сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим Солнце. Познал ли ты естество и видоизменения Луны, меру света ее и пути? И как Солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восстанавливает человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли еси соуз плиад и ограждение орионово (Иов 38, 31)^[162] как и исчислить множество звезд и всех их именами назвать (см. Пс. 146, 4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца (1)?

Невежество

Посмотрим же, чем оскорбят меня решающиеся на все, что только может сделать человек в обиду человеку? Назовут невеждой? – Я знаю одну мудрость – бояться Бога. Ибо начало премудрости – бояться Бога (Сир. 1, 15). И выслушай сущность всего:бойся Бога (Еккл. 12, 13). Так сказал премудрый Соломон. Поэтому пусть докажут, что во мне нет страха, и тогда победят. А что касается иной мудрости, то я частью сам оставил ее, а частью желаю и надеюсь приобрести по упованию на Духа (1).

* * *

Всякий, имеющий ум, признает первым для нас благом ученость, и не только эту благороднейшую и нашу ученость, которая, презирая все украшения и плодовитость речи, берется за единое спасение и за красоту умосозерцаемую, но и ученость внешнюю, которой многие из христиан по худому разумению гнушаются как злоискусной, опасной и удаляющей от Бога. Небо, землю, воздух и все, что на них, не должно презирать за то, что некоторые плохо поняли и вместо Бога воздали им божеское поклонение. Напротив, мы, воспользовавшись в них тем, что удобно для жизни и наслаждения, избежим всего опасного и не станем с безумцами тварь восставлять против Творца, но по созданию будем делать заключение о Создателе, как говорит Божественный апостол, и пленяем всякое помышление в послушаниеХристу (2Кор. 10, 5). Также об огне, о пище, о железе и о прочем нельзя сказать, что какая-либо из этих вещей сама по себе или всего полезнее, или всего вреднее, но это зависит от произвола употребляющих. Даже между пресмыкающимися гадами есть такие, что мы примешиваем их в целебные составы. Так и в науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и в глубину погибели. Мы извлекали из них полезное даже для самого благочестия, через худшее научившись лучшему и немощь их обратив в твердость нашего учения. Поэтому не должно унижать ученость, как рассуждают об этом некоторые, а напротив, надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, придерживаясь такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве (2).

Неведение

Ставится у них (еретиков) неведение, и то, что никто не знает последнего дня или часа, в том числе сам Сын, только Отец (см. Мк. 13, 32). Но как чего-либо из сущего не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного и так же знает Божие, как дух человека знает, что в человеке (1Кор. 2, 11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет перед последним часом и как бы во время конца, не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком-то, что он подробно знает находящееся перед стеной, но не знает самой стены, или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знание об одном необходимо влечет за собой знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает как Бог, приписывает же Себе незнание как человек, поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления, чей Он Сын, чтобы понимали мы это неведение в смысле более сообразном с благочестием и приписывали его человечеству, а не Божеству. Итак, если достаточно этого объяснения, остановимся на нем и не будем входить в дальнейшие исследования, а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведение важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто с одним из наших любословов стал бы читать это место так: и Сын знает день или час потому, что знает Отец, а не по какой-либо иной причине. Ибо какое из этого заключение? Поскольку знает Отец, а поэтому знает и Сын, то явно, что ни для кого это не известно и не постижимо, кроме Первой Причины (1).

Невозможность

Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего (Ин. 5, 19). В рассуждении должно заметить, что слова «может» и «не может» не в одном смысле употребляются, но многозначны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие: например, ребенок не может бороться, щенок – видеть или драться с таким-то, но со временем будет, может быть, и бороться, и видеть, и драться с таким-то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев, например, не может укрыться город, стоящий на верху горы (Мф. 5, 14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большею горой. Иное невозможно по несообразности, например, могут ли пе чалиться сыны чертога брачного, пока с ними жених (Мф. 9, 15; Мк. 2, 19): или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствии – время не злостраданий, но веселья), или умосозерцаемое Слово (ибо должно ли телесно поститься очищенным Словом?). Иное невозможно по недостатку воли, например, не мог совершить там никакого чуда из-за неверия приемлющих (Мк. 6, 5). Поскольку при исцелениях нужны и вера врачуемых, и сила врачующего, то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и это к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: вас мир не может ненавидеть (Ин. 7, 7) и: как вы можете говорить доброе, будучи злы (Мф. 12, 34)? Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на это воли? А иногда называется невозможным и то, что, хотя невозможно по природе, однако же, могло бы стать возможным по воле Божией, например, невозможно тому же человеку родиться... в другой раз (Ин. 3, 4) и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (см. Мф. 19, 24). Ибо что препятствовало бы и этому быть, если бы стало так угодно Богу? Но вне всех этих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное; и оно-то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтобы Бог был зол или не существовал (это показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтобы существовало несуществующее, или чтобы дважды два было одновременно и четыре, и десять, так невозможно и ни с чем не совместимо, чтобы Сын творил что-либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну, как и наоборот: принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного, потому что все общее. И само бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Я живу Отцем (Ин. 6, 57), не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и безвиновно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Ужели и здесь то же, что видим у списывающих картины или письмена, которые не иначе могут верно написать, как глядя на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе или то одно и делать, чему научена? Как же творит или творил Отец? Неужели Он создал другой мир прежде настоящего и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по этому рассуждению, четыре мира: два – творение Отца и два – творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, воскрешает мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что им сотворено; над кем же и когда совершал это прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец предначертывает, а Слово приводит в исполнение, не рабски и слепо, но с ведением и владычественно – если быть точнее, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, это и Сын творит также, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И это означается, может быть, словами: доныне и Отец делает, и Сын (см. Ин. 5, 17), – в которых, впрочем, подразумевается не одно сотворение, но также домостроительство и сохранение сотворенного, как видно из слов: творит Ангелов Своих духами и основывает землю на тверди ее (Пс. 103, 4–5), тогда как земля водружена и Ангелы сотворены однажды; также образует горы, и творит ветер (Ам. 4, 13), тогда как закон для них дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается (1).

Недоверие

Сколько бы кто ни был тверд в душе и искренен в благочестии, не хотят даже и верить, что он верен, нелицемерно добродетелен и свободен от притворства. Напротив, один у нас явно худ; в другом правдивость – одна личина и прикраса, обманывающая наружностью. Хотя не все кажутся черными, потому что есть черные, не все неблагородными, неблагообразными, немужественными, невоздержанными, потому что много таких; а напротив, осуждаем ли или хвалим кого, произносим о каждом особый, а не общий приговор; однако же, обвинение в злонравии удобно распространяем на всех и делаем общим обвинением целого, не только потому, что многие, но и потому, что некоторые злонравны.

Но гораздо страшнее этого – то, что обвинение не останавливается на нас одних, но простирается даже на высокое и досточтимое наше таинство^[163]. Ибо с нашими судьями бывает то же, что почти и со всеми охотниками судить о чужих делах; одни из них довольно снисходительны и человеколюбивы, а другие очень жестоки и немилосердны. И первые нас одних укоряют в пороках, оставляя без укоризны наше учение. Другие же, особенно когда встречают много худых людей между удостоенными должностей, обвиняют сам закон, будто бы он учит злонравию.

Итак, что же, братия, долго ли это будет? Нежели никогда не уцеломудримся, не отрезвимся, не устыдимся? Не говоря о другом, побережемся, по крайней мере, от вражеских языков, которые и ложью удобно вредят (1).

Незлобие

И в Ветхом, и в Новом Завете видим, что один преуспевал в одном, другой в другом, в какой мере каждый удостаивался получить от Бога какую-либо благодать, например: Иов – твердость и непреодолимость в страданиях, Моисей и Давид – кротость, Самуил – дар пророчества и прозрения в будущее, Финеес – ревность, по которой дано ему и имя, Петр и Павел – неутомимость в проповедничестве, сыны Заведеевы – велегласие, почему и названы сынами грома. Но для чего перечислять всех? – Я говорю знающим. Стефан и отец мой ничем не отличались так, как незлобием. Первый в опасности жизни не возненавидел убийц, но побиваемый камнями молился за убивающих, как Христов ученик, за Христа страждущий и плодоносящий Богу нечто выше самой смерти – долготерпение. У последнего не бывало промежутка времени между выговором и прощением, так что скоростью помилования почти закрывалось огорчение, причиненное выговором. Слышим и веруем, что есть дрожжи гнева и в Боге – остаток негодования на достойных этого; ибо Божеотмщений, Господи (Пс. 93, 1). И хотя по человеколюбию Своему преклоняется Он от строгости к милосердию, однако же, не совершенно прощает грешников, чтобы милость не сделала их худшими (1).

Ненависть

Не питай ненависти, и притом без причины, к брату своему, за которого Христос умер и, будучи Богом и Владыкой, стал твоим братом (1).

* * *

Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если сам ты совершенен, то, может быть, и поверю тебе. А если ты очень худ, то прошу тебя говорить обо мне всегда и еще хуже. Это может сделать меня совершеннее всех; прекрасно быть в ненависти у порочных (2).

* * *

Ненависть есть какое-то отвращение, порождающее вражду (2).

* * *

О, если бы ненавистники причиняли ту одну обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли искренно посвящать себя горнему, а таким образом невольно делали бы нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле (2)!

Непостижимость Божия

Все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели насколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава (1).

* * *

«Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», – так любомудрствовал один из эллинских богословов^[164] и, думаю, не без хитрой мысли, чтоб почитали его постигшим, сказал он «трудно» и, чтоб избежать обличения, назвал это неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак – эта грубая плоть – служит препятствием к пониманию истины. Не знаю, возможно ли это природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его если не вполне, то совершеннее и определеннее нас, и притом по мере своего чина одни других больше и меньше. Но об этом не буду распространяться далее. Что же касается нас, то не только мир Божий, который превыше всякого ума и разумения (Флп. 4, 7), не только уготованного, по обетованиям (см. 1Кор. 2, 9; Ис. 64, 4), для праведных, не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить, но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: посмотрю на небеса – дело Твоих перстов, на луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, – ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли…

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем это докажет? Кто достигал последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь столь многого дарования? Кто до того открыл уста разумения и привлек Дух (см. Пс. 118, 131), что при содействии этого Духа, все проницающего и знающего, даже глубины Божии (1Кор. 2, 10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставит себя выше всех философов и богословов и хвалится без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? K чему приведет тебя пытливый разум (1)?

* * *

Поскольку же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной, слишком пытливый, спросит: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет, так, может быть, и того, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения, Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог – в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели появился мир? И это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то неужели нет ничего, что отделяло бы его от мира? Где это нечто, высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или обязательно должна быть среда, которой бы ограничивался мир, и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

Для чего же я рассуждал об этом, может быть, излишне, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте выражений – ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя узлы и изъясняя сокровенное, что составляло великое чудо в Данииле (см. Дан. 5, 12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в самом начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого, благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова, что предпочтительнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть верх благости. А также причина этому не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1, 11)^[165], как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку, сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть на это другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, входящие в исследование бездны (Иов 38, 16). Сколько же можем постигать мы, которые неудобосозерцаемое измеряют малыми мерами, это нужно, может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобной и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно как приобретенное с трудом скорее презираем по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно это и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим Ангелом, чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господом Вседержителем (ср. Иов 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Поэтому-то между нами и Богом стоит эта телесная мгла, как издревле облако между египтянами и евреями. Ибо это-то, может быть, мрак сделал покровом своим (ср. Пс. 17, 10), то есть нашу дебелость, через которую прозревают немногие и немного (1).

* * *

Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и, конечно, не ненайдет. А если и найдет когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют об этом желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда это богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединятся со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И это, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, поскольку сами познаны (см. 1Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас – есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.

Поэтому если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то познание это приписывается ему в том отношении, что, сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего, поэтому Енос упова призывати Господа (Быт. 4, 26)^[166], и заслугу его составляло упование, и упование не относительно ведения, но призывания. Енос был взят (см. Быт. 5, 24), но постиг ли естество Божие или еще постигнет – это неизвестно. И в Ное, которому вверено было целый мир или семена мира спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество – богоугодность (см. Быт. 6, 9). И великий патриарх Авраам, хотя оправдался верой и принес необычайную жертву – образ великой Жертвы, однако же, Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший, сколько постигал? Иаков видел во сне высокую лестницу и восхождение Ангелов, он таинственно помазует столп (может быть, знаменуя помазанный для нас Камень), дает месту в честь Явившегося на нем наименование: дом Божий (Быт. 28, 17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени: из Иакова переименован в Израиля (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни кто-либо другой из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, до сих пор не похвалился, что всецело объявил естество Божие или образ Божий. И для Илии не ветер сильный, не огонь, не землетрясение, как знаем из истории (см. 3Цар. 19, 12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Для какого же Илии? Для того, которого огненная колесница возносит к небу, означая этим в праведнике нечто сверхчеловеческое. Не удивительны ли для тебя – сперва судья Маной, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что видели Бога (см. Суд. 13, 22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество, а Петр не пускал на корабль явившегося Христа и отсылал от себя (см. Лк. 5, 3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (см. Мф. 16, 16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих пророках? Один из них видел Господа Саваофа, сидящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестикрылыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и подготавливали к пророчеству (см. Ис. 6, 1–7). Другой описывает колесницу Божию – Херувимов, и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (см. Иез. 1, 22–27), и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества – это известно только Богу пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них, не были, по Писанию, в совете^[167] и сущности Господа (Иер. 23, 18) – никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к нему (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только этого касалась тайна Павлова восхищения). Но поскольку это было неизреченно, то и мы почтим молчанием, выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти знаем и отчасти пророчествуем (1Кор. 13, 9). Так и подобно этому сознается тот, кто не невежда разумом (см. 2Кор. 11, 6)^[168], кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (см. 2Кор. 13, 3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зеркал и гаданий (см. 1Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы, что об этом же самом, а не о чем ином может быть сказано: теперь не можете вместить (Ин. 16, 12), чем само Слово давало понять, что со временем сможем вместить и уяснить себе это. И это же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместить (см. Ин. 21, 25). (1)

Непостоянство

Не дивись тому, что непостоянно. Не презирай того, что постоянно. Не сжимай крепко того, что, взятое в руки, расплывается. Не ревнуй о том, что достойно не зависти, а ненависти (1).

* * *

Много путей многобедственной жизни, и на каждом встречаются свои скорби; нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло; и хорошо еще, если бы горести не составляли большей меры! Богатство неверно, престол – кичение сновидца, быть в подчинении тягостно, бедность – узы, красота – кратковременный блеск молнии, молодость – временное воскипение, седина – скорбный закат жизни, слова летучи, слава – воздух, благородство – старая кровь, сила – достояние и дикого вепря, пресыщение нагло, супружество – иго, многочадие – необходимая забота, бесчадие – болезнь, народные собрания – училище пороков, недеятельность расслабляет, художества приличны пресмыкающимся по земле, чужой хлеб горек, возделывать землю трудно, большая часть мореплавателей погибли, отечество – собственная яма, чужая сторона – укоризна. Смертным все трудно; все здешнее – смех, пух, тень, призрак, роса, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, круг, вечно кружащийся, возобновляющий все подобное прежнему, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный – во временах года, днях, ночах, трудах, смертях, заботах, забавах, болезнях, падениях, успехах.

И это дело Твоей премудрости, Родитель и Слово, что все непостоянно, чтобы мы сохраняли в себе любовь к постоянному (2)!

* * *

Тебе предстоят скорби, удовольствия, надежды, опасения, богатство, нищета, слава, бесславие, престолы; пусть течет все это, как хочет. Человека, утвердившегося на добром основании, не касается ничто непостоянное (2).

* * *

Видишь, какова наша участь и как перевертывается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностью и что неудачей – все это непостоянно, быстро переходит и превращается, а потому можно больше доверять ветрам и письменам на воде, нежели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усматривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидениях (2).

Неприятности

Если ты не чаял для себя никаких неприятностей, когда приступал к любомудренной жизни, то начало было нелюбомудренное и я порицаю твоих учителей. Если же ожидал неприятностей, пока не встретил, – благодарение Богу! А когда встретил, или переноси с терпением, или сделаешься нарушителем своего обета (2).

Нераздельность

Как лучи света, по природе своей имея между собой нераздельное соотношение, от света не отлучаются, друг от друга не отсекаются и до нас низводят дар света, таким же образом и Спаситель наш, и Святой Дух – как сугубый луч Отца, и нам преподают свет истины, и пребывают соединены с Отцом. И каким образом из водного источника, дающего без оскудения сладкую воду, иногда обильная и неудержимая струя, выходя вначале из одного ключа единым током, в течении сечется на два ручья и, если смотреть на образовавшиеся ручьи, имеет двойное течение; в самой же сущности от такого деления ничего не терпит, потому что поток, хотя разделяется положением ручьев, однако же, сохраняет одно и то же качество влаги, и каждый из означенных ручьев, хотя представляется теряющимся вдали и далеко отстоящим от источника, но по непрерывности течения в источнике относительно к началу соединен с источником, его порождающим, подобным образом и Бог всех благ, Строитель истины, Отец Спасителя, первая вина жизни, стебель бессмертия, источник присносущной жизни, ниспослал нам сугубый, умосозерцаемый дар – Сына и Святого Духа, но Сам и по Своей сущности не потерпел от этого никакого ущерба (ибо не подвергся какому-либо умалению вследствие пришествия Их к нам). Они, снисшедши к нам, тем не менее пребывают неотлучными от Отца. Ибо… естество Всесовершенных нераздельно (2).

Несогласие

Миром поддерживаются, а от несогласия приходят в расстройство города, царства, лики поющих, войска, дома, общества плывущих на одном корабле, супружества и дружеские союзы (1).

Нестяжательность

Патриарха Авраама, боговидца, великого мужа Домостроитель высочайших таинств отвлек от дома, от рода, от отечества и легко перевел странником, пересельником, бездомным, скитающимся в землю чуждую, – его влекла вера в исполнение больших надежд. А Иаков, когда идет в Месопотамию, просит себе, как говорит Писание, только хлеба и покрова (см. Быт. 28, 20), хотя впоследствии возвращается с многочисленными стадами, приобретя их как справедливую награду за труды... Моисей, который наедине беседовал с Богом внутри облака, принял на скрижалях двоякий закон и по нему правил великим народом, при разделе данной уже Богом земли иным коленам отмерил тот или другой участок в земле еще чуждой, одним только сынам Левии не уделил жребия, потому что их наследием был сам державный Бог (см. Чис. 18, 20). А Ионадав, который умел, точно умел любомудрствовать, хотя нищета и не считалась еще тогда в числе чудес, преподавая однажды детям урок нестяжательности и высокой жизни, произнес следующее слово, приличное самому доброму отцу: «Оставляю вам, дети, самое великое наследие, какого не давал еще детям ни один отец, даже и самый богатый. Убегайте всякого наследия, ведите свободную жизнь, не связывая себя никакими узами, живите в кущах, то есть в подвижных домах. Пусть иной рассекает недра земли, а иной, кого веселит вино, насаждает виноград, но вы не пейте вина, храните воздержную жизнь. Ведя такую жизнь, будете жить безопасно» (см. Иер. 35, 6–7). Таков был Ионадав! Где же дадим место Илии, которого великий Кармил питал через воронов и из потока в земле жаждущей? Он был нищ и последний из нищих, но перед царями останавливает дожди и глубины потоков, низводит с неба огонь на врагов и на жертвы, капли скудной пищи обращает для вдовиц в неиссякаемый поток, будучи скуден, богато питает питающих, воскрешает мертвецов в награду за гостеприимный кров и берется на небо на огненной колеснице. А Елисеево наследие – Илиина благодать и с высоты ниспадшая милость! И освященный до чревоношения – какое чудо! Без сомнения, знаешь великого Самуила. Молитва матери привела его к Богу, и (если не слишком смело будет сказать о нем так) он обладал уже Богом, будучи посвящен Ему с младенчества. Кто между Ветхим и Новым Божиим Заветом, как между тенью и действительным телом, составлял среду, замыкая собой один и отверзая вход другому? Кто этот великий светильник, предтекший горнему Свету? Кто первый между рожденными, чему свидетель – Бог? Кто жил в пустыне, имел необычайную пищу и одежду из верблюжьего волоса подпоясывал кожаным ремнем? Мое слово изобразило Иоанна, который не дозволял иметь у себя и двух рубищ. А что сказал бы иной о Павле, который ремеслом своим доставил себе пропитание, или о Петре, который питался одними лупинами? Что сказать об этих великих апостолах, которые вовлекли весь мир в Божии сети, чьи руки изливали бедным обильное богатство щедрых даров? А другие апостолы, когда призваны были Богом к лучшей ловитве, оставили родным своим рыболовные корабли, потому что привлекло их совершеннейшее учение Христа, Который есть высочайший ум и первое естество ума, но обнищал до грубости плоти и, поставляя нищих провозвестниками слова, единую веру дал в спутники не имеющим у себя ни одежды, ни меди, ни сумы, ни обуви, но во всем нуждающимся, поверяя им тайну целой новой вселенной, не дозволил иметь даже жезла в руках, чтобы вера составляла могущество слова. Но выслушай важнейшее. Юноше, который желал знать, как можно достигнуть совершенства, Христос поставляет верх совершенства не в чем ином, как в том, чтобы расточить все бедным, всегда нести на раменах великий крест и, умерев для дольного, за Христом следовать тому, кто хочет вознестись с Богом. Так Своим пришествием усовершает Христос и мытарей, которые охотно приносят все в дар Богу, в чем да убедит тебя Закхей, который, худо обогатившись, через милосердие к бедным и обиженным от него обогащается нищетой и очищается от скверны (2).

Нищета

О том же напоминали мне и эти прекрасные черты и признаки жизни по Богу, эти безмолвные проповедники – волосы сухие и нечистые, ноги босые и, подобно апостольским, ничего не носящие на себе мертвого, стрижение волос тому же соответствующее; одежда, смиряющая гордость, пояс, прекрасный своей неукрашенностью, подбирающий несколько, но нимало не приподнимающий одежду, походка твердая, взор неблуждающий, улыбка приятная или, лучше сказать, только вид улыбки, целомудренно удерживающий от неумеренного смеха, слово с разумом, молчание драгоценнее самого слова, хвала, приправленная солью, но не для ласкательства, а в руководство к лучшему, порицание – более самой похвалы вожделенное, умеренность в печали и в веселости и растворение одной другой, мягкость, соединенная с мужеством и суровость со скромностью, так что одно другому не вредит, но одно через другое делается похвальным; умеренность в общении с другими и в уклонении от общения – общении для назидания другим и уклонения для собственного поучения тайнам Духа – общении, сохраняющем уединение среди самого общества, и уклонении, соблюдающем братолюбие и человеколюбие среди самого уединения, а что и этого еще важнее и выше богатство, состоящее в бедности, обладание – в пришествии, слава – в бесчестии, сила – в немощи, прекрасное чадородие – в безбрачии, так как рождаемое по Богу лучше порождений по плоти. Наконец, люди, почитающие для себя наслаждением не иметь никаких наслаждений, смиряющиеся ради Небесного Царства, не имеющие ничего в мире и стоящие выше мира, живущие во плоти как бы вне плоти, которых часть – Господь (Чис. 18, 20), нищие ради Царствия (см. Мф. 5, 3) и нищетой царствующие – вот кто своим присутствием веселил меня, составлял мое богатство, мое лучшее утешение и своим отсутствием приводил меня в уныние (1)!

* * *

Тебе предает себя нищий (см. Пс. 9, 35), как самому Богу, хотя ты и слишком надменно (может быть, хоть этими словами приведу тебя в стыд) проходишь мимо него. Тебе предлагается случай доказать свое человеколюбие, хотя и отвращает тебя враг от собственного твоего счастья (1).

* * *

У меня есть нищета, она доставляет мне те преимущества, что я не имею врагов, и более же возбуждает сострадание, нежели зависть. И престолы шатки, и друзья по большей части бывают только при времени. Но если они и постоянны, то лучше покориться Богу, нежели иметь первенство во всем видимом или стоять выше всего видимого (2).

* * *

Но чем нищему обезопасить жизнь? Где у него стены, двери, боевые орудия, оруженосцы нужные мне для того, чтобы не украли тела! Оно одно и небольшое рубище составляет все мое имущество, разбойник или притеснитель пусть идет к другим. Вор опасен для имеющих что-нибудь. У меня одно богатство – Бог. Если он приобретен мною, никто Его не похитит, хотя возьмет все прочее. Да и кому только угодно, пусть всякая рука расхищает мои пожитки! Никто не живет в такой безопасности, как человек бедный. Богач приносит жертвы сети своей (Авв. 1, 16), сам у себя лобзает руку (см. Иов 31, 27), как у друга, а не славословит Бога – подателя благ. И наконец собранное им перейдет в руки чужому, кому бы он не хотел; что говорю: чужому? – даже, может быть, и врагу, а от врага еще к иному, куда повернется колесо. Но у меня, если умру, со мною пойдет все мною нажитое, ничего не останется ни зависти, ни превратному счастью (2).

* * *

Как хорошо смотреть в руки одному Богу, дает ли Он или отъемлет отечески; не делать ничего постыдного из желания приобрести, не подражать кровожадной пиявке, чтобы, одним владея, устремлять мысль на другое, на иное же взирать недобрыми очами, а иное, по крайней мере, воображать в мечтательных надеждах и всегда нищенствовать, желая большего и большего (2)!

* * *

Приходил нищий и ушел, ничего не получив. Боюсь, Христе, чтобы и мне, который имеет нужду в Твоей помощи, по моим же законам не отойти от Тебя ничего не получившим. Ибо кто не дал, тот и получить не надейся (2).

* * *

Нищета лучше неправедного приобретения, равно как и болезнь лучше худого здоровья. Человек не вдруг умирает с голода, но для порочных худая жизнь есть смерть (2).

Нравы

Как многие из наших бывают не от нас, потому что жизнь делает их чуждыми общему телу (Церкви), так многие из не принадлежащих к нам бывают наши, поскольку добрыми нравами предваряют веру, и обладая самой вещью, не имеют только имени (1).

* * *

Благонравным менее нужды в клятве; что говорю: менее? Им вовсе не нужна клятва. За них порукой добрые нравы (2).

* * *

Наилучший дар Богу – добрые нравы. Хотя бы ты все принес Ему, однако не принесешь ничего достойного. Приноси то, что дает и бедный. Чистый не берет себе доли из цены блудницы (2).

* * *

Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом, пришел ли бы ты в страх при виде ее? – Как это возможно? – А что, не смешнее ли еще был бы для тебя ворон, эта самая некрасивая из птиц, если бы он, окрасившись чем-нибудь белым, стал представлять из себя лебедя? – Для меня он очень смешон. – А если человек, низкий по нравам, величается благородством, уважать ли мне его? Как ни блистателен лик, писанный на картине, я не предпочту его живому человеку. Пусть напишут себя другие, для меня нравы заменяют род. Да и подлинно, что с вами сделалось, смертные человеки? Нет коня, который бы не родился конем, нет птицы, которая бы не летала на крыльях. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? Каждая вещь за то и признается, что она в действительности. Но вот два забавные явления на поприще нашей жизни – живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд, и грамота делает худонравного благородным! Какого покупаешь себе коня: доброго ли и скорого или ни к чему не годного, а только известного породой? – Конечно, доброго. – Не проворных ли выбираешь и псов? – Да. – Что ж, не то же ли наблюдаешь и во всем? – Конечно, то же. – А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. Пусть отвес покажет твою прямизну, тогда поверю. Ты укоряешь меня низостью рода, хотя я человек свободный. Я смеюсь над твоим недугом, если ты, будучи всех порочнее, думаешь знатностью рода прикрыть свою худую нравственность. Тех, от кого происходишь, признали благородными, может быть, за богатство, а не за нравы. А ты присовокупи и добрую нравственность. Что тебе за польза происходить от знатного рода и быть человеком самым порочным? Кто благороден по отцу, а низок по нравам, того почитаю для добрых дел смердящим мертвецом. Одно благородство – иметь добрые нравы (2).

* * *

Во-первых, имей страх Божий и любовь к Богу, потому что Бог для всякого благомыслящего есть начало и конец целой жизни. А во-вторых, сын мой, выработай свой нрав, чтобы он был кроток, смирен, воздержен, тверд, приятен, независтлив, правдив, мужествен, мудр, степенен, трудолюбив, постоянен, целомудрен. Вот украшение и для юных, и для старых – обогащаться не имуществом, а добрыми нравами! Добрые нравы – это твоя собственность, а имение – вещь обманчивая: оно издевается над недугом богатолюбия и любит улыбаться то одному, то другому, подражая обычаю неверной блудницы, которая разными способами обманывает многих любителей: с одним сближается, другого избегает, тому и другому показывает свою привязанность и ни к одному не имеет искреннего расположения. Богатство по природе своей не имеет в себе никакой твердости, оно уподобляется бурным волнам моря, которые в непрестанном своем стремлении то надувают, то опадают. Поэтому, сын мой, богатей непрестанно добрыми нравами – и будет у тебя сокровище, которого не расхищают воры, на которое не устремляются доносчики, которого не вычерпывают своими руками и притеснители, не истребляет оружие варваров, но которое, оставаясь в обителях бесплотных, безопасно соблюдается в сокровищницах души, и его не поедает стремительная сила огня, не покрывает волна глубокого моря.

Сберегая это богатство, в собственном смысле тебе принадлежащее и сродное, не допускай его до ржавчины упражнением в науках, занимайся стихотворными книгами, историческими писаниями, красноречивыми произведениями витий, тонкими рассуждениями философов. Но со всем этим обращайся благоразумно: с мудростью собирай отовсюду полезное, с рассудительностью избегай всего, что в каждом писателе есть вредного, подражай работе мудрой пчелы, которая садится на всякий цветок, но весьма умно берет с каждого только полезное. У нее наставницей сама природа, а у тебя есть рассудок (2).

* * *

Известный навык в делах есть нрав, а поведение – такой образ действия, в котором выказывается нрав (2).

Нужда

Добродетель всегда окружена бедствиями, как роза ненавистными и колючими шипами. Помня это, и ты с лучшими надеждами блюди свою жизнь для Христа Царя в совершенной непорочности и не дозволяй вводить в обман нужде, которая всего скорее покоряет себе даже мудрых мужей. Почему и злокозненный враг, искушавший Христа Царя, как скоро увидел Богочеловека алчущим, понадеялся, что чувствующего нужду уловит в свои сети, и повелевал превратить камни в снедь. Но он не уловил Бога, а тебе, человеку смертному, льстит, как богу. Ты же стремись к Богу и дальше гони от себя врага, всецело пребывая в Боге и выше плоти (2).

Обещание

Ничего не обещай Богу (см. Еккл. 5, 4), даже и малости, потому что все Божие прежде, нежели принято от тебя. И что еще скажу? Не отдав обещанного, ты крадешь это сам у себя. – Какой же необычайный примешь на себя долг? Да уверят тебя в этом Анания и Сапфира (см. Деян. 5, 1–5) (2).

Обида

Как скоро обида разжигает твое сердце, вспомни о Христе и об Его язвах, рассуди, что претерпеваемое тобою весьма маловажно в сравнении со страданиями Владыки – и тогда, как водою, угасишь свою скорбь (2).

* * *

Обида есть неблагородный поступок или неблагородное слово человека неприязненного (2).

* * *

Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем-либо подобным, чтобы мне признавать их еще больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых с виду обиженные получают благодеяние, а излучающие благодеяние терпят обиду (2).

Обновление

Если хотя несколько уклонился ты от здравого смысла, войди в себя, пока не совершенно обезумел и подвергся смерти, из ветхого стань новым и празднуй обновление души (1).

Обольщение

Да не услаждается гортань твоя, в которой бывает, поглощено все, что дают ей и многоценное, прежде, нежели ею принято, делается ничего не стоящим по принятии. Тебя изнежило обоняние? Избегай благовоний. Расслабило осязание? Откажись от всего, что гладко и мягко. Убедил слух? Затвори двери всякой обольстительной и праздной беседе. Открывай уста твои слову Божию (см. Притч. 31, 8), чтобы привлечь Дух, а не похитить себе смерть. Если обольщает тебя что-нибудь запрещенное, Вспомни, кто ты был и от чего погиб (1).

Образование (обучение)

Обучение есть образование делом и словом (2).

* * *

Что касается уроков, то мы^[169] любили не столько приятнейшие, сколько совершеннейшие, потому что и это способствует молодым людям к образованию себя в добродетели или в пороке. Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая – вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям, другая – это вторая и неравного достоинства с первой – вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги – на праздники, на зрелища, на народные собрания, на пиршества – предоставляли мы желающим. Ибо и внимания достойным не почитаю того, что не ведет к добродетели и не делает лучшим своего любителя. У других бывают иные прозвания или отцовские, или свои по роду собственного звания и занятия, но у нас одно великое дело и имя – быть и именоваться христианами (2).

* * *

И пословица учит: «не преграждай течение реки». И поэзия требует, чтобы обучающийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом (2).

Общее

Я веду себя по старине и по-философски, так что по мне одно небо, и оно для всех, а также почитаю общими для всех обращения Солнца и Луны и порядок и расположение звезд, уравненность и благопотребность дня и ночи, и еще преемство времен года, дожди, плоды, животворную силу воздуха; думаю, что для всех равно текут реки (это общее и независтное богатство), что земля одна и та же, что она наша мать и наш гроб, что из нее мы вышли и в нее возвратимся, не имея в том никакого преимущества друг перед другом. А что еще важнее, признаю общими разум, закон, пророков и сами страдания Христовы, через которые мы воссозданы. Не говорю, что один воссоздан, другой нет, но все мы, участвовавшие в том же Адаме, и змием обольщены, и грехом умерщвлены, и спасены Адамом небесным, и к милости, потому что он старается этим найти у тебя извинение своим делам (2).

Общество

В теле, если нездоровы один только или два члена, без труда прочие это переносят, и здоровье сохраняется большинством членов, и даже от здоровых, и больным членам может сделаться лучше. Но ежели расстроена и поражена болезнью большая часть членов, то не может не страдать все тело – и опасность для него очевидна. Так в подначальных: недуги одного члена общества могут иногда прикрываться благосостоянием целого, но если повреждена большая часть членов – опасность угрожает целому обществу (1).

Общение

Короткое общение с людьми немало способствует к приобретению навыка и в добродетели, и в пороке (1).

* * *

Блажен, кто в общении со многими не развлекается многим, но переселил к Богу всецело сердце (2).

* * *

Доброго всегда предпочитай недоброму. Обращаясь с порочными, и сам непременно сделаешься порочным. От худого человека никогда не принимай

часть членов, то не может не страдать все тело – и опасность для него очевидна. Так в подначальных: недуги одного члена общества могут иногда прикрываться благосостоянием целого, но если повреждена большая часть членов – опасность угрожает целому обществу (1).

* * *

Жизнь общественная (в противопоставление жизни отшельнической), проводимая в кругу других, кроме того что служит испытанием добродетели, и распространяется на многих, и ближе подходит к Божию домостроительству, которое и сотворило все, и связало все узами любви, и наш род, после того как он утратил свою доброту через прившедший грех, снова воззвало посредством соединения и обращения с нами (1).

* * *

Но ты живешь в обществе, от обращения с людьми – не без осквернения; потому страшно, чтобы не истощилось Божие к тебе милосердие? Ответ на это прост. Если можно, беги и торжища со своим добрым спутником. Подвяжи себе крылья орлиные или, точнее, голубиные, ибо, что тебе до кесаря и принадлежащего кесарю, пока не почиешь там, где нет ни греха, ни очернения, ни змия, жалящего на пути и препятствующего тебе шествовать по Богу. Похить душу свою из мира, беги Содома, беги пожара, иди не озираясь, чтобы не отвердеть в соляной столп, чтобы и тебя не постигла гибель. Если же ты не волен уже в себе и обязался необходимыми узами, то скажи сам себе или, лучше, я тебе скажу: всего превосходнее сподобиться блага и сохранить очищение. Если же невозможно совместить то и другое, то лучше очернить себя иногда несколько господина, нежели быть им вовсе отвергнутым, и лучше озаряться несколькими лучами, нежели быть в совершенной тьме. А благоразумному свойственно избирать как из благ большие и более совершенные, так и из зол меньшие и легчайшие… Неоднократно тот, кто, живя в мире, успел в немногом, имел преимущество перед тем, кто едва не успел во всем, живя на свободе, так как, думаю, большее заслуживает удивления в узах идти медленно, нежели бежать, не имея на себе тяжести, и, идя по грязи, немного замараться, нежели быть чистым на чистом пути. В доказательство же скажу, что Раав блудницу оправдало одно только страннолюбие, хотя и не одобряется она ни за что другое, и мытаря, ни за что другое не похваленного, одно возвысило, именно – смирение, чтобы ты научился не вдруг отчаиваться в себе (1).

Оглашенный

Доколе ты оглашенный, дотоле стоишь в преддверии благочестия, а тебе должно войти внутрь, пройти двор, видеть святыню, приникнуть взором во Святая Святых, быть с Троицей. Велико то, за что у тебя брань; великое потребно тебе и ограждение. Противопоставь щит веры: враг боится, когда вступаешь в сражение с оружием. Для того желает видеть тебя обнаженным от благодати, чтобы удобнее было победить безоружного и ничем не охраняемого. Он касается всякого возраста, всякого рода жизни, поэтому отражай его во всем (1).

* * *

Оглашение, преподаваемое юным, есть ведение слова (2).

Огорчение

Тяжело сносить огорчение. А если оскорбляет друг – это низко. Если он угрызает тайно – это зверско. И если это болтливая жена, то живешь в одном доме с бесом. И если это судия, то нужны гром и молния. А ежели священнослужитель, тогда Ты, о Христе, выслушай и рассуди тяжбу (Пс. 42, 1) (2).

Одежда

Дева, не пленяйся своим выношенным хитоном; и малоценностью увеселять взоры – худо (2).

* * *

Багряные, золотые, блестящие, испещренные одежды предоставь другим, которые не украшены светлой жизнью. А ты заботься о целомудрии, о красоте, достойной удивления для очей внутренних (2).

Ожидание

Когда же десять чистых дев, бодрствуя, с зажженными светильниками и с недремлющими очами ожидают вожделенного Жениха – Царя Бога, чтобы им светлыми выйти во сретение^[170] Приходящему с весельем, тогда не поставь меня в числе бедных умом и юродивых дев, чтобы мне, уже в самое пришествие Христово отягченными от сна очами заметив едва мерцающий блеск светильников, слишком поздно не пожелать для себя капель елея светлой жизни и запертые двери не преградили мне входа на брак, где Слово, великими узами любви сопрягаясь с чистыми душами, дарует им дерзновение и славу.

Когда же, Царь мой, возвращаясь с брака, придешь внезапно и к ожидающим, и к неожидающим, о, если бы мне тогда оказаться в числе ожидающих и заслужить похвалу, как доброму служителю, имевшему страх, снисходительному к подначальным и правдивому раздаятелю жита^[171] – твердого слова (2)!

Опасности

Опасно отдаваться в плен очам, терпеть уязвление от языка, дозволять, чтобы обольщал нас слух, воспламенял кипящий гнев, низлагал вкус, разнеживало осязание; опасно обращать оружие спасения в оружие смерти. Мы должны, оградившись щитом веры, стать против козней дьявольских (Еф. 6, 11, 16), чтобы, одержав победу со Христом, совершив подвиг с мучениками, услышать его великий глас: при идите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царство, уготованное вам (Мф. 25, 34), где обитель всех веселящихся, где глас празднующих, глас радости (Пс. 41, 5), совершеннейшее и чистейшее озарение Божества, приемлемое нами ныне только в гаданиях и тенях (1).

Освящение

Иисус, избрав сперва рыбаков, Сам потом закидывает сети и меняет места одно за другим. Для чего же? Не для того только, чтобы Своим пришествием больше приобретать боголюбцев, но, как думаю, и для того, чтобы освятить большее число мест. Он делается для иудеев иудеем, чтобы приобрести иудеев; для подзаконных подзаконным, чтобы искупить подзаконных; для немощных немощным, чтобы спасти немощных. Он делается всем для всех, чтобы всех приобрести. Но что говорю: всем для всех? Чего Павел не захотел о себе сказать, то, как нахожу, понес на Себе Спаситель. Ибо Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (см. 2Кор. 5, 21) и клятвой (Гал. 3, 13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же, именуется... Итак, Он делается, как сказал я, рыбаком, ко всем снисходит, закидывает сети, все терпит, чтобы только извлечь из глубины рыбу, то есть человека, плавающего в непостоянных и соленых волнах жизни.

Оскорбление

Сам Спаситель и Владыка всяческих, Создатель и Правитель мира, Сын и Слово великого Отца, Примиритель, Архиерей и сопрестольный Отцу, для нас, обесчестивших образ Его, низведенных в персть и не уразумевших великой тайны сочетания^[172], не только нисшедший до рабского вида, но и восшедший на Крест и совозведший с Собою мой грех, чтобы умертвить его, когда называли Его самарянином и (еще хуже) имеющим в Себе беса, не стыдился этого и не укорял оскорбителей. Тот, кому легко было наказать нечестивых через Ангельские силы и единым словом, со всею кротостью и снисходительностью отсылает от Себя оскорбителей и проливает слезы о распинавших Его (1).

* * *

Один человек не из числа почтенных граждан злословил великого Перикла^[173] и до самого вечера преследовал его многими и злыми укоризнами. Но Перикл молчал, принимая это оскорбление как почесть. Когда же ругатель устал и пошел домой, велел проводить его со светильником и тем угасил его гнев. А когда другой оскорбитель ко множеству оскорблений присоединил такую угрозу: «Чтоб самому мне несчастно погибнуть, если тебя, негодного, при первом удобном случае не предам злой смерти!», – заставил его переменить свое расположение такими, подлинно человеколюбивыми словами: «Чтоб и мне погибнуть, если не сделаю тебя своим другом!» (2)

* * *

Как удерживаться, чтобы не воспламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположение с предававшимся худому стремлению.

Во-первых, прибегни немедленно к Богу и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но вместе пощадил нас, которые не обижали других.

А в то же время положи на себя знамение креста, которого все ужасается и трепещет и ограждением которого пользуюсь я, во всяком случае, и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к этому гневу, а не с тем, кто предался ему, чтобы тебе, хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собою победу.

В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству составленное о себе мнение. Ибо смиренный равнодушно переносит над собою победу, а слишком надменный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько-нибудь остановить свое превозношение, сами себя называют землей и пеплом, как от них же мне известно, суть Божии други. А ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления. Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на самом деле, когда не можешь снести благодушно и слова?

В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, и мы все не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большей частью и чаще всего носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; а что не таково для меня, то, может быть, таким окажется для Слова. Одно, без всякого сомнения гнусно: это злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство – одни детские игрушки. Поэтому, о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться; а при чем поднимаю вверх брови, от того – более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь неблагоразумно.

В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил оставшееся до этого момента скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. Ибо, если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?

После этого уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься, то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Притом если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью, то и теперь порицание падет, очевидно, на него, а не на тебя. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? А что, если в еще большее придет неистовство? Он первый начал? Пусть, вразумленный и словом, и благонравием твоим, как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. – Это обидно! – Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Ужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами. Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, подразумеваю таких, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести того же от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, должно перенести, если сам ты в здравом уме. Что сказать о пьяных, у которых рассудок потемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд по естественной своей наглости закричит во все горло и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку или благоразумно побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело, им кажется всего стыднее знать стыд, и они знают одно искусство – вовсе ничего не стыдиться. О Синопийце^[174] рассказывают, что, приходя к живущим в непотребных домах, старался их раздражать. С каким же намерением? С тем, чтобы их оскорблениями приучить себя без труда переносить оскорбления. И ты, если размыслишь об этом, станешь презирать оскорбления (2).

Остановка

Слыхал я, что рыбам и луна, и солнце, и звезды представляются под водою, не потому, что они действительно там, но потому, что рыбы, видя слабые отражения действительности, этими неясными изображениями услаждаются, как самими светилами, а настоящих небесных светил, никогда не выходя на поверхность седого моря, рыбы и не видывали; в противном случае и они, может быть, отличили бы, что такое свет и что такое игра света в воде. Так некоторые, поскольку не видали истинной высоты Царя, едва поднимутся несколько, уже думают, что стоят на самой высоте. Но ты, хотя кое-что приобрел, а остальное надеешься приобрести, однако же непрестанно простирай взор вперед, восходи и к прочему по многим ступеням. Всего хуже – останавливаться. Спеши приобретать одно за другим, пока Христос не возведет тебя на последнюю ступень (2).

Осуждение

Ныне есть люди, которые с крайним невежеством и с наглостью сами стоят за мелочи или вовсе неполезные вещи и при этом всякого, кого только могут, причисляют к сообщникам зла; а все это прикрывают верой и такое достоуважаемое имя безрассудно употребляют в своих обличениях. Поэтому, что и естественно, мы ненавидимы язычниками и (что всего несноснее) не можем даже сказать, что ненавидимы несправедливо. И осуждают нас самые благонамеренные; нисколько не удивительно, что осуждает и народ, который редко одобряет даже что-либо доброе. На хребтах наших работают грешники (см. Пс. 128, 3), и что говорим друг против друга, то обращают против всех нас. Мы сделались новым позором, но не для Ангелов и человеков, как мужественнейший из подвижников Павел, ратоборствовавший против начал и властей, а почти для всех ведущих худую жизнь и во всякое время, и на всяком месте: на торжищах, на нетрезвых пиршествах, среди веселья, среди сетований. Мы выведены даже и на зрелища народные (едва не со слезами говорю это), нас осмеивают наряду с самыми развратными людьми, и ничто так не услаждает их слух и зрение так, как христианин, поруганный на зрелище. До этого довели нас наши междоусобия; до этого довели нас те, которые чрезмерно подвизаются за Благого и Кроткого, которые любят Бога больше, нежели требуется. В борьбе или в чем-либо другом не позволено состязаться неустановленным порядком, и тот подвергается осмеянию и бесчестию, даже лишается прав победы, кто борется не по правилам, или в чем-либо другом состязается не по правилам и отступает от положенных для этого уставов, хотя бы он был самый мужественный и искусный. Неужели же подвизающийся за Христа угодит миру (см. Еф. 2, 14), ратоборствуя за Него недозволенным образом? И доныне еще трепещут демоны при имени Христовом; сила этого имени не ослаблена и нашими пороками. А мы не стыдимся оскорблять и достопокланяемое имя Христово, и самого Христа, не стыдимся слышать, как Он почти вслух и ежедневно вопиет: имя Мое хулится из-за вас среди язычников (ср. Ис. 52, 5) (1).

* * *

Где же наблюдающие тщательно за нашими делами (хорошо ли или худо они идут), наблюдающие не для того, чтобы рассудить, но чтобы осудить, наблюдающие не потому, что принимают участие, но потому, что радуются злу, на доброе клевещут, а худое выставляют на позор и в ранах ближнего ищут извинения собственным порокам? Пусть судили бы они справедливо! По пословице, и желчь была бы иногда пригодна, если бы, опасаясь врагов, могли мы сделаться более осторожными (1).

* * *

Когда председательствуем здесь с величием и даем эти законы вам – многим, тогда, может быть, большая часть нас самих (что достойно слез) не знает, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих людей. Люди – медлительные судьи своих дел, но скорые истязатели дел чужих. Им легче извинить других в важнейшем, нежели нас (пастырей) в маловажном; и если в них будет еще невежество, то скорее обвинят нас в нечестии, нежели себя в посредственном незнании (1)

* * *

Ты, давший обет кротости, не уходи от него (брата) стремительно или осудив его, или отчаявшись в нем; но cохраняй себя, пока можно, смиренным. Здесь предпочти брата без вреда для себя, здесь, где осудить и унизить значит отлучить от Христа и от единой надежды, значит необнаружившуюся пшеницу, которая, может быть, сделается честнее тебя, исторгнуть вместе с плевелами. Напротив, частью исправь его, и притом кротко и человеколюбиво, не как враг или немилосердный врач, который только и знает одно средство – прижигать и резать, частью же познай самого себя и собственную немощь. Что ж, если, имея в глазах нагноение или другую какую болезнь, неясно видишь солнце? Что ж, если тебе кажется все кружащимся, потому что у тебя тошнота или, может быть, ты пьян, между тем свое незнание приписываешь ты другим? Гораздо нужнее подумать и многое испытать прежде, нежели осудишь другого в злочестии. Не одно и то же – срезать растение или какой-либо краткое время цветущий цветок – или человека. Ты – образ Божий и беседуешь с Божиим образом. Ты судящий другого, сам будешь судим; ты судишь чужого раба, которым правит другой. Смотри на своего брата, как будто бы ты сам был судим вместе с ним. Поэтому не скоро отсекай и бросай член, пока неизвестно, не сделает ли это вреда и здоровым членам. Подай совет, запрещай, увещевай (2Тим. 4, 2). У тебя есть правило лечения, ты – ученик Христа, кроткого, человеколюбивого и понесшего наши немощи. Если брат в первый раз воспротивился, потерпи великодушно, если во второй – не теряй надежды, еще есть время к излечению, если и в третий раз, то будь человеколюбивым земледельцем, еще упроси господина не высекать и не подвергать своему гневу бесплодную и бесполезную смоковницу, но позаботиться о ней и обложить ее навозом (см. Лк. 13, 8), то есть доставить ей лечение исповеди, обнаружения постыдных дел и опозоренной жизни. Кто знает, переменится ли она, принесет ли плоды и напитает ли Иисуса, возвращающегося из Вифании? Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего – ты, который помазан духовным миром, составленным по мироварному художеству, чтобы сообщить брату свое благоухание (1).

* * *

Кто судит чужой порок, скорее сам подпадет обвинению, нежели положит конец пороку. Поэтому заключился я сам в себе и безмолвие признал единственной безопасностью для души (2).

* * *

Да не похвалится всякая плоть перед Богом; но да знаем, что все мы люди, и не будем скоры в осуждении других (2).

Ответ

Когда спрашивают Его, какою властью ты это делаешь (Лк. 20, 2), – тогда по причине крайнего невежества вопрошавших Сам вопрошает: крещение Иоанново с небес было, или от человеков (Лк. 20, 4)? И обоюдной невозможностью дать ответ связывает вопрошающих. Поэтому и мы, подражая Христу, можем иногда заграждать уста любопытным совопросникам и их неуместные вопросы решать вопросами же, еще более неуместными. Ибо мы и сами мудры на пустое (если можно иногда похвалиться делами неразумия). Но когда Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих удостаивает мудрых ответов (1).

Отдых

Однажды, когда день уже склонялся к вечеру, ходил я один, погрузившись сам в себя, и местом прогулки был морской берег. Всегда имею обычай облегчать труды таким отдыхом. Потому что и тетива, постоянно натянутая, не выдерживает напряжения, а надобно ее спускать со стрелы, чтобы можно было снова натянуть и чтоб она была не бесполезной для стрелка, но годилась в случае употребления (1).

Отец

Нужно ли что говорить об Отце, Которого не касаются, по общему согласию, все водящиеся естественным смыслом, хотя Он первый и в первый раз понес поругание, когда старыми нововводителями разделяем, был на Благого и Зиждителя (1)?

* * *

Сыну никогда не входить в спор с отцом повелевает закон, а прежде закона – природа (2).

* * *

Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо для всех: и для людей, а равно и для бессловесных – от начала положен один закон – покоряться любви. По воле же премудрого Слова и рождаемым, и рождающим должно влачить однодневную жизнь, а умирая, продолжать ее в своих прозябаниях.

Но ты, родив, вскормил меня (2)!

* * *

Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную и из любви к Своему достоянию незыблемо утвердил Словом (2).

* * *

Не человеческий только мы род, но и Божий – и Божий прежде, нежели человеческий. Отцы для детей – вторичные только орудия рождения от Христа, великого Бога. Христос взял землю, но даровал ей ум и произвел единый род, смешанный из того и другого, произвел земного царя, который – тело, когда зломудрен, и сопричтен к богам, когда благочестив, который туда и сюда порывается многими бедствиями, чтобы при большем числе зол иметь нам необоримое сердце (2).

* * *

Лучше от отца перенести худое, нежели видеть доброе от чужого. И человеку лучше всего смотреть только из рук отцовых. А если отец беден, скуден умом, изнемог телом, что будешь делать? Не заменишь ли ему своею рукою жезла? Не возьмешь ли и ты меня к себе на плечи и не понесешь ли вон из города, как сын Анхизов^[175] унес своего родителя от врагов? Или скажешь: «Для чего ты произвел меня на свет? И за что требуешь моей услуги?» (2)

* * *

Как Царь Христос, Который по великим советам Своим правит миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих детей есть бог (2).

Отечество (родина)

Разве есть определенное местом отечество у меня, для которого отечество везде и нигде? А ты разве не странник и не пришелец? Не хвалю твоей обители, если так думаешь; смотри, чтоб не лишиться тебе истинного отечества, в котором должно заготовлять себе жительство (1).

* * *

У всех высоких, о человек, одно отечество – горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее – это прах, а если на высшее – это дыхание, к которому мы стали сопричастны, которое заповедано нам хранить и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Поэтому благороден всякий, кто соблюл это дыхание добродетелью и стремлением к Первообразу, и не благороден всякий, кто осквернил его пороком и принял на себя чуждый образ – образ змия. Дольние же эти отечества и породы суть только забава нашей временной жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил или насилием или собственным бедствием и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями; и благородным родом называется или издавна богатый, или недавно разбогатевший, напротив, неблагородным – который ведет начало от родителей, или по несчастию, или по любви к справедливости бедных. Ибо можно ли назвать издревле благородным, что частью начинается ныне, а частью разрушается и одним не дается, а другим приписывается (1)?

* * *

Отечество телесное несвободно, оно обременено податями, беспорядочно пересечено морскими заливами, окружено лесами, непрестанно меняет жалких своих обитателей, попеременно бывает и матерью, и гробом своих порождений, сокрушает тех, которые раздирали его недра – какое наказание, подлинно наказание за вкушение и обольщение прародителя! Но в том отечестве, которого вместо земного ищут себе мудрые, взирая на которое и здесь уже не носимся, подобно былинке, по водам, – в этом отечестве обширны пределы, величественны обители, оно составляет вечное достояние своих обитателей, оно – матерь живых, оно свободно от трудов – это лик немолчно песнославящих великого Христа, торжество первородных, написанных на Небесах и в вечных книгах (2).

* * *

Почитать мать – дело святое. Но у всякого своя мать, а общая всех мать – родина (2).

Отпущение грехов

Если ты был слеп и лишен света – просвети очи свои, да некогда уснешь смертно (см. Пс. 12, 4), во свете господнем увидь свет, в Духе Божием – Сына, озарись тройственным и нераздельным Светом. Если примешь в себя всецелое Слово, то соберешь в душу свою все врачевания Христовы, какими каждый исцеляется отдельно, только смотри, чтобы не оказаться тебе не знающим меры в благодати, чтобы во время твоего сна и недоброй беззаботности враг не посеял плевел; чтобы тебе, возбудив чистотой зависть в лукавом, опять не сделать себя через грех достойным сожаления, чтобы, безмерно радуясь благу и превозносясь им, не пасть от этого превозношения; а напротив, всегда трудись над очищением, полагая в сердце своем восхождение (см. Пс. 83, 6), сподобившись по дару отпущения грехов, со всяким тщанием блюди его, чтобы отпущение зависело от Бога, а соблюдение и от тебя (1).

Отшельник

(Афанасий Великий) поселяется в священных и божественных обителях египетских отшельников, которые, разлучившись с миром и возлюбив пустыню, живут для Бога, посвятив Ему себя более всех пребывающих во плоти. Одни из них ведут совершенно уединенную жизнь без сообщения с людьми, беседуют единственно с самими собой и с Богом и то одно почитают миром, что знают о нем в пустыне. Другие, своей общительностью выполняя закон любви, вместе пустынники и общежительные; для прочих людей и вещей, для всего, что кружится перед нами, то увлекая, то увлекаясь и обольщая нас быстрыми переменами, – они умерли, а друг для друга составляют целый мир, взаимным примером поощряя друг друга к добродетели. С ними беседуя, великий Афанасий, как и для всех других был посредником и примирителем, подражая умиротворившему кровью Своею то, что было разлучено (ср. Кол. 1, 20), так примиряет и пустынножительство с общежитием, показав, что и священство совместимо с любомудрием^[176], и любомудрие имеет нужду в тайноводстве; ибо в такой мере согласил между собой то и другое и соединил в одно как безмолвное делание, так и деятельное безмолвие, что убедил поставлять монашество более в благонравии, нежели в телесном удалении от мира. Почему и великий Давид был насколько деятельнейший, настолько и самый уединенный человек, если в подтверждение нашего слова сильно и несомненно сказанное им: я один останусь, пока не перейду (Пс. 140, 10). Таким образом, превосходящие других добродетелью были ниже Афанасия разумением в большей мере, нежели в какой превосходили других, и немногое привнося от себя к совершению священства, гораздо более сами заимствовали к усовершению любомудрия. То для них было законом, что он одобрял, и все то опять отвергалось ими, чего он не одобрял; его определения служили для них Моисеевыми скрижалями; к нему больше имели почитания, нежели сколько люди должны иметь к святым (1).

Очищение

Говорить о Боге – великое дело, но гораздо больше – очищать себя для Бога, потому что в лукавую душу не войдет премудрость (Прем. 1, 4). Нам повелено сеять в правду и пожать милость, чтобы просветиться светом ведения (см. Ос. 10, 12). И Павел хочет, чтобы мы по любви нашей к Господу были познаны от Господа (см. 1Кор. 8, 3), а через это познание и сами научались (см. 1Кор. 13, 13); и этот путь ведения считает он лучшим, нежели надменное мнение, которое кичится (1).

* * *

Должно сперва самому себя очистить и потом уже беседовать с Чистым, если не хотим потерпеть того же, что Израиль, который не вынес славы лица Моисеева и потому требовал покрывала; не хотим испытать и сказать с Маноем, удостоенным видения Божия: погибли мы, жена, ибо Бога видели (см. Суд. 13, 22); не хотим, подобно Петру, высылать с корабля Иисуса, как недостойные такого посещения (а когда называю Петра, кого имею в виду? – того, кто ходил по водам); не хотим потерять зрение, подобно Павлу, до очищения от гонений вступившему в сообщение с Гонимым или, лучше сказать, с малым блистанием великого Света; не хотим, прося врачевания, как сотник, из похвальной боязни не принимать в дом Врача. И из нас иной, пока он не очищен, но еще сотник, над многими первенствует во зле и служит кесарю – миродержителю влекомых долу, пусть скажет: я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой (Мф. 8, 8). Когда же увидит Иисуса и хотя мал ростом духовно, подобно Закхею, взойдет на смоковницу, умертвив земные члены (см. Кол. 3, 5) и став выше уничиженного тела (Флп. 3, 21), тогда да приемлет Слово и да услышит:

ныне пришло спасение дому этому (Лк. 19, 9), и получит спасение, и принесет плод совершеннейший, прекрасно расточая и разливая, что худо собрал, как мытарь. Ибо то же Слово и страшно по естеству для недостойных, и удобоприемлемо по человеколюбию для приуготовленных. Таковы те, которые, изгнав из души нечистого и вещественного духа, пометив и украсив души свои познанием, не оставили их праздными и недеятельными, чтобы их (так как недоступное и вожделенное) опять не заняли еще с большим запасом семь духов злобы (как семь же считается духов добродетели), но сверх удаления от зла упражняются и в добродетели, всецело или насколько можно больше вселив в себя Христа, чтобы лукавая сила, заняв какую-нибудь пустоту, опять не наполнила души собой, отчего будет последнее хуже первого (Мф. 12), потому что и нападение стремительнее, и охранная стража безопаснее, и с большим трудом одолевается. Когда же больше всего хранимого храним душу свою (Притч. 4, 23), в сердце своем положив восхождение (см. Пс. 83, 6), распахав новые нивы (Иер. 4, 3) и посеяв вправду (Ос. 10, 12), как учат Соломон, Давид и Иеремия, просветим себя светом ведения, тогда проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1Кор. 2, 7), и воссияем для других. А до тех пор будем очищаться и усовершенствоваться Словом, чтобы как можно больше облагодетельствовать самих себя, делаясь богоподобными и приемля пришедшее Слово, даже не только приемля, но и содержа в себе, и являя другим (1).

* * *

Помни всегда Христову притчу; это будет для тебя самым лучшим и совершенным пособием. Вышел из тебя нечистый и вещественный дух, изгнанный Крещением. Ему несносно гонение, он не терпит быть бездомным и бесприютным, проходит сквозь безводные места, где пересох Божественный поток (ибо там любит он быть), скитается, ища покоя, и не находит. Приступает к душам крещеным, в которых порчу омыла купель. Боится воды, душит его очищение, как легион издох в море. Опять возвращается в дом, из которого вышел, потому что бесстыден и упорен, снова приступает, новые делает покушения. Если найдет, что Христос водворился и занял место, им оставленное, то снова, отраженный, уходит без успеха, продолжая свое жалкое скитание. Если же найдет в тебе место выметенное и убранное, пустое, ничем не занятое, равно готовое к принятию того или другого, кто бы ни пришел первый, поспешно входит, поселяется с большими против прежнего запасами, и будет последнее хуже первого (Мф. 12, 45). Ибо прежде была надежда на исправление и осторожность, а теперь явно стало повреждение, через удаление добра привлекающее к себе лукавое, почему для поселившегося обладание местом сделалось тверже (1).

* * *

Очистимся, братья, в каждом члене, сделаем невинным каждое чувство. Да не будет в нас ничего несовершенного, ничего от первого рождения, не оставим в себе ничего непросвещенного. Просветимся оком, чтобы смотреть право и через зрение пристальное и любопытное не вносить в себя какого-либо любодейного кумира, ибо, хотя и не послужим страсти, но оскверним душу. Ежели есть у нас бревно или сучок – очистим, чтобы можно было нам увидеть их и у других. Просветимся слухом, просветимся языком – да услышим, что возглаголет Господь Бог, и возвестит нам заутра милость (Пс. 142, 8), и слуху нашему доставит радость и веселье (Пс. 50, 10), оглашающие слух божественный, да не будем ни острый меч (Пс. 56, 5), ни наостренная бритва (Пс. 51, 4), да не обращаются у нас под языком мучение и злоба (Пс. 9, 28), но да проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную (1Кор. 2, 7), чтя огненные языки (см. Деян. 2, 3). Исцелим обоняние, чтобы не изнежить себя и вместо приятного благовония не покрыться прахом, но исполниться благоуханием от истощенного нас ради мира, восприняв Его духовно, в такой мере из Него составляясь и в Него претворяясь, чтобы от нас самих благоухало благоухание приятное (Еф. 5, 2). Очистимся в осязании, вкусе, гортани, не ища мягких прикосновений, не утешаясь гладкостью вещей, но осязая, как должно, воплотившееся ради нас Слово и подражая в этом Фоме; не раздражая вкуса влагами и снедями, возбуждающими гибельнейшие для нас раздражения, но вкусив и познав, как благ Господь (Пс. 33, 9 – наша лучшая и вечная пища, нисколько не прохлаждая горькую и неблагодарную гортань, которая влагаемое в нее пропускает и не удерживает в себе, но увеселяя ее словами слаще меда. Кроме этого, хорошо, имея голову очищенную, как очищается глава – источник чувств, держаться Главы Христовой, из Которой все тело составляется и совокупляется (см. Еф. 4, 16), и низлагать преобладающий наш грех, превозносящийся над лучшим в нас. Хорошо иметь освященные и очищенные плечи, чтобы можно было понести Крест Христов, не для всякого удобоносимый. Хорошо иметь освященные руки и ноги – да на всяком месте мужи воздевают чистые руки (1Тим.2,8), приемлют наказание Христово, дабы никогда не прогневался Господь (Пс. 2, 12), и за деятельность вверится им слово, как было дано в руку одного из пророков (см. Агг. 1, 1); ноги да не будут спешить на пролитие крови и не бегут ко злу (Притч. 1, 16), но готовы к благовествованию, к почести вышнего звания (Флп. 3, 14) и к принятию омывающего и очищающего Христа. А ежели есть очищение и чрева^[177], которое принимает и разделяет словесную пищу, то хорошо и его не боготворить, ублажая сластопитанием и упраздняемыми яствами, но как можно больше очищать и утончать, чтобы принимало внутрь себя Слово Господне и прекрасно болезновало о падающем Израиле (см. Иер. 4, 19). Нахожу, что даже сердце и внутренности удостоены чести. В этом убеждает меня Давид, который просит, да сотворится в нем сердце чистое и дух правый обновится во внутренности (Пс. 50, 12), подразумевая под этим, как думаю, силу мыслительную, ее движения или помыслы. Что же думаешь о чреслах и почках? И этого не оставим без внимания, пусть и их коснется очищение. Да будут чресла наши препоясаны и укреплены воздержанием, как издревле у Израиля, по закону, вкушающему Пасху, ибо никто не выходит чисто из Египта и не избегает всегубителя иначе, как обуздав и чресла. Пусть и в почках произойдет доброе изменение, сила вожделения устремлена будет к Богу, чтобы можно было сказать: Господи пред Тобою все желания мои (Пс. 37, 10)! и не желал бедственного дня (Иер. 17, 16). Ибо должно сделаться мужем желаний, желаний духовных. Таким образом истребится в вас змий, имеющий большую часть крепости в мускулах и в чреслах (Иов 40, 11), когда умерщвлено будет состоявшее под владычеством его. Но не дивись, если и о менее благо родных более прилагаем попечения (1Кор. 12, 23), умерщвляя и уцеломудривая их словом и мужественно стоя против вещества. Все земные члены (Кол. 3, 5) отдадим Богу, все освятим, а не сальник на печени (Лев. 8, 25), не почки с туком, не ту или другую часть тела. Ибо для чего делать бесчестным и прочее? Всецело принесем самих себя, будем всесожжением словесным, жертвой совершенной. Не одно плечо, не одну грудь сделаем участием жреческим (см. Лев. 7, 34), ибо этого мало, но всецело предадим себя самих, да и восприимем себя всецело, потому что совершенно себя воспринять – значит предаться Богу и принести в жертву свое собственное спасение (1).

* * *

Некто просил у меня решения на вопрос о чем-то духовном. Готов, отвечал я, если ты смыл с себя скверну. Но ты уже имеешь целомудренный ум. Если смыл с себя прежнюю скверну, нужно и теперь очищение. В смрадный сосуд не кладут на сбережение благовонной масти (2).

* * *

Очищение есть омовение нечистот, а нечистотой почитаю и отпечатление в себе худого (2).

Ощущение

Ощущение – это какое-то принятие в себя внешнего (2).

Павел (апостол)

Послушаем, что говорит Павел сам о себе.

Не буду говорить о его трудах, бдениях, страхах, страданиях от голода, жажды, холода и наготы, о злоумышлениях против него неверных, о противодействиях ему верных. Умалчиваю о гонениях, сонмищах^[178], темницах, узах, обвинителях, судилищах, ежедневных и ежечасных смертях, о кошнице^[179], о метаниях камней, о биениях палками, о странствовании, об опасностях и на суше, и на море, и во глубине морской, о кораблекрушениях, об опасностях на реках, об опасностях от разбойников, от сродников, об опасностях между лжебратьями, о пропитании трудами рук своих, о бескорыстном благовествовании, о том, как Павел был позорищем для Ангелов и человеков, когда, стоя между Богом и человеками, за человеков подвизался и к Богу приводил и присоединял народ избранный. Кроме этих внешних подвигов, кто достодолжным образом опишет ежедневную его попечительность, сердоболие о каждом, заботливость о всех Церквах, ко всем сострадательность и братолюбие? Претыкался ли кто – и Павел чувствовал немощь. Другой соблазнялся, а Павел приходил в воспламенение. А его неутомимость в учении, разнообразие способов врачевания – то человеколюбие, то опять строгость, то смешение и растворение человеколюбия и строгости, так что ни кротостью не расслабляет, ни суровостью не ожесточает! Он излагает законы рабам и господам, начальникам и подчиненным, мужам и женам, родителям и детям, супружеству и безбрачию, воздержанию и роскоши, мудрости и невежеству, обрезанию и необрезанию, Христу^[180] и миру, плоти и духу. За одних благодарит, других укоряет, одних именует своею радостью и венцом, других обличает в безумии. Кто ходит право, тем сопутствует и соусердствует; а кто ходит лукаво, тех останавливает. Он то отлучает, то утверждает любовь (см. 2Кор. 2, 8); то плачет, то веселится; то питает молоком (см. 1Кор. 3, 2; Евр. 5, 12–14), то касается тайн; то снисходит, то ведет с собою на высоту; то угрожает жезлом, то объемлет духом кротости (см. 1Кор. 4, 21); то возносится с высокими, то смиряется со смиренными. Иногда он – меньший из апостолов, а иногда обещает представить доказательство, что в нем говорит Христос. Иногда желает отойти и становится жертвою (2Тим. 4, 6) иногда признает более нужным для верующих пребывать ему во плоти. Ибо ищет не собственной пользы, но пользы чад, которых родил во Христе благовествованием; такова цель и всякого духовного начальства – во всем презирать свое для пользы других! Павел хвалится немощами и скорбями; как бы некоторым убранством, украшается мертвостью Иисусовой; он высок и по плоти, но радуется о духовных дарах; он не невежда в познании, хотя говорит о себе, что видит сквозь тусклое стекло, гадательно (1Кор. 13, 12). Бодр духом и изнуряет тело, истощая его, как противника, а тем временем не научает ли и не вразумляет ли этим и нас не превозноситься земным, не надмеваться ведением, не восставлять плоти против духа? Он за всех ратоборствует, за всех молится, о всех ревнует, за всех воспламеняется – и за тех, которые вне закона, и за тех, которые под законом; он проповедник язычников, предстатель иудеев. Он дерзал и на нечто большее за братий своих по плоти (о если, бы и мне, говорящему это, дерзнуть на нечто подобное!). Павел молит по любви своей к братьям, чтобы они вместо него приведены были ко Христу. Какое величие души, какая горячность духа! Он подражает Христу, бывшему за нас клятвою, воспринявшему на себя наши немощи, понесшему наши болезни, или, скажу скромнее, он первый после Христа не отрекается страдать за Иудеев, и притом как нечестивый, только бы они спаслись. Но к чему перечисляю подробности? Живя не для себя, но для Христа и для проповеди, распяв себе мир и распявшись миру и всему видимому, Павел все почитает маловажным и низким для своего желания, хотя от Иерусалима и окрестности до Иллирика распространяет благовествование (Рим. 15, 19), хотя восхищен будет до третьего неба, сделается зрителям рая и слушателем неизреченных для нас слов (см. 2Кор. 12, 1–4). (1).

* * *

Сам выслушай Павла, с какой боролся он злобой, сколько понес трудов и мучительных беспокойств от друзей и от врагов, на море и на суше, как восходил до третьего неба и весь мир заключил в вожделенные мрежи^[181]. Он скорбями своими восхищался более, нежели другой благоденствием (2).

Падение

Не смейся над падением ближнего; сам ходи, сколько можешь, непреткновенно, но и лежащему на земле подавай руку (1).

* * *

Когда падает человек порочный, тогда тем паче утверждай свою ногу. А когда падает благоуспешный, крепись еще больше. Ибо если совершенные падают, то очень нелегко провести жизнь, не поскользнувшись. Вся жизнь для тебя – уголья под ногами, и уголья горячие. Всегда идешь ты по скрытым сетям (2).

* * *

Но некоторые пали... Прочь от меня ты, берущий в пример немощных, а не совершенных! Немощные делают стыд сами себе, а совершенные – наша слава. Неужели, боясь града, не возделывать земли, не насаждать виноградной лозы? Море вводит ли в пристань всякого, кто отдается ему? Для чего мне брать примеры издалека? Сонмы Ангелов не увлеклись за падшим Денницей. Иуда стал убийцей Владыки, а прочие апостолы – Его слава (2).

* * *

– А что, если падут иные и высокие?

– А что, если падут и со второй степени? Для тех и для других возможно и преуспевать, и падать. Одно равно другому. Но я гораздо худшими почитаю тех, которые падают в превосходнейшей жизни. Настолько не терплю пороков. В ком достойнее уважения превосходство, когда одерживает он верх, для того бедственнее падение, когда подвергается ему. Но прошу не ставить в вину самой жизни (духовной), если кто-либо очень худ; ибо он уже враг этой жизни. Рассматривай и изведывай в отдельности нравы, с одной стороны, добрых, а с другой, порочных, и нисколько не наклоняй весов ни в ту, ни в другую сторону, что было бы несправедливо, но пусть перевешивает, что само по себе имеет более веса. Тогда только узнаешь, какое различие между одной и другой жизнью. Но не сличай лучшего осла с худым конем и превосходнейшего человека в жизни мирской с самым худым из моих. В таком случае, не спорю, твои окажутся более совершенными. Но если высокого сравнишь с высоким и худого с худым, то узнаешь, как велико мое превосходство. Заметь и то, что равно и всякое время есть у

нас претыкающиеся, но есть также у нас и одерживающие победу. Говорят же, что одна ласточка не приносит прекрасной весны и один седой волос старости (2).

* * *

Не берись за все горячо, но держись того, что избрал. Лучше прибавлять доброго, нежели убавлять у него что-нибудь. Не тех называем худыми, которые стоят низко, но тех, которые, поднявшись высоко, низко падают (2).

* * *

Отречение от Бога бывает двоякое: одно словом, другое делом. Смотри, чтобы не уловил тебя враг: он непрестанно угрожает тебе тайными падениями. Бойся, чтобы не сделалось для тебя нужным конечное очищение (2).

* * *

Береги сам себя, а над падением другого не смейся (2).

* * *

Лукавый Денница был Ангел, но с его падением ничто не умалилось в Ангельской благодати. И Иуда – не укор ученикам, потому что пал. А ты за немногих оскорбляешь всех чистых. Справедливо ли это (2)?