Против Манихеев

1

Истина разгоняет заблуждение и упраздняет обман, не позволяя никакой лжи распространяться. Умолим Господа Иисуса, Который есть Истина, озарить наш ум, дабы ни обман не смог увлечь нашу мысль, ни заблуждение не возымело силы над нею, и даже если оно уже овладело ею, да не удержит её во власти своей. Ибо лишь явив Себя и воссияв лучами Своей истины, Он рассеет обольщение, бывшее прежде, и сохранит ум наш необольщаемым. Сам Он возглашает: «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14:6), Сам заповедует: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7:15). И поскольку образ их был лукав, а нрав притворен, Истина не умолчала, но обличила, не позволив сокрыться лукавству ума под личиной искусственного притворства, дабы, будучи явленным, их обольщение оказалось бессильным в своих действиях и не могло никого уловить.

2

Зло, без сомнения, многолико и разнообразно, раскидывая сети свои различными способами, и некоторые его части губительнее и пагубнее других. Потому нельзя умалчивать о малых его проявлениях, как и нельзя пренебрегать большими, зная, что малые части зла причиняют меньший вред, а большие — великий. Ибо кто впадает в большие грехи, тот и наказывается строже, и кто прельщается большим обманом, тот несёт и большее наказание, ибо обманы измеряются, и прегрешения взвешиваются, и по суду Праведного Судии воздаётся каждому по мере его вины. Тот, Кто сказал: «Кто измерил небо пядью и землю — горстью? Кто поставил весы для гор и чаши весов для долин?» (Ис. 40:12), — не оставляет ничего без меры, но, взвесив обман каждого обольстителя и легковерие обольщённого, определяет наказание. Потому должно стараться не поддаваться даже малейшему обману, ибо малейшая ложь, подобно искре, падая на готовую к принятию душу, возгорается и производит великое пламя. Многие, начав с малого обмана, погружались потом в бездну заблуждения.

3

Посему необходимо бдительно возводить в душе своей крепкую ограду, чтобы не прельститься даже малым, дабы не быть увлечённым и большим. Ибо кто преткнулся о малое, тот однажды падёт и в большом, а кто не поддался малым соблазнам, тот сохранит непоколебимую твёрдость и в великих. И поскольку ныне явилось множество волков в овечьих шкурах, пастырское знание да не молчит, но, защищая стадо и оберегая его, да обнажает меч слова, даруя овцам безопасность и обличая козни хищников. Ибо вот, многие уже вышли и блуждают повсюду, прикрываясь именем Христовым вместо овечьей шкуры, называясь тем, чем не являются, и не терпя, чтобы их называли тем, что они есть на деле. Они скрывают свою злобу под личиной имени Христова, но, хотя и разделяют это имя, всей душой стремятся истребить имя Христово, воюя против Иисуса, но нося имя Его. Это — самая страшная злоба, ибо они носят имя Христа, но воюют против Христа. И поскольку зло ослабело в открытой борьбе против Бога, оно использует само имя Его, чтобы, внушив неразумным мысль, будто оно принадлежит Христу, вредить, где пожелает, тем, кто уверовал в Спасителя. Здесь выступил Валентин, там — Маркион, в ином месте — Сотиан, а в конце явился выкидыш зла — манихейское безумие, превзошедшее все прочие ереси и показавшее их ничтожными перед своей великой мерзостью. И если в пророчествах сказано: «Содом оправдан был в сравнении с тобою, Иерусалим» (Иез. 16:52), то ныне многие ложные учения, хотя и заблуждаются, всё же кажутся малыми в сравнении с бездной манихейской ереси, погружённой в море зла.

4

И чтобы не приступать к рассмотрению этих нелепостей как попало, не ограничиваясь лишь их названиями и не вдаваясь в причины их возникновения без доказательств, обратимся к доводам разума. Так мы и их заблуждения разоблачим, и истину явим пред всеми.

Итак, зло не имеет сущности и не существует само по себе, ибо оно — не бытие, а действие, происходящее от произволения в повреждённой воле. Оно привходит как случайное свойство и так же легко отделяется от подверженных ему. Если бы оно, однажды возникнув, уже не могло быть устранено, тогда можно было бы сказать, что зло, хотя и не существует само по себе, тем не менее делает невозможным бытие без него. Но поскольку оно возникает по произволению и так же легко исчезает, возвращая подлежащее в чистоту, не оставляя следов порчи, — то зло есть ничто само по себе, не может ни существовать самостоятельно, ни пребывать вечно. Оно уничтожается и изобличается самим своим исчезновением, неспособное удержаться в бытии, ибо возникает лишь как следствие повреждённой воли.

5

То, что душа по природе своей не является сущностно доброй, равно как и тело — сущностно злым, подтверждается и доводами разума, и опытом. Если воздержание — добродетель, а тело — зло по сути своей, то как могло бы тело быть носителем воздержания? Ведь тогда выходило бы, что тело, по природе своей нечистое, становится вместилищем добродетели. Но когда тело проявляет воздержание, оно становится телом добродетели, и если оно — тело добродетели, то может быть и храмом. Если бы всякое тело было распутным по природе, и невозможно было бы найти в телах воздержание, тогда мы могли бы приписать телам сущностное зло. Но если тела способны восходить к такой высоте, удостаиваться такой чести и облекаться в столь великую чистоту, что становятся домом Творца, сокровищницей Господа, местом пребывания Отца и Сына, — то как нелепы и смешны их слова!

6

Вот, когда Павел говорит: «Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа?» (1 Кор. 6:19), а Бог через пророка обещает: «Вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их Богом» (2 Кор. 6:16; Лев. 26:12), — то разум убеждается, и тела становятся свидетелями этой истины. Сущностное зло изгоняется, а упражнение в добродетели приносит плод. Ибо когда подвижническая жизнь приводит к должному устроению, тогда и тела становятся способными служить духу и слову. Как может язык служить мыслям, если он по природе своей зол, а ум добр? Как может он передавать светлые помыслы через речь? Ведь как от блуда не рождается целомудрие, так и от сущностного зла не может произойти ничего истинного. Когда же ты рассматриваешь каждую часть тела — слух, зрение, язык, прочие члены — и видишь, что они становятся орудиями учения, тогда принимаешь тело и не порицаешь его, видишь его чистым творением, а обманщика, врага истины, гнушаешься.

7

Если бы одни тела всегда пребывали в чистоте, никогда не впадая в нерадение, а другие всегда были беспечны, не имея в себе и частицы добродетели, тогда можно было бы сказать, что тела разделены по природе: одни созданы так, другие — иначе. Но и здесь их учение терпит крах. Ведь если бы они утверждали это, их рассуждение уже не касалось бы всех тел вообще, и опровержение стало бы простым: как возможно, чтобы при единой сущности тел в них возникли две противоположные природы? Как одна и та же сущность могла разделиться на две, чтобы одна часть всегда оставалась злой, а другая — доброй? Как могли бы они, неспособные к единству, противоборствовать сами себе, уничтожать себя, в борьбе губить себя, если сущность никогда не воюет против себя и не разрушает себя? И когда исследуешь такие вопросы, их учение вновь оказывается пустословием и безумием.

8

Но если тела устроены не так [как утверждают манихеи], и не бывает так, что одни всегда целомудренны, а другие всегда распутны, но есть опасение даже за целомудренных, как бы они не впали в нерадение по беспечности (ибо многие из тех, кто прежде славился чистотой, были уловлены страстью вожделения), — то есть надежда и на распутные и невоздержные тела, ибо многие из прежде нерадивых достигли такой чистоты, что не осталось и следа прежней греховности, словно через преуспеяние и возрастание они совершенно освободились от всякой скверны прошлого.

И когда Евангелие говорит: «Мытари и блудницы вперёд вас идут в Царство Божие» (Мф. 21:31), а Павел свидетельствует: «Верою Раав блудница не погибла с неверными» (Евр. 11:31), — к какой сущности или природе принадлежали их тела? Если к доброй, то как они предавались распутству? Если к злой, то как обрели целомудрие? Но если от нерадения они перешли к чистоте, если могли и впасть в грех, и после покаяния стать чистыми, — то этим самым опровергается [манихейское] учение о природе, открывается сила свободной воли, и тело уже не считается злым по сущности, но становится слугой произволения, подчинённым не природе, а выбору, и становится тем, что определяет воля.

9

Ибо когда разум, восприняв учение, возгорается любовью к нему, тогда и тело, освободившись от греховных движений, обретает устойчивость и не противится добрым делам. Когда же ум, расслабленный нерадением и праздностью, поддаётся соблазну, тогда страсть овладевает и телом. Тело же — лишь граница между тем и другим, не являясь ни тем, ни другим. Истинно сказанное: «Вот, Я сегодня предложил тебе жизнь и смерть... избери жизнь» (Втор. 30:19), — чтобы человек, имея выбор, справедливо требовал суда за свои дела, а не оправдывался принуждением или необходимостью, не говорил, что он «по природе» не мог сопротивляться злу. Имея возможность выбора, он — господин своих решений и даст ответ за них. Ибо что избрал, то избрал добровольно, и за это добровольное решение он судится. Если бы не так, то напрасно святые увенчивались, напрасно грешники мучились, если бы причина дел не принадлежала самим делающим.

10

Откуда же манихеи, движимые ненавистью, возводят клевету на тела, тогда как Писание и древние пророчества обличают их? Целомудрие как действие свидетельствует о чистоте тела, а слова: «Представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу» (Рим. 12:1), — дают достаточное доказательство. Ибо Бог не принимает того, что Ему не принадлежит, не требует чужого, чтобы, обвиняя других в насилии, Самому не оказаться насильником, и чтобы не желать того, чего Сам не может сотворить. Если тела драгоценны и могут быть чистыми, почему же Творец не сделал их такими? А если Он не создавал их такими, но они «по природе» злы, то как изменилась их природа, так что они уже не остаются злыми, но становятся святыми? Если природа может измениться, то как она вообще природа, раз становится противоположной себе? Ибо то, что подвержено изменениям, уже не подчиняется законам природы. Но тело изменяется: бывшее распутным становится целомудренным. И Писание провозглашает: «Не прелюбодействуй», «Не блуди» — уничтожая саму возможность греха через заповедь и показывая, что [тело] может достичь совершенства через наставление, давая разуму союзника в лице слова, чтобы ум, склоняясь к добродетели, увлекал за собой и тело.

11

Так возвеличились тела святых, что сподобились почитания и не остались без действия Божественной силы. Мёртвое тело Елисея лежало бездыханным, но и мёртвое воскресило мёртвого: оно устрашило смерть, освободило умершего, вернуло к жизни того, кто уже отошёл, даровав усопшему воскресение. Если же манихеи, беснуясь против самого Писания, хулят его, не почитая даже Закона, — пусть их посрамит хотя бы тень Петра. Ибо тень была от тела, и, осеняя болящих, она исцеляла их тела от недугов.

12

Итак, при наличии столь ясных доказательств и столь очевидных дел, как нелепы те, кто пытается примирить непримиримое словами! Манихеи говорят: «Тело мы носим от сатаны, а душу — от Бога. Тело по природе своей зло, ибо произошло от зла, а душа добра, ибо имеет начало от добра. Значит, есть два начала и две сущности: одна — причина злого тела, другая — причина доброй души. Душа добра, а тело зло». Но как же тогда тело может быть целомудренным, а душа часто бывает нерадивой? Почему ни то, ни другое не остаётся в своём порядке? Часто тело хранит чистоту, а душа предаётся лени — и выходит наоборот: то, что от диавола, служит Богу, а то, что от Бога, служит диаволу. Исчезает их баснословная вражда, возникает дружба и союз: Бог отдаёт душу диаволу, а диавол передаёт тело Богу для служения. Ибо целомудренное тело служит Богу, а отпавшая душа служит диаволу, произнося хулы.

13

Как же не смеяться над ними, когда они выдвигают столь нелепое и смешное учение? Если разумное существо, увлечённое однажды глупостью, может потом оставить её и действительно оставляет — тому доказательством служит притча о блудном сыне. Он, предавшись нерадению, оставил отца, удалился в страну страстей, погряз в распутстве, но поздно опомнился, вернулся к отцу, отрёкся от позора, принёс покаяние — и получил прощение. Ибо спасительное учение стёрло следы греха и устроило разумный и божественный пир.

14

Не знаю, клевещут ли они и на апостола Павла или включают его в число апостолов, несмотря на его прошлое. Если осуждают за старое, что скажут о новом? Если хвалят новое, как объяснят старое? Ведь первое не согласуется со вторым: он был волком, а стал пастырем; был гонителем, а ныне — защитником, готовым пролить кровь за стадо Христово. Он не остался тем же от рождения до гроба, но прошёл через многие перемены. Обретя благой конец, он не стыдится прошлого, а, напротив, славит новую жизнь, ибо из такой глубины греха восшёл на вершину добродетели. И восклицает: «Христос Иисус пришёл в мир спасти грешников, из которых я первый. Но для того я и помилован, чтобы Иисус Христос во мне первом показал всё долготерпение в пример тем, кто будет веровать в Него» (1 Тим. 1:15–16).

15

Когда мы видим лик апостолов, то знаем, что они были грешниками и людьми мирскими, много раз падавшими, но потом не падавшими более. Они познали и падение, и твёрдость. Если бы они были злы по природе, то падали бы всегда; если добры — не падали бы никогда. Но поскольку, многократно согрешив, они пришли к непогрешимости и жизни в чистоте, — это доказывает, что душа обладает свободной волей и сама определяет свой выбор. Она не привязана к чему-то одному, но по произволению меняется, обращается, куда хочет, и возвращается, куда избирает. Живёт то так, то иначе, по своей воле, и сама воля становится мерилом её дел. Если они возлюбили то, что ненавидели, и возненавидели то, что любили, и если их мысль не застыла во вражде, но, как птица, легко перелетает туда, куда стремится, — то где же их «природа»? Ведь природа, если она всегда ненавидит, должна ненавидеть вечно, а если любит — любить неизменно. Но когда мнения меняются, и великие привязанности претерпевают такие перемены, — разве это не явное опровержение их учения?

16

Был некогда Павел гонителем Христа, а потом возлюбил Того, Кого ненавидел. Любил разбой, ненавидел добродетель — и так переменился умом, что возлюбил прежде ненавидимое. Это и есть свойство добродетели: любить то, что ненавидели, и отвергать то, что любили. Многие в юности любили постыдное и ненавидели чистое, но, придя в разум, изменились. Потому их не узнают, потому они подвизались против себя, потому не сохранили прежнего образа, хотя остались теми же людьми. Их сущность не исчезла, но нравы изменились. Сущности не разрушены, но образ жизни переродился. Человеческая природа осталась, но я не узнаю того человека: он был блудником, а стал целомудренным; грабителем, а подражает теперь жизни милосердных. Он не изменил черт лица — остался тот же облик, но изменил образ мыслей.

17

Когда я вижу человека, я узнаю его, но когда наблюдаю его нрав, то изумляюсь — я больше не узнаю его! Перемена произвела это чудо. Сущности не изменились: тело осталось телом, не превратившись в нечто иное — оно не стало бесплотным, и душа не изменила своей природы. Но хотя сущности пребывают неизменными, образ жизни не остался прежним.

18

Что же мы скажем? Если сущности остались, а образ жизни изменился, значит, дела не принадлежат сущности. Ибо если бы они были сущностными, то пребывали бы вместе с сущностью и не могли бы отделиться от нее. Но если сущности остались, а дела изменились — если прежде вожделеющий взгляд теперь отвергает соблазны, если прежде необузданный язык теперь покорен узде и произносит лишь благоразумное, если прежде распущенное тело теперь пребывает в чистоте — то, значит, вожделение не было природой глаза, болтливость — природой языка, а распутство — природой тела.

Если же обратиться к естественным свойствам, то следует сказать: глаз создан, чтобы видеть, но не определять, как видеть; язык — чтобы говорить, но не решать, что говорить. Качество действий зависит от выбора, а простое и безвредное движение органов дано им от природы. Безопасно простое движение, но переменчиво направление. Если глазами управляют разум и учение, взгляд становится праведным и божественным, устремляясь лишь к достойному. Если же господствует нерадение, то и дела становятся постыдными. Так и тело, и каждый член чтит дела и подражает им.

Прекрасно создание, ибо может служить добродетели. Святы заповеди, ибо заботятся о чистоте творения. Соедини закон с созданием — и увидишь, что творение уподобляется Творцу и подражает Ему. Но если ты, имея творение, не возвращаешь ему заповедей — этих черт его создания, — то рискуешь впасть в клевету: оскорбляя творение, ты оскорбляешь Творца.

19

Поскольку и душа имеет свою природу, которая не разрушается и не может быть разрушена, тогда как нравы часто меняются и могут измениться, — как можно называть сущностным то, что способно исчезнуть?

Души часто бывают увлечены глупостью, но потом обретают мудрость; иные же, сияя разумом, впадают потом в безумие. Не раз слышали вы: «Человек в чести не пребыл; уподобился бессмысленным скотам и сравнялся с ними» (Пс. 48:13). И Павел восклицает: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых» (1 Кор. 1:27).

Итак, одни перешли от глупости к мудрости, другие — от мудрости к глупости. Нерадение овладело умом, склонным к мудрости, а учение, принятое помраченным разумом, исцелило его, изгнав болезнь неразумия и вернув здоровье.

Пороки и добродетели преходящи: их можно обрести и потерять. Ты имеешь то, что обрел, и не имеешь того, что утратил. В обретших или потерявших ты видишь суд. Но одно дело — обретенное, другое — утраченное. Одно — добродетель, другое — творящий ее; одно — порок, другое — совершающий его.

Зло — ничто, ибо не имеет собственного бытия. Невозможно найти сущность зла — оно лишь действие, возникающее от расслабленности ума и уничтожаемое твердым произволением. Учись этому из наставлений и наблюдений. Всмотрись во внешнее, вникни во внутреннее.

Замечал ли ты, как при смятении, при искушении, при щекочущей страсти — стоит лишь малому учению коснуться души — вдруг наступает мир и великая устойчивость? И это в одно мгновение!

20

Часто душа устремляется к постыдной страсти, но тут же останавливается, утихает, обращается к целомудренным мыслям. Разве не чудо это? Разве не ясно, что ничто не принадлежит ей по природе, но она усваивает себе то, что избирает?

Ничто постыдное не существует само по себе, но лишь кажется существующим, когда представляется помыслом.

Итак, постыдное не имеет собственной сущности, но принимает бытие в уклоняющихся и развращенных умах. Потому и нужны нам училища добродетели, чтобы душа, как точильный камень, острила себя в них.

Часто она сама с собой беседует, пробуждая себя, или слышит от другого: «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя — святое имя Его» (Пс. 102:1), «Хвали, душа моя, Господа» (Пс. 145:1). Ибо слова, пробуждающие ее, делают ее мужественнее, или же советующий дает ей совершенную устойчивость.

Но часто она и сама побуждает себя к постыдному, уговаривает себя, потворствуя неразумным желаниям, и восклицает: «Душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись» (Лк. 12:19).

21

Если бы души, потворствующие себе, были другими и существовали отдельно, а целомудренные — иными, тогда можно было бы говорить о двух родах душ. И говоря это, снова посмеяться над нелепым учением манихеев, которые рассекают безумие надвое и сами себе противоречат, не сохраняя согласия даже в своей нелепости.

Но если это те же самые души, и та, что сейчас уговаривает себя на безрассудство, некогда убеждала себя к доброму, если та, что теперь пробуждается к чистому, прежде влекла себя к постыдному, если она то стремится к благому и чтит его, то оставляет — то из самой этой перемены явствует, что она самоопределяема.

22

Димас был с Павлом, дорожил общением с апостолом, но, увлечённый диавольской похотью, оставил апостольское общество и, став беглецом, устремился к мирской славе: «Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошёл в Фессалонику» (2 Тим. 4:10).

Гезий некогда следовал за Елисеем и служил ему, но, когда представилась возможность обогатиться, оставил Божии дела и, взяв деньги, продал свою совесть ради наживы.

Иуда был среди апостолов, изгонял лихорадки, повелевал бесами, был одним из тех, кто говорил: «Господи! и бесы повинуются нам» (Лк. 10:17). Тот, кто поднимал бич против демонов, был уловлен малою пищею, побеждённый жадностью.

Вот каковы они — те, кто, причастный столь великому, перешёл в область постыдного!

23

Что говорит Фома о Петре? Что тот был рыбаком и грешником. Ибо он не был безгрешен — он был человеком. Призванный, он оставил сети и рыб, последовал, оставив всё, чтобы иметь одного лишь Иисуса. Оставив прежнее, он не лишился желанного, но обрёл искомое и достиг такого совершенства, что услышал: «Ты — Симон, сын Ионин; ты наречёшься Кифа, что значит: камень» (Ин. 1:42), «Дам тебе ключи Царства Небесного» (Мф. 16:19), «Не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой Небесный» (Мф. 16:17).

Но потом, увлечённый поспешностью слова, он был обличён и, не избегая обличения, услышал: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн, потому что думаешь не о том, что Божие, но что человеческое» (Мф. 16:23).

Только что он получил ключи Неба, в нём говорил Отец, он стал Петром вместо Симона — и вот, за дело, достойное обличения, он впал в прегрешение. Но падение было исцелено исправлением, обличение стало лекарством, и воля его приняла врачевание. Он остался великим и божественным, исцелив падение без ущерба для прежних обетований.

Когда же Господь был предан и приведён во двор первосвященника, твёрдый Пётр был обличён и посрамлён. Потрясён был тот, кто держал ключи. Он едва не оказался вне дверей истины, исповедуя её. Исполненный [веры] опустошил свой ум. Он был побеждён одной служанкой, устрашился рабыни, не смог противостоять девушке. Богобоязненный, боголюбивый, знавший явные [чудеса], самовидец Господа — пал от малодушия.

Говорю это не для осуждения. Пусть верят, что я говорю это, чтобы истина не была оклеветана. Я свидетельствую об истине, привожу служителя истины, чтобы ложь не победила.

Поскольку [манихеи] безумствуют, утверждая, что [грех или добродетель] — это «природа», я привёл Петра, чтобы обличить их учение. Ибо множество перемен в нём доказывает, что всё совершается по свободной воле. И пусть замолкнут их басни о «природе», когда на суде будут вручены награды [по заслугам]. Ибо мы живём по произволению и свободно собираем плоды праведности.

24

Потому я трепещу, чтобы не быть увлечённым [грехом]. Трудимся непрестанно, чтобы, считая себя безопасными, не пасть внезапно от нерадения в погибель.

«Усмиряю и порабощаю тело моё, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным» (1 Кор. 9:27).

Страшусь слова о «недостойном», зная шаткость произволения, и остерегаюсь легкомыслия через бдительность. Укрепляю удобопреклонность воли трудом подвига.

Пётр и говорит, и пишет, и радуется, что и его падения, и его победы стали наставлением в учении. Потому и грехи святых описаны: ибо что мешало умолчать о падении? Кто писал? Не злые обвиняли добрых, но добрые поведали о грехах добрых.

Иные [писали] о своих [грехах], как Павел; Иоанн — о Петре; иное — Фома. Если бы обвинители были злыми, мы бы обвинили их в ненависти, зависти и злоречии. Но если сами [апостолы] или добрые говорили о грехах добрых — вернее, если Дух Святой, говоривший в святых, и Сам Господь изъяснил прегрешения Своих рабов и не умолчал, — то мы ищем причину.

Не для клеветы сказано это — они отвергли клевету, — но чтобы, при умолчании о грехах, их не сочли безгрешными по природе. Итак, слово — ради истины, и повествование о падениях вводит [нас] в истину.

25

О, новое чудо! Грехи святых записаны, чтобы познана была истина: что они, будучи подобными [нам] и рождёнными так же, получили превосходство не потому, что победили «природой», но потому, что просияли добродетелью.

Если у Петра и других апостолов не природа, но произволение было определяющим, — то у кого найдём мы безгрешную природу, если не нашли её у апостолов? Где будем искать? Напрасно исследуем несуществующее.

Вот, спрашиваю Петра, вот, испытываю Фому. Не о древнем говорю, не вспоминаю Давида — хотя должен бы вспомнить, чтобы они от того, чего не знают, получили обличение.

Ибо, поскольку Евангелия ими изучены, из Евангелий и приведено обличение. Потому они и говорят беззаконное, не любя слова. Потому не имеют ведения Евангелия, не приняв начала Евангельского: «Начало Евангелия Иисуса Христа, как написано у пророка Исаии» (Мк. 1:1–2).

Они отвергли начало учения, восстали против основания, искали последнего — и не смогли найти, не приняв последовательности от начала.

26

Хотя сказанного немного, но достаточно для исследования. Я лишь обозначил основные черты, не углубляясь в обилие свидетельств. Читатель сам найдёт родственные примеры и перейдёт от них к сходным и близким по духу текстам.

Давайте же разберём их учение, изложив их догматы.

Они говорят: «Сатана был зол, а Бог благ. Так было».

Я переверну их миф, чтобы посрамить его. Если не привести их собственных слов, нельзя и обличить этот вымысел.

«Бог был благ, — говорят они, — а Сатана зол, и всегда был зол, не имея начала. Ибо он был корнем».

«Бог был Господом, благ и тоже корень — корень благой, корень всего доброго, и от Него исходит всякое добро».

«Было два корня, и от них произошли два потока, соответствующие этим корням: от одного — такое, от другого — иное».

Остановимся здесь и перейдём к исследованию. Вспомним их же слова, чтобы опровергнуть их же силлогизмами.

Спросим их: «Если Бог — корень благой, приносящий добрые плоды, а Сатана — корень злой, приносящий злые плоды, то чьими плодами были апостолы?»

По плодам узнаем происхождение.

Если скажут, что апостолы — плоды злого корня (из-за их прошлых падений), то как объяснить их апостольство и совершенство в добродетели?

Если же скажут, что они — плоды Божии, то как быть с их прежними грехами?

Писание обличит их суд.

27

Если же они, недоумевая, скажут, что решение этого вопроса трудно, мы ответим: «Апостолы — не плоды Бога или диавола, а творения и создания. Они не произросли как плоды от корня, но были созданы Творцом, не будучи единосущными Ему. Они — тварные, получившие бытие от Нетварного, некогда не существовавшие, а потом созданные. Их существование — от Творца, но не как сущность от сущности, а как личности, сотворённые по благости Создателя. И созданы они так, чтобы иметь начало в свободной воле».

Спаситель говорит: «Если кто хочет идти за Мною...» (Мф. 16:24), «Если хочешь быть совершенным...» (Мф. 19:21), «Хочешь ли быть здоров?» (Ин. 5:6). Если Тот, через Кого Отец всё сотворил, так призывает, то разумейте голос Творца!

Он основал законы на «хотении», в воле сокрыл уставы, признал желание делающих господином дел.

«Если захотите и послушаете Меня, то будете вкушать блага земли; если же отречётесь и упорствовать будете, меч вас поедает» (Ис. 1:19–20).

Но нельзя оставить без внимания и худших из худших — тех, кто жил в крайнем развращении. Вдруг наше молчание утвердит их в самом опасном безумии?

Разве они не клеймят Навуходоносора? Не осуждают фараона? Не считают их верхом позора?

Но если даже в таких злодеях обнаруживаются проблески добра, разумение, раскаяние, молитвы — что скажут они тогда?

Если этот «крайне порочный» проявляет какие-то добрые черты, как объяснят они это?

Придётся либо признать, что Сатана — смешанная природа (что противоречит их учению о «чистом зле»), либо что эти люди — не его порождения.

Но тогда рушится их система: «смешанное» не может происходить от «несмешанного».

А они и сами оказываются «смешанными»: со временем обретая разумение, но поддаваясь и злу.

Так их учение разоблачается как вымысел.

28

Вот фараон под ударами смягчается, признаёт истину. Его душа, ожесточённая, не остаётся в упорстве, но делает два дела: просит молитвы и обличает себя за содеянное.

Если он был зол «по природе», откуда знал о молитве и покаянии?

Если покаяние — добро, а природа — зло, как смешалось злое с добрым?

Они не ведают, что говорят, изрыгая слова без понимания.

А Навуходоносор? Жестокий, разжегший печь, поставивший идола, грозил смертью за отказ поклониться.

Но когда святые были брошены в огонь, пламя отступило, не коснувшись их. Печь стала собранием хвалы, и вместо стонов раздавались гимны.

Он заглянул внутрь и воскликнул: «Не троих ли мы бросили? Вижу четырёх, и четвёртый — как Сын Божий!» (Дан. 3:25).

Тотчас он издал указ, исповедуя Бога, свидетельствуя истину.

Станем ли хулить это исповедание? Хорошо ли быть проповедником Христа, если оставить это в удел «злой природе»?

Если возвещать Божии глаголы и быть свидетелем истины — добро, то Навуходоносор исполнил это, рассылая указ по всей империи.

Значит, «природа» опровергнута: познав добро, он обратился к нему.

Если же он затмил это знание склонностью ко злу, то это уже иной вопрос.

Ибо одно — совсем не мочь творить добро, другое — знать его, но не мочь из-за порабощённости страстям.

29

«Но поскольку среди людей не нашлось плодов диавола, и образ их жизни оказался постыдным, и беззаконие их было обличено, куда же нам теперь обратиться? Разве только к демонам пойдем, если только они не скажут: "Нет среди людей плода диавола, лишь демоны — его порождение и чада". И говоря это, они посрамятся и в этом, но прежде пусть услышат следующее.

Если до сих пор ни один человек не свободен от греха, то нет ничего общего у сатаны с этой жизнью, но он от всего отлучен, всему стал чужд, изгнан из учения, стал изгнанником от наставления.

Если же вы желаете узнать, что и сами демоны не от корня злы и не имеют корня беззакония, но и они по произволению пришли к этому, не будучи злыми по природе, не записанные во тьме неведения, не имеющие сущности, подобной ночи и мраку, но ставшие таковыми по навыку и делам, через стремление к подобному, — то давайте исследуем это слово.

Слепая природа не обретет даже малейшего зрения, и само неведение не припишет себе ни капли знания, и ночь с мраком, будучи таковыми по природе, не превратятся даже в малый свет.

Но демоны и Спасителя знают, и Господа исповедуют, говоря: "Знаем Тебя, кто Ты, Сын Бога Живаго" (Лк. 4:34). Но неведение не может знать, и слепая природа не способна видеть. Они знают и говорят истину, не клевеща, но исповедуя. Ибо хотя и не от чистого сердца говорят правду, но уже не могут быть обвинены в слепоте природы или неведении.

Если бы они не видели даже малейшего, то не взывали бы, не уступали сказанному, не распознали бы Явившегося, но считали бы Его таким же, как они, и не видели бы разницы между Ним и собой.

Вот неразумные животные среди мудрых и немудрых не могут понять, кто мудр, а кто нет. Но если демоны узнали и, зная различие, освободились от неразличения, то этим доказывается, что не природа, а произволение управляет ими.

Ибо если произволение мыслит, даже если ошибается, оно не перестает быть разумным, но сохраняет это свойство неискаженным.

Так и демоны узнали Его, умоляли, взывали, чтобы Он не повелел им идти в бездну (Лк. 8:31). Если бы они были чадами бездны, если бы имели родство с ней, зачем бегут от родного? Зачем отрекаются от своей коренной сущности? Напротив, они приняли бы родное как отраду, ибо в родном — восстановление, а в чужом — мучение.

Им следовало бы просить Иисуса, им следовало бы просить о месте здесь, где праведные и благочестивые, а не о прибытии в бездну. Но они отказываются, избегают, не желают идти туда, умоляя избавить их от этой участи. Это служит ясным доказательством, что у них нет природного родства с местами мучений.

Ибо ничто никогда не вредит себе самому, но всякое страдание происходит от другого.

Вот огонь не жжет сам себя, но истребляет другое. Вот вода не затопляет себя, но может потопить иное. Вот воздух не охлаждает сам себя, ибо всякая вещь, вредящая, вредит другому, а не себе.

Если бездна — зло, и демоны мучаются от бездны, и если бездна — место мучения, а демоны истязаются, то они мучаются не подобным себе, но иным, будучи иной природы.

Итак, доказано, что бездна — иной сущности, и демоны — иного рода, отличного от бездны.

30

И эта бездна — место мучения и наказания, но не вечного и не нерожденного, а возникшего позже, созданного впоследствии как врачевство и помощь согрешившим.

Ибо святы бичи, как врачевство для согрешивших; святы раны, как помощь для заблудших. Не для того, чтобы они были злы, созданы наказания, но чтобы не были злы, — для этого даны бичи.

Страдая от ударов, злые обрезают свои пороки. Поэтому мы не порицаем бездны, но знаем, что они стали местом мучения и наказания, вразумлением для согрешивших.

Если бездна — место мучения и истязания, и демоны мучаются и терпят, имея природу, способную страдать, и могут испытывать боль, подлежат наказанию и воспринимают кару, — то как они нерожденны? Как вечны? Как не имели начала? Как могут быть от себя те, кто не бесстрастен, кто может страдать и быть наказан?

Ибо нерожденное никогда не пострадает и не будет наказано никем, но, начавшись от себя, пребывает в себе, не принимая начала от другого и не получая наказания от иного.

Если демоны боятся и могут страдать, они не нерожденны. Ибо нерожденное бесстрастно и не может страдать, будучи вне природы тварного.

То, что они взывают, показывает, что они в сознании и знают, кто они, и знают, что могут страдать. Они не забыли себя, не считали себя бесстрастными, а осознание себя есть признак разумности.

И то, что они, будучи способны страдать, устрашились и, устрашившись, умоляли Того, Кто может [наказать], доказывает, что они признавали Судию.

Эта их мольба свидетельствует, что они знали Того, Кто ищет их.

И то, что они не отрицали своей способности страдать, и то, что через моление показали, что знают Его как Господа и Царя всего, — все это мы изложили о демонах, чтобы и рассуждение о них не осталось без пользы.

Можно добавить и то, что природа подобна себе и не имеет в себе различия.

Вот огонь весь подобен себе, не менее и не более горяч, чем сам себя, не имея в себе степени "больше" или "меньше".

Ибо в природе "больше" и "меньше" не действуют; где есть "больше" и "меньше", там уже не природа, а произволение.

Если же написано о демонах: "Идет и берет с собой семь духов, злейших себя" (Мф. 12:45), и из этого видно, что есть зло и есть злейшее — различие в зле, — то где же природа, не подобная себе, если в зле находится различие, и различие свидетельствует о произволении, а не о природе?

31

Довольно уже этих рассуждений! Обратимся теперь к самому их мифу и опровергнем его посредством логических доводов.

Они утверждают: "Зло существовало извечно, как и Бог. Бог благ, а их обители разделены, и каждый пребывает сам по себе, отделённый от другого. Бог отграничен от зла, и князь зла отграничен от Бога. Каждый владеет своим и управляет соответственно своей природе: злой — зло творя, благой — благодеяния совершая. Злой вредит и своим собственным, не переставая вредить, а благой всегда благ, принося пользу своим и никогда не переставая благодетельствовать. Ибо всякое добро исходит от Благого."

Пусть так говорят. Но если зло было самостоятельною сущностью, существующей само по себе, то что служило преградой между ними? Что разделяло их, чтобы сущности не смешивались?

Если бы не было разделяющей стены, всё смешалось бы: добро и зло текли бы вместе, обе сущности переплетались, и одна уже не была бы отделена от другой. Но от такого смешения произошла бы пагуба: зло не приносило бы пользы, а добро терпело бы вред. Зло всегда бы торжествовало, а добро страдало.

Что же тогда? Добро оказалось бы преданным на муки, не способным ничего совершить, вечно побеждаемым злом, не могущим даже собственное сохранить. Если бы добро не могло защитить даже своё, ни тем более помочь чужому — как же оно могло бы называться доброй природой?

Истинно доброй природе подобало бы не только своё сохранять невредимым, но и чужое облагодетельствовать. Если же она не желает ни того, ни другого, не исправляет безобразное и не хранит своё, но терпит расхищение, а зло лишь усиливается, вредя себе и утверждая себя во зле — разве это не хула на добро? Разве это рассуждение не защита диавола и обвинение Бога?

Вот и явились манихеи защитниками диавола и обвинителями Бога! Они умаляют превосходство Божие и превозносят силу диавола.

Ибо если диавол всегда вредил и никогда не переставал вредить, если он губил добро, сам не получая от добра никакой пользы, но вечно обижал и вредил доброму — то как же он не явится сильным и великим, а Бог — бессильным и ничтожным?

32

Но если зло было извечно, то что служило преградой? Были ли между сущностями разделяющие стены, чтобы одна не могла напасть на другую? Некая непостижимая сила стояла между ними?

Спросим тогда: была ли эта стена создана, и кем?

Если создана, то кем? Если скажут, что злом, — то выходит, зло было подозрительно и трусливо, боясь пострадать, и потому возвело стену для безопасности. Но когда же оно стало бояться?

Если из-за какого-то события — то какое первое сражение между материей и Богом они выдумают, чтобы оправдать этот страх?

Если же стена была воздвигнута до войны, без причины — то они приписывают злу величайшую предусмотрительность, доказывая его мудрость, и тем разрушают само понятие материи как неразумной и бессмысленной.

Если же скажут, что стену создал Бог, — они впадают в новое противоречие, обвиняя Его в малодушии и нерадении. Ибо кто заботится о стенах, тот признаёт себя слабым.

К тому же, если стена была нерушима, как же сатанинская природа похитила часть света?

Если же скажут, что стена возникла сама собой, — то появляется третья нерождённая сущность. Но что это за сущность?

Не божественная и не сатанинская, а нечто среднее? Но как может быть нечто ни доброе, ни злое?

Если назовут её нейтральной, то и это ложь. Ибо среднее не может существовать само по себе, но склоняется к одной из сторон, подражая либо Богу, либо сатане.

И тогда это уже не нерушимая преграда, а изменчивая грань, неспособная устоять перед натиском.

Если же скажут, что между сущностями — пустота и бездна, то это ещё бессмысленнее.

Ибо что такое пустота? Лишь воображаемое понятие. Если она есть, то уже не пустота; если же её нет, то как может несуществующее разделять существующее?

Такова сила нашего опровержения.»

33

Но поскольку они, пребывая в заблуждении и обольщении, изрекают всё более лживые и нелепые слова, мы не можем молчать.

Они утверждают, будто зло, продвигаясь вперёд и действуя само по себе, вредило себе же и разрушало себя, но когда достигло пределов истины, то изумилось, поражённое внезапным светом, забыло собственную борьбу, набросилось на явившееся, похитило свет и поглотило его.

Здесь-то и открывается вся нелепость их учения, здесь их миф посрамлён и побеждён собственной же бессмыслицей. Эллинские басни называются баснями, но и принимаются как басни; этот же вымысел, если бы и считался мифом, имел бы мало вреда. Но теперь он превосходит все мифы, принимаясь безумными за истину!

Если зло, как они говорят, будучи безумным и воюя само с собой, достигнув своих пределов, увидело свет, изумилось, оставило свою борьбу, напало на явившееся и похитило его — то как же не явятся ложными и несостоятельными их слова?

Как зло могло вредить себе, уничтожать себя, поглощать себя то тут, то там, если оно нерождённо? Оно разрушало себя, переставая существовать, истребляя себя. Если же гибли лишь его части, то какая гарантия, что не погибнет целое, если части по природе подвержены тлению?

А если оно рождало само себя и таким образом начинало быть, то как же оно нерождённо?

Им не нужен внешний обличитель — их собственные слова опровергают их. Многоречивые, они противоречат сами себе и, даже не дожидаясь чьего-либо упрёка, сами выносят себе приговор своей же болтовнёй.

Ибо то, что может быть разрушено и подлежит тлению, как может быть нерождённым? Как может существовать само по себе? Разве не от другого оно начало быть, если нерождённое по природе нетленно и неуязвимо, а подверженное гибели не может быть самобытным?

Если же оно разрушается (как вы утверждаете, ибо ваше учение называет поглощение пленением и гибелью поглощённого), если оно может быть побеждено, разрушено, уничтожено — то как же оно сравнится с тем, что неуничтожимо? Не имея природы неуязвимой и нетленной, как может оно считаться нерождённым? А если оно не нерождённо, то зло не безначально и не бесконечно — оно то ли вовсе не существовало, то ли лишь казалось грозным.

Ибо зло — не сущность, но болезнь, прившедшая в сущности, способная отделиться от них.

То, что сам обольститель стал тем, что есть, через падение и отступление от прежних благ, — об этом свидетельствует пророк Исаия:

«Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Ис. 14:12)

Он знал его нынешнее состояние как падшего, но помнил и его прежнюю — божественную, светлейшую и священную природу.

Свидетельствует и Спаситель в Евангелии:

«Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк. 10:18).

Если бы он всегда был таким, то не назывался бы то падшим, то низверженным. Ибо падает то, что прежде стояло, а низвергается то, что лишается своего достоинства.

Если он именуется падшим, значит, некогда пребывал в твёрдости. Если же он низвержен, то не всегда был нищим — некогда обладал великим богатством, но по некоей болезни лишился его и теперь судится как падший.

Писание подтверждает это:

«Как упал ты с неба, денница...»

Само имя «денница» указывает на его прежнее богатство — светоносную силу и славу, которыми он обладал, но лишился. Теперь он нищает, скитается в опасности, стал изгнанником и нищим — тот, кто прежде имел великое достояние.

Если же, по Евангелию, он — из падших, лежащих на земле и поверженных в прах, — значит, некогда стоял и мог сказать:

«Стояли ноги наши во дворах твоих, Иерусалим!» (Пс. 121:2)

Он мог слышать:

«Станьте, препоясав чресла ваши истиною» (Еф. 6:14)

Но, способный слышать это, не устоял в слове:

«Кто думает, что он стоит, берегись, чтобы не упасть» (1 Кор. 10:12)

Не приготовив себе защиты, ныне он повержен.

Ибо то, что всегда лежало на земле, не может упасть (оно уже лежит). Но то, что упало и оказалось на земле, некогда стояло твёрдо.

То, что всегда было нищим и никогда не имело богатства, никогда и не лишится его — ибо ему нечего терять.

А то, что подверглось низвержению, пострадало от утраты великого достояния.

Таково первое опровержение.

34

Но они говорят: «Зло, продвигаясь вперёд и поглощая само себя, достигло света, похитило его и поглотило».

Давайте же разрушим это ходатайство, которое они воздвигли в защиту зла против истины!

Ибо этим рассуждением они возвышают зло и унижают истину, дают силу злу и лишают опоры истину.

Если зло похитило, а свет был похищен, если свет начал страдать и оказался подвластен страданию, то, по их словам, Бог подвержен страданию, а сатана — нет: один может страдать, другой может действовать.

Но если свет подвержен страданию, то и Бог подвержен, ибо Он не отделён от света. Если же свет мог пострадать — и пострадать не от себя, а от врага, — значит, он отступил от себя и перешёл к худшему.

Но как то, что по природе едино, может разделиться?

Ибо то, что по природе соединено, не может само себя разделить.

Если же свет нерождён и един с Нерождённым, как мог он отделиться? Как мог отступить от себя и стать иным?

Если он подчинился злу и, поражённый злом, стал стремиться ко злу и творить зло, забыв себя и не узнавая более, — то их учение противоречит само себе.

Ибо нерождённое не может не знать себя и не может стать иным. Оно пребывает тем, чем было, и никогда не отступает от себя, ибо никогда не начинало быть.

35

Но поскольку они изрекают басни и мифы, не понимая, что говорят, и сами же смущаются собственными словами, добавим к нашему рассуждению следующее.

Если свет мог измениться, стать иным, перейти ко злу, забыть себя и творить то же, что творит зло, — то тем более правители зла могли бы претерпеть обратное изменение к добру.

Но если изменение возможно, почему же зло не обратилось к добру, а добро — ко злу? Почему Бог допустил, чтобы свет был похищен? Почему не воспрепятствовал этому? Почему не сохранил Своё? Почему, после того как свет был отнят, не проявил о нём попечения? Почему не предотвратил нападение? Почему не сохранил невредимым то, что могло пострадать, но, допустив пленение, не восстановил его?

Если Он допустил это, чтобы свет, оказавшись среди зла, изменил зло (поскольку зло способно изменяться), — то зло уже не зло по природе, раз может преобразиться. Тем самым они сами опровергают свою идею о природе зла.

Если же Он знал, что зло не изменится и не способно к преображению, — зачем попустил, чтобы добро потерпело урон, а зло не получило исправления?

Как же Он, зная, что зло неизменно, допустил, чтобы Его собственное добро изменилось? Нелеп этот их довод: признавать, что Бог изменяем (поскольку изменяемо Его творение), но при этом отрицать изменяемость материи!

36

И вот, таково опровержение сего, дабы, избегая многословия, умолчать об их нападках, битвах, тех баснотворениях и гигантомахиях, чтобы и сказанное о начале вещей было как некое основание и семя для дальнейших изысканий.

Но обратимся и к вопросу о законе, уже отчасти затронув речь о начале. Ибо они приняли Евангелие, но усердно порицают закон и пророков, и, хуля всё Ветхое, думают, что чтят Евангелия, притворно воздавая им честь, дабы сделать эту видимость приманкой для обольщаемых. Ибо даже если они и соглашаются с Евангелиями, то не потому, что исповедуют их истинность, а потому, что имя Иисуса прославлено, и они притворно чтут Его, дабы увлечь почитающих Его туда, куда хотят.

Ибо если бы они действительно почитали Евангелия, то не обрезали бы их, не изымали бы части, не прибавляли бы иного, не приписывали бы Евангелиям ничего от себя — ни словом, ни собственным мнением. Но они добавили, что пожелали, и изъяли, что сочли нужным, и теперь называют Евангелием то, что, не сохранив тела Евангелия, создали сами, составив иное тело писаний, доходящее лишь до имени Евангелия по своей воле.

Ибо они бесчестят Евангелия больше, чем эллины. Те не принимают их и, не принимая, не искажают, а только отвергают, не вторгаясь в писания. А эти, будто бы приняв, вторглись, попрали, извратили писания и совершили дела обманщиков и лукавых.

Те не уверовали и остались в простоте неверия, не удостоив даже изучить то, во что не верят. А эти, став посреди, покусились разрушить гармонию, дерзнули сокрушить строй хитросплетёнными учениями, приготовив имя Евангелия как предлог для обмана.

Ибо если бы они знали Евангелие, то не были бы в неведении о законе; если же не знали закона, то как приняли Иисуса? Без закона Иисус не принимается. Ибо желающий конца тщится о начале, а пренебрегший началом тщится о пустом, говорит пустое и не может достичь конца.

Если же конец закона — Христос, то тщетны их усилия: будучи беглецами от закона, они объявляют, что знают Иисуса. Если закон не возгласит, Господь не познаётся. Ибо молчание закона — неведение проповедуемого, а изучение Законодателя — познание предвозвещённого.

Ибо если бы они слушали Моисея, то уверовали бы в Того, Кто был прежде. Да и воскресший не удостаивается веры, если закон не внушит её слушающим.

И если кто скажет: «Пошли Лазаря, чтобы он возвестил братьям моим, дабы не пришли на путь мучения сей», — и Авраам ответит: «Есть у них Моисей и пророки», — и скажет: «Если кто из мёртвых воскреснет, не поверят», — услышит: «Если Моисея и пророков не слушают, то, даже если кто из мёртвых воскреснет, не послушают».

О, диво! Ибо ни повеление Воскресшего не противоречит попечению закона и пророков. Ибо Иисус, охраняемый законом и пророками, без их присутствия даже апостолам не благоволил явиться. И, будучи в силах свидетельствуемым Отцом, не уничижил общения со святыми, но, желая дать апостолам совершеннейшую веру, как возвёл на гору и преобразился, показал Моисея и Илию, дабы общение святости стало свидетельством, и дабы принимающий Иисуса не уничижил соприсутствующих, дабы, унижая стражей и слуг, не унизил и Царя.

Столь великую заботу о законе и пророках явил Спаситель, что не нарушил ничего в законе, но исполнил всё написанное, восклицая: «Не пришёл нарушить закон, но исполнить», — и, входя во храм, изгонял непотребные дела, дабы, возвратив дому чистоту, явить совершеннейшую веру в дело, заботясь о своём и отеческом.

Ибо восклицает: «Дом Отца Моего домом молитвы наречётся, а вы сделали его вертепом разбойников».

И поскольку бесчисленны изречения, могущие посрамить их нелепое мнение, мы, дабы не умножать слов и не удлинять речь, предоставим другим пользоваться смыслом речений, а сами, соблюдя меру, обратимся к прямым свидетельствам Писания.

37

Принимая Евангелие, они не принимают закона, ибо не принимают и само святое Евангелие во всей полноте. Ведь если бы они приняли Евангелие целиком, то приняли бы и закон. Но теперь, сперва исказив Евангелие, они закономерно отвергают и закон.

Они изобличаются в том, что, разграбив Евангелие, не терпят закона. Если же они ссылаются на Евангелие, но не чтят закон, то бесчестят само свидетельство. Ибо это уже не презрение к закону, а неверие в свидетельствующего. И если бы одно из Евангелий свидетельствовало, а другое молчало, и бесчестие касалось бы лишь одного, то остальные Евангелия не молчали бы, считая бесчестие одного общим бесчестием.

Но если Марк говорит: «Начало Евангелия Иисуса Христа, как написано у пророка Исаии», а Матфей: «Книга родства Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова», и один знает Авраама как праотца по плоти и чтит Давида, а другой соединяет Евангелие с законом и видит в законе начало Евангелия, — то истинно говорит Спаситель: «Кто отвергает вас, Меня отвергается». Ибо бесчестие не останавливается на законе, но восходит к Самому Спасителю.

Пусть услышат иудеи: «Если бы вы верили Моисею, то поверили бы и Мне, ибо он писал о Мне». А манихеи пусть услышат: если бы вы верили Евангелию, то поверили бы и закону, ибо Евангелие написано о законе.

Но иудеи, приняв покрывало, не уразумели ни закона, ни Того, о Кём он возвещал. А еретики имеют глаза, но не видят, уши, но не слышат, ибо, не вникнув в Евангелия, восстали против закона.

Вот Иоанн возглашает: «Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн. Он пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать о Свете». Он знает свидетеля и знает Того, о Ком свидетельствуют, и предвозвещает свидетеля, говоря: «Закон и пророки до Иоанна». Итак, Иоанн свидетельствует, и закон — свидетель. А если и закон свидетельствует, то и закону свидетельствуют. Видишь, какое нечестие — неверие в свидетельства!

И после таких слов они не умолкают. Лука также не молчит, но произносит те же слова, согласные с прочими, и повествует, как Гавриил, явившись Марии, возвестил небесное приветствие: «Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою». Когда же Она смутилась от этих слов и размышляла: «Что бы это было за приветствие?» — он сказал: «Не бойся, Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога. И вот, зачнёшь во чреве и родишь Сына, и наречёшь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречётся Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца».

И чтится Давид, и исповедуется отцом Спасителя, и пребывает начало, и передаётся Господу, и не имеет конца, ибо начало возвеличивается в бесконечности.

38

И вот начала Евангелий. Нам подобало начать слово от начал, дабы идущий вслед за словом мог уразуметь последовательность и согласие речений из всех Евангелий.

Но поскольку и апостольское служение сохраняет евангельский характер, и Павел знает, что его служение страданий отчасти есть мера Евангелия (ибо говорит: «По Евангелию моему через Иисуса Христа»), мы не оставим без внимания и начала апостола, но вспомним и их, дабы, пройдя все Писания и их начала, утвердить закон в единомыслии.

Так, обращаясь к евреям, он говорит: «Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне, Которого поставил наследником всего, через Которого и веки сотворил». Здесь он знает Отца Сына и, зная Отца Сына, не разделяет сущность, не умалчивает о древнем, не приписывает иных пророков, но возвещает Бога пророков и Отца Сына.

И Павел не разделяет и не различает, но проповедует целое: Того, Кому поклонялись пророки, и Того, Кто родил Сына, — Его как Родителя, а их как поклоняющихся и молящихся. Ибо пророки — не просители, но Ему принадлежит Сын — Христос. Если же ты чтишь Сына, а молящихся поносишь и хулишь, то устами произносишь, что хочешь. Видишь, как негодует Сын? Он не терпит, когда бесчестят Отца. Ибо если Отец вменил бесчестие Сына в Своё бесчестие, то тем более Сын сочтёт оскорбление Отца Своим унижением.

39

Чтобы же мало-помалу, постепенно обличая, мы могли устыдить их, поступим так.

Если закон — от Бога, почему они не принимают его? Если же хулишь закон, чьи это слова и глас? Чьей силой сказано написанное в законе? Здесь ереси разделяются и уже не говорят едино, но противоречат сами себе.

Валентиниане говорят одно, манихеи — другое, а Маркион изрыгает не слова, но хулу на закон.

Валентиниане говорят: «Бог закона был праведен, но не был Отцом Сына. Иисус же благ, и Отец благ. Отец Сына благ, и рождённое от Него — благо. А Бог закона — праведен». Рассуждая так, они не понимают, как соотносятся правда и благо, и что если нечто праведно, то и благо, и если благо, то и праведно — даже в помыслах не вмещают.

Но если не могут постичь этого, пусть ответят на одно: если Бог закона праведен, но не Отец Сына, то и Иисус не праведен. Как же мы требуем правды от Сына? Если Он не рождён от Праведного, как судит? Как творит правду? Как Ему вверено судилище от Отца? Как воздаёт каждому по делам? Как истинно слово Павла: «Тем, кто терпением в добром деле ищет жизни вечной, Бог содействует ко благу; а тем, кто упорствует в неправде, — гнев и ярость, скорбь и теснота на всякую душу человека, делающего злое»?

Ибо слова эти теряют силу, если мера правды не принадлежит Сыну.

Если наказание положено за грехи, и мера наказания определяется правдой, а награды и дары уготованы добродетельным, и честь взвешивается судом правды, — как же они не различают и не смиряют свою дерзость?

Если Единородный таков, а Отец иной, то Он уже не подобен Родившему, не «образ», не «печать», не «сияние», не «видящий Сына видит Отца», — если только Отец не имеет всего, что имеет Сын.

И восклицает Спаситель в Евангелии: «Отче Праведный! мир Тебя не познал, а Я познал Тебя».

40

Что нам делать? Повернёмся ли спиной к слову Спасителя? Неужели усомнимся в Писании или, восхищаясь словом (ибо это слово истины), поставим валентиниан, как безумных и бесноватых, вне богоугодных и священных собраний? Но поскольку мы совершаем нечто нелепое, затягивая речь против еретиков, и чтобы эта тема не увлекла нас, вернёмся к рассуждению и обратимся к поставленному вопросу, размышляя о пользе, дабы и эта речь не осталась вовсе умолченной.

Ибо злоба, разделившись трояко против закона, возгласила и, воспользовавшись столькими разделениями, прибегла к стольким же служителям и предводителям богохульства, избрав тех, кто мог ей послужить: через Валентина — умаляя закон и отделяя Евангелие, через Маркиона — называя Писание закона выкидышем, через Манихея — неким злым, лишённым света, всецелым мраком. Ибо так она действует, так составляет свои словечки, пустословит, сочетанием речей устрашая неискушённые слухи.

Потому следует задать такие вопросы: если тот злой, тот лишённый света, пребывающий во всей и полной тьме, написал закон, то как знал он пришествие Иисуса? Как знал о Его явлении? Как ещё до свершения событий уразумел то, что Бог предначертал, предвозвестил и предуказал? Ибо явны писания закона, издревле свидетельствующие о пришествии Сына. Если скажут: «Закон не указал, и пророки не предвозвестили», — то будут обличены очевидным, не нами составленным обличением, но самими Евангелиями, ясно говорящими и вопиющими повсюду: то — «да сбудется реченное через Исаию пророка», то — «не пришёл нарушить закон, но исполнить». А если, будучи уличаемы этим, они лукавят, что ответят?

Ибо если «никто не знает того, что у Бога, кроме Духа Божия» (1 Кор. 2:11), а написавший закон знал, что в Боге, и ведал всё, что Бог предначертал, и потому написал с ведением и знанием, — то писавший, значит, был от Бога, и Богом был, и в Боге пребывал, и потому изрёк всё, что Бог предначертал, разумея тайны Божии и не оставаясь в неведении. Если же «никто не знает сердца человеческого, кроме Создателя», и наше сердце скрыто от других, но не может укрыться от Бога, а то, что Бог предначертал, не было неведомо злобе, но она знала, — то как не возвеличивают они злобу, способную утаить даже совет Божий? И как не клевещут на Бога, не могущего скрыть даже злобу?

Мы смеёмся над людьми, когда они, замышляя что-либо против врагов, делают замысел явным, — но, плетя такие речи, разве не видят, что готовят насмешку над Богом? Что Бог, воюя против злобы, не сокрыл Своих замыслов, но оставил их явными для злобы. Если и божественные силы, и ангельские не могут постигнуть, что предначертал Отец, и лишь Сын разумеет и возвещает («Бога никто никогда не видел; Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» — Ин. 1:18), то как злые силы знали, что в Боге, если даже божественные силы не могли того ведать, кроме как через научение, переданное от изъяснения Единородного?

А что сам закон, предваряя, повествует всё о Его пришествии — («се, Дева во чреве приимет и родит Сына» — Ис. 7:14), другой пророк знает место («и ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных» — Мих. 5:2), иной — и ясли («вол знает владетеля своего, и осёл — ясли господина своего» — Ис. 1:3), другой — и бегство в Египет, и возвращение оттуда («из Египта воззвал Я Сына Моего» — Ос. 11:1), иной — пребывание Его в юности («земля Завулонова и земля Неффалимова... народ, сидящий во тьме, увидел свет великий» — Ис. 9:1-2), иной — и Предтечу («глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу» — Ис. 40:3).

И вообще, если кто, собрав пророчества из закона, захочет составить всё Евангелие, описывая совершённое здесь пророческими словами, — тот явится любознательным и любящим слово, не без Духа изъясняя учение Его, крещение Его, совершение знамений, состоявшийся суд, предательство Иуды, домостроительство на Голгофе, данную Ему в жажду желчь и уксус, самое погребение и гроб, домостроительство во аде, воскресение, наконец, и вознесение. Тогда воскликнет: «Поднимите, врата, верхи ваши, и возвысьтесь, двери вечные, и войдёт Царь славы!» (Пс. 23:7). Тогда присовокупит и написанное у Давида: «Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих» (Пс. 109:1).

Итак, если закон так точно возвестил о пришествии Сына и издалека предсказал, — он уже не хулится, не приписывается другому. Родивший предрёк, Предначертавший словом предварил события. Бог родил, Бог говорит: «Ты Сын Мой, Я ныне родил Тебя» (Пс. 2:7), Бог послал, Бог через Моисея возвестил: «Пророка воздвигнет вам Господь Бог из братьев ваших, как меня; Его слушайте» (Втор. 18:15). Бог предначертал и, предначертав, не умолчал, предвозвестил Свой совет, внушая веру через предсказанное. «Ибо, — говорит, — наречётся имя Ему: Великого Совета Ангел, Чудный, Советник, Князь мира, Отец будущего века» (Ис. 9:6).

41

И вот каково их обличение. Но поскольку они приписывают закон злому, что скажут, если кто спросит их: «Если злой советует злое и не может не советовать злого, то как же он иногда даёт добрые и благие наставления?»

Если скажут, что он по природе способен давать добрые советы, то разрушают собственное определение: ибо уже не злой тот, кто не советует злого, уже не злой тот, кто наставляет на благое. Если же от злого не исходит никакое доброе произволение, то к какому разряду отнесут они те заповеди: «не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй»? К какому разряду — написанное: «не делай себе кумира и никакого изображения, ни того, что на небе вверху, ни того, что на земле внизу, ни того, что в водах»? К какой части причислят они: «не желай вола ближнего твоего, ни осла его, ни жены его, ни всего, что у него»?

Если назовут это возвышенным, божественным и достойным любви, — то будут посрамлены самими наставлениями, не ведая величия Давшего их. Если же назовут их низкими, порочными, и скажут, что «не прелюбодействовать» — дурно, «не желать чужого» — дурно, и тому подобное есть зло, — то подумайте, что они сочтут добром! Поймите, что они — вожди наслаждений, пособники идолов и изобретатели постыдных вожделений. Ибо хулящие закон — послы беззакония.

Изгоняя и отвергая закон, который уничтожает страсти, разрушает обман и упраздняет суеверие, — что иное они делают, как не водворяют наслаждения и не вносят похоти? Чтобы удовольствие беспрепятственно вторгалось в мысли, они изгнали закон из жилищ, дабы, не воспользовавшись законом, не устыдиться перед ним, но, как-то отряхнув его, предать свои уши, уже проданные, влечениям.

Закон явно есть истребитель зла, а они невежественно и неразумно покусились хулить его. Закон ненавидит порок, а они ненавидят закон. Закон разрушает суеверие, а они дерзают разрушать закон.

42

Противопоставим же факты. Если закон противостоит злу, а они воюют против закона, то их возмущает зло, потому что закон обличает зло. Не стерпев обличения зла, они оклеветали закон, чтобы обличение зла потеряло силу — ведь закон уже опорочен.

Если закон уничтожает идолов и упраздняет многобожие, а они подняли оружие против закона, то закономерно, что они проповедуют многобожие. Ведь чтобы учение о многобожии укрепилось, они отвергли заповедь закона, гласящую:

«Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (Втор. 6:4),«и люби Господа, Бога твоего» (Втор. 6:5),«дабы ты, взглянув на небо и увидев солнце, луну и звёзды, не прельстился и не поклонился им» (Втор. 4:19).

Против этих слов они обнажили меч, против этих заповедей, ожесточившись, отточили язык, как лезвие.

Потому они беснуются, всё почитают и не знают ничего, кроме поклонения всему. Они вечно падают ниц, не имея возвышенного ума, блуждают и мечутся в помыслах. Они обожествили всё, что хотели, и пребывают в заблуждении. Они превзошли эллинов, став «эллинами больше самих эллинов» — в своём множестве и пустоте, и своим нелепым величием затмили их невежество.

43

Дабы же никто, прибегая к обманчивейшему искусству и умышленно говоря: «Закон притворился, и, похитив некоторые из благ, выдал их за свои, желая приукрасить свои нелепости, и посеял частицы благ, стараясь через эти частицы скрыть остальное», — давай сначала исследуем, не найдётся ли чего нелепого в законе, и пусть это будет обличением их нелепости. Во-вторых, если он, изгнав некоторые части зла, рассеял их, показав верующих свободными от всякой частицы зла (тогда закон уже не явится притворным, но врагом и противником зла). В-третьих, если он посеял некоторые из благ, но не соединил в писаниях всё многообразие добродетели, чтобы, если иное окажется написанным, но большее опущенным, обличение имело некую силу. Если же все блага полностью нашли отражение в писаниях закона, будем восхищаться законом и исповедовать его Божиим законом, и скажем, что это беседа Отца, а этих отвергнем, как имеющих ложное и искажённое понимание.

Что же, итак, ни одной частицы зла он не содержит посеянной, ни одной частицы зла, отняв у одного, не пощадил другого, но закон чист, свят и есть закон Божий, восклицает Павел: «Итак, закон свят, и заповедь свята, и праведна, и добра. Ибо мы знаем, что закон духовен». Ибо святое, духовное и доброе свободно от всякой нелепости и не подлежит никакому обвинению, но украшается добродетелями и беседует с Богом. Ибо беседа с Богом не терпит иного порядка, но направляется водительством Духа. «Ибо Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине». А закон, будучи духовным, приготовляет беседу с Богом и может судить всё прочее, сам же никем не судится. Тем более закон духовный сам может рассудить все прочие слова, сам же не будет осуждён никем.

44

Чтобы же стало ясно, что он [закон] искоренил всякий вид зла и не оставил даже малейшей его части, но обличил и уничтожил всякое проявление зла, — это видно из определений о зле, а именно: зло бывает четырёх видов — неразумие, невоздержание, малодушие и несправедливость. Если бы закон умолчал о чём-то дурном, он был бы несовершенен; но если он обличил и искоренил, заранее уничтожая всякий вид зла, то справедливо, что зло сдерживается законом и ему не позволено даже оставить после себя след.

Там, где закон имеет силу и воздействует убеждением, нельзя найти и капли зла; а где он ослабевает, туда проникает лукавство, грабя и расхищая, идя безнаказанно, находя свободу в беспечности души. Ибо закон восклицает: «Если бы народ Мой слушал Меня, если бы Израиль ходил Моими путями, Я скоро смирил бы врагов их» (Пс. 80:14–15). Когда закон убеждает, зло становится бессильным, поверженным и неспособным противостоять душе. Ибо если «закон Твой — светильник ногам моим и свет стезям моим» (Пс. 118:105), то всякое препятствие устранено, ибо сердце оказывается просвещённым и чистым.

Даже если юность неопытна и скользка, но хранит заповеди, она пребудет неколебимой и воскликнет: «Как юноше содержать в чистоте путь свой? — Хранением себя по слову Твоему» (Пс. 118:9). А обретя силу никогда не падать, скрывая в уме наставления закона, говорит: «В сердце моём сокрыл я слово Твоё, чтобы не грешить пред Тобою» (Пс. 118:11). И так, поставив закон вместо стража и хранителя, поймёт, как закон изгоняет каждый идол зла:

— изгоняет неразумие через написанное: «Не будьте как конь и лошак, у которых нет разума» (Пс. 31:9);— отвергает малодушие через изречение: «Не бойся, когда богатеет человек… Не бойся укора человеческого и поношения их не страшись. Бойся Господа — и будешь твёрд, а кроме Него никого не страшись» (Ис. 51:7, 12–13). Здесь, отбросив страх, укрепив силу и вложив мужество, восклицает: «Праведник смел, как лев, и не устрашится» (Притч. 28:1).

Уничтожив два вида зла — неразумие и малодушие, — он искореняет и невоздержание, говоря: «Не прелюбодействуй, не блуди» (Исх. 20:14). Где страсти обузданы, там в уме обретается узда целомудрия. А уничтожив эти три [вида], он искореняет и несправедливость: «Не делай неправедных гирь, малых и больших… Да будут у тебя весы верные и гири правильные» (Лев. 19:35–36).

И так, когда все виды зла уничтожены и всякое проявление зла искоренено, лукавство разрушено и уже не может войти в ум.

45

Какие же виды беззакония не уничтожил закон? Какие части удовольствия не разрушил? Какие страхи? Какие безумия? Не до такой ли степени он искоренил наслаждение, что заботился даже о глазах, не щадил слуха и не пренебрегал языком? «Я поставил себе за правило не смотреть даже на девицу» (Иов 31:1). Святой простирает свою заботу до самых очей, чтобы наслаждение, щекочущее душу, не возбудило в ней падения через похоть. Другой святой восклицал: «Не взирай на красоту чужую» (Сир. 9:8), чтобы удовольствие, не получив даже доступа к преддверию души, не обрело надежды войти внутрь, но, будучи отогнано от самых врат, осталось без надежды на успех.

Простирая свою заботу и на слух, и на язык, он поставил стражи и охрану даже над членами тела, не оставляя им свободы, но восклицая: «Положи, Господи, охрану устам моим, и огради двери уст моих» (Пс. 140:3), чтобы и нелепое слово, вырвавшееся без пользы, не стало приманкой удовольствия для говорящего скверное. Заботясь же и о чреслах, чтобы ум, колеблясь туда и сюда, не стал пленником, он заранее повелел: «Так ешьте его (Пасху): чресла ваши да будут препоясаны» (Исх. 12:11), чтобы и члены наши, не будучи подпоясаны, не подверглись легкому нападению, но, будучи препоясаны, обрели наилучший порядок в отношении вещей.

И так, уничтожив заранее все виды наслаждения, он обрушился и на виды помышлений, и на виды несправедливости. Ибо если взять чужое, взять силой, взять против воли — есть несправедливость, то и взять чужое, чтобы отдать блудницам или расточить безрассудно, — тоже вид несправедливости. Несправедлив тот, кто отнимает честь у Бога и отдает её деревам и бесам, расточая честь и предаваясь в уме мотовству. Ибо и тот, кто безрассудно тратит имущество, не столь несправедлив, как тот, кто истребляет из ума великое богатство — честь Божию. Ибо насколько сохраняется в душе богатство познания, настолько же сохраняется и расположение к Богу. Когда же оно всё растрачено, изнурено и обнищало, тогда уже честь Его переносится на дерева и искусство. Потому и апостол, зная, что несправедливость есть суеверие, говорил: «И любостяжание, которое есть идолослужение» (Кол. 3:5).

46

Поскольку же тягчайшая часть несправедливости есть неведение о Боге, а проступки против людей менее значительны, и несправедливость разделяется на два вида — на неведение о Боге и на проступки против людей, — закон, будучи написан, начал с обоих.

И прежде всего он возглашает: «Не делай себе кумира и никакого изображения» (Исх. 20:4), дабы, расточая честь Творца, ты не погубил себя вовсе. Справедливо он был строг и к народу, когда тот, сделав тельца, восклицал: «Вот боги твои, Израиль, которые вывели тебя из земли Египетской» (Исх. 32:4). Ибо когда дары Благодетеля приписываются тому, кто не может двинуться, и когда великое богатство благодеяний Творца передаётся искусству и резцу — это тягчайшая несправедливость. И вот воздвигнута истина, написан закон, запрещена несправедливость, и учащийся получил наставление.

Так, уничтожив заранее ярость несправедливости, он искоренил и несправедливость против человека. И прежде всего не позволил, чтобы в душе зародилась любовь к деньгам, ибо «корень всех зол есть сребролюбие» (1 Тим. 6:10), а ветви и отростки сребролюбия — несправедливости и корыстолюбие. И поскольку от любви к деньгам начинается корыстолюбие и несправедливость, закон предупреждает, запрещает, возвещает: «Если богатство течёт к вам, не прилагайте к нему сердца» (Пс. 61:11), дабы ум, увлекаемый потоком богатства, не был захвачен этим текучим достоянием. Ибо если богатство течёт и не имеет устойчивости, то разум справедливо противится, не разрушая своей твёрдости из-за этого непостоянного стяжания.

А поскольку любовь к деньгам в одних случаях мучит, а в других — честолюбие, похищая ум юного и цветущего... славы, закон обуздал и эту страсть: «Видел я нечестивого, превозносящегося и высящегося, как кедры Ливанские. И прошёл я мимо, и вот, его не стало» (Пс. 36:35–36), — дабы ум, не склоняясь легко к любой, быстро увядающей славе, не продавал своего величия, но, презирая это, держался любви к истине.

Потому он чтит умеренность и изгоняет несправедливость, и обители Божии отдаёт тем, кто сохранил меру, восклицая: «Господи! кто может пребывать в жилище Твоём? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот, кто ходит непорочно и творит правду, и говорит истину в сердце своём» (Пс. 14:1–2), — дабы, изгнав всякий вид сребролюбия, не оставить места несправедливости.

И так, обличив всякий вид зла, закон уничтожил его. Потому говорящий по закону говорит ради истины, потому делатели истины не негодуют на закон, обличающий зло. Когда однажды Спаситель говорил против сребролюбия, иудеи ожесточились: ибо дружба с богатством произвела в них ожесточение против Говорящего.

Подобно тому, как наставник, беседуя с нерадивым отроком о его лени, становится ненавистен воспитаннику, — ибо всякий, искореняющий страсть в юной душе, ненавидим из-за привязанности к удовольствиям, — так и закон ненавидим еретиками. Ибо он шёл против страстей, выступал против грехов, обличал то, что ими любимо, — и они не стерпели этого.

47

Чтобы еще величественнее предстали перед нами эти слова и стала явной нелепость ересей, несправедливо восставших против закона, присовокупим к нашему рассуждению не только то, что закон уничтожил всякий вид зла, но и то, что он наставляет и раскрывает всякий вид добродетели. Ибо если бы закон искоренил все пороки, но не вселил в нас всех добродетелей, он оказался бы несовершенным, лишившись созидания добродетелей и, изгнав все пороки, не обручил бы душу со всеми добродетелями.

Если же из нашего слова явствует, что в законе и пророках заключены все добродетели, то как не удивляться и не принимать Божий закон? Ибо есть четыре добродетели — благоразумие, целомудрие, мужество и справедливость, и все они явлены в законе.

Посему желающий быть целомудренным найдет в нем наставления. Стремящийся к благоразумию, почерпнув руководство от закона, преуспеет в этом деле. Желающий быть мужественным да укрепится заповедями. Ревнующий о справедливости пусть держит в руках весы правды и не совершает ничего неправедного, все свершая по мере справедливости.

Обретя участие в благоразумии, пусть говорит: «Бог научил меня мудрости, и человеческого разума нет во мне» (ср. Пс. 118:66), — дабы, отвергнув мнимую и ложную мудрость, воспринял он истинную и Божественную.

Читающий Писание найдет бесчисленные примеры целомудрия, запечатлевая их в себе и принимая древние образцы как масть добродетели. Таков юноша, цветущий возрастом, проданный братьями и купленный египтянином, лишившийся телесной свободы, но сохранивший нетронутой свободу души. Он сбросил одежды, но не сбросил целомудрия; силой лишился одежд, но не был принужден лишиться чистоты. Он предпочел пострадать, лишь бы не подпасть под власть страсти сладострастия; добровольно стал узником, лишь бы не оказаться в плену у наслаждения. Он предпочел ненависть за постыдный поступок, желая, чтобы его сочли, но не быть таковым в действительности — ибо рассудил, что лучше прослыть нечестивым, чем быть им втайне. Ибо, будучи таковым и скрываясь, он боялся Бога как Свидетеля, а будучи оклеветанным, довольствовался тем, что Наблюдатель взирает на происходящее.

Вот пример целомудрия. Что же касается мужества, то их множество, но достаточно вспомнить Иудифь: она была женщиной, слабой и, казалось бы, робкой, но, будучи верной, оказалась дерзновенной и мужественной. Она явила то, что немыслимо для человеческих ожиданий, но возможно для мужества, обратила неожиданное в предмет веры и надежды, победив мужеством веры.

Ворота крепости отворились, и дева вышла с одной лишь служанкой — не страшась подозрений из-за своей красоты, не опасаясь мечей, не боясь ни насилия, ни бесчестия, не трепеща перед внезапной смертью от меча. Но, побеждая страшное оружие мужеством, она вручила свою красоту Богу, считая Его верным хранителем, а мечи — сухими былинками. Она попрала страх мужеством духа.

И прошла женщина, и не была сочтена дерзкой, и не подверглась обвинению в жестокости. Ибо решения её были не незрелыми, чтобы вменить ей грубость, но совершенными — задуманное исполнилось, обдуманное свершилось. Потому она достойна удивления: ибо соединила рассудительность с мужеством, и всё, что задумала, привела к завершению.

Взяв этот пример мужества, обратимся и к справедливости. Вот Авраам вступается за обижаемых, помогает им и слышит от освобожденных: «Возьми коней и всё себе» (Быт. 14:23). Но, слыша это, он взирает не на выгоду, а на правду, сознавая, что получил даром и не должен продавать дар, что благодать не терпит торга, что несправедливы те, кто требует воздаяния за дары, что неправедно продавать милости, как товар.

Пусть одежда и сокровища продаются на торгах, но благодеяние да пребудет не продаваемым, подаваемым щедрой душой нуждающемуся даром.

48

И вот какое наставление для ума мы имеем: что дары и благодеяния не должны продаваться за великую цену, но должно хранить достоинство каждого, не растлеваясь приношением денег. Исследовав это, мы удостоверились, что все содержится в законе — и искоренение порока, и утверждение добродетели.

Этого достаточно для обличения и посрамления. Приведем и подобное свидетельство: если есть Евангелия, то есть и закон. Если бы закон не имел ничего равного Евангелию, то было бы обвинение в несходстве. Но если есть подобие, то о чем спорить нам при этом подобии, которое не терпит разделения? Характер их свидетельствует о родстве, подобие указывает на братство. К одному Виновнику всего, к Отцу Спасителя, обращают они мысль.

Закон говорит: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (Втор. 6:4). Евангелие возвещает: «Никто не благ, как только один Бог» (Мк. 10:18). Апостол Павел восклицает: «Один Бог, От Которого все» (1 Кор. 8:6). И познается Нерожденный и Безначальный из закона, и Спасителя, и апостола. Но Сын — рожден, рожден из недр, Сын Родившего. И вновь согласны Писания. «Из чрева прежде денницы родих Тя» (Пс. 109:3), — говорит закон; «Единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18), — повествуют Евангелия.

О недре — из Евангелий, о чреве — из закона. И Сын истинный, подобный Родившему, возвещается из чрева и недр. И свидетельствует глас Евангелия: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение» (Мф. 3:17). Свидетельствует и псалмопевец: «Сын Мой еси Ты, Аз днесь родих Тя» (Пс. 2:7). И один глас, и тогда и ныне возглашаемый, и един Говорящий, изрекший тогда и ныне беседующий, и не изменяется Сказавший. Ибо недавно отпустив такой глас, Он уже прежде являлся и предвозвещал в псалмах.

И заповедано от Отца Божественным силам служить Сыну и воздавать Ему поклонение (ибо написано: «И да поклонятся Ему все Ангелы Божии» (Евр. 1:6)). Согласен с этой заповедью и Павел, более того — он раскрывает и истолковывает ее, ревнуя быть толкователем предреченного и предписанного. Ибо, вводя Первородного во вселенную, он говорит: «И да поклонятся Ему все Ангелы Божии» (Евр. 1:6).

И видишь, как апостол ревностно толкует древнее, не пренебрегая изъяснением того, что в законе. То говорит: «Все покорил под ноги Его» (1 Кор. 15:27), — и тут же поясняет: «Когда же сказано, что Ему все покорено, то ясно, что кроме Того, Кто покорил Ему все. Когда же все покорит Ему, тогда и Сам Сын покорится Покорившему все Ему, да будет Бог все во всем» (1 Кор. 15:27-28). То провозглашает: «Посему оставит человек отца и мать. Тайна сия велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви» (Еф. 5:31-32).

Апостолы — толкователи древнего, и древнее согласно с новым. Но сколько апостолов истолковывают, столько же и не-апостолов клевещут. Ибо, не делая того, что делают апостолы, но воюя против написанного ими, они лжесвидетельствуют об апостольстве, являясь лжепророками.

Вот проповедники истины, почтив закон, изъяснили его. А эти, оклеветав закон, враждуют против него и спорят с истолкователями закона. Апостолы, признавая равное подобие Евангелия и закона, взирают на Евангелие, приняв закон, и, вникая в Евангелие, не отвергают закона. А те, всегда считая подобное неподобным, а родное и братское — чуждым и враждебным, не избегая обличения во зле, ревнуют разделять и различать подобное, но не могут разделить, ибо закон не терпит отделения от Евангелия, и пожинают они плоды своего завистливого осуждения.

Вот сколько сказано об Отце в законе — столько же и в Евангелиях. Сколько о Сыне — столько в обоих. Сколько о Святом Духе — столько можем найти в обоих. Ни одно из Писаний не забывает о Святом Духе. В Евангелии — дарование, там же и прошение. То Давид говорит: «Духа Твоего Святаго не отними от меня» (Пс. 50:13), то Евангелие возвещает: «Примите Духа Святаго» (Ин. 20:22), — чтобы имеющий не лишился, а принимающий так имел.

И общением Святого Духа души почтены, не отлучаясь от общения и не пребывая без него. И может кто-либо, исследовав о ангелах, архангелах и прочих силах, о небе и земле и прочих творениях, усмотреть подобие и в законе, и в Евангелии, и так, следуя сему, достигнуть и самого малого.

49

Мы же, избегая столь пространного изложения, ограничимся лишь основным положением, призывая любознательных, коснувшись сего предмета, простираться ко всем умозрениям. Только то, в чем еретики с некоторым обвинением упрекают, мы присовокупим к нашему слову, дабы и разрешить их обвинение, и усмотреть расположения закона.

Ибо если они, читая причины написанного, употребляют дерзкие уста, то мы и подобием посрамим их безумие, и не откажемся привести причину. Они обвиняют древний закон как суровый и жестокий, обвиняют и древних служителей как слишком строгих, более склонных к наказанию и лишенных милосердной любви, не понимая написанного: «Милость и суд воспою Тебе, Господи» (Пс. 100:1), не зная, что совершенство домостроительства состоит из милости и наказания, и потому, ослепленные, умалчивают о милосердиях закона, а скорее вспоминают о наказаниях и кричат повсюду:

«Разве не видите, — говорят, — как дети, ругавшие Елисея, были прокляты, и две медведицы растерзали этих малых, приготовив их себе в пищу и снедь? Разве не видите, как некоторые воины, нехотя посланные начальником призвать Илию, когда он медлил идти и отказался прийти, низвел огонь и погубил тех мужей, говоря: «Если я человек Божий, пусть сойдет огонь с неба и попалит тебя и твоих пятидесятников» (4 Цар. 1:10)?»

И поскольку такие причины и такие наказания они относят к разряду злобы и порока, что скажут они о Павле? Когда Вариисус-волхв беседовал с проконсулом Сергием, Павел, видя, что он лукавством слова развращает умы слушающих, не стерпел, обличил его, лишил зрения и воскликнул: «О, исполненный всякого коварства и злодейства, сын диавола, враг всякой правды! Не перестанешь ли ты совращать прямые пути Господни? И вот, рука Господня на тебя: ты будешь слеп и не увидишь солнца до времени» (Деян. 13:10-11).

Что скажут они о Петре? Когда Анания и Сапфира, продав имение, утаили часть цены, а часть принесли, он, осудив и обличив их, показал Ананию мертвым, а Сапфиру предал тому же гробу. И лежали они мертвые, пораженные словом. Там огонь, низведенный, истребил пришедших, здесь слово, произнесенное пред лицом учеников, показало мертвыми тех, кто обманул в вере. Там Елисей отдал тела детей зверям, здесь Павел отнял зрение у видящего и сделал зрячего слепым.

И совершая такое, они применяли наказания. Если же наказание применяется к беззаконным, то беззаконны Павел и Петр. Если же они добры, потому что апостолы, и добры, потому что наказывали, то зачем хулишь наказания, когда и апостолы применяли их? Если мы принимаем апостолов, а наказания порицаем, то не по лицу судят законы дела или решают, не к лицам придираются, но сообразуются с подобием дел.

«Но, — скажут, — милостив Сын, милостив написавший Евангелия, и милостив Тот, Чьим рождением Он является. А закон суров, не снисходит к согрешившим, тогда как Евангелие имеет сердце милующее, покрывая прегрешения и проповедуя покаяние. Вот Спаситель, — скажут они, — и Петру, отрекшемуся, простил, и, представ пред Ним с таким прегрешением, поставил его, присоединив угрозу к человеколюбию, оставив его примером на всю жизнь, дабы явить в нем образ Своего человеколюбия».

Что же закон? Неужели он лишен подражания и не имеет соответствующего образа? Если Петр, будучи ревностным, но преткнувшись, удостоился прощения и снисхождения, то разве никто в законе, согрешив и сильно согрешив, не получил прощения через покаяние? Если они не знают, скажем написанное: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззаконие мое. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал» (Пс. 50:3-6). Если же знают, то по злобе умалчивают.

50

Итак, братья, дела подобны образам. И здесь Петр, а там псалмопевец, дабы и падения великих людей исцелялись великими прощениями. И согрешившим великое — велика и бывающая милость.

Если же они удивляются Евангелиям, что Петр был помилован, пусть удивляются, что и Давид помилован. Если же обвиняют, что после стольких грехов Давид не был прощен, то и Петр не избежит по их вине обвинения. И покажется, будто обвинение касается одного Давида, но по силе оно коснется и Петра тем же обвинением.

Если же скажут, что прощение — благо, но в древнем законе оно простиралось лишь до одного, а здесь — множество прощений, и море отпущения, и глас, вопиющий: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11:28), — пусть прочтут древнее и удивятся написанному. Если же по нерадению не хотят вникать в Писания, пусть и от этого обвинения будут свободны.

Спаситель говорит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11:28), — никого не исключая, никого не оставляя, всех объемля. А псалмопевец говорит: «Восплещите, все народы» (Пс. 46:2), и вновь: «Внемлите, все живущие во вселенной, и простолюдины, и сыны человеческие, вместе богатый и нищий» (Пс. 48:2-3). Все движимы Евангелием, все — законом. Никого не оставило Евангелие, никого не оставил закон.

Возгласило Евангелие: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф. 3:2). Ко всем обратило эту проповедь: с падшими беседовало, с преткнувшимися общалось, уже должным смерти возвещало, свободу через благовестие предуготовляло.

Проповедовал и Иона в Ниневии, в городе немалом, в народе многолюдном. Угрозу показал, наказание не умолчал, возгласил словом поразительным, увидел врагов, привел к изменению, освободил от греха. Предвозвещенное наказание миновало, милость настала, искомое свершилось. Ибо не гибель людей требовалась, но изменение нравов.

И когда искомое совершилось и люди изменились, явился дар Человеколюбца, возгласил, заступаясь, Судия, сказал рабу Своему: «Ты пожалел тыкву, над которой не трудился, которая в одну ночь выросла и в одну ночь пропала. А Я не пожалею Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек?» (Ион. 4:10-11).

И Бог щедр, и явен Глаголющий, ныне сказавший это, а в другом пророке возгласивший: «Не хочу смерти грешника, но чтобы обратился он и жив был» (Иез. 33:11), — Тот, Кого знающие воспевают: «Господь щедр и милостив, долготерпелив и многомилостив» (Пс. 102:8).

Столь велико море милосердия у Бога, что и малейшее, и самое незначительное, и вовсе ничтожное движение к покаянию не оставляет без воздаяния.

Когда Ахав почти достиг предела зла и немного умилился, Бог почтил его и показал рабу дело, и отсрочил угрозу, оставляя время наказания на потом. «Видел ли, — говорит, — как смирился Ахав? Не наведу бед в его дни, но в дни сына его» (3 Цар. 21:29), — дабы и малейшую каплю покаяния почтил Бог подобающей честью.

51

И вот, сказав это, мы завершаем, чтобы и слово о законе не осталось вовсе нераскрытым, добавив только, что «закон был тенью будущих благ» (Евр. 10:1). Ибо и наставник содействует отроку и юному возрасту, пока учитель, приняв навык, не передаст его большим наукам.

Кто же, положив в основу эту мысль, сможет лучше показать, как «закон дан через Моисея, благодать же и истина произошли через Иисуса Христа» (Ин. 1:17)? Мы же коснемся и других их нелепых учений, излагая их странные мнения в словах и обнажая их исследованиями, чтобы (насколько это возможно) отвлечь избранные умы от неразумного учения.

Они простираются даже до творения и хотят, чтобы это видимое творение было делом обманщика, и говорят, что человек — создание лукавого, душа же — от Бога, но соединена с лукавым, и что человек получил substance тела от substance лукавого, а substance души — как добычу или трофей, взятый от Бога, но разграбленный лукавым. Таким образом, из разграбленного и substance лукавого произошел человек, состоящий из души и тела, причем лукавый не есть виновник души, не создал substance души, но лишь ввел ее в тело. Ибо, как они говорят, он, ограбив, вложил ее в плоть, саму же плоть, само образование, образ, такой вид и всю substance называет делом и созданием обманщика.

Признавая, что человек произошел от противоположностей, они не знают даже закона противоположностей, не знают, что есть некоторые противоположности, которые не смешиваются друг с другом, не могут принять никакого соединения и общения между собой, но при мнимом соединении уничтожаются, не могут быть вместе, но одно уничтожается через преобладание другого.

Вот в одной комнате не найдется день и ночь вместе, ибо один только свет, появившись, уничтожает тьму. Вот в одной душе не явится вместе целомудрие и блуд, ибо одно только целомудрие, явившись, повергает блуд. Вот благочестие и нечестие не могут быть в одном человеке: где является благочестие, там не видно и следа нечестия.

Апостол же подтверждает и запечатлевает сказанное: «Какое общение у света с тьмою? Какое согласие между Христом и Велиаром?» (2 Кор. 6:14-15). Ибо противоположное не может быть дружественно себе, и одна гармония не может создать разделенное, как не бывает одной гармонии из ритма и отсутствия ритма, ни одного состава из молчания и речи. Ибо должно быть одно, другое же не допускает существования.

Если бы тело было от лукавого, а душа от Бога, как бы они соединились в одну гармонию человека? Как бы пришли к одному расположению и дружбе? Вот они соединены и стали одним человеком, и в гармонии душа едина. Вот душа держится тела, любит и благоволит к нему. «Никто никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее» (Еф. 5:29).

Если же душа считает страдание тела своим собственным страданием и не отделяется от страстей, но сродняется с ранами, сродняется со страданиями, и когда болит, скорбит из-за ран, не имея возможности быть без боли, а когда наслаждается, возбуждается удовольствием, душа участвует в движениях и прикасается к возбуждениям, и так же утихает, так же возрастает, и когда душа успокаивается от движений страстей, успокаивается и тело, а когда в душе разгорается желание и возбуждается, тело тоже слабеет и воспаляется, и бывает, что возбуждения то появляются, то исчезают.

Если же они были от противоположностей, и тело было от лукавого, а душа от Бога, то, во-первых, не произошло бы соединения, и не совершилось бы долгое смешение, а во-вторых, одно не принимало бы другого, но каждое считало бы свое своим, а чужое — чужим, и ни удовольствие тел не становилось бы удовольствием души, ни раны тел — страданиями души, но каждое само по себе делило бы и удовольствие, и раны.

Как же диавол смог взять не свое оттуда? И как душа, не принадлежа ему, но будучи иной и не имея никакого смешения с этой областью, но будучи иной substance и совершенно чуждой substance лукавого, находится в чуждом и враждебном и переносит смешение с телом как узы лукавого, и связана в чужом, и делает плоть своей, и освящает ее, и приготовляет к добродетели, чтобы уподобиться, насколько возможно, лучшему?

Ибо когда она чиста, непорочна и безупречна, когда свята и благоговейна, когда имеет святые речи, благие взгляды, божественные движения, чем иным она является, как не уподоблением лучшему? И уподобляется доброму, и отражает образ лучшего.

52

Пусть это будет сказано так, а мы приведем несколько изречений, чтобы и их сопоставление посрамило их [еретиков], а нам дало точность веры.

Ибо Спаситель в Евангелии, вспоминая сотворение мужчины и женщины и возводя творение к Своему Отцу и Создателю всего, говорил: «Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их» (Мф. 19:4). И сказал: «Посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одной плотью. Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф. 19:5-6).

Признавая Творца соединения тела и души, Он знает и исповедует Отца и останавливает человеческие домыслы, желая, чтобы творения были нераздельны, и не позволяя никому человеческим суждением разлучать то, что благодатно соединено.

В Евангелии же тем, которые заботятся лишь о внешнем, пренебрегая внутренним и сокровенным, Он говорит: «Неразумный! не Тот ли, Кто сотворил внешнее, сотворил и внутреннее?» (Лк. 11:40). Если внутреннее — это душа, а внешнее — тело, то Тот, Кто сотворил внутреннее, создал душу, и Тот, Кто сотворил внешнее, создал тело. Творец души есть также и творец тела, и Бог есть Тот, Кто творит и соединяет оба, сочетая этот священнейший союз.

Сам Спаситель в Своих беседах являет какую заботу о теле, когда говорит: «Есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19:12). Ибо, проявив такую заботу о теле, приготовляя его святым, бесстрастным и чуждым наслаждений, подрезая и подстригая всякое желание словом, Он показывает попечение о теле и являет заботу о плоти.

Заботясь и печалясь, Он возвещает особенность этой заботы, простираясь до взора, чтобы взор, движимый не как попало, не наполнялся скверной и пороком, но пребывал в стройном движении. Ибо говорит в Евангелии: «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5:28). И страсть в теле соразмеряет с сердцем, заботясь о взоре, делает общую заботу о сердце, вводя страсть взора как страсть сердца и полагая попечение о очах как попечение о уме.

Ибо иначе взор не повредит, как только если повредит ум. Невозможно, чтобы взор был развращен, а душа не была развращена. Ибо у души благой и чистой и глаза будут видеть правильно. Здесь же, отвергая неправильный взгляд, Он вводит святый, чтобы очи смотрели прямо и вежды двигались справедливо. Ибо Он возводит очи, не позволяя им смотреть вниз, но воздвигает и пробуждает их, приготовляя их возведенными.

Посему, являя великую заботу о телах, Он и тело носил, и в тело пришел.

53

Если же Он не приходил во плоти, что скажут они о кресте, о следах от гвоздей, о следе от копья, о гробе и погребении? Если же, обличаемые этим, они признают, что Спаситель воспринял тело, что скажут, разве не станут утверждать, что и Оно было создано лукавым, и что не только человеческое тело принадлежит лукавому, но и тело Благодетеля?

Не пощадят ли они дойти до этой выдумки и изречь хулу на Спасителя? Ибо кто привык спорить против того, что Ему принадлежит, тот, наточив язык, будет говорить против Него.

Но Спаситель и крестился в Иордане, омывался водами — кто же Он, чтобы удостоиться этого? Если Он не носил тела и не имел тела, какое дело духам до рек? Какой ангел, какая сила, какое господство, какое начальство, какая власть сошла к купели и испытала воды? Если же ни сила, ни власть, ни престол какой, ни... не сходили в воды, то дело стало ясным, очевидным и несомненным.

Но Он вышел из вод, был искушаем диаволом, алкал, жаждал, плавал, спал, шествовал, утруждался, ходил, в голоде подошел к смоковнице, наконец был судим, распят. Кто возвещал это? Кто свидетельствовал? Пусть умолкнут языки — да говорят дела. Дела имеют уста; не будем более бить воздух, посылая звук, — писания имеют уста; если мы умолкнем, дела не умолкнут; если мы не будем говорить, писания не перестанут говорить.

Поскольку же это так, и дела верны, и слова дел истинны, и силы дел вопиют, что Спаситель имел тело, и тело смертное, и носил тело ради нас, ищи же подобного. Пришел ради нас Творец его и Творец наш. Ибо если бы Он был иной, не заботился бы о других; если же создан и создан Богом, и создан ради нас, то заботился о Своих.

Чтобы спасти Своих, Он совершил то, Своим творением даровав свободу всем Своим. Благодать же Творцу наших тел, Промыслителю о них, когда они были в нерадении, пославшему Собственного Сына во плоти и давшему залог нашим телам, чтобы мы более не склонялись и не смотрели долу, но были вознесены общением тел.

Посрамим же и в этом тех обманщиков, что восстали и против тел, и против Творца, и против домостроительства Божия изощрили язык, и против нашей свободы не удержались говорить языком, будучи какими-то шарлатанами и площадными, собравшими скопище слов лукавства.

Ибо избрав одно, обвиняют другое, но, проходя все по порядку, все считают бесполезным и чуждым. Потому и мы, разобрав все их слова, не будем многословны, остановимся здесь, через малое указав на прочее и через сказанное устроив обличение.

Ревнителям же нужна забота, чтобы, преодолев всякое обольщение, уберегли слух от лукавого, дабы быть стражами своих ушей, и где отверзать, когда стучит истинное слово, и где затворять, когда ложный и обманчивый, притворяясь, старается ввести истину в сокровищницу ума.

«Ибо многие, притворяясь, стучат в уши, говоря: "Я Христос", и многих прельстят» (Мф. 24:5). Но един есть Христос — Освободитель, Победодатель, Благодетель, стучащий сердечно, обручающий свободу при входе, при вхождении изгоняющий грехи, при входе возвращающий дружбу с Отцем, сразу при Своем входе воздвигая трофеи против лукавого, сокрывая Свое благодеяние в душе.

Если Он войдет и будет внутри, совершаются божественные и священные торжества, хоры, которые нельзя изречь, радость, почтенная молчанием. Ибо Он сразу возводит ум, окрыляет душу и приготовляет ее воспарить к лучшему.

Воистину, кто увидит Его, уже не смотрит на себя, но поражен виденной красотой, все считает безобразным. Из-за Его благолепия восклицает: «Суета сует, все суета!» (Еккл. 1:2), восклицает: «Все почитаю тщетою, чтобы приобрести Христа» (Фил. 3:8).

Если же так стучит, а ум медлит и пребывает в сне, и причина медления, Он издает глас: «Отвори мне, сестра моя, невеста, ибо голова моя вся в росе, влажны кудри мои от ночных капель» (Песн. 5:2), чтобы показать дружбу и знак заботы, что и будучи отринут, слово терпит, и, будучи вне, переносит, и не отступает, пока ум не отворится постоянством просьбы и стука, давая место стучащему.

54

Лжецы же и лжепророки, и лжехристы ходят повсюду, то стуча, то подкапываясь. И стуком более мягким пользуясь, подражая истинному стуку, — может быть, ум, обманутый сходством стука, отворяет как знакомому и своему.

Не отказываясь и от пролома стен, но и подкапываться стараясь, чтобы или обманом, или насилием уловить умы, — одних взяли силой, других прельстили обманом.

Потому мудрые и благоговейные стражи, смешав знание с бодрствованием, из-за бодрствования никогда не бывают проломлены, а из-за знания никогда не бывают обмануты. Ибо знание побеждает обольщение, а бодрствование не дает места подкапывающимся.

Ради этого будем, мудрые и благоговейные, стражами своих умов, знанием побеждая обман, а бодрствованием себе неприступность обеспечивая.

БЛАЖЕННОГО САРАПИОНА, ЕПИСКОПА ТМУИТСКОГО, ПРОТИВ МАНИХЕЕВ