Слова (изд. 2007 г.) #3

Слово 24. В похвалу святого священномученика Киприана^[182], сказанное на другой день его памяти по возвращении Григориевом из села

1. Едва не забыт нами Киприан, и это (какая потеря!) допустили вы, которые более всех уважаете святого, чтите его ежегодными чествованиями и празднествами. А Киприана необходимо должно почитать даже и забывающим иное, так как особенного памятования требуют мужи совершеннейшие, о которых воспоминание вместе благочестиво и полезно. Возвратим же долг с лихвой, если окажемся довольно благоразумными и не вовсе скудными и нищими. Впрочем, как бы ни велика была наша нищета, я уверен, что сей во всем великодушный и любомудрый муж простит нам и замедление, и бедность. Возблагодарим только, что он не остался у нас в совершенном забвении, ибо это стоит благодарения. И благодарением должно начать, чтобы мое возвращение послужило вам во благое и по благим мерам Бога, Который все распределяет и располагает весом и мерой (Прем. 11:21), сделалось возвращением от безмолвия к слову, от любительницы мучеников^[183] – к мученикам, от телесного отдыха – к духовному пиру.

2. Я желал быть с вами, дети, и уверен, что и вы в равной мере желали моего присутствия. Видите отеческое мое добродушие: говорю о своем, свидетельствую и о вашем желании. Разлучившись друг с другом на столько времени, чтобы дознать взаимную любовь и, как живописцы поверяют картины, изведать ее издали, мы опять вместе. Даже кратковременное обращение с людьми, которые расположены к любви и подражают Божию человеколюбию, доставляет много пищи воспоминанию. Неужели же мы, ученики Христа, Который для нас истощил Себя до рабия зрака и соделавшихся чуждыми небесного собрал к Себе, не удержим в любви и не обымем друг друга, не соблюдем единения духа в союзе мира (Еф. 4:3), которое составляет тайну, или главизну Закона и Пророков? Конечно, и то уже для нас одно из первых благодеяний, что мы так скоро притекли в объятия друг к другу, потому что ревность не терпит отсрочки и кто мучится желанием свидания, тому один день кажется целой жизнью. 3. Но гораздо важнее для нас другое благодеяние: что мы пришли не после праздника, не остались без тайноводства мучеников и доставляемого тем услаждения и упокоения.

А я признаюсь, что на все иное медлительнее всякого и свергнул с себя все пожелания, как скоро стал служить Христу. Меня не пленяет ничто приятное и вожделенное для других – ни дольнее и непостоянное богатство, ни сластолюбие, ни пресыщение – мать похотения, ни мягкая и пышная одежда, ни блеск и привлекательность драгоценных камней, ни очарование слуха, ни изнеженность обоняния, ни приводящие в неистовство рукоплескания народа и зрелищ, которые давно уступил я охотникам до оных; не пленяет и все, что ведет начало от первого вкушения, нас погубившего. Напротив того, виню в великом скудоумии тех, которые позволяют таким вещам одерживать над ними верх, губят благородство своей души привязанностью к мелочному и прилепляются к скоропреходящему, как к чему-то постоянному. Я люблю Христа, не знаю меры в сей любви и хвалюсь ею; увеселяюсь славой мучеников; восхищаюсь кровью подвижников; подвиги и победы других для меня венцы; столько предвосхищаю себе славы, так усвояю себе заслуги!

4. Конечно, всех мучеников должно чествовать, для всех надобно с готовностью отверзать уста, и слух, и мысль, чтобы охотно что-нибудь сказать и услышать о них, а все прочее почитать ниже их подвига. Ибо хотя многое служит для нас руководством к лучшей жизни и многое назидает в добродетели – и разум, и Закон, и пророки, и апостолы, и самые страдания Христа, сего первого Мученика, Который восшел на крест и меня возвел с Собой, чтобы пригвоздить мой грех, восторжествовать над змием, освятить древо, победить сластолюбие, спасти Адама и восстановить падший образ, – однако же при столь многих и столь превосходных наставниках не менее поучительны для нас и мученики – сии словесные всесожжения, совершенные жертвы, приятные приношения, сие проповедание истины, обличение лжи, исполнение духовно разумеваемого Закона, разрушение заблуждения, гонение порока, потопление греха, очищение мира. 5. Но преимущественно перед прочими мучениками (у мучеников, конечно, нет ревности к мученикам) и именем и делом досточтим для меня ты, Киприан! Особенно поражаюсь твоей добродетелию, восхищаюсь воспоминанием о тебе, делаюсь от удовольствия как бы вдохновенным, некоторым образом соучаствую в твоем мученичестве, приобщаюсь твоему подвигу и весь переношусь к тебе, привлекаемый, может быть, сродством по дару слова, которым столько превосходишь ты других, сколько словесные существа превосходят естество бессловесных (а между соединенными чем бы то ни было любовь, не знаю почему, поселяется так же, как и между связанными кровным родством). Но, может быть, привлекаюсь и твоей внезапной и необыкновенной переменой, которая поразительнее всякого слова и примера. Ибо приятно солнце после облака, которым оно закрыто было прежде; приятна весна после зимней угрюмости; приятны улыбающаяся тишина, гладкое море, играющее у берегов после мятежа ветров и обуревания волн.

6. Сей Киприан (пусть знающие его с удовольствием припомнят, а незнающие услышат одно из прекраснейших наших сказаний, служащее к общей похвале христиан!) – сей Киприан – славное имя некогда для карфагенян, а ныне для целой вселенной – был знатен по богатству, знаменит по могуществу, известен по роду (если только иметь место и председательствовать в сенате служит убедительнейшим доказательством благородства). Это был цвет юношества, образцовое произведение природы, верх учености по сведениям в философии и по познаниям в других науках, притом по какой угодно части, так что в нем разнообразие сведений было удивительнее высоты каждого познания и опытность в каждом сведении удивительнее общей любознательности; или (скажу яснее) одних превосходил он разнообразием, других – высотой познаний, некоторых – тем и другим, а всех – всем. Об учености его свидетельствуют многочисленные и превосходные сочинения, какие написал он в нашу пользу^[184], после того как по человеколюбию Бога, Который все творит и претворяет в лучшее, переменил он образ учения и неразумие подчинил Слову.

7. А посему не знаю, как мне распорядиться словом и найти способ – и не продлить оного чрез меру, совершенно вне переделов времени, если буду припоминать о Киприане все, и не сделать большего ущерба присутствующим здесь, если об ином будет умолчано. Потому, чтобы соблюсти середину и сберечь время и удовлетворить желанию слушателей, надобно, по моему мнению, исполнить следующее: все прочее предоставить знающим, чтобы они передали сие незнающим, ежели таковые найдутся, и чтобы таким образом те и другие, и поучающие и поучаемые, получили равную пользу (потому что одно воспоминание о Киприане освящает и слово о нем всего сильнее побуждает к добродетели), самому же мне для краткости припомнить одно или два таких события из Киприановой жизни, о которых невозможно умолчать, хотя бы и захотел. 8. Но упомяну и о прежней жизни Киприана, о том, каким путем достиг он спасения, как был призван и как совершилась в нем перемена к лучшему. Весьма неблагородно и низко думать, что оскорбительно будет для подвижника напоминать о непохвальных делах его. В таком случае и великий Павел не заслуживал бы нашей похвалы, и мытарь Матфей принадлежал бы к людям самым порочным, а равно и сей Киприан. Но Павел для того упоминает о прежних своих гонениях и о том, как изменился предмет его ревности, чтобы сравнением того и другого прославить больше Благодетеля. Матфей, перечисляя учеников, придает себе наименование мытаря как некоторое титло. И Киприан в длинном слове^[185] выставляет на позор прежнюю свою порочную жизнь, чтобы и сие, то есть исповедь свою, принести в дар Богу и многим из обращающихся от порочной жизни указать путь благой надежды.

Итак, смотрите, какие были его пороки, как многочисленны и велики. Служителем демонов был сей впоследствии ученик Христов, жесточайшим гонителем – сей великий поборник истины. И словом и делом, как сильный в том и другом, возмущал путь наш оказавшийся после еще сильнейшим в слове и деле для пользы христиан. А каким злом было присоединенное к сему чародейство, которым особенно славился Киприан! И сколько еще ужаснее та ненасытимость плоти, которая и мудрых в ином может доводить до бешенства, которая, увлекая рассудок, как молодого необузданного коня, заставляет умудряться на худое! 9. Но слово мое касается самого главного. И никто да не предастся сластолюбию, видя прежнюю жизнь Киприана, а всякий да уцеломудрится последними его делами!

Была девица^[186], знатного рода и благонравная (да внимают и да радуются сему девы или, лучше сказать, и живущие в супружестве, если они целомудренны и любят целомудрие, потому что сказание мое составит украшение для тех и других!), девица весьма прекрасной наружности; но к моему о ней слову да присовокупит и свою песнь божественный Давид, который говорит: вся слава дщери царевы внутрь (Пс. 44:14). Это была истинная Христова невеста, сокровенная красота, одушевленное изваяние, ничем не оскверненная святыня, никому недоступное святилище, вертоград заключен, источник запечатлен (Песн. 4:12 – да воспоет нечто и Соломон!) – источник, соблюдаемый единому Христу. Сей девой при всей ее осторожности и скромности, не знаю где и как, пленился великий Киприан; ибо похотливое око – это самое наглое и ненасытимое из чувств, касается даже и неприкосновенного. Киприан не только пленился, но покушался и обольстить. Какое скудоумие, если такую деву надеялся лишить целомудрия! А тем паче, какое бесстыдство и в отваживающемся на такой поступок, и в убеждающем отважиться! Но он вначале вползал в рай к первозданному; он предстоит и среди ангелов, требуя себе Иова; он напоследок дерзает приступить к Самому Владыке, от Которого должен быть поражен и убит, даже искушает Того, Который несть искушаем (Иак. 1:13), как будто и Его надеялся преобороть, потому что явившееся Божество почел вторым Адамом и не знал, что, приступая к человечеству, приразится к Богу. Что же странного, если он и через Киприана искушает святую душу и чистую плоть? 10. Таков был искуситель, и в помощники употребляется не одна из старых женщин, способных на подобные дела, но один из плотолюбивых и сластолюбивых бесов; потому что богоотступные и завистливые силы, стараясь иметь многих сообщников своего падения, весьма скоры на услуги подобного рода и наградой за содействие в соблазне служат им жертвы и возлияния, также общение посредством кровей и тука, ибо за такие одолжения таковы должны быть и награды.

Но что делает и что противопоставляет строителю зла девица, когда ощутила опасность и проникла в злой умысел? Чистые и богоподобные души весьма скоро уловляют покушающегося против них, как он ни хитер, ни разнообразен в своих нападениях. Девица, отвергнув все другие пособия, прибегает к Богу и защитником от ненавистной страсти избирает Жениха своего, Который и Сусанну избавил от жестоких старейшин, и Феклу спас от немилосердного искателя ее любви и еще более немилосердного отца. Кто же сей жених? Христос, Который и духам запрещает (Мф. 17:18), и поддерживает утопающих (Мф. 14:31), и ходит по морю (Мф. 14:26), и легион духов предает глубине (Лк. 8:32,33), исхищает из рва праведника, отданного на снедение львам и воздеянием рук преодолевающего зверей (Дан. 14), спасает беглеца пророка, поглощенного китом и во чреве его сохранившего веру (Ион. 2), соблюдает в пламени ассирийских отроков, остудив горящие дрова через Ангела и к трем юношам присовокупив четвертого (Дан. 3). 11. Все сие и еще многое припоминая в молитвах и моля Деву Марию помочь бедствующей деве, присоединяет она и другое врачевство – пост и сон на голой земле, чтобы увяла красота, привлекшая на нее козни, а через сие отнята была пища у пламени, истощилось служащее к возжжению страстей и, вместе, чтобы Бог умилосердился над ее смирением. Ибо никаким служением не благоугождается Бог, как злостраданием, и за слезы воздает Он милостью.

Знаю, что нетерпеливо ожидаете продолжения сказания; ибо беспокоитесь о деве, а не меньше и о воспламенившемся к ней любовью, опасаясь, чтобы страсть для обоих не имела худых последствий. Но смело надейтесь! Самая любовь пролагает путь вере; пламенеющий любовью, уневещивая себе деву, сам уневещивается Христу; огнь страсти угасает, возгорается же огнь истины. Но от чего и как? Здесь начинается самая приятная часть моего повествования.

Дева побеждает, а демон побежден. Искуситель приходит к одержимому страстью, извещает о своем поражении, подвергается за сие осмеянию, огорчен презрением и мстит презрителю. 12. И в чем состоит мщение? Демон, осмеянный недавним своим служителем, приступает к нему самому, чтобы одно зло было изгнано другим и новое беснование послужило уврачеванием прежнего. Отражен он девой, как стенобитное орудие твердой и непоколебимой стеной, прогнан словом и молитвой, но борется еще с пославшим его к деве, обратившись (чудное дело!) на того, кем был послан, и давит его, как второго Саула (1Цар. 16:14). Что же делает сей безумный во время страсти и благоразумный, когда мучит его бес? Ищет освобождения от зла и находит, ибо нужда делает изобретательным. Откуда же освобождение? Как Саул к гуслям и бряцаниям Давида, так он прибегает к Богу девы, приступает к ее пастырю, и как демонские удары очищают его от страсти, так вера во Христа – от злого духа, и он воспламеняется новой любовью. Пастырь долго не верил ему и отсылал его от себя, потому что казалось невероятным и странным, чтобы Киприан стал, наконец, принадлежать к христианам, даже хотя бы и все сделались христианами. Но Киприан обратился, и доказательство обращения его очевидно. Он приносит в собрание чародейские книги, исповедует свое неразумие, предает позору бесполезность сего нечистого сокровища, возжигает ими светлый пламень и огнем истребляет долговременную прелесть, которая не могла содействовать плотскому пламени. Так отвергается он демонов и делается присным Богу!

О, чудо благодати, по которой через нечистую любовь и лукавого духа Киприан находит Бога, делается священной овцой священного стада! И, как сказывал мне некто, после многих молитв, чтобы в очищение прежней гордыни любомудренно научиться смирению, сперва был он придверником храма, а потом стал пастырем, даже лучшим и опытнейшим из пастырей. Он первенствует не только в Церкви Карфагенской и в Африке, которая с сего времени и через него доныне знаменита, но на всем Западе, а почти и на самом Востоке, в странах южных и северных, куда только проникла слава о нем.

Так Киприан стал нашим. 13. И сие совершил Бог знамений и чудес, сотворил Тот, Кто Иосифа, проданного по ненависти братьев, посредством жены показал целомудренным, прославил в раздаянии хлеба, умудрил в сновидениях, чтобы в чужой стране ему поверили, чтобы почтил его фараон, чтобы стал он отцом многих тысяч народа, за который Египет терпит казни, для которого рассекается море, дождится хлеб, останавливается солнце, которому дается в наследие земля обетования! Ибо Премудрость еще заранее полагает основания великих дел и противоположным достигает противоположного, чтобы тем более дивились ей.

Для полноты похвального слова довольно было бы и сих Киприановых доблестей; но те, о которых остается еще мне говорить, так многочисленны и велики, что если бы сказанное доселе и не служило к похвале, то одного последующего достаточно было бы для Киприана, чтобы стать выше всех. Впрочем, не говоря ни о его презрении к деньгам, ни о попрании им гордыни, ни об обуздании плоти и чистоте в противоположность прежней необузданности, ни о величавости и вместе снисходительности в обращении, причем он равно был далек и от низости, и от высокомерия, ни о сне на голой земле и о бдениях, чему поздно стал он учиться и в чем много превзошел навыкших тому прежде него, ни о ревности в назидании словом, так что он преподал всю нравственность, очистил невежественные понятия о догматах, украсил жизни мужей и догмат о Божестве начальной и царственной Троицы, Которое иные рассекают, а иные сливают, возвел в первоначальную чистоту, пребывая в пределах благочестного единства и сочисления, – умолчав о всем этом по причине обширности предмета, заключу слово свое кончиной Киприановой жизни.

14. Вознеистовствовал против нас Декий; он вымышлял всякие роды мучений и разные жестокости частью уже совершил, а частью намеревался совершить. С одинаковым усилием старался он и преодолеть христиан, и превзойти прежних гонителей; лучше сказать, ему хотелось преодолеть и покорить или всех христиан, или одного Киприана. Ибо чем известнее было ему отличное благочестие и слава сего мужа, тем более славной и блистательной казалась победа, если одержит над ним верх. И в одном случае он покорил бы только своей воле христиан, а в другом восторжествовал бы над самым любомудрием и даром слова. Почему наилучшей почитал хитростью сперва сделать безмолвным язык, потом безгласными и немотствующими повлечь за собой тех, которые им держались. Несправедливо и нечестиво было такое рассуждение, однако же и не вовсе неосновательно, если брать в рассмотрение его желание и предприятие. Это показало и самое дело. Ибо когда доблестный Киприан, как в море скала удары волн, твердо и мужественно отразил все приражения и покушения и осужден, наконец, Декием на изгнание, тогда он не ограничился самим собой, не обрадовался своему спасению от смерти и не стал рассуждать, что лучше сохранить в безопасности жизнь, хотя бы понести бесчестие, или лучше подвергнуть опасности душу, но соблюсти безмолвие и равнодушно смотреть, как другие бедствуют от обстоятельств времени, не имея наставника, который бы поощрил на подвиги, потому что слово не мало может придать мужества вступающим на поприще добродетели. 15. Посему Киприан, отсутствуя телом, присутствовал с подвижниками духом, разделял их подвиги; и когда не может он содействовать живым словом, помогает писаниями. А каким образом? Издали предводительствует Христовым воинством, пишет увещания, восхваляет благочестие и своими посланиями один производит едва не больше мучеников, чем другие лично, находясь вместе с подвизающимися. Бедствующих за доброе дело убеждает он ни отечества, ни рода, ни богатства, ни владычества, ни всего земного не предпочитать истине и наградам, какие уготованы добродетели на небеси. Внушает, что самая выгодная купля – каплями крови приобрести Небесное Царство и за временные блага получить вечность славы. Ибо для душ возвышенных одно отечество – духовный Иерусалим, а не здешние грады, которые заключены в тесные пределы и часто меняют своих обитателей; одна знаменитость рода – хранить в себе Божий образ и уподобляться Первообразу, сколько сие возможно узникам плоти и способным принять в себя только некоторые струи добра; одно владычество – одерживать верх над лукавым, не отдавать в плен души и не уступать победы в подвигах за благочестие, когда порок борется с добродетелью, мир – с миром, мир разрушающийся – с миром постоянным, подвигоположник неумолимый – с подвижниками мужественными и велиар вооружается на Христа. А посему убеждал он не бояться мечей, огонь почитать прохладой, самых лютых зверей представлять себе кроткими, голод признавать высшим наслаждением, отвращать взоры от слез, сетования и стенания родных, как от приманки лукавого, как от препятствия небесному шествию. Ибо так прилично вести себя душам мужественным и благородным и уму целомудренному. А всему этому служит близким примером и говоривший, и писавший сие, и вменявший вся уметы быти, да Христа приобрящет (Флп. 3:8).

16. Так рассуждая и вооружая словом на подвиг, Киприан произвел многих подвижников. Какую же получает за то награду? Щедрую и высокую: после всех предпосланных им ко Христу сам делается мучеником и, усеченный во главу мечом, ко многим страданиям присовокупляет и сей венец. Так приводится, так преставляется ко Христу сей муж, сильный в нечестии, но гораздо сильнейший благочестием, – сей великий Киприан, и гонитель и венценосец, не менее чудный своим обращением, как и добродетелью. Ибо не столько важно соблюсти образ добра, сколько обновить в себе богобоязненность. Первое есть дело навыка, а последнее – дело благого произволения; и первое находим во многих, а последнему не много видим примеров.

17. Но каково и сие в числе чудес его? Продлим еще несколько слово в честь подвижника. Хотя такова была жизнь мужа сего и таков подвиг, однако же, когда оканчивает он жизнь (если позволительно так сказать, а не лучше наименовать кончину его преселением к Богу, или исполнением желания, или разрешением от уз, или сложением с себя бремени), совершается при сем нечто чудесное и соответствовавшее предшествовавшему. Велико было имя Киприаново для всех, не только для христиан, но даже и для наших противников (ибо доблести всеми равно уважаются); впрочем, тело его оставалось в неизвестности, и такое сокровище было сокрыто, притом на долгое время, у одной из жен, пламенеющих благочестием, не знаю, потому ли, что Бог почтил сим боголюбивую жену, дав ей сохранять у себя мученика, или потому что Ему угодно было обнаружить нашу любовь, если мы, лишенные святых мощей, будем неравнодушны к такой утрате. Когда же Бог мучеников не потерпел, чтобы общее благо составляло собственность одной и чтобы по милости к жене несли потерю все, тогда извещает о Киприановом теле через откровение и сию честь предоставляет опять одной достойной женщине, чтобы получили освящение и жены. Как прежде и рожден Христос, и возвещен ученикам по воскресении Его из мертвых через жен, так и ныне одна жена указала Киприана, а другая передала в общую пользу сию последнюю из его доброт. Так исходит на среду тот, кому и не надлежит быть сокрытым; так не попущено, чтобы он оставался по своему любомудрию в неизвестности даже и после того, как стал выше и совершеннее почестей, какие воздаются телесному.

18. Вот все, что мог сказать я о Киприане, и не знаю, должен ли что присовокуплять к сему. Ибо если бы и надолго простер еще слово, то сказанное мной не соответствовало бы и его доблестям, и тому понятию, какое каждый имеет о сем муже. И доселе предложенное говорено было единственно для того, чтобы сколько-нибудь воздать подобающую ему честь. Но чтобы и от вас принесено было нечто в дар мученику, вы сами должны восполнить все прочее, как то: изгнание бесов, исцеление болезней, предведение будущего. Все сие при помощи веры может подавать даже прах Киприанов, как знают изведавшие сие опытом, от которых и нам передана память о чуде и будет передаваться будущим временам. Лучше же сказать, принесите нечто и сего большее, более приличное истинным его почитателям, а именно: изнурение тела, восхождение сердца, удаление от порока, возращение добродетели. Девы, принесите истощание плоти, жены – благолепие добродетели паче, нежели тела, юноши – мужество в борьбе со страстями, старцы – благорассудительность, властелины – добрые законы, военачальники – кротость, отличающиеся даром слова – благое слово. Скажу нечто и для своих: священники, принесите тайноводственное учение, мирские – благопокорность, плачущие – утешение, благоденствующие – страх, богатые – милостыню, бедные – благодарность, а все – готовность противостать лукавому и жестокому гонителю, чтобы он не мог ни явно низлагать, ни скрытно уязвлять, ни ратовать, как тьма, ни обольщать и увлекать в бездну погибели, как ангел света^[187]. 19. Опасно отдаваться в плен очам, терпеть уязвление от языка, дозволять, чтобы обольщал нас слух, воспламенял кипящий гнев, низлагал вкус, разнеживало осязание; опасно обращать оружие спасения в оружие смерти. Мы должны, оградившись щитом веры, стать противу кознем лукавого (Еф. 6:11, 16), чтобы, одержав победу со Христом, совершив подвиг с мучениками, услышать оный великий глас: приидите благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие (Мф. 25:34), где обитель всех веселящихся, где глас празднующих, глас радования (Пс. 41:5), совершеннейшее и чистейшее озарение Божества, приемлемое нами ныне только в гаданиях и тенях. Сим чествуемый Киприан увеселяется более, нежели всеми в совокупности другими почестями. Сему любомудрию, быв еще на земле, поучал он жизнью; сие же любомудрие по отшествии своем предписывает всем через мое слово, которого нимало не оставляйте без уважения, если цените сколько-нибудь его терпение и подвиги за истину, а также и меня, исполняющего его поручение.

Таковы начатки слов моих тебе, божественная и священная глава! Такова тебе награда за твои слова и за подвиг – не масличная олимпийская ветвь, не эта детская забава – дельфийские яблоки, не истмийская сосна, не немейский селин^[188], которыми в древности воздавалась честь бедным юношам, но слово, которое всего приличнее служителям Слова! И если оно достойно твоих подвигов и слов, то и сие есть дар Слова. Ты же милостиво призри на меня с высоты, управляй моим словом и жизнью, паси свою священную паству или будь моим сопастырем, направляй ее, сколько возможно, к лучшему, гони от нее прочь беспокойных волков и всех гоняющихся за слогами и речениями, подавай нам наиболее совершенное и светлое озарение Святой Троицы, Которой ты предстоишь ныне, Которой и мы поклоняемся, Которую славим, пред Которой служим, поклоняясь Отцу в Сыне, Сыну в Духе Святом. Ей да будем напоследок предстоять с чистым сердцем и непреткновенно и, став совершенными, да приобщимся Ее совершенно в Самом Христе, Господе нашем, Которому всякая слава, честь и держава во веки веков, аминь.

Слово 25. В похвалу философа Ирона^[189], возвратившегося из изгнания

1. Хотя болен я телом, но буду хвалить философа (ибо и сие есть знак любомудрия); и поступлю весьма справедливо. Ибо он философ, а я служитель мудрости, почему мне и прилично хвалить его, чтобы доказать свое любомудрие, если не другим чем, по крайней мере удивлением философу. А по моему рассуждению, должно или самому любомудрствовать, или уважать любомудрие, если не хотим совершенно лишиться всякого добра и подпасть осуждению в неразумии, тогда как мы одарены разумом и посредством слова течем к Слову.

Покажи же нам и ты^[190] свое известное во всем прочем любомудрие, дозволив похвалить себя, и терпеливо выслушай похвалу. Ибо стану хвалить не из лести (мне известно нелюбочестие любомудрого мужа; притом же слово мое ничего не прибавит к делам, а разве уменьшит их достоинство своей скудостью), но чтобы для себя извлечь пользу. А сего не пренебрежет уже любомудрие, которое над тем трудится и о том заботится, чтобы облагодетельствовать чем-нибудь жизнь нашу. И первое из благодеяний – восхвалять доброе, потому что похвала пролагает путь соревнованию, соревнование – добродетели, а добродетель – блаженству, которое составляет верх желаний, цель всех стремлений любоведца.

2. Итак, приступи, наилучший и превосходнейший из философов (присовокуплю даже) и из свидетелей истины! Приступи, обличитель лжеименной мудрости, которая состоит в одних словах и очаровывает сладкоречием, а не может и не хочет взойти выше сего! Приступи, ободесноручный в добродетели, как в созерцательной, так и в деятельной, ты, который и в чуждой для нас одежде^[191] любомудрствуешь по-нашему.

А может быть, и одежда твоя нам не чужда; так как и Ангелам свойственно быть светоносными и сияющими, когда изображают их в телесном виде, что почитаю символом естественной их чистоты. Приступи, мой философ и мудрец (ибо доколе любить мудрость, если нет мудрости?)! Приступи, пес^[192], назову так не за бесстыдство, но за дерзновение, не за прожорство, но за то, что ограничиваешься насущным, не за лаяние, но за обережение доброго, за неусыпность в охранении душ, за то, что ласкаешься ко всем, которые тебе свои в добродетели, а лаешь на всех чужих! Приступи и стань близ сей Жертвы, у сей таинственной Трапезы, подле меня, который сей Жертвой тайноводствую к обожению! Тебя приводят к ней и учение, и жизнь, и очищение посредством страданий. Приступи – увенчаю тебя нашими венцами, и не среди Олимпии, не на малом зрелище Эллады, не за отличие в борьбе, или в рукопашном бою, или в беге, не за другие маловажные подвиги, совершаемые для маловажных наград и в честь кого-либо из героев или демонов, прославленных несчастьем и баснословием (ибо подобное сему уважается и чествуется ими^[193], после того как неразумие призвало себе в помощники время и обычай, ставший законом), но перед Богом, перед Ангелами, перед всей полнотой Церкви, громогласно провозглашу о тебе, победившем ложь ересей, во славу Живого Бога, собственными страданиями научающего страдать, – победившем за такую награду, чтобы приять Небесное Царство, стать богом, не подлежащим страданию.

3. Что же это за провозглашение? Если хотите, чтобы оно было короче и определеннее, то скажу: вот самый нелживый подвижник истины, даже до крови поборник Троицы и гонитель гонителей, наносивший им зло своей готовностью злострадать; ибо ничто так не низлагает гонителя, как ревность страждущего! А если угодно, чтобы мое провозглашение было полнее и обширнее, то скажу: вот наилучший из лучших и благороднейший из благородных! Говорю же не о том благородстве, какое чернь разумеет. Прочь от нас с ним! Не нам и не философам дивиться тому благородству, которое берет свое начало в баснословии, гробах и давно согнившей уже кичливости, сообщается с кровью и с грамотами и которое дает ночь или рука властелина, может быть и неблагорожденного, так же предписывающего быть благородным, как и делать то или другое. Напротив того, разумею благородство, отличительный признак которого есть благочестие, добрая нравственность и восхождение к первому Благу, нашему началу. Такого благородства одно доказательство. А наш доблественный муж не только сам подвижник, но и произошел от мучеников, имел у себя домашний образец добродетели. По мудрости он гражданин целой вселенной, потому что циническая философия не позволяет ограничиваться тесными пределами. А по плоти – гражданин города Александрии, который стоит наряду с нами^[194] или следует за нами непосредственно и, во всем превосходя прочие города, преимущественно отличается горячностью, и, что всего прекраснее, горячностью христианской, и такой приверженностью к христианству, которая происходит от произволения, но укоренена в самой природе. Ибо когда в воспламенение приводит благочестие, тогда рождается ревность; а ревность есть ограждение веры.

4. Так он был воспитан и получил образование, приличное своему происхождению и назначению. Когда же наступило время избрать род жизни (в чем полагаю основание и доброго и худого поведения), усматривает он нечто великое, отважное, превышающее выбор людей обыкновенных. Роскошь, богатство и могущество презирает более, нежели избыточествующие в этом презирают других; осмеивает же и отвергает роскошь, как первое из злостраданий, богатство, как крайнюю бедность, и могущество, как верх бессилия; потому что не почитает того и благом, что приобретших делает не лучшими, а всего чаще худшими и у обладающих не остается до конца. Философии вручает владычество над страстями, со всей бодростью стремится к добру, еще до разлучения с веществом отрешается от вещественного, борется с видимым, всем величием природных сил, всем благородством произволения прилепившись к постоянному. А когда утвердился в таких мыслях, не почел уже нужным рассуждать, какое лучше избрать любомудрие: внешнее ли, которое под видом и личиной любомудрия играет тенями истины, или наше, наружно смиренное, но возвышенное внутренне и ведущее к Богу. Напротив того, от всего сердца избирает он наше любомудрие, даже не обратив и помысла на худшее и не увлекшись изяществом речи, о которой столько думают греческие философы. Первым же делом своего любомудрия поставляет узнать, какой из наших путей предпочтительнее и полезнее как для него, так и для всякого христианина. Ибо признаком души наиболее совершенной и любомудрой почитал он при всяком деле сообнимать в частном и общее; потому что каждый из нас получил бытие не для одного себя, но и для всех, которые имеют с ним одну природу и произведены одним Творцом и для одних целей.

5. Притом видел, что жизнь пустынная, отшельническая, удаляющаяся и чуждающаяся общения с людьми, хотя сама по себе важна и высока, даже выше сил человеческих, однако же ограничивается только преуспевающими в оной, отрицается же от общительности и снисходительности – свойств любви, которая, как известно ему было, есть одна из первых достохвальных добродетелей. Сверх того, такая жизнь, как не обнаруживающаяся в делах, не может быть поверяема и сравниваема с другими родами жизни. Напротив того, жизнь общественная, провождаемая в кругу других, кроме того, что служит испытанием добродетели и распространяется на многих и ближе подходит к Божию Домостроительству, которое и сотворило все, и связало все узами любви, и наш род, после того как он утратил свою доброту через прившедший грех, снова воззвало посредством соединения и обращения с нами. Когда же сообразил и исчерпал сие умом, а вместе признал одним из добрых дел смирить кичливость эллинских философов, которые думают придать себе важности плащом и бородой, тогда что он делает? И как приступает к философии? Наблюдает некоторую середину между их суетностью и нашей мудростью: у них заимствует наружность и одежду, у нас – истину и высоту. 6. Посему перипатетиков, академиков, почтенных стоиков и слепой случай эпикуров с атомами и удовольствием, увенчав волной, как некто из них – стихотворца^[195], отсылает и гонит от себя сколько можно далее. В цинической же философии он осудил безбожие, а похвалил воздержание от излишнего и стал, как видите теперь, псом против действительных псов, любомудрым против немудрых и христианином для всех. Он пристыждает высокомерие циников сходством наружности, а малосмысленность некоторых из наших – новостью одеяния и доказывает собой, что благочестие состоит не в маловажных вещах и любомудрие не в угрюмости, но в твердости души, в чистоте ума и в искренней наклонности к добру. А при сем можно иметь и наружность какую угодно, и обращение с кем угодно, и оставаться одному с самим собой, укрывая ум от чувств, и жить в кругу людей и знакомых, уединяясь в самом обществе, любомудрствуя среди нелюбомудрых, подобно Ноеву ковчегу, который носился поверх потопных вод, или подобно великому Моисееву видению – купине, которую пылающий огнь не сожигал, не терпеть вреда от обращения с народом или терпеть не более, как алмаз под ударами, и даже, по мере сил, примером своим исправлять и других.

Плодом такой философии были не построенные на словах города, не какие-нибудь, как сами они называют, скиндапсы^[196] и трагелафы ^[197] – ничего не означающие сочетания букв, не категории, разложения и смеси, не симвамы и парасимвамы ^[198] и вся именословная мудрость, не какие-нибудь черты, нигде не имеющие места ^[199], не взаимные сочетания звезд и созвездия, выдуманные в оскорбление Божия Промысла. Ибо все сие почитал он предметами второстепенными и придаточными, которыми можно заняться для забавы, чтобы не стать посмешищем для людей, выдающих себя знатоками таких вещей. 7. Первым же и важнейшим для него делом было говорить правду перед князьями, иметь дерзновение перед царями, в подражание божественному Давиду, который говорил пред цари и не стыдился (Пс. 118:46), останавливать безрассудство волнующейся черни, власть раздраженных господ, истощание несогласных семейств, грубость невежд, заносчивость ученых, превозношение богатого, презорство живущего в довольстве, нищету, доводящую до преступлений, гнев стремительный и лишающий рассудка, неумеренность в наслаждениях, невоздержность смеха, чрезмерность скорби; прекращать беспорядки юности, малодушие старости, одиночество вдовства, отчаяние сиротства. Всего этого не предпочтет ли силлогизмам, линиям и рассматриванию звезд всякий здравомыслящий человек, рассудив, что если бы все занимались умозаключениями, стали геометрами и астрономами, то от сего не произошло бы никакой пользы для нашей жизни, а скорее бы все расстроилось; напротив того, если не будет в обществе ни одной из добродетелей, мной исчисленных, по необходимости придет все в беспорядок и замешательство. И нужно ли говорить, сколько добродетели сии лучше и выше Антисфеновой гордости, Диогенова прожорства и Кратесова общеженства? Пощадим сих философов, по крайней мере из уважения к наименованию^[200], чтобы и им от сего мужа получить некоторую пользу. Но чтобы не распространяться о целомудрии, воздержности, смирении, приветливости, общительности, человеколюбии и о прочих доблестях, которыми наш философ превосходит всех, обратимся к тому, что по порядку времени последнее, а по важности первое.

8. Было время, что после ересей настала тишина, и Симоны, Маркионы, Валентины, Василиды, Кердоны, Керинфы и Карпократы, долгое время рассекавшие Бога всяческих и за Благого воздвигавшие брань против Создателя^[201], со всеми своими бреднями и нелепостями поглощены собственной их Глубиной и по справедливости преданы Молчанию^[202]; а также сошли с позорища^[203] и удалились лукавый дух Монтанов^[204], тьма Манесова^[205], жестокость или чистота Новатова^[206] и злонамеренное Савеллиево защищение единоначалия^[207]; и Новатово учение отлучено наряду с другими противоборствующими истине, а Савеллиево по причине неосновательности совершенно отринуто и презрено. Между тем ничто другое не огорчало Церковь, ибо гонения делали ее еще более славной через самые страдания.

Но через несколько времени восстает на Церковь новая буря – эта пучина неправды, полнота нечестия, этот легион духов, язык антихристов, ум, говоривший неправду в высоту (Пс. 72:8), усекавший Божество, тот, чье предприятие ужасно, а кончина еще ужаснее и достойна Иудина предательства, на каковое дерзнул он против Спасителя нашего, сей Арий, прилично получивший себе имя от неистовства^[208]. Он, начав с Александрии, где замыслил свое ужасное учение, после того как, подобно неудержимому пламени, возгоревшемуся от искры, протек большую часть вселенной, низлагается нашими отцами и благочестивым сонмом, который собрался тогда в Никее и заключил богословие в точные пределы и выражения.

9. Потом настает худое царствование^[209] и снова оживает зло, как будто раскрываются и прорываются нагноившиеся раны, как будто свирепые волки, окружив нас со всех сторон, терзают Церковь. Священники вооружаются на священников, сословия восстают с неистовством против сословий, сам царь придает дерзости нечестию, пишет законы против Православия, и при нем усиливаются люди ^[210], которых нельзя назвать ни мужами, ни женами. Но кто должным образом изобразит вполне тогдашние бедствия – изгнания, описания имуществ, бесчестия, переселения в пустыню многих тысяч и целых городов, бедствующих там под открытым небом, страждущих от дождей и стужи и принуждаемых бежать даже из самой пустыни, потому что и она не избавляет от опасности?

Кто изобразит бедствия и сих жесточайшие ^[211] – побои, смерти, изведение на позор епископов, ведущих любомудрую жизнь, мужей, жен, юношей, старцев? Кто изобразит, как народовластители изобретают лютые мучения, к изобретенным присовокупляют новые, услуживают нечестию, часто тем единственно заслуживают одобрение, что оказывают жестокости даже сверх воли державного? Недавно возымело конец сие знаменитое гонение и Персия прекрасно решила наше дело, истребив губителя и в возмездие за кровь многих удовлетворив кровью одного.

10. А теперь начинается гонение позорное ^[212]; под тем предлогом, чтобы оградить христиан от нечестия, оно нападает на истинных христиан; и тем оно ужаснее прежнего, что тогда подвиг был знаменит и славен, ныне же и страдать не похвально, по крайней мере в глазах людей, которые о страданиях судят неправильно. Хотите ли, чтобы у всех предстоящих, а может быть, и у самого твердого, не побеждаемого никакою страстью, извлек я слезы, напомнив об одном из тогдашних событий? Свидетели повествуемого мной многочисленны, до многих дошло плачевное сказание о сем страдании, а думаю, что история сего времени передастся и будущим временам.

Корабль, несущий на себе одного пресвитера^[213], бедствующего не за худой поступок, но за веру, снаряжается в море, чтобы не спасти, но погубить пловца. И он, как муж благочестивый, охотно вступает на корабль, в сопутники ему влагается огонь, а гонитель увеселяется новым родом мучения. Какое зрелище! Какое злодеяние! Корабль среди моря, берега покрыты зрителями, и из них одни смотрят с удовольствием, другие терзаются. Можно ли в кратких чертах изобразить мне многое? Огонь воспламеняется, потребляет корабль, а вместе с ним и пловца; пламень мешается с водой, две противоборствующие стихии действуют заодно, чтобы мучить благочестивого; обе они делят между собой одно тело. Над морем стоит необычайный светильник; иной приближался, может быть, к нему, как к кроткому и приветливому; но, приблизившись, находил горестное и невероятное зрелище: корабль без кормчего, кораблекрушение без бури, пресвитера, обратившегося в пепел или даже и не в пепел, потому что и тот рассыпан был по водам. Священству не оказано и того уважения, чтобы иметь ему честную кончину, а если не кончину, то, по крайней мере, гроб, в котором не отказывают и нечестивым. Таков корабль, снаряженный нечестивцем, и таков конец благочестивого; и никогда огнь небесный и карательный не бывает светозарнее огня, озарявшего сие событие!

11. Но что мне до постороннего? Время уже приступить к твоему^[214] собственному подвигу и к твоим страданиям за благочестие, которые, как прекрасная печать, приложены тобой ко всем прежним подвигам. Зло этой ереси имело полную силу в твоем городе, где оно получило и начало. Между тем святейшее око вселенной, архиерея иереев, твоего наставника в исповедании, поучавшего собственными подвигами за благочестие, сей великий глас, столп веры, сего (если можно так сказать) второго светильника и предтечу Христова, почившего в старости доброй, исполненной дней благоугодных, после наветов, после подвигов, после многой молвы о руке, после живого мертвеца ^[215], к Себе преселяет Троица, для Которой он жил и за Которую терпел напасти (я уверен, что по сему описанию всякий узнает Афанасия). Тогда вторгается в Церковь новая египетская язва, или казнь – предатель истины, волчий пастырь, разбойник, перескакивающий через двор овчий, второй Арий, развращение мутное (Авв. 2:15) и странное, поток безбожия, обильнейший самого источника ^[216]. Коснеет язык мой пересказывать тогдашние беззакония и скверные убийства, среди которых этот зверь занимает святой престол и которые предшествовали лукавому его вшествию. Однако же оплачу из многого немногое (что и вы оплакиваете и прежде оплакивали), взывая словами Давида: Боже, приидоша язы́цы в достояние Твое, оскверниша храм святый Твой, и еще следующими: положиша трупия раб Твоих брашно птицам (Пс. 78:1–2) и снедь зверям. Присовокуплю и сии слова из другой плачевной песни того же пророка: елика лукавнова враг во святем Твоем, и восхвалишася ненавидящии Тя посреде праздника Твоего (Пс. 73:3–4). Ибо как не хвалились они! Как не оскверняли святого храма различными приключениями и злодеяниями всякого рода! 12. Предводительствовал человек^[217] безбожный и беззаконный, не имевший (что всего ужаснее в поругании) даже имени христианина, но притекший в храм Божий прямо от идолов, от нечистых кровей еще к гнуснейшим и отвратительнейшим и таким над нами поруганием совершавший, может быть, службу демонам. Снаряжалась сила, кипящая яростью, воинство необычайное и свирепое, против людей безоружных и невоителей. Изгоняем был преемник святого, иерей, помазанный Духом по закону и чину, украшенный сединой и благоразумием^[218], а воцарялся Тавеил (Ис. 7:6), наследник чуждой власти^[219]. На святых поднято оружие, на неприкосновенное занесены нечистые руки, и песнопения заглушены звуком труб. Смотри же, что за сим еще следовало: мужи падали мертвыми в святилищах; жены, даже с носимым ими естественным бременем, попираемы были ногами и от того преждевременно рождали или, точнее сказать, делались нерождающими; дев влекли немилосердно, подвергали позорным истязаниям (столько же стыжусь мужей и жен сие описывать и обнажать словом сокровенности позора, сколько стыжусь за них самих, тогда обнажаемых); одни от неблагопристойности ими видимого бросались в колодцы, находившиеся внутри храма, другие кидались стремглав из верхних притворов, иные кучами повергались на лежащие трупы. Убийства следовали за убийствами, поражения за поражениями; святыня потоптана нечистыми ногами, алтари поруганы бесчинными телодвижениями и песнями, даже (как слышу – чей дерзновенный язык выговорит это?) плясками и кривляньями; богохульные языки проповедовали со святительских престолов, таинства подверглись кощунству, песнопения умолкли, и вместо них раздавался вой; текли потоки крови, ручьи слез; священников уводили, отшельников терзали, – совершенное подобие нашествия ассириан, когда пришли они во святой Иерусалим! Ни слово не может вполне изобразить, ни слух вместить сего, и, чтобы оплакать это как должно, нужны душа и глас Иеремии, который сам требует источников слез (Иер. 9:1), призывает стены к пролитию оных о подобных злостраданиях (Плач. 2:18), налагает плач на пути Сионские, яко несть ходящих по них в праздник (Плач. 1:4). 13. Такие события видел Восток, но оплакивал их и Запад, где изгнанный иерей ^[220] всенародно показывал знамения сего безумия. Каким же образом? Не мертвецов, но окровавленную одежду представил он Римской Церкви и старался извлечь у всех слезы безмолвной жалобой, чтобы и страдание выразить, и получить в бедствиях помощь, которая, как известно нам, и была получена. Ибо сильный всего скорее преклоняется к слабому и по добровольному благорасположению берет сторону униженного.

И никто из благочестивых не мог перенести сего равнодушно; но тем в большей мере возбуждает сие тебя, чем совершеннее твой ум и пламеннее ревность. Посему ты ополчаешься за слово, а вместе и сам подвергаешься нападениям нечестия. После многих ратоборств, в которых делом и словом подвизался ты за правду, поучая, увещевая, возбуждая, обличая, укоряя, посрамляя простолюдинов и начальников, наедине и всенародно, во всякое время и на всяком месте, наконец, когда злочестивая власть предалась бешенству, ты схвачен и (как благородно твое бедствование! как священны твои раны!) доблюю плоть свою отдаешь на бичевание, оставаясь как бы зрителем чужих страданий. Хотя изнемогает в тебе видимое, однако же не низлагается внутреннее. Взорам всех открывается мужество твое; и когда язык отказался уже вещать, ты делаешься безмолвным учителем терпения. 14. Что же потом? Тебя, для которого нигде нет ни своей, ни чужой стороны, изгоняют из отечества для того, думаю, чтобы и другие научились от тебя благочестию. Местом заточения твоего назначен оазис, безлюдная пустыня, через тебя уже сделавшаяся значительным селением.

Сообщи же нам благие плоды твоего изгнания, так как пользуемся плодами твоего возвращения. И пусть возвращение твое будет для нас общим зрелищем. Кого научил ты там любомудрствовать? Кого отвлек от нечестивых мнений? Кого привел к благочестию? Как будто вижу перед собой тамошнее училище, вижу и последнее собрание вокруг тебя. Скажи и сие: имел ли ты сколько-нибудь утешения для останков плоти или и нищета входила в твое любомудрие? Были ли у тебя сообщники твоего подвига или и в сем охотно терпел ты недостаток? Желал ли видеть при себе сестер, с которыми вместе обучился чистоте и терпению, или был ты выше и привязанности своей к ним? Беспокоило ли тебя одиночество престарелой твоей матери или крепко был ты уверен, что оставил им самую твердую защиту – благочестие?

Но пoелику ты (что прекрасно сделано) возвратился к нам, пoелику Тот, Кто прославляет прославляющих Его (1Цар. 2:30) и раздражает раздражающих (Втор. 32:21), Кто творит волю боящихся Его (Пс. 144:19) и в мертвых вдыхает силу воскресения, Кто четверодневного Лазаря и тебя четверолетнего^[221] оживотворяет сверх чаяния, Кто, по видению досточудного и возвышеннейшего из пророков Иезекииля (Иез. 37:7), совокупляет кости с костями и состав с составом, – и тебя, исполненного к нам любви, отдал опять любящим тебя, то продолжай снова то же делание и с тем же дерзновением, дабы не подумали, что страдания расслабили тебя и что ты из страха изменяешь любомудрию. 15. Посрамляй, как и прежде, и суеверие эллинов, и их многобожное безбожие, древних и новых богов, и гнусные басни, и еще гнуснейшие жертвы, как говорит некто из них же самих^[222], очищающих грязь грязью, то есть плоть плотью, собственную плоть – плотью бессловесных. Посрамляй и благопристойные их изваяния, и срамные истуканы, которыми если ограничивают они Божество, то какое жалкое ослепление! А если изображают только, то какое невежество! Пусть объяснят, какая причина такого безобразия и какой таинственный в этом смысл! Ибо надобно, чтобы и самые выражения прекрасного не были безобразны; или скажут, что здесь заключается нечто кроме сего? Пусть удостоверят, что именно? Из каких взято книг и богословов? Посрамляй и восстания ересей, даже тем ревностнее, что ты искусился уже в страданиях; ибо любомудрие делается от страданий мужественнее и твердеет в бедствиях, как раскаленное железо в холодной воде.

Заключи в пределы и наше благочестие, учи ведать как Единого нерожденного Бога Отца, так Единого рожденного Господа Сына (именуемого Богом, когда говорится о Нем в отдельности (καθ’ ἑαυτόν), и Господом, когда именуется Он при Отце, Богом – по естеству, Господом – по единоначалию) и Единого Духа Святого, исшедшего или исходящего от Отца, Бога для разумно разумевающих предлагаемая (Притч. 23:1), оспариваемого нечестивыми, но теми, которые выше их, признаваемого и еще более духовными проповедуемого. Учи нас не делать Отца подначальным (дабы не ввести чего-то такого, что первоначальнее Первоначального и чем извратится бытие Первоначального), а Сына или Духа Святого не делать безначальным (дабы у Отца не отъять Ему свойственного). Ибо они не безначальны и вместе в некотором отношении (что и составляет трудность) безначальны. Они не безначальны в отношении к Виновнику, потому что как свет из солнца, так они из Бога, хотя и не после Него. Но Они и безначальны в отношении ко времени, потому что не состоят под временем, а иначе текучее было бы старше постоянного и несамостоятельное – самостоятельного. 16. Учи не вводить трех начал, чтобы не ввести чего-либо языческого или многобожного, да и вводя одно, не вводить какого-либо иудейского начала – скудного, завистливого, бессильного, или предполагая, что Божество поглощается Само Собой (как угодно тем, которые Сына хотя производят от Отца, но опять разрешают в Отца), или (что нравится нынешним мудрецам) унижая естество Сына и Духа и отчуждая от Божества, как будто бы Оно опасается противоборства и не имеет силы произвести что-либо высшее тварей. Учи не признавать Сына нерожденным (потому что Отец один) и Духа Сыном (потому что Единородный один). Пусть и сии Божеские свойства принадлежат Им исключительным образом, а именно: Сыну – сыновство, Духу же – исхождение, а не сыновство. Учи Отца именовать истинно Отцом и в смысле гораздо более истинном, нежели как именуются наши земные отцы, потому что Он Отец в единственном смысле, то есть своеобразно, а не по подобию плотских отцов, – Отец Единственный, то есть не в сочетании с кем-либо, – Отец Единственного Сына, то есть Единородного, – Отец исключительно, то есть не бывший прежде Сыном, – Отец всецело и всецелого Сына (чего нельзя достоверно сказать о наших отцах), – Отец изначала, то есть не впоследствии сделавшийся Отцом. Учи Сына именовать истинно Сыном, потому что Он Единственный Сын Единственного Отца, Сын в единственном смысле и исключительно, а не вместе и Отец, – Сын всецело и всецелого Отца, – Сын изначала, не начавший когда-либо быть Сыном, потому что не вследствие пременения советов Его Божество и не вследствие преуспеяния Его обожение, так чтобы Отец не был когда-либо Отцом и Сын – Сыном. Учи именовать Святого Духа истинно Святым, потому что никто другой не свят так и в такой мере и Святость Духа есть не что-либо придаточное, но самоисточное, она не есть что-либо возрастающее или убывающее, что-либо во времени начинающееся и прекращающееся. И Отцу, и Сыну, и Святому Духу суть общи неначинаемость бытия и Божественность; но Сыну и Духу принадлежит иметь бытие от Отца. И отличительное свойство Отца есть нерожденность, а Сына – рожденность и Духа Святого – исходность (ἔκπεμψις). Когда же домогаешься постигнуть образ (рождения и исхождения), тогда что оставляешь Им Самим, Которые, по свидетельству Писания, одни только знают Друг Друга и Друг Другом познаются (1Кор.2:11), или что оставишь и тем из нас, которые впоследствии будут просвещены тамошним^[223] светом? 17. Соделайся прежде чем-либо из сказанного или подобным тому и тогда познаешь столько, сколько Они познаются Друг Другом. Теперь же учи единственно ведать сие: Единицу в Троице и Троицу в Единице поклоняемую, в Которой и раздельность, и единство непостижимы. Не бойся, что, исповедуя рождение, припишешь Божеству страдательность. Божество, хотя и рождает, однако же не страждет. И я в том тебе порукой, что Оно рождает божески, а не человечески, потому что и бытие Его не человеческое. Бойся же приписывать Богу время и тварность, ибо если произошел во время, то не Бог. Бойся, чтобы, без нужды стоя за Бога, не отринуть Бога, соделав сослужебной тебе тварью Того, Кто равен Отцу по Божеству, Кто и тебя освободит от рабства, если искренно исповедуешь Его владычество. Не бойся исповедовать исхождение, потому что Богу, во всем преизбыточествующему, равно нет необходимости или не изводить, или изводить. Бойся же отчуждения и той угрозы, какая возвещена не богословствующим, но хулящим Духа Святого (Мф. 12:31–32). Не воздавай худого чествования единоначалию, сокращая или обсекая Божество. 18. Не стыдись обвинения в троебожии, пока можно другого винить в двоебожии; с ним вместе и ты или опровергнешь обвинение, или придешь в затруднение, или, когда у него вместе с умствованиями его потерпишь крушение Божества, у тебя соблюдется Оно невредимым, хотя и изнеможет слово. Лучше изнемочь в умствованиях под водительством Духа, нежели, гонясь за легкостью, без труда согласиться на нечестивые мнения. Пренебрегай настоятельность и возражения – это новое благочестие, эту мелочную мудрость – и презирай их больше, нежели ткани пауков, которые задерживают мух, но легко прорываются осами, не говорю уже, пальцем или другим чем-нибудь более тяжелым. Учи одного только бояться, а именно: своими лжеумствованиями подкапывать веру. Не беда, если победят кого словом, потому что не всем дан дар слова. Страшно отложиться от Божества, потому что упование всем необходимо.

19. Ты и сам собой рассудишь все сие, даже, сколько знаю, и внимательнее, и совершеннее. В том ручаются мне твои раны и понесенные тобой труды ради благочестия. Но и я по мере сил своих полюбомудрствую с тобой. Когда же отправишься в добрый путь свой, вспомни о Троице, обитающей в скиниях (если только Бог в рукотворенных храмах живет), вспомни о сей малой жатве. Хотя немало на ней семян благочестия, однако же она мала и скудна и собирается с нее понемногу. Понеже бых яко собираяй сламу на жатве (если кстати употребить здесь слово пророка), и яко пародок в обымании винограда, не сущу гроздию (Мих. 7:1). Видишь, каков у нас сбор плодов; посему постарайся сделать, чтобы и гумно обогатилось, и точило стало полнее. Расскажи и о моем призвании, о невероятном пресельничестве, которое совершил я не для того, чтобы роскошествовать, но чтобы злопострадать, дабы через вкушение бедствий приобщиться и славы. Надейся, что помощником твоим в молитвах и сопутником в странствовании будет сей народ, сия скудная числом паства, но не скудная благочестием, стесненность которой уважаю я больше, нежели широту других паств. Сие вещает Дух Святой. С Ним прейдешь через огонь, усыпишь зверей, укротишь властелинов. Так отправляйся в путь, так путешествуй и опять возвратись к нам богато обогащенным, вторично увенчанным, воспевая с нами победную песнь и ныне, и впредь во Христе Иисусе Господе нашем. Ему слава во веки, аминь!

Слово 26. Произнесенное святым Григорием Богословом о себе самом, когда он после Максимова покушения занять архиепископский престол в Константинополе возвратился из села

1. Я желал быть с вами, дети, и вы в равной мере желали быть со мной. Верю сему; и если слово требует подтверждения, клянусь: тако ми ваша похвала, братие, юже имам о Христе Иисусе Господе нашем (1Кор. 15:31)! Сию клятву дал Дух Святой, подвигший меня к вам, да уготовлю Господу люди избранны (Тит. 2:14). Смотрите, какова вера: и за себя уверяю, и за вас ручаюсь. И сие нимало не удивительно. Где общий дух, там и чувствования общие; а где равно чувствуют, там равно и верят. Кто сам не ощущал чего, тот не поверит и другому; а кто чувствовал, тот готов дать согласие; он – невидимый свидетель невидимого чувствования, он – собственное зеркало для чужого образа.

Посему-то у меня не достало терпения жить долее в разлуке с вами, хотя немало огорчает и тяготит меня видимое здесь, – не одно то, что в городах обыкновенно: стечение народа, шум, торжища, зрелища, пресыщение, обиды, влекущие и влекомые, наносящие и претерпевающие вред, плачущие и оплакиваемые, рыдающие, радующиеся, женящиеся, погребающие, хвалимые и хулимые, все поводы к пороку, брожение мира, внезапные перемены, как в Еврипе и в направлении ветров, – но даже и сии почтенные и достойные уважения люди (говорю о предстоящих в сем алтаре и при святой трапезе). Так как имею по-видимому над ними власть и сам нахожусь в числе приступающих к Богу, то боюсь, что мы худо приступаем и, как солома, приближающаяся к огню, не стерпим огня. 2. При всем том я возвратился к вам; и хотя удалился по принуждению, однако же прихожу назад без принуждения, даже с великой охотой; и как говорится, ноги сами шли, так Дух ведет меня, подобно потоку, который вверх поднимается с усилием, а вниз сам собой течет быстро. Подлинно, один день составляет целую человеческую жизнь для тех, которые страдают любовью. Ибо, мне кажется, нейдет сюда в пример, что было с Иаковом, который, четырнадцать лет работая Лавану сириянину за двух дев, не утомлялся. Для него, как сказано, занеже любяше их, все дни были как день един (Быт. 29:20), может быть, потому что предмет любви находился перед глазами или потому что легко страдать любовью, хотя замедление и огорчительно. Так, что легко поступает в обладание, то менее возбуждает пожелания, как сказал некто прежде нас. И я, когда был вместе с вами, мало чувствовал силу любви, а когда разлучился, узнал любовь – сего услаждающего мучителя. В этом нет ничего необыкновенного. Пастух скорбит о тельце, который отстал от стада, об овце, которой недостает в десятке, и птичка горюет о гнезде, которое составила ненадолго. Один, взяв свирель, взойдя на высокое место, наполняет унылыми звуками свирель свою, зовет заблудивших, как разумных, и, если послушаются, радуется о них больше, нежели о всем стаде, которое не сделало ему таких забот. А другая с криком летит к гнезду, припадает к щебечущим птенцам и обнимает их крыльями. Какая же привязанность должна быть у доброго пастыря к словесным овцам, за которых он подвергался уже опасностям, так как и сие усугубляет любовь? 3. Так и я боюсь, чтобы волцы тяжцы (Деян. 20:29), подметив окружающую нас тьму, не разогнали стада увлекательными и дерзкими учениями. Ибо, не имея сил действовать явно, они ожидают безвременья. Боюсь, чтобы разбойники и тати, проходя через двор (Ин. 10:1), или бесстыдно не похитили, или не уловили обманом и потом не заклали, не убили, не погубили, восхищающе восхищения, Души изъядающе, как сказал один из пророков (Иез. 22:25). Боюсь, чтобы кто-нибудь, вчера и третьего дня бывший нашим, найдя дверь незапертой и войдя в нее как свой, не стал строить нам козней как чужой. Ибо много различных ухищрений у того, кто действует таким образом, и никто не разнообразен столько в изобретательности, сколько преухищренный на зло противник наш. Боюсь еще и псов ^[224], которые усиливаются стать пастырями и, что особенно странно, ничего не приносят в пастырское звание кроме того, что остригают волосы, которые не на добро растили. Они и псами не остались, и пастырями не сделались, а только расхищают, рассыпают и разрушают чужой труд. Потому что всегда легче повредить, нежели сохранить; и человек раждается, говорит Иов (Иов. 5:7), и корабль строится, и дом созидается с трудом; но одного убить, другой разрушить, третий сжечь может всякий, кто захочет. Итак, да не думают много о себе те, которые приставили к стаду псов; они не могут сказать, что приобрели или спасли хотя одну овцу. Ибо упражнявшиеся в худом не научились делать добра. Если же они истребляют стадо, то сие делает и небольшая буря, и легкая болезнь, и один внезапно напавший зверь. Итак, да перестанут они хвалиться своим бесславием, а если могут, да перестанут делать зло, да поклонятся, припадут и восплачут пред Господом, сотворшим их (Пс. 94:6), и да присоединятся к стаду те из них, которые еще не вовсе неисцелимы.

4. Сие говорю вам я, пастырь робкий и осмотрительный, которого за осторожность укоряют в недеятельности. Ибо я не из числа пастырей, которые млеко ядят, волною одеваются, тучное закалают, оскорбляют трудом (Иез. 34:3–4) или продают и говорят: благословен Господь, и обогатихомся (Зах. 11:5), которые пасут самих себя, а не овец (если вам памятны слова пророков, которыми они поражают злых пастырей); напротив, я более принадлежу к числу пастырей, которые могут сказать о себе с Павлом: кто изнемогает, и не изнемогаю; кто соблазняется, и меня не воспламеняет забота (2Кор. 11:29)? Не ищу бо ваших, но вас (2Кор. 12:14). Бых во дни жегом зноем, и студению в нощи мучим, по слову патриарха-пастыря (Быт. 31:40), у которого овцы были знаменаные и старались зачинать у тамошних корыт (Быт. 30:41–42) ^[225].

Так и по таким причинам пришел я к вам, которые находитесь в таком положении. А пoелику пришел, то дадим друг другу отчет, что успели мы сделать в продолжении разлуки. Ибо нехудо помнить, что от нас потребуют отчета не только за слова и дела, но как за целое время, так и за самую малую и краткую часть времени. Вы возвестите мне делание свое (Иона 1:8), а я предложу вам, о чем любомудрствовал я в безмолвии, беседуя сам с собой. 5. Какое из высоких умозрений или, заимствовав от меня, сохранили вы, или сами от себя присовокупили, касательно ли богословия или других догматов, из которых о многих и часто предлагал я вам? Требую от вас не только долга, но и роста, не только таланта, но и прибытия, дабы кто-нибудь, скрыв и зарыв вверенное, не стал еще клеветать на вверившего, что Он жесток и желает чужого (Мф. 25:24). Итак, какое похвальное дело принесли вы в плод, так чтобы или не уведала шуйца (Мф. 6:3), или просветился свет ваш пред человеки (Мф. 5:16), чтобы по плодам было видно дерево, по ученикам мог быть узнан учитель и чтобы всякий из наблюдающих за нами (а это делают многие – одни по благорасположению, другие из любопытства) мог сказать, яко воистинну Бог с вами есть (1Кор. 14:25) и вы не только здраво проповедуете Его, но и служите Ему. Ибо как дело без веры не приемлется, потому что многие делают добро ради славы и по естественному расположению, так и вера без дел мертва (Иак. 2:20). И да не льстит вас суетными словесы (Еф. 5:6) кто-либо из людей, которые охотно дозволяют все под тем одним условием, чтобы вы приложились к нечестивым учениям, и предлагают за худое дело худую награду. Итак, покажите веру от дел, покажите плодородие земли вашей: точно ли не напрасно я сеял, есть ли у вас хотя одна рукоять, имущая силу, еже сотворити муку (Ос. 8:7), и стоющая житницы, чтобы нам вперед возделывать вас еще усерднее. Кто приносит плод во сто крат? Кто в шестьдесят? Кто, наконец, хотя в тридесять? Или, наоборот, кто, от тридесятикратного восходя к шестидесятикратному (ибо и сей порядок видим в Евангелии)^[226], окончил сторичным плодом, чтобы, преуспевая, подобно Исааку (Быт. 26:13), стать великим, идя от силы в силу, воспевая песни степеней и полагая восхождения в сердце (Пс. 83:6–8)? 6. Ищу плода, множащагося в слово ваше (Флп. 4:17). Ибо прибыток ваш, а не мой. Если же и мой, то потому что он ваш; ибо польза от вас возвращается и к нам, подобно отраженным лучам. Питали ли вы нищих? Принимали ли странных? Умыли ли святых нозе (1Тим. 5:10)? Или, угождая чреву, которое упразднится (1Кор. 6:13), услаждались вы (положим то) и заповедями; так как нет услаждения, которое было бы лучше и прочнее сего для желающих услаждаться? Покоили ли по мере сил (позвольте сказать и о сем) кого-либо из служащих жертвеннику и прекрасно убожествующих, чтобы они, не развлекаясь, тем усерднее служили жертвеннику и, заимствуя из вашего, привносили взамен и свое? Стыдно, подлинно, и нам просить о сем, и вам не уделять. Не для того заметил я сия, да тако будет о мне, добрее бо мне паче умрети, нежели чтобы уничтожилась похвала моя (1Кор. 9:15) и благовествование мое осталось без награды, когда здесь соберу плоды, ибо благовествовать есть дело необходимости, а благовествовать безмездно – дело усердия; но да научитесь вы благотворить Христу, благотворя кому-либо и из малых. Ибо Христос как соделался для меня всем, что есть во мне, кроме греха, так приемлет на Себя и все сколько-нибудь меня касающееся, доставишь ли ты мне кров или одежду, посетишь ли в темнице, придешь ли к больному или, что всего маловажнее, язык томимого жаждой прохладишь одной чашей студеной воды, о чем просил бедного Лазаря страждущий в пламени богач, которому за здешнюю роскошную жизнь, за презрение голодного и покрытого струпами Лазаря воздается тем, что просит у Лазаря и не получает просимого. 7. Вот чего от вас требуем; и знаю, что вы не будете постыждены, как давая отчет мне, так и в последний день, в который будут собраны все дела наши, по сказанному: и Аз гряду советы и деяния ваши собрати (Ис. 66:18); се человек, и дело его, и мзда его с ним (Ис. 40:10).

Но вот и наше, что приносим вам из пустыни. Ибо и Илия охотно любомудрствовал на Кармиле, и Иоанн в пустыне, и Сам Иисус совершал дела перед народом, а молитвы большей частью на свободе и в пустынях. Какой же преподан сим урок? Тот, думаю, что для невозмущаемого собеседования с Богом нужно погрузиться в безмолвие и хотя несколько возвести ум свой от непостоянного. Ибо Сам Он не имел нужды в уединении; да и не было места, где бы мог Он укрыться, будучи Богом и все исполняющим; уединялся же, чтобы мы знали время и для дел, и для высшего упражнения. Итак, какие же плоды моей пустыни? Как добрый купец, отовсюду собирающий прибыль, хочу и из нее доставить вам нечто для купли.

8. Однажды, когда день уже склонялся к вечеру, ходил я один, погрузившись сам в себя, и местом прогулки был морской берег. Всегда имею обычай облегчать труды такими отдыхами. Потому что и тетива, постоянно натянутая, не выдерживает напряжения, а надобно ее спускать со стрелы, чтобы можно было снова натянуть и чтобы она была не бесполезной для стрелка, но годилась в случае употребления. Так я ходил; ноги переносили меня с одного места на другое, а взор покоился на море. Зрелище было неприятно, хотя оно бывает всего приятнее в другое время, когда при ясном небе море покрывается пурпуром, тихо и кротко играя, плещет в берега. Но что же происходило в это время? Охотно скажу, и даже словами Писания: ветру велию дыхающу (Ин. 6:18), море волновалось и завывало, а волны, как обыкновенно бывает в таких бурях, одни, восстав вдали и постепенно, то достигая наибольшей высоты, то понижаясь, сокрушались при берегах; а другие, ударившись о ближние скалы и отраженные ими, превращались в пенистые и высоко летящие брызги. Тут были выбрасываемы небольшие камни, поросты, улитки и самые легкие раковины и некоторые опять поглощаемы с отливом волны. Но твердо и неподвижно стояли скалы, как будто ничто их не тревожило, кроме того, что ударялись о них волны.

9. Из сего умел я извлечь нечто полезное для любомудрия. И как все применяю к себе, особенно если что-нибудь случившееся приводит меня в кружение, как было и теперь, то не без внимания смотрел я на видимое, и это зрелище было для меня уроком.

Я сказал себе: не море ли жизнь наша и дела человеческие? И в ней много соленого и непостоянного. А ветры – это не постигающие ли нас искушения и всякая неожиданность? Сие-то, кажется мне, примечая, досточудный Давид говорит: спаси мя, Господи, яко внидоша воды до души моея; избавь меня из глубин водных, приидох во глубины морския, и буря потопи мя (Пс. 68:2–3). Что же касается до искушаемых, то одни, рассуждал я, как самые легкие бездушные тела, увлекаются и нимало не противостоят напастям, потому что не имеют в себе твердости и веса, доставляемых разумом целомудренным и готовым бороться с встретившимися обстоятельствами; а другие, как камень, достойны того Камня, на Котором мы утверждены и Которому служим. Таковы все, которые, руководясь умом любомудрым и стоя выше низкой черни, все переносят твердо и непоколебимо и посмеваются колеблющимся или жалеют о них – посмеваются по любомудрию, жалеют по человеколюбию. Сами же для себя вменяют в стыд отдаленные бедствия презирать и даже не почитать бедствиями, но уступать над собой победу настоящим, и притом кратковременным, как будто они постоянны; оказывать любомудрие безвременно, а в случае нужды оказываться нелюбомудрыми; что подобно тому, как если бы стал почитать себя отличнейшим борцом, кто никогда не выходил на поприще, или искусным кормчим, кто высоко думает о своем искусстве в тихую погоду, а в бурю бросает из рук кормило.

10. Но как уже один раз остановился я на сем рассуждении, то встретил и другое подобие, весьма приличное настоящему предмету. Может быть, почтете меня стариком и баснословом, когда сообщу вам оное, однако же вы должны узнать это, потому что, как известно, и Писание неоднократно употребляет такие подобия для ясности изложения. По баснословию, есть дерево, которое зеленеет, когда его рубят, и противоборствует железу, – а если о необыкновенном должно и выражаться необыкновенно, – которое смертью живет, от сечения разрастается, истребляемое – умножается. Конечно, это баснь и произвол вымысла, но мне представляется, что таков же точно и человек любомудрый. Он прославляется в страданиях, скорби обращает в повод к добродетели, украшается несчастьями, не превозносится десными оружии правды, не изнемогает пред шуими (2Кор. 6:7), но в различных обстоятельствах всегда пребывает одинаков или делается еще светлее, как золото в горниле.

Посмотрим на него так. Знатного ли он происхождения – наравне с благородством крови покажет в себе благонравие, так что заслужит уважение в двояком отношении, станешь ли разбирать его родословие или смотреть на него самого. Или он статуя низкой работы и из дешевого брения (если есть различие между брением и брением) – заменит это духовным благородством, которое каждый напечатлевает сам в себе к худшему или лучшему, а всякое другое благородство, которое в нас всевается или грамотами нам сообщается, отметит ничего не стоящим и подложным. Ибо благородство бывает троякое. Одно – свыше, и по оному все мы равно благородны, потому что все созданы по образу Божию. Второе зависит от плоти, и по оному, так как оно состоит в тлении, не знаю, благороден ли кто. Третье познается по порокам и по добродетелям, и в нем участвуем мы больше или меньше в той мере, как думаю, в какой сохраняем или растлеваем в себе образ Божий. Сие-то последнее благородство возлюбит истинный мудрец и истинно любомудрый. Четвертый род благородства, которое зависит от грамот и указов, тогда удостою слова, когда соглашусь признать красотой подрумяненную красоту или уважать обезьяну, которой велено быть львом. 11. Юноша ли он? Мужественно восстанет против страстей и воспользуется юностью, для того чтобы не подвергнуться чему-либо свойственному юным, но в юном теле показать старческое благоразумие, и возрадуется о победе больше, нежели увенчанные в Олимпии. Ибо одержит победу на общем позорище – на позорище вселенной, и победу не продажную^[227].

Преклоняется ли он к старости – но не состареется душой, встретит кончину как предустановленный день необходимого освобождения, с радостью перейдет в жизнь грядущую, где нет ни незрелого, ни старца, но все совершенны по духовному возрасту. Наделен ли он цветущей красотой – в одной красоте будет просиявать у него другая, в телесной – душевная. Сохранился ли без повреждения цвет его красоты – он углублен сам в себя и не знает, смотрят ли на него другие. Безобразна ли его наружность – зато благообразен сокровенный его человек, как цветистая и самая благовонная роза, которая еще не раскрылась из своей оболочки, не имеющей ни цвета, ни запаха. Красный добротой паче сынов человеческих, он не даст и времени посмотреть на его внешность, обращая зрителя к иному. Крепок ли он по внешнему человеку – употребит здоровье к лучшему: подаст совет, поразит словом, будет говорить смело, станет проводить время во бдении, спать на голой земле, поститься, истощать вещественное, созерцать земное и небесное и со всем тщанием помышлять о смерти. Сделается ли он болен – станет бороться с болезнью. А если будет побежден, то одержит верх, достигнув того, чтобы уже не бороться. Богат ли он – умудрится расточить богатство и из своего имущества, как распорядитель чужого, будет уделять нуждающимся, чтобы и приемлющему послужило это во благо, и ему самому сосредоточиться в Боге, ничего не имея, кроме креста и тела. 12. Беден ли он – обогатится в Боге, посмеваясь над имеющими у себя многое; потому что они как непрестанно приобретают, так непрестанно нищенствуют, имея нужду еще в большем, и пьют, для того чтобы чувствовать больше жажды. Алчет ли он – препитается с птицами, которые кормятся, не сея и не возделывая земли; проживет с Илией у сарептянки. Чванец елея не оскудеет, и водонос муки не умалится (3Цар. 17:14); первый непрестанно будет источать, другой приносить обильную жатву, чтобы страннолюбивая вдова сподобилась чести и питатель имел пропитание. Жаждет ли он – источники и реки дадут ему питие, не упояющее и не мерой подаваемое; а если и везде оскудеют воды от бездождия, то, может быть, он будет пить из потока (3Цар. 18:5). Потерпит ли он холод – его терпел и Павел (2Кор. 11:27). Притом долго ли потерпит – есть одеяние и из камня, в чем да уверит тебя Иов, который говорит: занеже не имеяху покрова, в камение облекошася (Иов. 24:8).

Рассмотри и большие еще совершенства. Будут ли его злословить – он препобедит тем, что за злословие не воздаст злословием. Будут ли его гнать – перенесет. Будут ли хулить – утешится (1Кор. 4:13). Будут ли клеветать –станет молиться. Ударят ли в десную ланиту – обратит и другую; а если б у него была третья, подставил бы и ту, чтобы ударившего скорее научить великодушию, вразумить его делом, когда не мог словом. Будут ли ругаться над ним – сие терпел и Христос. И он почтен будет участием в Христовых страданиях. Назовут ли самарянином, скажут ли, что он имеет в себе беса – все примет с Богом. Сколько бы многочисленны ни были его страдания, все еще недостанет многого: оцета, желчи, тернового венца, тростникового скипетра, багряницы, креста, гвоздей, сраспинаемых разбойников, мимоходящих и хулящих. Богу надлежало и в том преимуществовать, чтобы в самом посрамлении претерпеть большее! 13. Нет ничего столь непреодолимого и непобедимого, как любомудрие! Все уступит скорее, нежели любомудрый. Это осел дивий в пустыне, как говорит Иов, ничем не связанный и свободный, смеяйся многу народу града, стужания данническаго не слышай (Иов. 39:7). Это единорог – животное самовольное. Похощет ли ти работати, привяжешь ли его при яслех (Иов. 39:9), подведешь ли под ярмо? Когда лишен он будет всего на земле, у него готовы крылья, как у орла; он возвратится в дом настоятеля своего, воспарит к Богу. Скажу кратко: непреодолимы только Бог и Ангел, а в-третьих – человек любомудрый, невещественный в веществе, неограниченный в теле, небесный на земле, бесстрастный в страданиях, всему уступающий победу, кроме самомнения и тех, которые думают овладеть им, побеждающий своим низложением.

Пoелику же слово мое, начав с представленного мной подобия, изобразило любомудрого мужа, то по сему изображению рассмотрим сами себя. Мнюся бо и аз Духа Божия имети (1Кор. 7:40), хотя нечто из сказанного может уязвлять и низлагать меня, чтобы мои ненавистники и враги, если найдут меня побежденным, имели извинение ежели не намерению, то, по крайней мере, поведению своему; а если окажусь совершеннее и выше нападающих на меня – или оставили злобу свою, или изобрели новый путь неправды (так как настоящий мною презрен) и сверх злобы своей не могли быть обличены в неразумии, как беззаконнующии вотще (Пс. 24:3) и не имеющие сделать неправды, о чем стараются. 14. Посмотрим же, чем оскорбят меня решающиеся на все, что только может сделать человек в обиду человеку. Назовут невеждой? Я знаю одну мудрость – бояться Бога. Ибо начало премудрости страх Господень (Притч. 1:7) и: конец слова, все слушай, Бога бойся (Еккл. 12:13). Так сказал премудрый Соломон. Посему пусть докажут, что во мне нет страха, и тогда победят. А что касается до иной мудрости, то я частью сам оставил ее, а частью желаю и надеюсь приобрести по упованию на Духа. Укорят в бедности? Но она мое избыточество. Охотно бы совлек я с себя и сии рубища, чтобы без них идти по терниям жизни! Охотно, как можно скорее, сложил бы с себя и этот тяжелый хитон ^[228], чтобы получить более легкий. Назовут убежавшим из отечества? Как низко думают о нас сии в подлинном смысле ругатели и ненавистники странных! Разве есть определенное местом отечество у меня, для которого отечество везде и нигде? А ты разве не странник и не пришлец? Не хвалю твоей обители, если так думаешь; смотри чтобы не лишиться тебе истинного отечества, в котором должно заготовлять себе жительство. А за старость и болезненность не укоряй нас. В этом виновны не только вещество и природа, но (узнай нечто из моих таин!) немало истощено и рассудком (похвалюсь тем несколько). Да и ты, тучнеющий и питающий плоть свою, не составляешь для меня приятного зрелища. Хорошо, если бы и у тебя видно было несколько седин и бледности, чтобы можно было увериться, что ты человек разумный и любомудрый! 15. Что же еще? Низложат с престолов? С каких? Разве с удовольствием вступил я теперь на престол и прежде вступал? Разве почитаю блаженными тех, которые восходят на престолы? Разве сделаешь их для меня приятными ты, восходящий недостойно? Разве случившееся недавно не обнаружило перед вами моего образа мыслей? Или и это была одна забава и испытание любви, как могут частью подозревать, а частью разглашать люди искусные на то, чтобы собственные свои пороки видеть в других? Что же значило сокрушение? Что же значили заключения, которые всенародно произносил я сам на себя? Что значили слезы, которые ко мне, едва не возненавиденному за сопротивление, возбудили в вас жалость? Лишат председательства? Но когда и кто из благомыслящих дорожил им? А ныне бегать его, по моему мнению, есть верх благоразумия. Ибо за него все у нас приходит в замешательство и колеблется; за него пределы вселенной^[229] мятутся подозрением и ведут какую-то невидимую и не имеющую наименования брань; за него мы, сотворенные Богом, подвергаемся опасности стать тварью людей и лишиться великого и нового имени. О, если бы не было ни председательства, ни предпочтения мест, ни мучительных преимуществ и нас различали по одной добродетели! А нынешний порядок – стать справа, слева, в середине, выше и ниже, идти впереди или рядом – произвел у нас много напрасных замешательств, многих низринул в пропасть и поставил на стороне козлищ, многих не только из низших, но даже из пастырей, которые, быв учителями Израилевыми, сих не уразумели (Ин. 3:10). 16. Не допустят к жертвенникам? Но я знаю другой жертвенник, образом которого служат ныне видимые жертвенники, на который не восходили ни орудие, ни рука каменотесца, на котором не слышася железо (3Цар. 6:7), которого не касались художники и хитрецы, но который весь – дело ума и к которому восходят созерцанием. Ему буду предстоять я, на нем пожру приятное Богу (Лев. 1:45) – и жертву, и приношение, и всесожжения, столько же лучшие приносимых ныне, сколько истина лучше тени. О нем, как думаю, любомудрствует и великий Давид, говоря: и вниду к жертвеннику Бога, веселящаго духовную юность мою (Пс. 42:4). От сего жертвенника не отвлечет меня никто, сколько бы ни желал. Изгонят из города? Но не изгонят вместе и из того града, который горе. Если же это возмогут сделать мои ненавистники, то действительно победят меня. А доколе не в силах сделать сего, дотоле брызжут только в меня водой и бьют ветром или забавляются сновидениями. Так я смотрю на их нападения! Отнимут имущество? Какое? Если мое, то пусть подрезывают крылья, которых я не подвязывал. А если церковное, то из-за него и вся брань, из-за него ревнует о ковчежце тать (Ин. 12:6) и предает Бога за тридесять сребреников, что всего ужаснее; ибо такой цены стоит не предаваемый, но предатель. 17. Запретят вход в дом? Пресекут способы к роскоши? Отдалят от друзей? Но, как видишь, обременили мы весьма многих, хотя и были ими приглашаемы (не хочу быть неблагодарным). Если же и обременили, то разве тем больше, что щадили их, а не тем, что были ими принимаемы. Причиной сему то, что меня покоил один благочестивый и боголюбивый дом, бывший для меня тем же, чем дом суманитяныни для Елиссея, – родственный мне по плоти, родственный и по духу, на все щедрый, дом, в котором возрастал единодушием и сей народ, не без страха и не без опасности скрывая гонимое еще благочестие. Да воздаст Господь дому сему в день воздаяния! А если я гоняюсь за роскошью, то пусть забавляются надо мной ненавидящие меня. Нет зла, которого бы я в большей мере не желал себе. Что касается до друзей, то очень знаю, что одни, и потерпев что-либо худое, не убегут от меня, ибо соболезнование производится только общим терпением обид. А если буду презираем другими, то я уже приобучился сносить презрение. Ибо одни из друзей и искренних, даже явным образом, прямо приближишася и сташа; другие, наиболее человеколюбивые, отдалече мене сташа (Пс. 37:12–13), и в ночь ^[230] сию все соблазнились. Едва и Петр не отрекся, а может быть, и не плачет горько, чтобы уврачевать грех. 18. И видно, что я один смел и исполнен дерзновения, я один благонадежен среди страха, один терпелив – и выставляемый напоказ народу, и презираемый наедине, известный Востоку и Западу тем, что против меня ведут брань. Какое высокоумие! Аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое: аще востанет на мя брань, на Него аз уповаю (Пс. 26:3). Не только не почитаю страшным чего-либо из настоящих событий, но даже забываю о себе, плачу об оскорбивших меня, о сих некогда членах Христовых, членах, для меня драгоценных, хотя они ныне и растлены, о членах сей паствы, которую вы едва не предали даже прежде, нежели она собрана воедино. Как вы расторглись и других расторгли, подобно волам, от уз разрешенным (Мал. 4:2)? Как воздвигли жертвенник против жертвенника? Како Быша в запустение внезапу (Пс. 72:19)? Как сечением своим и сами себе нанесли смерть, и нас заставили болезновать? Как простоту пастырей употребили в пагубу паств? Ибо не пасомых стану порицать за неопытность, но вас винить за вашу злобу. В погибели твоей, Израилю, кто поможет (Ос. 13:9)? Какое найду заживляющее врачевство? Какую обвязку? Как соединю разделенное? Какими слезами, какими словами, какими молитвами исцелю сокрушенное? Один остается способ. 19. Троица Святая, поклоняемая, совершенная, право нами сочетаваемая и почитаемая, Твое дело сие, Тебе принадлежит слава совершения! Ты восстанови снова нам сих столько удалившихся от нас, и пусть самое отделение научит их единомыслию! Ты нам за здешние труды воздай небесным и безмятежным. А первое и величайшее из сих благ – озариться Тобой совершеннее и чище и познать, что Тебя одну и ту же можно и представлять Единицей, и находить Троицей, что Нерожденное, и Рожденное, и Исходящее – одно естество, три личности, един Бог, Иже над всеми и чрез всех и во всех (Еф. 4:6), Бог, к Которому ничто не прилагаемо и в Котором ничто не перелагаемо, не умаляемо, не отсекаемо, Которого отчасти уже постигаем, отчасти стараемся постигнуть и некогда постигнут, яко же есть, те, которые хорошо Его искали здесь и в жизни, и в созерцании. Ему слава, честь, держава во веки. Аминь.

Слово 27. Против евномиан^[231] и о богословии первое, или предварительное

1. Слово к хитрым в слове, и начну от Писания: се аз на тя, горде (Иер. 50:31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, а даже, как вижу, и руки, которым приятны скверные суесловия, и прекословия лжеименного разума, и ни к чему полезному не ведущие словопрения (1Тим. 6:4, 20). Ибо Павел, проповедник и вводитель слова сокращенна (Рим. 9:28), учитель и ученик рыбарей, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те, о ком у нас речь, так же были несколько искусны в деятельном любомудрии, как оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова. Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как шашками. 2. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно – задать или решить какой-нибудь вопрос, и походят на зрелищных борцов, представляющих не те борьбы, которые ведут к победе по законам ратоборства, но те, которые привлекают взоры не знающих дела и похищают у них одобрение. И надобно же, чтобы всякая площадь оглашалась их речами, чтобы на всяком пиршестве наводили скуку, пустословие и безвкусие, чтобы всякий праздник делался непраздничным и полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле – в предложении вопросов, чтобы во всяком женском тереме – этом убежище простодушия – нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищаем был цвет стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и невыносимо, даже есть опасность, что и великое наше таинство^[232] обратят в низкое ремесло, то пусть сии соглядатаи окажут столько терпения, чтобы, когда отеческое сердце наше приходит в волнение и чувства наши терзаются, как говорит божественный Иеремия (4:19), им без ожесточения принять сие о них слово и, хотя несколько, если только могут, удержав язык, преклонить к нам слух. И, без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого, однако же плодоприносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдете от меня, смеясь и над сим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и злословию на меня, что доставит вам еще большее удовольствие. Не подивитесь же, если скажу слово и оно будет не по вашему закону и странно для вас, которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав: невежественно и дерзко) утверждаете о себе, что знаете все и всему в состоянии научить.

3. Любомудрствовать о Боге можно не всякому, – да! не всякому. Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к сему люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере очищают, и душу, и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? Когда бываем свободны от внешней тины^[233] и мятежа, когда владычественное в нас^[234] не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен, перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо, действительно, нужно упраздниться, чтобы разуметь Бога (Пс. 45:11), и егда приимем время, судить о правоте богословия (Пс. 74:3). Перед кем же можно? Перед теми, которые занимаются сим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристаний, зрелищ и песней, по удовлетворении чреву и тому, что хуже чрева, ибо для последних составляет часть забавы и то, чтобы поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, до какой простираются состояние и способность разумения в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки или яства вредят одни слуху, другие телу или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим и сильные дожди – земле, так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.

4. И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди на все готовые и скорые!). Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать, и, если можно так выразиться, кроме сего не должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и нощь (Пс. 1:2), вечер и заутра и полудне поведать (Пс. 54:18), и благословлять Господа на всякое время (Пс. 33:2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то лежа, и востая, и идый путем (Втор. 6:7), и исправляющий другие дела должен памятовать о Боге и сим памятованием возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно; даже запрещаю не богословствование, как бы оно было делом неблагочестивым, но безвременность и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то что он мед, если принят в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл. 3:1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка; как, например, совершенно не приличны цветы зимой, мужской наряд на женщине и женский на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Неужели же ни во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность?

5. Нет, друзья и братия (все еще называю вас братиями, хотя ведете себя и не по-братски)! Не так будем рассуждать, не побежим далее цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника – разум, и отринув добрую узду – благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на земли чуждей (Пс. 136:4), то есть вслух всякому, и стороннему и нашему, и врагу и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрез меру тщательно наблюдает за нами и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в пламя, сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу, выше попаляющего все окрест себя вавилонского пламени. Пoелику в собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как назвать это?) неудачи или погрешности.

Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать приличия в таких предметах. Напротив того, если невозможно истребить вражды, по крайней мере согласимся в том, чтобы о таинственном говорить таинственно и о святом – свято. Перед имеющими оскверненный слух не станем повергать того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтобы в сравнении с нами оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители срамных басен и вещей; потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое благоприличие, как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании; тем паче что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.

6. О рождении Бога, о сотворении, о Боге из не сущих ^[235], о сечении, делении и разрешении для чего слушать тому, кто слушает сие неприязненно? Для чего обвинителей делаем судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями примет слово о сем тот, кто одобряет прелюбодеяния и деторастления, кто поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера и за день творил себе богов, богов, отличающихся делами самыми постыдными? Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И богословия твоего не сделает ли он поборником собственных своих богов и страстей? Если мы сами употребляем такие речения во зло, то еще труднее убедить противников наших, чтобы любомудрствовали, как следовало бы нам. Если мы сами у себя обретатели злых (Рим. 1:30), то как им не коснуться того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани! Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают собственный свой дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, почитая их чужими!

7. Но отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший в глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет второй предмет нашего слова) и, как изваяние, иссечем богослова во всей красоте. Прежде же всего размыслим о том, что значит такое ревнование о слове и эта болезнь языка. Что за новый недуг? Что за ненасытимость? Для чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни братолюбия, ни любви супружеской, ни девства; не дивимся ни питанию нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела постами, не преселяемся к Богу молитвой, не подчиняем (как правильно рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть персти духу; не обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не удерживаем за собой владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости, делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блуднического смеха, ни наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозе окно (Иер. 9:21), то есть через чувства. У нас все напротив. Как цари даруют пощаду после победы, так мы даем свободу страстям других, если только поблажают нам и дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога, и за недоброе воздаем худой наградой, за нечестие – своевольством.

8. Но вопрошу тя мало, совопросник и вещий муж, ты же ми отвещай, говорит Иову Вещавший сквозе бурю и облаки (Иов. 38:1–3). Что слышишь: много у Бога обителей или одна? – Без сомнения, согласишься, что много, а не одна. Все ли они должны наполниться? Или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? – Конечно, все, потому что у Бога ничего не бывает напрасно. – Но можешь ли сказать, что разумеешь под такой обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную блаженным, или что другое? – Не другое что, а это. – Но, согласившись в сем, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам сии обители, или нет ничего такого? – Непременно есть нечто. – Что же такое? – Есть разные роды жизни и избрания и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. – Итак, всеми ли путями или некоторыми из них должно идти? – Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то сколько может большим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и сие невозможно, то примется в уважение, как мне по крайней мере кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно. – Правильно разумеешь сие. Посему что же, по твоему мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один, и притом тесен? – Путь один относительно к добродетели, потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому, что для многих непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. – Но если сие справедливо, то почему же, наилучший, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все прочие пути, а стремитесь и поспешаете на этот один путь, на путь, как вам представляется, разума и умозрения, а как я скажу – пустословия и мечтательности? Да вразумит вас Павел, который по исчислении дарований сильно упрекает за сие, говоря: еда вcu апостоли? еда вcu пророцы? и так далее (1Кор. 12:29).

9. Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен как Илия, удостоен богоявления как Моисей, небесен как Павел. Для чего же и других не больше как в один день делаешь святыми, производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость и составляешь многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего располагаешь против нас состязателей, как в древности баснословие гигантов? Для чего, сколько есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор в одну яму, и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую рабочую и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?

Ты возражаешь и против сего? У тебя нет другого занятия? Языку твоему необходимо должно господствовать? Ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользой недуг сей. 10. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи, преселения и круговращения наших душ, припамятование и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий промысл, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников. Рази пустоту и полноту и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах, о демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о прорицалищах, о вызывании богов и душ, о силе звезд.

А если ты не удостаиваешь сие и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи любочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мире или мирах, о веществе, о душе, о разумных – добрых и злых – природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии, Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях не бесполезно, и не получить успеха не опасно. О Боге же будем рассуждать теперь не много, но в скором времени, может быть, совершеннее, о Самом Христе, Господе нашем, Которому слава во веки, аминь.

Слово 28. О богословии второе

1. В предыдущем слове очистили мы понятие о богослове, объяснив, каков он должен быть, перед кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно, ему должно быть, сколько можно, чистым, чтобы свет приемлем был светом, любомудрствовать перед людьми усердными, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бесплодным; любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кружимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих; притом любомудрствовать, сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на сие объяснений, когда мы поновили себе поля Божии, чтобы не сеять на тернии (Иер. 4:3), и уровняли лицо земли, сами образовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим уже к изложению богословия. Управить же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово; Отцу – да благоволит о нем, Сыну – да содействует ему, Духу – да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно сочетаваемое, что и выше разумения!

2. Но теперь, когда охотно восхожу на гору или, справедливее сказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по немощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), – теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мной и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но стань издалеча, по достоинству своего очищения; кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие не безопасно), а если очищен на время, останься внизу и внимай единому гласу и трубе, то есть голым речениям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взирай как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и богословии, тот не скрывайся в лесу с тем злым умыслом, чтобы, напав нечаянно, уловить какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово и своими хулами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы, иначе он камением побиен и сокрушен будет (Евр. 12:20), злый зле погибнет (Мф. 21:41), потому что истинные и твердые учения для зверонравных суть камни; погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер. 13:23); или лев, восхищаяй и рыкаяй (Пс. 21:14), который ищет или наших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу; или свиния, которая попирает прекрасные и блестящие бисеры истины (Мф. 7:6); или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв. 1:8); или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая, смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питается мертвыми и смердящими телами, также мелким виноградом (потому что не достать ей крупного); или другое сыроядное животное, запрещенное Законом, нечистое для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей, по причине открытого и сокровенного смысла в Законе, – открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для немногих и простирающихся горе.

3. Но что со мной сделалось, друзья, таинники и подобные мне любители истины? Я шел, с тем чтобы постигнуть Бога; с этой мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собравшись, сколько мог, сам в себя, восходил я на гору. Ho когда простер взор, едва увидел задняя Божия (Исх. 33:22–23), и то покрытый Камнем (1Кор. 10:4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И, приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им Самим, то есть Самой Троицей; созерцаю не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается Херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся. А это, сколько знаю, есть то величие, или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8:2), которое видимо в тварях, Богом и созданных, и управляемых. Ибо все то есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом фараону, хотя с Павлом взойдешь до третияго неба и услышишь неизреченны глаголы (2Кор. 12:4), хотя станешь и их выше, удостоившись ангельского или архангельского лика и чина! Ибо все небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако же дальше отстоит от Бога и от совершенного Его постижения, нежели сколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.

4. Итак, опять должно обратиться к началу. «Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно», – так любомудрствовал один из эллинских богословов^[236], и, думаю, не без хитрой мысли; чтобы почитали его постигшим, сказал он: трудно, и чтобы избежать обличения, наименовал сие неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне достаточно, то, по крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь великий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвышенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак – эта грубая плоть – служит препятствием к уразумению истины. Не знаю, возможно ли сие природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его, если не вполне, то совершеннее и определеннее нас, и притом по мере своего чина одни других больше и меньше. Но об этом не прострусь далее. 5. Что же касается до нас, то не только мир Божий превосходит всяк ум и разумение (Флп. 4:7), не только уготованного по обетованиям (1Кор. 2:9; Ис. 64:4) для праведных не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить, но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды (Пс. 8:4), и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Ho в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижимее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли.

6. Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей искренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаемся в неведении! Весьма большая разность быть уверенным в бытии чего-нибудь и знать, что оно такое. Есть Бог – творческая и содержительная причина всего; в этом наши учителя – и зрение ^[237], и естественный закон: зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой или, скажу так, неподвижно движется и несется; естественный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде оного. Ибо вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог все осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и расположение или слышит самую игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лично. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохраняющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмыслен, кто, следуя естественным указаниям, не восходит до сего познания сам собой.

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под понятием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем сие докажет? Кто достигал до последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь толикого дарования? Кто до того отверз уста разумения и привлек Дух (Пс. 118:131), что при содействии сего Духа, все испытующаго и знающего, даже глубины Божия (1Кор. 2:10), постиг он Бога, и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? 7. Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставишь себя выше всех философов и богословов и хвалишься без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконечным, не имеющим ни пределов, ни очертания, неосязаемым, незримым? Неужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество – тело и вместе не бесконечно, не беспредельно и проч., так что Оно ни в чем не преимуществует перед нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не разрушаться? Ибо сложность есть начало борьбы, борьба – разделения, разделение – разрушения, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделение; нет сложности, иначе была бы борьба. Посему Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На сем останавливается слово, восходя от последнего к первому. 8. Притом Божие свойство все проницать и все наполнять по сказанному: еда небо и землю не Аз наполняю, глаголет Господь (Иер. 23:24), и еще: Дух Господень исполни вселенную (Прем. 1:7), – как сохранится, если Бог иное ограничивает Собой, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мир, и у нас все уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и утратит все Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в противоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмысленнее Эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное, и притом, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело, так как у них слова носятся и составляются произвольно, a y меня теперь спор не об этом), то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать сие тело? Не говорю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и сие предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется все? Чем приводится в движение и то, от чего все движется? А потом, что движет и это самое? – и так далее до бесконечности. Притом как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть оно нечто переносимое?

9. Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское, то откуда известно, что Ангелы телесны, какие у них тела, и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело высшее ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустословия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из сего видно, что Бог не есть тело. Да сего не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных; такое учение не нашего двора. А потому остается предположить, что Бог не телесен.

Но если не телесен, то сие не изображает и не объемлет сущности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безначален, неизменяем, нетленен и что еще сказуется о Боге и о принадлежащем Богу. Ибо в Нем – Сущем – выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив того, кто имеет истинно ум Божий и усовершился в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть все бытие. К изображению и изъяснению того или другого из предметов твоего рассуждения не достаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно определить мыслимое, то должен наименовать подлежащее сих сказуемых (ибо сие телесное, и рожденное, и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь, изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, чем Он не есть, а, напротив? к тому, чем Он не есть, присовокупит и то, что Он есть (тем паче что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать поодиночке все); присовокупит, чтобы через исключение того, чем не есть, и через положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот поступает почти так же, как если бы на вопрос: сколько составит дважды пять – отвечать: не составит ни двух, ни трех, ни четырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, чем он не есть, нежели исключая то, чем он не есть, показать, что он есть.

10. Пoелику же Божество у нас не телесно, то продолжим несколько свое исследование. Нигде или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной слишком пытливый спросит: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет, так, может быть, и то, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения Он или в мире, или выше мира. Но если в мире, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем миром будет ограничиваться и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мире! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел мир? А и это затруднит также немало. Если же Бог выше мира, то неужели нет ничего, что отделяло бы Его от мира? Где это нечто высшее мира? Как представить себе превышающее и превышаемое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или необходимо должна быть среда, которой бы ограничивался мир и то, что выше мира? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божество необходимо будет ограничено, если Оно постигнется мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

11. Для чего же я рассуждал о сем, может быть, излишнее, нежели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердившегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте речений – ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя соузы и разрешая сокровенная, что составляло великое чудо в Данииле (Дан. 5:12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим вначале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо зависть далека от Божия естества, бесстрастного, единого благого и господственного, особенно зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочтительнее словесных тварей? Притом и самое сотворение наше есть верх благости. А также причиной сему не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Ис. 1:11), как будто бы непостижимость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо пролагать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. 12. Но ежели есть на сие другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, прозирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, ходящие в следах бездны (Иов. 38:16). Сколько же можем постигать мы, которые неудобосозерцаемое измеряем малыми мерами, сие нужно, может быть, для того чтобы удобство приобретения не делало удобной и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно, как с трудом приобретенное легче у себя удерживаем, так удобно приобретенное всего скорее презираем, по самой возможности приобрести снова. А потому имеющие ум почитают благодеянием самую трудность получить благодеяние. Может быть, нужно сие и для того, чтобы не потерпеть нам одной участи с падшим денницей, чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Господом Вседержителем (Иов. 15:25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожидавшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награду за трудолюбие и светлую жизнь. Посему-то между нами и Богом стоит сия телесная мгла, как древле облако между египтянами и евреями. Ибо сие-то значит, может быть, положи тьму за кров свой (Пс. 17:19), то есть нашу дебелость, через которую прозревают немногие и немного.

Но кто озабочен сим, тот пусть и любомудрствует, пусть и восходит на верх размышления. A нам, узникам земным, как говорит божественный Иеремия (Плач. 3:34), нам, покрытым этой грубой плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы кто ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена, или как зрение не может сблизиться с зримыми предметами без посредства света и воздуха, или как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо телесного. Ибо всегда превзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как можно более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И сие увидим из следующего. 13. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное сему не наименования ли первого естества? И что же? Представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свойственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воздухом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть что светит? А каким представляешь ум? Не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движения ли? Представляешь ли какое слово, кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить, исчезающего)? Да и мудрость в твоем понятии – что, кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или человеческих? А также правда и любовь не похвальные ли расположения, которые противоборствуют – одно неправде, а другое ненависти, и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают и изменяют, производя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматривать Божество, сколько возможно, Само в Себе, отступившись от сих образов и собрав из них какое-то единственное представление? Но что же это за построение ума, которое из сих образов собрано и не то, что они? Или как единое, по естеству своему не сложное и не изобразимое, будет заключать в себе все сии образы и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он, при немощи своей, рассматривает то, что превышает его силы!

Пoелику всякая разумная природа хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же не может постигнуть ее, по изъясненному мной, то, истаивая желанием, находясь как бы в предсмертных муках и не терпя сих мучений, пускается она в новое плавание, чтобы или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету, ибо что видимое выше и богоподобнее видящего, и притом в такой мере, чтобы видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, употребить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

14. От сего-то стали поклоняться кто солнцу, кто луне, кто множеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мире и качеством и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же – что кому встретилось в ряду видимых вещей, признавая богом все представлявшееся для них прекрасным. Некоторые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям сперва родных, – и это были люди, без меры предавшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших, а потом и чужих, – и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем, сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обычай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъявить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем богом, а в содействие обольщению присоединялась какая-нибудь басня. 15. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь к сему близкое, потому что в этом находили (конечно, не доброе и не справедливое) оправдание собственных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землю, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя какого-нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиры, которые приманили к себе своей многоценностью, узаконили чествовать их кровьми и туками, а иные даже самыми гнусными делами, и сумасбродствами, и человекоубийством. Ибо таким богам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четвероногим, пресмыкающимся, тому, что в сих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов, и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумны и получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это одно из ухищрений лукавого, который самое добро обратил в зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользовался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рассеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смерти и погибели.

16. Так было с ними, но наш руководитель – разум. И пoелику мы, хотя также ищем Бога, впрочем, не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и правителя, то разум, рассмотрев видимое, обозрев все, что было от начала, не останавливается на сем. Ибо нет основания присвоять владычество тому, что по свидетельству чувств равночестно. А посему через видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водой, лучше же сказать, то, что и сего первоначальнее, – небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел сие в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном течении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во все вложил закон, по которому все движется и управляется? Кто же художник сего? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю; кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло все первоначально? Другой ли кто или случай? Конечно, другой, а не случай. Кто же сей другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум – сей первоначальный в нас и всем данный закон!

17. Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют о сем желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда сие богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединятся со сродным себе, когда образ взойдет к Первообразу, к Которому теперь стремится. И сие, как думаю, выражается в том весьма любомудром учении, по которому познаем некогда, сколько сами познаны (1Кор. 13:12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и как бы малый отблеск великого света.

Посему если кто познал Бога и засвидетельствовано, что он познал, то познание сие приписывается ему в том отношении, что сравнительно с другим, не столько просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным, не как действительно совершенное, но как измеряемое силами ближнего.

18. Посему Енос упова призывати Господа (Быт. 4:26); и заслугу его составляло упование, и упование не касательно ведения, но призывания. Енох же преложен (Быт. 5:24); но постиг ли естество Божие или имел еще постигнуть – сие неизвестно. И в Ное, которому вверено было целый мир, или семена мира, спасти от вод малым древом, избегающим потопления, одно преимущество – богоугодность (Быт. 6:5). И великий патриарх Авраам хотя оправдался верой и принес необычайную жертву – образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека, и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лествицу и восхождение Ангелов; он таинственно помазует столп (может быть, назнаменуя помазанный за нас Камень), дает месту в честь Явившегося на нем наименование дом Божий (Быт. 28:17), борется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу), носит на теле знамения борьбы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу, и в награду за благочестие получает изменение в имени, из Иакова переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, доселе не похвалился, что всецело объял естество Божие или зрак Божий. 19. И Илии не ветер крепкий, не огнь, не трус, как знаем из истории (3Цар. 19:12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая сим в праведнике нечто превыше человеческое. Не удивительны ли для тебя сперва судия Маной, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: погибли мы, жена, потому что видели Бога (Суд. 13:22), чем показывает, что для человека невместимо Божие даже явление, не только естество; а Петр не пускал в корабль явившегося Христа и отсылал от себя (Лк. 5:3–8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф. 16:16–19). Что скажем об Исаии, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих пророках? Один из них видел Господа Саваофа, седящего на престоле славы, окруженного, славимого и закрываемого шестокрылатыми Серафимами, видел, как его самого очищали углем и предуготовляли к пророчеству (Ис. 6:1–7). Другой описывает колесницу Божию – Херувимов и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (Иез. 1:22–27); и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелживое видение, или представление владычественного в нас, которым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяснимый вид пророчества – сие известно только Богу пророков и причастникам подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них не были, по Писанию, в совете^[238] и сущности Господни (Иер. 23:18): никто не видел и не поведал естества Божия. 20. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третье небо и шествие к оному (или постепенное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только сего касалась тайна Павлова восхищения). Но пoелику сие было неизреченно, то и мы почтим молчанием, выслушаем же самого Павла, который говорит: отчасти разумеваем и отчасти пророчествуем (1Кор. 13:9). Так и подобно сему сознается тот, кто не невежда разумом (2Кор. 11:6), кто угрожает представить доказательство, что говорит в нем Христос (2Кор. 13:3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому все дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зерцал и гаданий (1Кор. 13:12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы: о сем же самом, а не об ином чем, может быть сказано: не можете носити ныне (Ин. 16:12), чем Cамо Слово давало разуметь, что со временем возможем понести и уяснить себе это. И сие же самое Иоанн, Предтеча Слова, великий глас истины, признал невозможным самому миру вместити (Ин. 21:25).

21. Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, когда человеческой мудростью уловляем видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкровенным умом касаясь неприкровенных предметов, подойти сколько-нибудь ближе к истине и напечатлеть в уме чистые его представления. А слово о Боге чем совершеннее, тем непостижимее, ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое маловажное, останавливает и затрудняет ход ума и не дает ему стремиться вперед, подобно тому как браздами вдруг сдерживают несущихся коней и внезапным их потрясением сворачивают в сторону. Так, Соломон, который до преизбытка был умудрен паче всех и до него живших, и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3Цар. 4:29), чем более погружается в глубины, тем более чувствует кружения и почти концом мудрости поставляет найти, сколько она удалилась от него (Еккл. 7:24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю, естество Божие (он знал, что сие совершенно невозможно), а только судьбы Божии; но пoелику не находит конца и отдохновения в восхождении, поскольку любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще неизведанное, то (чудное дело! о если бы и со мной было то же!) заключает речь изумлением, именует все подобное богатством Божиим и глубиною (Рим. 11:33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездною многою (Пс. 35:7), в которой нельзя достать основания ни мерой, ни чувством, то говорит, что удивися разум от него и от состава его и утвердися паче, нежели на сколько простираются его силы и его объем (Пс. 138:6).

22. Оставив все прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе самому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? Что за движение? Как бессмертное срастворено со смертным? Как льюсь я долу и возношусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы и неопределима, и в нас пребывает и все обходит в быстроте своего стремления и течения? Как сообщается и передается со словом, проницает сквозь воздух, входит с самыми предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде сего: как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончательное образование и усовершение? Какое это пожелание и разделение в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источникам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа – словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовью? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как при толиком их множестве особенности неделимых неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно: смертно, потому что прекращается собственная его жизнь, и бессмертно, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.

Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они, по закону и соразмерности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближены, другие отдалены между собой, одни выдались, другие вдались, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как звуки переносятся от звучных орудий и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъяснимым образом сообщается с видимыми предметами, приходит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, – в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковой быстротой и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то несозерцаемыми для ума, приемниками внешнего; много об успокоении во время сна, о сонных видениях, о памяти и припамятовании, о рассудке, раздражительности и пожелании, – коротко сказать, о всем, что населяет этот малый мир – человека.

23. Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в отношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы законы общежития. Отчего одни живут стадами, другие поодиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие кротки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчивы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни неподвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиной, и красотой или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безобразны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторожны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно недеятельны и беспечны? И еще кроме сего: отчего одни пресмыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие не многоплодны; одни долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня слово, если бы описывать все в подробности.

24. Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным своим воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, какой мы – в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, величину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства почти близкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.

Рассмотри также стада птиц непевчих и певчих, разнообразие в их виде и цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на перси? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на древесных ветвях, когда, возбужденные солнцем мусикийствовать в полдень, наполняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто соплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху и, ими свиряя, выводит как бы мерный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется искусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего или, как говорят, с намерением нравиться женскому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой выступкой, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою напоказ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал есть женам ткания мудрость, или испещрения хитрость (Иов. 38:36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. 25. Подивись лучше природной смышлености бессловесных и, если можешь, представь на сие свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дерева или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько трудолюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиугольных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных перегородками, которые в каждых двух чашечках пресекаются под прямым углом. И все сие с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки невидимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных направлениях, и из веществ, неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жилищем и уловляли немощных для пищи. Производил ли что подобное какой Евклид, любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и разнообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы, Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлично живописать и ваять красоту? Сравнится ли Кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или Критский неудобовыходимый и, говоря стихотворчески, нераспутываемый лабиринт, который по ухищрению искусства неоднократно возвращается на прежний след? Умалчиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравьев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.

26. А если доступны тебе причины сего и ты познал, сколько в сем разума, то рассмотри различия растений, до искусственности, примечаемой в листах, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самых плодов, особенно же преимущественную красоту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цветов, запахов не только самых приятных, но и здоровых, привлекательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе все, и что нужно для тебя, и что служит к твоему удовольствию, чтобы ты, сверх прочего, из самых благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.

После сего изойди широту и долготу общей всем матери – земли, обойди морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушей, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источники, не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землей пробираются по каким-то расселинам, и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивление, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани – это безмездное и самосоставное врачевство. Скажи, как и откуда сие? Что значит эта великая и безыскусственная ткань? Здесь все не менее достохвально, станем ли что рассматривать во взаимном отношении или в отдельности. Отчего стоит земля твердо и неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у нее опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться сему, кроме Божией воли. Отчего земля то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и постепенно меняет свои положения и тем богаче удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих или необитаема, поколику перерезывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходит для иного назначения, – везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! 27. А в море, если бы не удивляла меня величина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кротостью, я стал бы дивиться его величине. Пoелику же удивляет тем и другим, то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымается, и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины или, не знаю, какую еще сказать на сие причину? Почему для него, столь огромной стихии, пределом песок? Что могут на сие сказать естествословы, мудрые в пустом, которые, действительно, меряют море малой чашей, то есть предмет великий – своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать о сем из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Повеление окружи на лице воды (Иов. 26:10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумеваешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы для его нужд и сообщений были связаны и суша и море, чтобы отдаленное между собой по природе большими пространствами стекалось в одно для человека? А источников какие первоначальные источники? Разыскивай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто прорыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей – и море не переполняется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разность, что одни растения орошаются сверху, другие напоеваются через корни? Да наслаждусь и я несколько словом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!

28. Теперь, оставив землю и земное, чтобы слово у меня шло порядком, воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на самое небо, выше неба и так далее. Не осмеливается, правда, слово простираться высоко, но прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух – это обильное и неоскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и честно, что уделяется всякому в равной мере, воздух – эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров, воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле, воздух, в котором тела и с которым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, через него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему приписывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, родивый капли росные? Из чиего чрева исходит лед (Иов. 38:28–29)? Кто связуяй воду на облацех (Иов. 26:28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество, удерживаемое словом!) и другую изливает на лице земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободной и неудержимой (довольно и при Ное бывшего очищения! притом Нелживейший не забывает Своего завета) и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: аще затворит небо, кто отверзет (Иов. 12:14), и аще отверзет хляби (Мал. 3:10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и другого, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим мерам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах предложишь мне ты, который гремишь с земли, хотя не блещешь и малыми искрами истины? Причиной сего назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение редчайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение – гром? Или наименуешь какой-нибудь сгнетенный и потом не находящий себе выхода ветер, который, будучи сгнетаем, блистает молнией и, проторгаясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и все, что в воздухе, то коснись уже со мной неба и небесного. Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, когда рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого – своего незнания. Кто округлил небо, расставил звезды? 29. Лучше же сказать, что такое самое небо и звезды? Можешь ли сказать сие ты, человек высокопарный, который не знаешь и того, что у тебя под ногами, не можешь привести в меру себя самого, а любопытствуешь о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Положим, что постигнуты тобой круги, круговращения, приближения и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и все то, за что превозносишь ты чудную науку свою; но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение над каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так, видоизменения луны стали известными для многих и зрение^[239] принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи, какая причина такого устройства и движения? Отчего солнце поставлено в знамение целой вселенной и перед взором всякого, как вождь сонма, светлостью своей затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему доказательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же солнце превосходит их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из другого писания, кроме моего (Пс. 18:6)); такова его сила, что от края до края все объемлет своей теплотой, и ничто не может не ощущать его, напротив того – все им исполняется: и зрение – светом, и телесное естество – теплотой, между тем как оно согревает, но не сожигает, по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты о сей мысли? 30. «Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном», – сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено солнце в движение? Чем непрестанно движется и круговращается оно – неизменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихотворцы, живородящее, никогда не прекращающее ни течения, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землей? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солнце. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в неравенстве? Как солнце производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся; сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собой сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвести скорбного ощущения? Но оставим солнце. Познал ли ты естество и видоизменения луны, меру света ее и пути? И как солнце владычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восставляет человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли ecu соуз плиад и ограждение орионово (Иов. 36:31), яко исчитаяй множество звезд и всем имена нарицаяй (Пс. 146:4), как знающий различие каждой звезды и чин ее движения, чтобы мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца?

Что скажем? Остановить ли нам слово здесь – на веществе и видимом? Или пoелику Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мира, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9:24), то, проникнув за первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая – в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и духом, или и действительно таково. Ибо говорится, что творит Ангелы своя духи и слуги своя пламень огненный (Пс. 106:4), разве творить значит здесь не более как сохранять в подчинении закону, по которому созданы; духом же и огнем называется естество сие частью как мысленное, а частью как очистительное; потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно или сколько можно близко к тому. Видишь, как кружимся в слове и не можем поступить далее! Разве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие-то Ангелы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные силы или умы, природы чистые, беспримесные, непреклонные или неудобопреклоняемые ко злу, непрестанно ликовствующие окрест Первой Причины. Сии природы, как воспел бы о них иной, или от Первой Причины озаряются чистейшим озарением, или по мере естества и чина иным способом приемлют иное озарение; они так вообразили и напечатлели в себе Благо, что соделались вторичными светами и посредством излияний и передаяний Первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости, все обходят, всем и везде с готовностью предстают, по усердию к служению и по легкости естества. Сии умы прияли каждый одну какую-либо часть вселенной или приставлены к одному чему-нибудь в мире, как ведомо сие было все Устроившему и Распределившему, и они все ведут к одному концу, по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу, и притом вечно, не для того чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ), но чтобы не преставали получать благодеяния даже первые по Боге природы.

И если сие воспето по достоинству, то благодарение Троице и Единому в Трех Божеству! А если не достаточнее желания, то и в сем случае победило слово мое, ибо оно трудилось доказать одно то, что выше ума естество даже вторичных существ, а не только Первого и Единого, повременю говорить, Превысшего всех.

Слово 29. О богословии третье, о Боге Сыне первое

1. Сие самое сказал бы иной, желая остановить их готовность к слову, их поспешность и преткновения от поспешности во всяком деле, а еще более в учении о Боге. Но наложить запрещение не важно, – это без труда сделает всякий, кто захочет; от человека же благочестивого и умного требуется, чтобы он заменил запрещаемое собственным рассуждением. Посему в уповании на Святого Духа, Которого они не чтут и Которому мы поклоняемся, как некоторый благородный и зрелый плод, изведу на свет собственные свои мысли о Божестве, каковы бы они ни были. Я не молчал и в другое время, но, напротив того, на сие одно и имел отважность и присутствие духа. Тем паче осмелюсь теперь стать за истину, чтобы сомнением, по суду Божию, как написано, не навлечь на себя неблаговоления (Авв. 2:4). Пoелику же речь бывает двоякого рода, – ею или подтверждается собственное мнение, или опровергается мнение противное, – то и я, предложив сперва собственное учение, попытаюсь потом опровергнуть учение противников, но в том и другом соблюду возможную краткость, чтобы все сказанное удобно было обнять одним взором (так как и они к обольщению людей наиболее простых и скудоумных сочинили слово под именем руководства) и чтобы длинные речи не рассеивали мысль, как воду, которая не заперта в трубе, но льется и растекается по равнине.

2. Три древнейших мнения о Боге: безначалие, многоначалие и единоначалие. Два первых были (и пусть остаются!) игрой ума сынов эллинских. Ибо безначалие беспорядочно, а многоначалие возмутительно; вследствие же сего и безначально, и беспорядочно. То и другое ведет к одному концу – к беспорядку, а беспорядок – к разрушению, потому что беспорядок есть упражнение в разрушении. Но мы чтим единоначалие; впрочем, не то единоначалие, которое определяется единством лица (и одно, если оно в раздоре с самим собой, составит множество), но то, которое составляет равночестность единства, единодушие воли, тождество движения и направления к единому Тех, Которые из Единого (что невозможно в естестве сотворенном), так что Они, хотя различаются по числу, но не разделяются по власти^[240]. Посему Единица, от начала подвигшаяся в двойственность, остановилась на троичности. И сие у нас Отец и Сын и Святой Дух. Отец – Родитель и Изводитель, рождающий и изводящий бесстрастно, вне времени и бестелесно; Сын – Рожденное; Дух – Изведенное, или, не знаю, как назвал бы сие тот, кто отвлекает от всего видимого. Ибо не дерзаем наименовать сего преизлиянием благости, как осмелился назвать один из любомудрых эллинов, который, любомудрствуя о первом и втором Виновнике, ясно выразился: «Как чаша льется через края»^[241]. Не дерзаем из опасения, чтобы не ввести непроизвольного рождения и как бы естественного и неудержимого исторжения, что всего менее сообразно с понятиями о Божестве. Посему, не выходя из данных нам пределов, вводим Нерожденного, Рожденного и от Отца Исходящаго, как говорит в одном месте Сам Бог Слово (Ин. 15:26).

3. «Но когда сие рождение и исхождение?» – Прежде самого когда. Если же надобно выразиться несколько смелее: тогда же, как и Отец. – Но когда Отец? – Никогда не было, чтобы не был Отец. А также никогда не было, чтобы не был Сын и не был Дух Святой. Еще спросишь меня, и опять отвечу тебе. – Когда родился Сын? – Когда не родился Отец. – Когда исшел Дух? – Когда не исшел Сын, но родился вне времени и неизглаголанно, хотя не можем представить себе того, что выше времени, даже желая избегнуть выражений, означающих время, потому что слова когда, прежде, после, исперва не исключают времени, как ни усиливаемся в этом; разве возьмем вечность, то есть продолжение, которое простирается наравне с вечным, а не делится на части и не измеряется ни каким-либо движением, ни течением солнца, что свойственно времени.

«Но если Сын и Дух совечны Отцу, то почему же не собезначальны?» – Потому что Они от Отца, хотя не после Отца. Правда, что безначальное вечно, но вечному нет необходимости быть безначальным, как скоро возводится к Отцу, как к началу. Итак, Сын и Дух не безначальны относительно к Виновнику. Известно же, что Виновнику нет необходимости быть первоначальнее Тех, для Кого Он Виновником, потому что и солнце не первоначальнее света. И вместе Сын и Дух безначальны относительно ко времени, хотя ты и пугаешь сим людей простодушных. Ибо не под временем Те, от Которых время.

4. «Каким же образом рождение бесстрастно?» – Таким, что оно не телесно. Ибо если телесное рождение страстно, то бестелесное – бесстрастно. Но и я спрошу у тебя: каким образом Сын есть Бог, если Он тварь? Ибо творимое не Бог. Не говорю уже, что и в творении, если оно берется телесно, имеет место страдание, как то: время, желание, образование, забота, надежда, скорбь, опасность, неудача, поправка, – все сие и еще многое другое, как всякому известно, бывает при творении. Но дивлюсь, что ты не отваживаешься придумать каких-нибудь сочетаний, сроков чревоношения, опасностей преждевременного рождения и даже признать рождение невозможным, если бы Бог рождал иначе, или еще, перечислив образы рождения у птиц на суше и на воде, подчинить которому-либо из сих рождений рождение Божеское и неизглаголанное или вследствие нового своего предположения вовсе уничтожить Сына. И ты не можешь приметить того, что Кто по плоти имеет отличное рождение (ибо где нашел ты по своим началам Богородицу Деву?), для Того инаково и духовное рождение. Лучше же сказать, Кто имеет не такое же бытие, Тот имеет и отличное рождение.

5. «Какой отец не начинал быть отцом?» – Тот, у Которого бытие не начиналось. А у кого началось бытие, тот начал быть и отцом. Бог Отец не впоследствии стал Отцом, потому что не начинал быть Отцом. Он в собственном смысле Отец, потому что не есть вместе и Сын; равно как и Бог Сын в собственном смысле Сын, потому что не есть вместе и Отец. Ибо у нас отцы и сыны не в собственном смысле, но каждый – и отец и сын, и не в большей мере отец, чем сын, и мы происходим не единственно от отца, но от отца, который вместе и сын, а потому и сами делимся, постепенно становимся человеками, но какими не желали бы и рождающие и рождаемые, так что у нас остаются одни отношения, лишенные действительности.

Но ты говоришь: «Самые слова родил и родился что иное вводят, как не начало рождения?» Что же, если не скажем родился, но рожден от начала, чтобы удобнее было избежать твоих тонких возражений, в которых ты везде отыскиваешь время? Неужели будешь обвинять нас, что перетолковываем сколько-нибудь Писание и истину? Но всякому можно видеть, что в речениях, выражающих время, нередко ставятся времена одно вместо другого, особенно сие употребительно в Божественном Писании, и не только в рассуждении времени прошедшего или настоящего, но и будущего. Например, сказано: вскую шаташася язы́цы (Пс. 2:1), когда еще не шатались; и еще: в реце пройдут ногами (Пс. 65:5), когда уже прошли. Продолжительно было бы перечислять все подобные речения, которые замечены людьми трудолюбивыми.

6. Таково рассмотренное нами их возражение. Каково же следующее? Не до крайности ли привязчиво и бесстыдно? Они говорят: «Отец, восхотев ли, родил Сына или не хотя?» Потом оба случая, как представляется им, завязывают в узел, впрочем, не крепкий, но слабый, и продолжают: «Если не хотя, то по принуждению. Кто же принудивший, и как принужденный – Бог? А если по хотению, то Сын есть сын хотения. Как же Он от Отца?» И вместо Отца выдумывают какую-то новую матерь – хотение. У рассуждающих таким образом приятно слышать одно, а именно что, отступившись от страдания, прибегают к воле, но воля уже не страдание. Посмотрим же затем, как твердо их рассуждение. И всего лучше наперед сойтись с ними как можно ближе. Ты, который без затруднения говоришь все, что тебе захочется, сам от какого родился отца – от хотящего или от не хотящего? Если от не хотящего, то ему сделано принуждение. Какое насилие! И кто же принудивший его? Верно, не скажешь, что природа, ибо в природе – быть и целомудренным. А если от хотящего, то за несколько слогов пропал у тебя отец: ты стал сыном хотения, а не отца. Но перехожу к Богу и к тварям и вопрос твой передаю на суд твоей мудрости. Бог сотворил мир по хотению или принужденно? Если принужденно, то и здесь насилие и насильственно действующий. А если по хотению, то лишены Бога как прочие твари, так более всех ты, изобретатель таких умозаключений, вдающийся в подобные мудрования, потому что между тварями и Творцом становится преградой посредствующее хотение. Но думаю, что иное есть хотящий и иное – хотение, иное рождающий и иное – рождение, иное говорящий и иное – слово, если только мы в трезвом уме. Первый есть движущий, а последнее – род движения. Посему то, чего хотелось, не от хотения, потому что не всегда следует за хотением, и рожденное не от рождения, и слышимое не от произношения, но от хотящего, рождающего, говорящего. А что в Боге, то выше и этого всего. В Нем хотение рождать есть уже, может быть, самое рождение, а не что-либо посредствующее, если только вполне дадим место хотению, а не скажем, что рождение выше хотения. 7. Хочешь ли, сделаю применение к Богу Отцу? У тебя заимствую такую дерзость. Отец – хотящий или не хотящий Бог? И как избежать обоюдного твоего довода! Если хотящий, то когда начал хотеть? Не прежде, чем существовать. Ибо прежде ничего не было. Или в Нем одно хотело, а другое определялось хотением; и потому состоит Он из частей. Не будет ли и Он, по-твоему, плодом хотения? А если не хотящий, что принудило Его быть (Богом)? И как Он Бог, если принужден, и принужден не к иному чему, а к тому самому, чтобы быть Богом?

Спрашиваешь: «Как Сын рожден?» Но как Он и сотворен, если, по-твоему, сотворен? И здесь затруднение то же. Скажешь, может быть, что сотворен волей и словом. Но ты не все еще сказал, ибо остается договорить одно: откуда воля и слово имеют силу исполнения; потому что человек не так творит. 8. Как же Сын рожден? Не важно было бы Его рождение, если бы оно было удобопостижимо и для тебя, который не знаешь собственного своего рождения или и постигаешь в нем нечто, но немногое и такое, что о сем стыдно и говорить, а потом почитаешь себя всезнающим. Тебе надобно приложить много труда, прежде чем откроешь законы отвердения, образования, явления на свет, союз души с телом, ума с душой, слова с умом, движение, возрастание, претворение пищи в плоть, чувство, память, припамятование и прочее, из чего состоишь ты, а также прежде чем найдешь, что принадлежит обоим – душе и телу, что разделено между ними и что они заимствуют друг у друга. Ибо в рождении положены основания всему тому, что усовершается впоследствии. Скажи же, что это за основания? Но и после этого не любомудрствуй о рождении Бога, потому что сие небезопасно. Ибо если знаешь свое рождение, то из сего не следует, что знаешь и Божие. А если не знаешь своего, то как тебе знать Божие? Ибо сколько Бог неудобопознаваем в сравнении с человеком, столько и горнее рождение непостижимее твоего рождения. Если же Сын не родился потому только, что для тебя сие непостижимо, то кстати тебе исключить из ряда существ многое, чего ты не постигаешь, и притом прежде всего Самого Бога. Ибо при всей своей дерзости, как ни отважно пускаешься в излишние исследования, ты не скажешь, что такое Бог. Отбрось свои течения, отделения, сечения и что еще представляешь о нетелесном естестве как о теле, и тогда, может быть, представишь нечто достойное Божия рождения. Как родился? Опять с негодованием скажу то же: Божие рождение да почтено будет молчанием! Для тебя важно узнать и то, что Сын родился. А как? Не согласимся, чтобы сие разумели и Ангелы, не только ты. Хочешь ли, объясню тебе, как родился? – Как ведают сие родивший Отец и рожденный Сын. А что кроме сего, закрыто облаком и недоступно твоей близорукости.

9. «Существовавшего ли Сына родил Отец или не существовавшего?» Какое пустословие! Такой вопрос идет ко мне и к тебе, которые, хотя были чем-то, как Левий в чреслех Авраамовых (Евр. 7:10), однако же родились, а потому составились некоторым образом из сущего и не сущего. Противное сему должно сказать о первобытном веществе, которое явным образом сотворено из не сущего, хотя некоторые и представляют оное не начавшим бытия. Но здесь^[242] рождение сливается с бытием, и оно исперва (1Ин. 1:1). А потому где найдет себе место твой отовсюду обрывистый вопрос? Есть ли что старее сего исперва, чтобы нам в этом старейшем положить бытие или небытие Сына? Ибо в обоих случаях уничтожится у нас исперва, если только когда спросим и об Отце: из сущих Он или из не сущих? И тебе не угрожает опасность согласиться, что или два Отца – один предсуществовавший и другой существующий, или Отец терпит одно с Сыном, то есть Сам из не сущих, вследствие твоих ребяческих вопросов и сих построек из песка, которым не устоять и при слабом ветре. А я не принимаю ни того, ни другого^[243] и говорю, что нелеп вопрос, а не ответ труден. Если же тебе по правилам твоей диалектики кажется необходимым во всяком случае одно из двух признавать истинным, то дай место и моему неважному вопросу: в чем время – во времени или не во времени? Если во времени, то в каком? Что это за время сверх времени и как содержит в себе время? А если не во времени, что за чрезмерная мудрость вводить невременное время? И в этом предложении: «Я теперь лгу» – уступи что-нибудь одно только, то есть признай его или истинным, или ложным (а того и другого вместе мы не уступим). Но сие невозможно, ибо по всей необходимости или лгущий скажет правду, или говорящий правду солжет. Что же удивительного, как здесь сходятся противоположности, так и там обоим положениям быть ложными? А таким образом и мудрое твое окажется глупым. Но реши мне еще один загадочный вопрос: находился ли ты сам при себе, когда рождался, находишься ли при себе и теперь или и тогда не находился, и теперь не находишься? Но если находился и находишься, то кто находящийся и при ком находится? Как один стал тем и другим?.. А если не находился и не находишься, то как отделяешься от самого себя? И какая причина сего разлучения? Скажешь: глупо и допытываться об одном, находится ли он при себе или нет; так можно говорить о других, а не о себе. Так знай же, что еще глупее доискиваться о Рожденном исперва, существовал ли Он или не существовал до рождения. Ибо так можно говорить о вещах, разделенных временем.

10. Но ты говоришь: «Нерожденное и рожденное не одно и то же. А если так, то и Сын не одно с Отцом». Нужно ли говорить, что по сему умствованию явно отъемлется божество у Сына или у Отца? Ибо если нерожденность есть сущность Божия, то рожденность уже не сущность, а если последняя есть сущность, то первая – не сущность. Кто оспорит сие? Итак, новый богослов, выбирай, которое угодно из двух нечестивых положений, если у тебя непременная мысль нечествовать. Потом и я спрошу: в каком смысле, взяв нерожденное и рожденное, называешь их нетождественными? Если в смысле несозданного и созданного, то и я согласен, ибо безначальное и созидаемое не тождественны по естеству. А если называешь нетождественными родившего и рожденного, то положение несправедливо, потому что они по всей необходимости тождественны. Самое естество родителя и его порождения требуют, чтобы порождение по естеству было тождественно с родившим. Или еще так: в каком смысле берешь нерожденное и рожденное? Если разумеешь самую нерожденность и рожденность, то они не тождественны. А если разумеешь тех, кому принадлежит нерожденность и рожденность, то почему же им не быть тождественными? Глупость и мудрость не тождественны между собой, однако же бывают в одном человеке, и сущность ими не делится, но сами они делятся в той же сущности. Ужели и бессмертие, и непорочность, и неизменяемость составляют сущность Божию? Но если так, то в Боге сущностей много, а не одна, или Божество сложено из них, потому что не без сложения они в Боге, если только составляют сущности Его. 11. Но сего не называют сущностью Божией, потому что оно бывает принадлежностью и других существ. Сущность же Божия есть то, что единому Богу принадлежит и Ему свойственно. Правда, что нерожденность приписывать Единому Богу не согласились бы те, которые вводят и нерожденное вещество, и нерожденную идею (а манихейская тьма да не приближается и к мысли нашей!); впрочем, пусть она будет принадлежностью одного Бога. Что же скажешь об Адаме? Не он ли один Божие создание? Без сомнения, так. Но он ли один человек? Нимало. Почему же? Потому что сотворение не единственный способ к произведению человека; и рожденное есть также человек. Подобно сему не одно нерожденное есть Бог, хотя нерожденность и принадлежит единому Отцу. Напротив того, хотя ты и чрезмерный любитель нерожденности, допусти, что и Рожденное есть Бог, потому что и Оно от Бога. Сверх того, почему называешь сущностью Божией не положение существующего, но отрицание несуществующего? Ибо слово «нерожденный» показывает только, что в Боге нет рождения, а не объясняет, что такое Он по естеству, не сказывает, что такое не имеющий рождения. Итак, что же есть сущность Божия? Твоему высокоумию отвечать на это, потому что ты любопытствуешь о рождении. А для нас велико, если узнаем сие и впоследствии, когда по обетованию Неложнаго (Тит. 1:2) рассеется в нас мгла и дебелость. О сем да помышляют, сего да надеются очистившиеся до такой степени. Мы же осмелимся сказать одно: если велико для Отца ни от кого не происходить, то для Сына немаловажнее происходить от такого Отца; потому что, как происшедший от Безвиновного, участвует Он в славе Безвиновного, но к сему присовокупляется и рождение, которое само по себе велико и досточтимо для умов не вовсе пресмыкающихся по земле и оземленевших.

12. Но говорят: «Если Сын тождествен с Отцом по сущности, а Отец нерожден, то и Сын будет нерожден». Это справедливо, если нерожденность есть сущность Божия. Тогда Сын будет новое смешение – рожденно-нерожденное. Но ежели сия разность не в самой сущности, то почему ты умозаключение свое выдаешь за твердое? Неужели и ты отец своему отцу, чтобы тебе, будучи тождественным с ним по сущности, ни в чем не отставать от своего отца? Не очевидно ли лучше искать нам, что такое сущность Божия (если только найдем), оставляя непереходящими личные свойства? Еще и так можешь удостовериться, что нерожденность и Бог не тождественны. Если бы они были тождественны, то следовало бы, поскольку Бог есть Бог некоторых, и нерожденности быть нерожденностью некоторых, или, пoелику нерожденность не есть нерожденность некоторых, и Богу не быть Богом некоторых, потому что о совершенно тождественном и говорится подобно. Но нерожденность не есть нерожденность некоторых. Ибо чья она? А Бог не есть Бог некоторых, потому что Он Бог всех. Следственно, как же Богу и нерожденности быть тождественными? И еще: пoелику нерожденность и рожденность противоположны между собой, как обладание и лишение, то необходимо будет ввести и противоположные между собой сущности, а сего никто не допускает. Или еще: пoелику обладание первоначальнее лишения, а лишением уничтожается обладание, то сущность Сына вследствие твоих предположений не только первоначальнее сущности Отца, но даже уничтожается ею.

13. Какой же есть еще у них неотразимый довод, к которому, может быть, прибегнут они в заключение всего? «Если Бог не перестал рождать, то рождение несовершенно. И когда Он перестанет? А если перестал, то, без сомнения, и начал». Опять плотские говорят плотское. А я как не говорю, вечно или не вечно рождается Сын, пока не вникну тщательнее в сказанное: прежде всех холмов раждает Мя (Притч. 8:25), – так не вижу необходимого следствия в доказательстве. Ибо если имеющее прекратиться, по словам их, началось, то не имеющее прекратиться, без сомнения, не начиналось. А потому, что скажут о душе или об ангельской природе? Если они начались, то и прекратятся. А если не прекратятся, то, как видно из их положения, и не начинались. Но они и начались, и не прекратятся. Следственно, несправедливо их положение, что имеющее прекратиться началось.

Наше учение таково: как для коня, вола, человека и для каждой вещи одного рода одно есть понятие, и что подходит под сие понятие, о том оно сказуется в собственном смысле, а что не подходит, о том или не сказуется, или сказуется несобственно, так одна есть Божия сущность, одно Божие естество, одно Божие именование (хотя имена и различаются вследствие различных некоторых умопредставлений), и что в собственном смысле именуется Богом, то действительно есть Бог; а равно, что по естеству есть Бог, то истинно именуется Богом; если только истина состоит у нас не в именах, а в вещах. Но они, как бы опасаясь, чтобы не все уже подвигнуть против истины, когда бывают к тому принуждены разумом и свидетельствами, исповедуют Сына Богом, но Богом по соименности, то есть по участию в одном наименовании. Когда же возражаем им: а что? 14. Неужели Сын не в собственном смысле Бог, подобно тому как животное на картине не собственно животное? и как Он Бог, если не в собственном смысле Бог? – тогда они отвечают: что же препятствует, чтобы одни и те же были и соименны, и именовались каждый в собственном смысле? При сем представляют в пример пса, живущего на суше, и пса морского, которые соименны и именуются каждый псом в собственном смысле. Правда, что между соименными составляет некоторый род как подобное сему, так и иное что-нибудь, если оно хотя и различно по естеству, впрочем, носит то же имя и равно в нем участвует. Но там, подводя под одно наименование два естества, не утверждаешь ты, наилучший, чтобы одно было лучше другого, чтобы одно предшествовало, а другое в меньшей мере было тем, чем оно называется. С ними не сопрягается ничего такого, что делало бы сие необходимым. Первый пес не больше, а второй не меньше первого есть пес, то есть и морской пес – живущего на суше, и, обратно, живущий на суше – морского (да и почему или на каком основании было бы сие?); напротив того, общее наименование имеют предметы равночестные и различные. Но здесь, с понятием о Боге сопрягая досточтимость и превосходство над всякой сущностью и естеством (что принадлежит единому Богу и составляет как бы естество Божества), а потом приписав сие Отцу и отняв у Сына (через что ставишь Его ниже и уделяешь Ему второстепенное чествование и поклонение), хотя на словах придаешь Ему Богоподобие, на самом же деле отсекаешь у Него Божество и от соименности, заключающей в себе равенство, со злым умыслом переходишь к соименности, которой связываются вещи неравные. А таким образом, по твоим умозаключениям, человек на картине и человек живой ближе изображают Божество, нежели представленные в примере псы. Или уступи Обоим как общение в наименовании, так и равночестность естеств, хотя и признаешь Их различными; тогда уничтожатся у тебя псы, которых придумал ты в объяснение неравенства. Да и что пользы в соименности, если разделяемые тобой не будут иметь равночестности? Ибо не в доказательство равночестности, но в доказательство неравночестности прибег ты к соименности и к псам. Можно ли больше сего изобличить в себе и противоречие с самим собой, и противление Божеству?

15. Если же к сказанному нами: Отец больше Сына, как Виновник, присовокупив положение: но Виновник по естеству, выводят они заключение: Отец больше Сына по естеству, то не знаю, самих ли себя больше обманывают они или тех, к кому обращают слово. Ибо не безусловно все то, что сказуется о чем-нибудь, должно быть сказуемым и подлежащего ему, но надобно различать, о чем говорится и что. Иначе что препятствует и мне, сделав такое положение: Отец больше по естеству, и потом присовокупив: а что по естеству, то не всегда больше и не всегда отец, вывести из сего заключение: большее не всегда больше, или: отец не всегда отец. А если угодно, буду рассуждать так: Бог есть сущность, но сущность не всегда Бог; отсюда сам выведи заключение: Бог не всегда Бог. Но думаю, что это ложное умозаключение, на учебном языке обыкновенно называемое от относительного к безусловному, ибо когда даем им понятие о большинстве виновника по естеству, они вводят понятие о большинстве по естеству. Здесь то же, как если бы мы сказали: известный человек мертв, а они сделали бы наведение просто: человек мертв.

16. Но как умолчать нам о том, что не меньше предыдущего стоит быть упомянутым? Они говорят: Отец есть имя Божие по сущности или по действию – и в обоих случаях хотят завязать нас. Если скажем, что имя Божие по сущности, то с сим вместе допустим иносущие Сына, потому что сущность Божия одна, и ее, как говорят они, предвосхитил уже Отец. А если имя по действию, то, очевидно, признаем Сына творением, а не рождением. Ибо где действующий, там непременно и произведение. И может ли сотворенное быть тождественно с Сотворившим? – скажут они с удивлением. Весьма бы уважил и я сам ваше разделение, если бы необходимо было принять одно из двух. Но справедливее будет, избежав того и другого, сделать третье положение, а именно сказать вам, премудрые, что Отец есть имя Божие, не по сущности и не по действию, но по отношению, какое имеют Отец к Сыну или Сын к Отцу. Ибо сии наименования как у нас показывают близость и сродство, так и там означают соестественность Родившего с Рожденным. Ho пусть будет слово Отец, в угодность вашу, означать и некоторую сущность; тогда, по общим понятиям и по силе сих наименований, Он введет с Собой и Сына, а не отчуждит Его. А если угодно, пусть будет именем по действию; и в сем случае не переспорите нас. Мы утверждаем, что сие самое, то есть единосущие, и было действием Отца; или иначе понятие о таковом действии заключало бы в себе нелепость.

Видишь ли, что мы избегаем ваших ухищрений, как ни хотелось вам одолеть нас? Но пoелику мы узнали уже, сколько непреоборимы твои умозаключения и ухищренные доводы, то посмотрим, какова крепость твоих доказательств из слова Божия, если станешь убеждать нас и оными.

17. Ибо мы и познали, и проповедуем Божество Сына, руководствуясь великими и высокими речениями. Какими же? Следующими: Бог, Слово, в начале, с началом начало (В начале бе Слово, и слово бе к Богу, и Бог бе Слово (Ин. 1:1); и: с Тобою начало (Пс. 103:4); и еще: призвавый ю от родов начало ^[244] (Ис. 41:4)). А также наименования: Сын Единородный (Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той исповеда (Ин. 1:18)), Путь, Истина, Жизнь, Свет (Аз есмь путь, истина и живот (Ин. 14:6); и еще: Аз есмь свет миру (Ин. 8:12)), Премудрость, Сила (Христос Божия сила и Божия премудрость (1Кор. 1:24)), Сияние, Образ (χαρακτὴρ, εἰκὼν), Печать (Иже сый сияние славы и образ (χαρακτὴρ) ипостаси Его (Евр. 1:3); и еще: Образ (εἰκὼν) благостыни (Прем.7:26); и еще: сего бо Отец знамена Бог (Ин. 6:27)), Господь, Царь, Сый, Вседержитель (и Господь одожди огнь от Господа (Быт. 19:24); и еще: жезл правости, жезл царствия Твоего (Пс. 44:7); и еще: Сый, и иже бе, и грядый, Вседержитель (Откр. 1:8)) ясно приписываются Сыну, равно как и другие, имеющие с сими одинаковую силу и принадлежащие к числу тех, из которых ни одно не есть приобретенное и впоследствии усвоенное Сыну или Духу, так же как и Самому Отцу, потому что Он совершен не через приращение, и не было, когда бы Он был без Слова, не было, когда бы Он был не Отец, не было, когда бы Он был не истинен, или не премудр, или не всемогущ, или лишен жизни, или светлости, или благости.

18. Перечисли же и ты в противоположность сим речениям те, которые отыскивает твоя неблагодарность! Таковы суть: Бог мой и Бог ваш (Ин. 20:17), болий (Ин. 14:28), созда (Притч. 8:22), сотворил есть (Деян. 2:36), святи (Ин. 10:36). А если угодно, и следующие: раб (Ис. 49:3), послушлив (Флп. 3:7), даде (Ин. 5:22, 10:29), навыче (Евр. 5:8), заповеда (Ин. 14:31), посла (Ин. 10:36, 17:3), не может о себе что творити (Ин. 5:30), или говорить (Ин. 12:49), или судить (Ин. 12:47), или даровать (Мф. 20:23), или хотеть (Мф. 26:39). А еще и те, в которых приписывается Сыну неведение (Мк. 13:32), покорность (1Кор. 15:28), молитва (Лк. 6:12), вопрошение (Ин. 11:34), преспеяние (Лк. 2:52), совершение (Евр. 5:9). Присовокупи, если хочешь, и более сих унизительные речения, например: спит (Мф. 8:24), алчет (Мф. 4:7), утруждается (Ин. 4:6), плачет (Ин. 11:35), находится в борении (Лк. 22:44), укрывается (Ин. 8:59). А может быть, обратишь ты в укоризну даже смерть и крест. Ибо не коснешься, как думаю, воскресения и вознесения, потому что в них найдется нечто и в нашу пользу. Но и кроме сего можешь собрать многое, если захочешь ты себе составить соименного и сопричтенного Бога, когда у нас есть Бог истинный и равночестный Отцу.

Если и каждое из сих речений разбирать в отдельности, то нетрудно будет объяснить тебе их в смысле благочестном, устранив все, что в Писаниях служит для тебя преткновением; ежели только действительно ты претыкаешься, а не с намерением толкуешь криво. Вообще же, речения более возвышенные относи к Божеству и к природе, которая выше страданий и тела, а речения более унизительные – к Тому, Кто сложен, за тебя истощил Себя и воплотился, а не хуже сказать, и вочеловечился, потом же превознесен, чтобы ты, истребив в догматах своих все плотское и пресмыкающееся по земле, научился быть возвышеннее и восходить умом к Божеству, а не останавливаться на видимом, возносился к мысленному и знал, где речь о естестве Божием и где о Его Домостроительстве. 19. Ибо было, когда Сей, тобою ныне презираемый, был выше тебя. Ныне Он человек, а был и несложен. Хотя пребыл и тем, чем был Он, однако же восприял и то, чем не был. В начале был Он без причины, ибо что может быть причиной Бога? Но впоследствии начал бытие по причине, и причиной было спасти тебя – ругателя, который презираешь Божество за то, что Оно приняло на Себя твою грубость и посредством ума вступило в общение с плотью; и дольний человек стал Богом, после того как соединился с Богом и стал с Ним едино; потому что препобедило лучшее, дабы и мне быть богом, поколику Он стал человеком. Он родился, но и прежде был рожден, – родился от жены, но и от Девы, – родился человечески, рожден Божески; здесь без отца, но и там без матери; а все сие есть знак Божества. Он носим был во чреве, но узнан пророком, который сам был еще во чреве и взыгрался перед Словом, для Которого получил бытие (Лк. 1:44). Он повит был пеленами, но, воскресши, сложил с Себя гробные пелены. Положен был в яслях, но прославлен ангелами, указан звездой, почтен поклонением от волхвов. Как же ты находишь преткновение в видимом, не обращая внимания на умосозерцаемое? Он спасался бегством в Египет, но и все египетское обратил в бегство. Для иудеев не имяше ни вида, ни доброты (Ис. 53:2), но для Давида красен добротою паче сынов человеческих (Пс. 44:3), но на горе молниеносен и светозарнее солнца, чем и тайноводствует к будущему. 20. Он крещен как человек, но разрешил грехи как Бог; крещен не потому, что Сам имел нужду в очищении, но чтобы освятить воды. Он был искушаем как человек, но победил как Бог, но повелевает дерзать, как Победивший мир (Ин. 16:23). Алкал, но напитал тысячи, но Сам есть Хлеб животный и небесный (Ин. 6:33–35). Жаждал, но и возгласил: аще кто жаждет, да приидет ко Мне, и да пиет, но и обещал, что верующие источат воды живые (Ин. 7:39). Утруждался, но Сам есть упокоение труждающихся и обремененных (Мф. 11:28). Его отягощал сон, но Он легок на море, но Он запрещает ветрам, но Он подъемлет утопающего Петра. Дает дань, но из рыбы, но царствует над собирающими дани. Его называют самарянином и имеющим беса, однако же Он спасает сходящаго от Иерусалима и впадшаго в разбойники (Лк. 10:30), однако же Он познается бесами, изгоняет бесов, посылает в бездну легион духов и видит вождя бесовского яко молнию спадша (Лк. 10:19). В Него мещут камнями, но не могут взять Его. Он молится, но и внемлет молитвам. Плачет, но и прекращает плач. Спрашивает, где положен Лазарь, потому что был человек, но и воскрешает Лазаря, потому что был Бог. Он продается, и за самую низкую цену – за тридцать сребреников, но искупает мир, и высокой ценой – собственной Своей кровью. Яко овча на заколение ведется (Ис. 53:7), но Он – Слово, возвещаемое гласом вопиющаго в пустыни (Ис. 40:3). Был мучен и язвен (Ис. 59:5), но исцеляет всяк недуг и всяку язю (Мф. 4:23). Возносится на древо и пригвождается, но восстановляет нас древом жизни, но спасает распятого с Ним разбойника, но омрачает все видимое. Напоевается оцтом, вкушает желчь, но кто же Он? Претворивший воду в вино, Истребитель горького вкушения, сладость и весь желание (Песн. 5:16). Предает душу, но область имать паки прияти ю (Ин. 10:18), но раздирается завеса, потому что горнее делается открытым; но расседаются камни, но восстают мертвые. Умирает, но животворит и разрушает смертью смерть. Погребается, но восстает. Нисходит в ад, но возводит из него души, но восходит в небеса, но приидет судить живых и мертвых и подвергнуть истязанию подобные твоим слова. Если одни речения служат для тебя поводом к заблуждению, то другие да рассеют твое заблуждение!

21. Такой даем ответ говорящим загадочно – даем не охотно (потому что для верных неприятно пустословить и препираться словами – для них довольно и одного противника (1Тим. 5:14)), однако же даем по необходимости, для нападающих (потому что и лекарства существуют для болезней), чтобы узнали они, что не во всем они мудры и не неодолимы в своих излишних и упраздняющих Евангелие мудрованиях. Ибо когда, оставив веру, предпочитаем ей силу слова и несомненность Духа уничтожим своими вопросами, а потом слово наше препобеждено будет величием предметов (сие же необходимо последует, когда словом движет немощное орудие – наша мысль), тогда что бывает? Немощь слова представляется нам недостаточностью самого таинства, и таким образом лепота слова обращается в уничижение Креста, как рассуждает о сем и Павел (1Кор. 1:17). Ибо восполнение нашего учения есть вера.

Но Ты, возвещаяй соузы и разрешаяй сокровенная (Дан. 5:12), наводящий и нас на разум, как сводить наросты насильственно вторгающихся учений, изменив сих наипаче, соделай из хитрословов верными и из именуемых ныне – христианами! К сему и убеждаем вас, о сем и молим по Христе, примиритеся с Богом (2Кор. 5:20), и Духа не угашайте (1Фес. 5:19); лучше же сказать, да примирится с вами Христос и, хотя поздно, да воссияет вам Дух! Если же вы через меру упорны, то по крайней мере для себя самих спасем мы Троицу и спасемся Троицей, пребывая чисти и непреткновенни (Флп. 1:10) до совершенного явления того, что для нас вожделенно, о Самом Христе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Слово 30. О богословии четвертое, о Боге Сыне второе

1. Ухищренные твои доводы и сплетения умозаключений достаточно поколебал я силой Духа, а также на возражения и противоположения из Божественных Писаний (которыми святотатцы истины, скрадывая смысл написанного, склоняют на свою сторону многих и возмущают путь истины) дано уже мной общее решение, и решение, сколько сам себя уверяю, для благомыслящих не неясное, а именно: те речения Писания, которые более возвышенны и боголепны, приложил я к Божеству, а те, которые более низки и человекообразны, отнес к новому нас ради Адаму и к Богу, соделавшемуся страждущим в борьбе с грехом. Но, поспешая словом, не рассмотрел я каждого из таковых речений в отдельности. Пoелику же ты, чтобы не увлечься толкованиями, имеющими вид вероятности, требуешь кратких решений и на сии речения, то, для облегчения памяти разделив числами, подведу их под общий обзор.

2. Первое и особенно готовое у них изречение есть следующее: Господь созда мя начало путей Своих в дела Своя (Притч. 8:22). Как отвечать на сие? Не станем ни обвинять Соломона, ни отвергать прежнего за последнее его падение, ни толковать, что здесь представлена говорящей Премудрость, то есть то ведение и тот художнический ум, по которым все сотворено. Ибо Писание часто олицетворяет многие даже и бездушные вещи, например: море рече то и то (Ис. 23:4), и бездна рече: несть во мне (Иов. 28:14); также небеса представлены поведающими славу Божию (Пс. 18:1), и мечу повелевается нечто (Зах. 13:7), горы и холмы вопрошаются о причинах взыграния (Пс. 113:6). Но не будем отвечать подобным сему образом, хотя некоторые прежде нас и выдавали сие за нечто твердое. Напротив того, положим, что это слова Самого Спасителя – истинной Премудрости, и рассмотрим их несколько внимательнее. Какое из существ не имеет причины? Божество. Ибо никто не скажет нам причины Бога, иначе она была бы первоначальнее Самого Бога. Но какая причина тому, что Бог ради нас приемлет человечество? Та, чтобы все мы были спасены. Ибо какой быть иной причине? Итак, пoелику здесь находим и слово созда, и другое ясное речение: раждает мя (Притч. 8:25), то объяснение просто. Сказанное с присовокуплением причины припишем человечеству, а сказанное просто, без присовокупления причины, отнесем к Божеству. Но не слово ли созда сказано с присовокуплением причины? Ибо Соломон говорит: созда мя начало путей Своих в дела Своя. Дела же рук Его истина и суд (Пс. 110:7), для которых помазан Он Божеством, потому что сие помазание относится к человечеству. Но слово раждает мя употреблено без присовокупления причины, иначе укажи, что к нему прибавлено. Итак, кто будет спорить, что Премудрость называется творением по рождению дольному и рождаемой по рождению первому и более непостижимому?

3. Из сего происходит и то, что Сыну дается наименование раба, благослужаща многим (Ис. 53:11), и что Ему велие есть еже назватися рабом Божиим (Ис. 49:6). Ибо, действительно, для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А для низости человека что выше того, как соединиться с Богом, и через такое соединение стать Богом, и столько быть посещену Востоком свыше (Лк. 1:78), чтобы и раждаемое свято нареклось Сыном Вышнего (Лк. 1:35), и даровано было Ему имя, еже паче всякаго имене (а это что иное, как не то же, что быть Богом?), чтобы всякое колено поклонилось (Флп. 2:9–10) Истощившему Себя за нас и образ Божий Срастворившему со зраком раба, чтобы разумел весь дом Израилев, яко и Господа и Христа Его Бог сотворил есть (Деян. 2:36)? Ибо сие было как по действию Рожденного, так и по благоволению Родителя.

4. А что занимает второе место между важнейшими для них и непреоборимыми речениями? Подобает бо Ему царствовати, дóндеже и проч. (1Кор. 15:25), небеси прияти до лет устроения (Деян. 3:21) и иметь сидение одесную до покорения врагов (Евр. 1:13). Что же после того? Перестанет царствовать? Сойдет с небес? Кто же и по какой причине положит конец Его царствованию? Какой ты дерзкий и не терпящий над собой царя толкователь! Впрочем, и ты знаешь, что Царствию Его не будет конца (Лк. 1:33). Но впадаешь в заблуждение по незнанию, что слово дондеже не всегда противополагается будущему времени, а, напротив того, означая время до известного предела, не исключает и последующего за сим пределом. Иначе (не говорю о другом чем) как будешь разуметь слова: буду с вами до скончания века (Мф. 28:20)? Неужели так, что после сего не будет Он с нами? Что за рассуждение! Но ты погрешаешь не от одного сего незнания, но и от того, что не различаешь значений. Сын именуется царствующим в одном смысле как Вседержитель и Царь хотящих и не хотящих, а в другом – как приводящий нас к покорности и подчинивший Своему царствию тех, которые добровольно признаем Его Царем. И царствию Его, если разуметь оное в первом значении, не будет конца. А если разуметь во втором, будет ли какой конец? Тот, что нас, спасенных, примет под руку Свою (ибо покорившихся нужно ли еще приводить к покорности?), а потом восстанет судяй земли (Пс. 93:3) и отделит спасаемое от погибающего; потом станет Бог посреди богов спасенных, чтобы рассудить и определить, кто какой достоин славы и обители. 5. Присовокупи к сему и ту покорность, какой ты покоряешь Сына Отцу! Что говоришь? Разве Сын не покорен теперь? Но, будучи с Богом, Он совершенно должен покорствовать Богу. Или о каком разбойнике и противнике Божием слово у тебя? Напротив того, возьми во внимание следующее. Как за меня назван клятвою (Гал. 3:13) Разрешающий мною клятву, и грехом (2Кор. 5:21) Вземляй грех мира (Ин. 1:29), и Адам из ветхого делается новым, так и мою непокорность, как Глава целого тела, делает Он Своей непокорностью. Посему доколе я непокорен и мятежен своими страстями и тем, что отрекаюсь от Бога, дотоле и Христос единственно по мне называется непокорным. А когда все будет покорено Ему (покорится же, поскольку познает Его и переменится), тогда и Он, приведя меня, спасенного, исполнил Свою покорность. Ибо в сем именно, по моему, по крайней мере, рассуждению, состоит покорность Христова – в исполнении воли Отчей. Покоряет же и Сын Отцу, и Отец Сыну, поколику Один действует и Другой благоволит (как сказано мною прежде). И таким образом Покоривший представляет покоренное Богу, усвояя Себе нашу покорность.

Такое же, кажется мне, значение имеют слова: Боже, Боже мой, вонми Ми, Вскую оставил Мя ecu (Пс. 21:1). Ибо не Сам Он оставлен или Отцом, или собственным Божеством, Которое (как думают некоторые) убоялось будто бы страдания и потому сокрылось от страждущего (кто принудил Его или в начале родиться на земле, или взойти на крест?), но (как говорил уже я) в лице Своем изображает нас. Мы были прежде оставлены и презрены, а ныне восприняты и спасены страданиями Бесстрастного. Подобно сему усвояет Он Себе и наше неразумие, и нашу греховность, как видно из продолжения псалма, потому что двадцать первый псалом явно относится ко Христу.

6. Под тот же взгляд подходит и то, что Он навыче послушанию от сих, яже пострада, а также Его вопль, слезы, молитва, услышание и благоговеинство (Евр. 5:7–8), – все это совершается и чудесным образом совокупляется от нашего лица. Сам Он, как Слово, не был ни послушлив, ни непослушлив (так как то и другое свойственно подчиненным и второстепенным, и одно добронравным, а другое достойным наказания), но, как зрак раба (Флп. 2:7), снисходит к сорабам и рабам, приемлет на Себя чужое подобие, представляя в Себе всего меня и все мое, чтобы истощить в Себе мое худшее, подобно тому как огонь истребляет воск или солнце – земной пар, и чтобы мне через соединение с Ним приобщиться свойственного Ему. Посему собственным Своим примером возвышает Он цену послушания и испытывает оное в страдании, потому что недостаточно было одного расположения, как недостаточно бывает и нам, если не сопровождаем его делами, ибо дело служит доказательством расположения. Но, может быть, не хуже предположить и то, что Он подвергает испытанию наше послушание и все измеряет Своими страданиями, водясь искусством Своего человеколюбия, дабы собственным опытом дознать, что для нас возможно и сколько должно с нас взыскивать, и нам извинять, если при страданиях принята будет во внимание и немощь. Ибо ежели и Свет, который по причине покрова^[245] светит во тьме (Ин. 1:5), то есть в сей жизни, гоним был другой тьмой (разумею лукавого и искусителя); то кольми паче потерпит сие по своим немощам тьма^[246]. И что удивительного, ежели мы, когда Свет совершенно избежал, бываем несколько настигаемы? По правому о сем рассуждению, для Него более значит быть гонимым, нежели для нас быть настигнутыми. Присовокуплю к сказанному еще одно место, которое приходит мне на память и очевидно ведет к той же мысли, а именно: в немже бо пострада, Сам искушен быв, может и искушаемым помощи (Евр. 2:18).

Будет же Бог всяческая во всех (1Кор. 15:23) во время устроения (Деян. 3:21), то есть не один Отец, совершенно разрешивший в Себя Сына, как свечу, которая извлечена на время из большого костра, а потом опять в него вложена (савеллиане не соблазнят нас таким изречением), но всецелый Бог, притом когда и мы, которые теперь по своим движениям и страстям или вовсе не имеем в себе Бога, или мало имеем, перестанем быть многим, но соделаемся всецело богоподобными, вмещающими в себе всецелого Бога и Его единого. Вот то совершенство, к которому мы поспешаем! И о нем-то особенно намекает сам Павел. Ибо что говорит он здесь неопределенно о Боге, то в другом месте ясно присвояет Христу. В каких же словах? Идеже несть Еллин, ни Иудей, обрезание и необрезание, варвар и Скиф, раб и свободь, но всяческая и во всех Христос (Кол. 3:11).

7. В третьем месте поставь речение болий (Ин. 14:23) и в четвертом: Богу Моему и Богу вашему (Ин. 20:17).

Если бы сказано было болий, но не сказано равен (Ин. 5:18 –21), то сие речение имело бы, может быть, у них некоторую силу. Когда же находим то и другое сказанным ясно, что возразят сии неустрашимые? Чем подкрепятся? Как согласят несоглашаемое? Ибо невозможно, чтобы одно и то же в рассуждении одного и того же и в одинаковом отношении было и больше, и равно. Не явно ли, что Отец больше Сына по виновности и равен по естеству? А сие и исповедуем мы весьма здравомысленно. Разве иной, подвизаясь еще крепче за наше учение, присовокупит: имеющее бытие от такой Вины не меньше Безвиновного, ибо что от Безначального, то причастно славы Безначального; а к сему присовокупляется и рождение, которое для имеющих ум само по себе важно и досточтимо. Но мысль, что Отец больше Сына, рассматриваемого по человечеству, хотя справедлива, однако же маловажна. Ибо что удивительного, если Бог больше человека?

Таков наш ответ да будет тем, которые много кричат о слове болий, о слове же Бог скажем: 8. Отец называется Богом не Слова, но видимого (ибо как быть Богом Того, Кто в собственном смысле Бог?), равно как и Отцом не видимого, но Слова. Ибо во Христе два естества, а потому в отношении к обоим естествам имена «Бог» и «Отец» употребляются частью собственно, частью же не собственно и противоположно тому, как говорится сие о нас; потому что Бог есть наш Бог собственно, но Отец наш не собственно. И сие-то самое, то есть сочетание имен, и притом имен, из которых одни другими заменяются по причине соединения естеств, вводит в заблуждение еретиков. А доказательством такого заменения служит то, что, когда естества различаются в понятиях, тогда разделяются и имена. Послушай, как говорит Павел: да Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы (Еф. 1:17). Бог Христа, а славы Отец, хотя то и другое одно, но не по естеству, а по совокупности оных. Что может быть яснее сего?

9. В-пятых, считай речения, по которым Сын приемлет жизнь, или суд (Ин. 5:26 –27), или наследие народов (Пс. 2:8), или власть всякия плоти, или славу, или учеников (Ин. 17:2, 6, 22), или тому подобное. И сие относится к человечеству. А если припишешь и Богу, не будет несообразности, потому что припишешь не как приобретенное, но как от начала принадлежавшее, и притом по естеству, а не по благодати.

10. В-шестых, положи речение: не может Сын творити о Себе ничесоже, аще не еже видит Отца творяща (Ин. 5:19). В рассуждении сего должно заметить, что слова может и не может не в одном смысле употребляются, но многозначительны. Иное называется невозможным по недостатку сил в известное время и на известное действие, например: ребенок не может бороться, щенок – видеть или драться с таким-то, но со временем будет, может быть, и бороться, и видеть, и драться с таким-то, хотя с другим драться и тогда останется для него невозможным. Иное бывает невозможным в большей части случаев, например: не может град укрытися верху горы стояй (Мф. 5:14). Но в ином случае мог бы он и укрыться, если бы загорожен был большой горой. Иное невозможно по несообразности, например: еда могут сынове брачнии поститися, елико время в доме жених (Мф. 9:15; Мк. 2:19), или телесно видимый Жених (ибо в Его присутствие время не злостраданий, но веселия), или умосозерцаемое Слово (ибо должны ли телесно поститься очищенные Словом?). Иное невозможно по недостатку воли, например: не можаше ту сотворить знамений, за неверствие приемлющих (Мк. 11:5–6). Пoелику при исцелениях нужны и вера врачуемых, и сила врачующего, то по недостатку одного делалось невозможным и другое. Но не знаю, не причислить ли и сего к невозможному по несообразности? Ибо несообразно было бы исцелить поврежденных неверием. Невозможность по недостатку воли выражается также в словах: не может мир ненавидети вас (Ин. 7:7), и: како можете добро глаголати, зли суще (Мф. 12:34). Ибо почему было бы невозможно то или другое, если не потому, что нет на сие воли? А иногда называется невозможным и то, что хотя невозможно по природе, однако же могло бы стать возможным по воле Божией, например: невозможно тому же человеку родитися второе (Ин. 3:4) и невозможна игла, принимающая в себя верблюда (Мф. 19:24). Ибо что препятствовало бы и сему быть, если бы стало то угодно Богу? 11. Но вне всех сих невозможностей совершенно невозможное и несбыточное; и оно-то составляет предмет настоящего изыскания. Как признаем невозможным, чтобы Бог был зол или не существовал (сие показывало бы в Боге бессилие, а не силу), или чтобы существовало несуществующее, или чтобы дважды два было вместе и четыре, и десять, так невозможно и ни с чем не совместимо, чтобы Сын творил что-либо такое, чего не творит Отец. Ибо все, что имеет Отец, принадлежит Сыну, как и обратно, принадлежащее Сыну принадлежит Отцу. Итак, ничего нет собственного, потому что все общее. И самое бытие у Них общее и равночестное, хотя бытие Сына и от Отца. Потому и говорится: Аз живу Отца ради (Ин. 6:57), не в том смысле, что жизнь и бытие Сына поддерживаются от Отца, но в том, что Сын от Отца существует довременно и безвиновно. Что же значат слова: как видит творящего Отца, так и творит? Неужели и здесь то же, что видим в списывающих картины или письмена, которые не иначе могут написать верно, как смотря на подлинник и им руководствуясь? Возможно ли Премудрости иметь нужду в Учителе или то одно и делать, чему научена? Как же творит или творил Отец? Неужели Он создал другой мир прежде настоящего и создаст будущий, а Сын, смотря на них, как настоящий создал, так и будущий создаст? Итак, по сему рассуждению четыре мира: два – творение Отца и два – творение Сына. Какое неразумие! Но Сын очищает проказы, освобождает от бесов и болезней, животворит мертвых, ходит по морю и совершает все прочее, что Им сотворено; над кем же и когда совершал сие прежде Сына Отец? Не явно ли, что одни и те же дела Отец предначертывает, а Слово приводит в исполнение не рабски и слепо, но с ведением и владычественно, точнее же сказать, отечески. Так понимаю я слова: что сотворено бывает Отцом, сия и Сын такожде творит, не в подражание сотворенному, но по равночестию власти. И сие означается, может быть, словами: доселе и Отец делает и Сын (Ин. 5:17), в которых, впрочем, разумеется не одно сотворение, но также Домостроительство и сохранение сотворенного, как видно из слов творит Ангелы Своя духи и основывает землю на тверди ея (Пс. 103:4–5), тогда как земля водружена и Ангелы сотворены однажды; также: утверждает гром и созидает ветр (Ам. 4:13), тогда как закон для них дан однажды, действие же и ныне постоянно продолжается.

12. В-седьмых, считай речение, что Сын сошел с небеси, не да творит волю Свою, но Пославшаго (Ин. 6:18). Если бы сие сказано было не Самим Снисшедшим, то мы ответили бы, что слова сии произнесены от лица человека, не какого разумеем мы в Спасителе (Его хотение, как всецело обоженное, не противно Богу), но подобного нам, потому что человеческая воля не всегда следует, но весьма часто противоречит и противоборствует воле Божией. Ибо так понимаем и слова: Отче, аще возможно, да мимо идет от Мене чаша сия: обаче не якоже Аз хощу, но да превозможет воля Твоя (Мф. 26:39); да и невероятно, чтобы Христос не знал, что возможно и что нет, и чтобы стал противополагать одну волю другой. Но пoелику это речь Восприявшего (что значит слово снисшедый), а не восприятого, то дадим следующий ответ: сие говорится не потому, что собственная воля Сына действительно есть отличная от воли Отца, но потому, что нет такой воли, и смысл заключающийся в словах таков: «Не да творю волю Мою, потому что у Меня нет воли, отдельной от Твоей воли, но есть только воля общая и Мне и Тебе. Как Божество у Нас одно, так и воля одна». Ибо много таких выражений, в которых говорится вообще и не утвердительно, но отрицательно. Например: не в меру бо дает Бог Духа (Ин. 3:34), между тем как ни Бог не дает, ни Дух не измеряем, потому что Бог не измеряется Богом. И еще: ниже грех мой, ниже беззаконие мое (Пс. 58:4), тогда как речь не о действительном грехе, но о таком, которого нет. Также: не ради правд наших, яже сотворихом (Дан. 9:18), то есть потому что мы не сотворили правды. То же самое открывается и из последующего. Ибо что называется волей Отца? Да всяк веруяй в Сына спасен будет и сподобится последнего воскресения (Ин. 6:40). Неужели же на сие есть воля Отца, а воли Сына нет? Или и то не по воле Сына, что о Нем благовествуют или в Него веруют? Но кто сему поверит? Иначе такую же имеет силу и то, что слово, слышимое от Сына, несть слово Сына, но Отца (Ин. 14:24). Ho с какой стороны ни смотрю, не могу найти, а думаю, не найдет и другой кто, каким бы образом общее было собственностью кого-либо одного. Если так будешь рассуждать о воле, то рассуждение твое будет правильно и весьма благочестиво, в чем я уверяю и что подтвердит всякий благомыслящий.

13. В-восьмых, представляют они изречения: да знают Тебе единаго истиннаго Бога, и Его же послал ecu, Иисус Христа (Ин. 17:3). И: никто же благ, токмо един Бог (Лк. 18:19). Но мне кажется, что весьма легко дать на сие решение. Ибо если слова: единаго истиннаго – приложить к Отцу, то какое дашь место самосущей Истине? А если таким же образом понимать будешь речения: единому премудрому Богу (1Тим. 1:17); единому имеющему безсмертие, во свете живущему неприступнем (1Тим. 6:16); Царю веков, нетленному, невидимому, единому премудрому Богу (1:17), – то погибнет у тебя Сын, осужденный на смерть, или на тьму, или на то, чтобы не быть ни премудрым, ни царем, ни невидимым, ни, что главнее всего, вовсе Богом. А вместе с прочим как не утратить Ему и благости, которая преимущественно принадлежит одному Богу? Но думаю, что слова единаго истиннаго Бога сказаны в отличение от богов несуществующих, но нарицаемых богами. Ибо не было бы присовокуплено и Его же послал ecu Иисус Христа, если бы речение истиннаго Бога противополагалось Христу, а не вообще шла речь о Божестве. Слова же никтоже благ заключают в себе ответ вопрошающему законнику, который признавал благость во Христе, как в человеке. Он говорит, что благо в высочайшей степени принадлежит одному Богу, хотя и человек называется благим, например: благий человек от благаго сокровища износит благое (Мф. 12:35). И: дам царство лучшему (τῷ ἀγαθῷ) паче тебе (1Цар. 15:28), говорит Бог Саулу, имея в виду Давида. Также: ублажи Господи благия (Пс. 124:4). Сюда же относятся места, где похвалены те из нас, до которых достигли потоки первого Блага, хотя и не непосредственно. Итак, если я убедил тебя, то хорошо, а если нет, что скажешь, по своим предположениям, в ответ утверждающим, что в других местах Писания Сын называется единым Богом! А где именно? В следующих словах: Сей Бог твой, не вменится ин к Нему, и вскоре потом: посем на земли явися, и с человеки поживе (Вар. 3:36–38). Что сие сказано не об Отце, а о Сыне, это показывает последнее присовокупление. Ибо Сын сообщился с нами телесно и пребывал с дольними. Если же одержит верх та мысль, что сие сказано не против мнимых богов, а против Отца, то в рассуждении Отца будем побеждены тем самым, что старались противопоставить Сыну. Но что может быть бедственнее и вреднее того, как уступить над собой такую победу?

14. В-девятых, указывают следующее речение: всегда жив сый во еже ходатайствовати о нас (Евр. 7:25). Что же? И весьма таинственно, и весьма человеколюбиво! Ибо ходатайствовать значит здесь не отмщения искать по обычаю многих ходатаев (что было бы некоторым образом унизительно), но молить за нас в качестве посредника, как и о Духе говорится, что он ходатайствует о нас (Рим. 8:26). Един бо есть Бог, и един Ходатай Бога и человеков, человек Иисус Христос (1Тим. 2:5). Ибо Он, как человек (потому что еще с телом, какое воспринял), и ныне молится о моем спасении, пока не соделает меня богом силой Своего человечества, хотя ктому неразумеваем Его по плоти (2Кор. 5:16), – понимаю под сим плотские немощи и все наше, кроме греха. Так и ходатая имамы Иисуса (1Ин. 2:1) не в том смысле, что Он унижается за нас перед Отцом и рабски припадает (да будет далека от нас такая подлинно рабская и недостойная Духа мысль! не свойственно и Отцу сего требовать, и Сыну терпеть сие, да и несправедливо думать так о Боге), но в том, что, пострадав за нас как человек, убеждает сим нас к терпению как Слово и Советник. Сие разумею я под именем ходатайства (παράκλησις).

15. В-десятых, ставится у них неведение и то, что никто не знает последнего дня или часа, ни сам Сын, токмо Отец (Мк. 13:32). Но как чего-либо из сущих не знать Премудрости, Творцу веков, Совершителю и Обновителю, Тому, Кто есть конец всего сотворенного и так же знает Божие, как дух человека знает, яже в нем (1Кор. 2:11)? Ибо что совершеннее такого знания? Да и как Сыну, Который подробно знает, что будет перед последним часом и как бы во время конца, не знать самого конца? Это походило бы на загадку и равнялось тому, как если бы сказать о ком, что он подробно знает находящееся перед стеной, но не знает самой стены, или хорошо знает конец дня, но не знает начала ночи, хотя знание об одном необходимо влечет за собой знание о другом. Ибо для всякого явно, что Сын знает как Бог, приписывает же Себе незнание как человек, поскольку только видимое может быть отделяемо от умопредставляемого. Такую мысль подает и то, что наименование Сына поставлено здесь отрешенно и безотносительно, то есть без присовокупления: чей Он Сын, чтобы разумели мы сие неведение в смысле более сообразном с благочестием и приписывали оное человечеству, а не Божеству. 16. Итак, если достаточно сего объяснения, остановимся на нем и не будем входить в дальнейшие исследования; а если нет, представим и второе толкование. Как все прочее, так и ведение важнейших тайн относи к Причине из уважения к Родителю. Но мне кажется, что и тот составил себе не низкое понятие, кто с одним из наших любословов стал бы читать сие место так: и Сын не по иному чему знает день или час, как потому, что знает Отец. Ибо какое из сего заключение? Пoелику знает Отец, а посему знает и Сын, то явно, что ни для кого сие не известно и не постижимо, кроме первой Причины.

Оставалось бы объяснить нам те места, в которых говорится, что Сыну заповедано (Ин. 14:3), что Им соблюдены заповеди (Ин. 15:10), что Сын угодная Отцу всегда творит (Ин.8:24), также те, в которых приписывается Сыну совершение (Евр. 5:9), вознесение (Деян. 2:33), навыкновение от сих, яже пострада, послушанию (Евр. 5:8), первосвященство (Евр. 9:4), приношение (Еф. 5:2), моление к Могущему спасти Его от смерти (Евр. 6:7), борение, кровавый пот (Лк. 22:44), молитва и другое сему подобное; оставалось бы, говорю, объяснить таковые места, если бы не было очевидно для всякого, что речения сии относятся к естеству, которое подлежит страданиям, а не к естеству, которое неизменяемо и выше страданий. И как о противоположных речениях сказано столько, что может сие служить некоторым корнем и указанием для имеющих более искусства обработать предмет совершеннее, так, может быть, стоит труда и сообразно со сказанным доселе не оставить без рассмотрения наименования Сына (которые и многочисленны, и взяты от различных умопредставлений о Сыне), но объяснить значение каждого и открыть тайну имен. Начать же сие должно со следующего.

17. Божество не именуемо. Не один разум показывает сие, но, сколько можно догадываться, мудрейшие и древнейшие из евреев. Ибо те, которые почтили Божество особенными начертаниями и не потерпели, чтобы теми же буквами были писаны и имя Божие, и имена тварей, которые ниже Бога, дабы Божество даже и в этом с ними было не сообщимо, могли ли когда решиться рассеивающимся голосом произнести имя естества неразрушаемого и единственного? Как никто и никогда не вдыхал в себя всего воздуха, так ни ум не вмещал совершенно, ни голос не обнимал Божией сущности. Напротив, к изображению Бога заимствуя некоторые черты из того, что окрест Бога, составляем мы какое-то неясное и слабое, по частям собранное из того и другого представление, и лучший у нас богослов не тот, кто все нашел (эти узы^[247] не вместят в себя всего!), но тот, чье представление обширнее и кто образовал в себе более полное подобие или оттенок (или как бы ни назвать сие) истины. 18. Посему сколько для нас удобопостижимо, наименования Сый и Бог суть некоторым образом наименования сущности, особенно же таково имя Сый, не потому только, что Вещавший Моисею на горе, когда вопрошен был о имени, как именовать Его, Сам нарек Себе имя сие и повелел сказать народу: Сый посла мя (Исх. 3:14), но и потому, что наименование сие находим наиболее свойственным Богу. Ибо имя Θεός (Бог), которое искусные в корнесловии производят от θέειν (бежать) или αἴθειν (жечь) по причине приснодвижимости и силы истреблять худое (почему Бог именуется и огнем истребляющим (Втор. 4:24), есть имя относительное, а не отрешенное, подобно как и имя Господь, которое также принадлежит к наименованиям Божиим. Ибо сказано: Аз Господь Бог, сие Мое есть имя (Ис. 42:8), также: Господь имя Ему (Ам. 4:13). Ho мы ищем имени, которым бы выражалось естество Божие, или самобытность, и бытие ни с чем другим не связанное. А имя Сый действительно принадлежит собственно Богу и всецело Ему одному, а не кому-либо прежде и после Него; потому что и не было, и не будет чем-либо ограничено или пресечено. 19. Что касается до других имен Божиих, то некоторые очевидным образом означают власть, а другие Домостроительство, и последнее частью до воплощения, частью по воплощении. Например: Вседержитель и Царь или славы (Пс. 23:10), или веков (1Тим. 1:17), или сил, или возлюбленнаго (Пс. 67:13), или царствующих (1Тим. 6:15), и Господь Саваоф, или, что то же, Господь воинств^[248] (Ис. 3:15), или сил (Ам. 6:8), или господствующих (1Тим. 6:15) – явным образом суть имена власти. А: Бог еже спасати (Пс. 67:21), Бог или отмщений (Пс. 93:1), или мира (Рим. 10:20), или правды (Пс. 4:2), Бог Авраамов, Исааков, Иаковль (Исх. 3:6) и всего духовного Израиля, который видит Бога, – суть имена Домостроительства. Пoелику нами управлять можно посредством страха наказаний, надежды спасения, а также славы и через упражнение в добродетелях, то отсюда заимствованы предыдущие имена, и имя Бога отмщений назидает в нас страх, имя Бога спасений – надежду и имя Бога добродетелей – подвижничество, чтобы преуспевающий в чем-либо из сказанного, как бы нося в себе Бога, тем паче поспешал к совершенству и сближению с Богом посредством добродетелей. Сверх того, имена сии суть общие наименования Божества; собственное же имя Безначального есть Отец, безначально Рожденного – Сын и нерожденно Исшедшего или Исходящего – Дух Святой.

20. Но перейдем к именованиям Сына, о которых и предположено говорить в слове. Мне кажется, что Он именуется:

Сыном, потому что он тождествен с Отцом по сущности, и не только тождествен, но и от Отца.

Единородным (Ин. 1:18), потому что Он не только Единый из Единого и единственно Единый, но и единственным образом, а не как тела.

Словом (Ин. 1:1), потому что Он так относится к Отцу, как слово к уму, не только по бесстрастному рождению, но и по соединению с Отцом, и потому, что изъявляет Его. А иной сказал бы, может быть, что относится к Отцу как определение к определяемому, потому что и определение называется словом. Ибо сказано, что познавший (таково значение слова видевший, Ин. 14:9) Сына познал Отца и Сын есть сокращенное и удобное выражение Отчего естества, так как и всякое порождение есть безмолвное слово родившего. Но не погрешит в слове, кто скажет, что Сын именуется Словом, как соприсущий всему сущему. Ибо что стоит не Словом?

Премудростью (1Кор. 1:25), как ведение Божеских и человеческих дел. Ибо Сотворшему возможно ли не знать законов сотворенного Им?

Силой (1Кор. 1:25), как Охранитель тварей и Податель сил к продолжению бытия.

Истиной (Ин. 14:6), как единое, а не множественное по естеству (ибо истинное единственно, а ложь многолична), как чистая печать и нелживейший образ Отца.

Образом (2Кор. 4:4), как Единосущный и потому, что Он от Отца, а не Отец от Него, ибо самая природа образа состоит в том, чтобы быть подражанием первообразу и тому, чьим называется он образом. Впрочем, здесь более обыкновенного образа. Ибо там и недвижимое бывает образом движимого, а здесь живого Бога – живой Образ, более имеющий с Ним сходства, нежели Сиф с Адамом и всякое порождение с родившим. Ибо такова природа существ простых, что они не могут в одном сходствовать, а в другом не сходствовать; напротив, целое бывает изображением целого, и притом более похожим, нежели слепок.

Светом (Ин. 8:12), как светлость душ, очищенных в уме и жизни. Ибо если неведение и грех – тьма, то ведение и жизнь Божественная – свет.

Жизнью (Ин. 14:6), потому что Он свет, опора и осуществление всякой разумной природы. О Нем бо живем и движемся и есмы (Деян. 17:28) по двоякой силе вдохновения: и по дыханию жизни, которое вдохнул Он во всех, и по Духу Святому, Которого дает вмещающим, и по мере того, как отверзаем уста разумения.

Правдой (1Кор. 1:30), потому что разделяет по достоинству, правдиво судит и тех, которые под Законом, и тех, которые под Благодатью, и душу и тело, чтобы одна начальствовала, а другое состояло под начальством, чтобы лучшее владычествовало над худшим, а худшее не восставало против лучшего.

Освящением (1Кор. 1:30), как чистота, чтобы Чистое вмещаемо было чистотой.

Избавлением (1Кор. 1:30), как освобождающий нас, содержимых под грехом, как давший Себя за нас в искупление, в очистительную жертву за вселенную.

Воскрешением (Ин. 11:25), как преселяющий нас отселе и умерщвленных грехом вводящий в жизнь.

21. Сии имена принадлежат еще вообще и Сущему выше нас, и Сущему ради нас; собственно же нам свойственные и принадлежащие воспринятому Им человечеству суть следующие:

Человек (1Тим. 2:5), чтобы Невместимый иначе для телесного по причине необъемлемости естества не только сделался вместимым через тело, но и освятил Собою человека, соделавшись как бы закваской для целого смешения, всего человека освободил от осуждения, соединив с Собой осужденное, став за всех всем, что составляет нас, кроме греха, – телом, душой, умом – всем, что проникла смерть. А общее из всего этого есть человек, по умосозерцаемому видимый Бог.

Сын Человеческий (Ин. 3:18) и через Адама, и через Деву, от которых родился (от одного как от Праотца, от другой как от Матери) и по закону, и сверх законов рождения.

Христос по Божеству, ибо само помазание освящает человечество не действием своим, как в других помазанниках, но всецелым присутствием Помазующего. И следствием сего помазания то, что Помазующий именуется человеком, а помазуемое делается Богом.

Путь (Ин. 14:6), как через Себя ведущий нас.

Дверь (Ин. 10:9), как вводитель.

Пастырь (Ин. 10:11), как вселяющий на месте злачне, воспитывающий на воде покойне (Пс. 22:2), путеводствующий отселе, защищающий от зверей, обращающий заблудшего, отыскивающий погибшего, обвязывающий сокрушившегося, сберегающий крепкого (Иез. 34:4) и вещаниями пастырского искусства собирающий в тамошнюю ограду.

Овча (Ис. 53:7), как заколение.

Агнец (1Пет. 1:19), как совершенный.

Архиерей (Евр. 4:14), как дарующий нам доступ.

Мелхиседек (Евр. 7:3), как рожденный без матери по естеству, высшему нашего, и без отца – по естеству нашему, как не имеющий родословия по горнему рождению, ибо сказано: род Его кто исповесть? (Ис. 53:8); как царь Салима, то есть мира, как царь правды и как приемлющий десятину от патриархов, которые мужественно подвизались против лукавых сил.

Имеешь перед собой наименования Сына. Шествуй по оным; и если они высоки, то шествуй божественно, а если телесны, то подобострастно, лучше же сказать – совершенно божественно, чтобы и тебе стать богом, восшедшим от земли через Снисшедшего ради нас свыше. А паче всего и прежде всего наблюдай сказанное, и не погрешишь в высоких и низких наименованиях. Иисус Христос вчера и днесь телесно, тойже духовно и во веки (Евр. 13:8) веков. Аминь.

Слово 31. О богословии пятое, о Святом Духе

1. Таково слово о Сыне и так избежало побивающих камнями, прошед посреде их (Ин. 8:59), потому что слово не побивается камнями, но само, когда хочет, и камнями и пращей поражает зверей, то есть учения, со злым умыслом приступающие к горе! Теперь спрашивают: «Что же скажешь о Святом Духе? Откуда вводишь к нам чуждого и не знаемого по Писанию Бога?» И это говорят даже те, которые умеренно рассуждают о Сыне! Ибо что видим в дорогах и реках, которые и отделяются одна от другой, и вместе сходятся, то по преизбытку нечестия бывает и здесь; разнствующие в одном соглашаются в другом; отчего невозможно до подлинности узнать, что приемлется ими согласно и что оспаривается.

2. Правда, что слово о Духе не без затруднений не только потому, что противники, обессиленные словами о Сыне, тем с большим жаром борются против Духа (а им непременно надобно в чем-нибудь нечествовать, иначе и жизнь для них без жизни), но и потому, что мы сами, подавленные множеством вопросов, находимся в таком же положении, в каком бывают люди, которые теряют охоту к пище, как скоро одна снедь возбудила в них к себе отвращение. Как для них равно неприятна всякая пища, так и для нас всякое слово. Впрочем, подаст Дух, и слово потечет, и Бог прославится. Но тщательно разыскивать и разбирать, в скольких значениях берутся и употребляются в Божественном Писании слова Дух и Святой, собирать свидетельства в пользу умозрения и доказывать, что кроме сего в особенном смысле берется речение, составляемое из обоих сих слов, именно: Дух Святой, – предоставляю другим, которые любомудрствовали о сем и для себя, и для нас, так как и мы любомудрствуем о сем для них. А сам обращусь к продолжению слова.

3. Те, которые негодуют на нас за Духа Святого, будто бы вводим какого-то чуждого и сопричисляемого Бога, и которые крепко стоят за букву, пусть знают, что они убоялись страха, где нет страха (Пс. 13:5), и пусть ясно выразумеют, что их привязанность к букве есть только прикровение нечестия, как вскоре окажется, когда по мере сил опровергнем их возражения. А мы так смело верим Божеству Духа, Которому и поклоняемся, что, относя к Троице одни и те же речения (хотя

сие и кажется для иных несколько дерзновенным), начнем богословие так. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир (Ин. 1:3), то есть Отец. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, то есть Сын. Бе свет истинный, иже просвещает всякаго человека, грядущаго в мир, то есть другой Утешитель. Бе, и бе, и бе, но бе едино. Свет, и Свет, и Свет, но единый Свет, единый Бог. То же самое еще прежде представил и Давид, сказав: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35:10). И мы ныне узрели и проповедуем краткое, ни в чем не излишествующее богословие Троицы, от Света – Отца прияв Свет – Сына во Свете – Духе. Преступаяй да преступает, и беззаконнуяй да беззаконствует (Ис. 21:2); но мы, что уразумели, то и проповедуем. Если бы не услышали нас снизу, взойдем на высокую гору и оттоле будем вопиять. Возвысим Духа, не убоимся. А если убоимся, то – безмолвствовать, а не проповедовать. 4. Если было, когда не был Отец, то было, когда не был Сын. Если было, когда не был Сын, то было, когда не был Дух Святой. Если Один был от начала, то были Три. Если низлагаешь Одного, то смею сказать и говорю: не утверждай, что превозносишь Двоих. Ибо что пользы в несовершенном Божестве? Лучше же сказать, что за Божество, если Оно несовершенно? А как может быть совершенным, если недостает чего-либо к совершенству? Но недостает чего-то Божеству, не имеющему Святого. И как иметь сие, не имея Духа? Ежели есть другая какая Святость, кроме Духа, то пусть скажут, что под ней разуметь должно. А если сия самая, то можно ли не быть Ей от начала? Разве лучше для Бога быть некогда несовершенным и без Духа? Если Дух не от начала, то Он ставится наряду со мной или немного выше меня, потому что временем отделяемся мы от Бога. Если ставится в один ряд со мной, то как Он меня делает богом или как соединяет с Божеством?

5. Но лучше полюбомудрствую с тобой о Духе, начав несколько выше, ибо о Троице мы уже рассуждали. Саддукеи не признавали даже и бытия Духа (так как не признавали ни Ангелов, ни воскресения); не знаю, почему презрели они столь многие свидетельства о Духе в Ветхом Завете. А из язычников лучшие их богословы и более к нам приближающиеся имели представление о Духе, как мне это кажется, но не соглашались в наименовании и называли Его Умом мира, Умом внешним и подобно тому. Что же касается до мудрецов нашего времени, то одни почитали Его действованием, другие тварью, иные Богом, а иные не решались сказать о Нем ни того, ни другого из уважения, как говорят они, к Писанию, которое будто бы ничего не выразило о сем ясно; почему они не чтут и не лишают чести Духа, оставаясь к Нему в каком-то среднем, вернее же сказать, весьма жалком расположении. Даже из признавших Его Богом одни благочестивы только в сердце, а другие осмеливаются благочествовать и устами. Но слышал я о других, еще более мудрых измерителях Божества, которые хотя согласно с нами исповедуют Трех умосозерцаемых, однако же столько разделяют Их между собой, что Одного полагают беспредельным и по сущности и по силе, Другого – беспредельным по силе, но не по сущности, а Третьего – ограниченным в том и другом, подражая в ином только виде тем, которые именуют Их Создателем, Содейственником и Служителем, из порядка имен и благодати заключая о постепенности Именуемых. 6. Ни слова не скажем как не допускающим даже бытия Духа, так и языческим суесловам, чтобы не умащать слова елеем грешных, а с прочими побеседуем следующим образом.

Необходимо должно предположить, что Дух Святой есть что-нибудь или самостоятельное, или в другом представляемое, а первое знающие в этом называют сущностью, последнее же – принадлежностью. Посему если Дух есть принадлежность, то Он будет действованием Божиим. Ибо чем назвать Его тогда, кроме действования, и чьим действованием, кроме Божия? Такое же положение и приличнее, и не вводит сложности. И если Он действование, то, без сомнения, будет производимым, а не производящим и вместе с производством прекратится. Ибо таково всякое действование. Но как же Дух и действует (1Кор.12:11), и говорит (Мф. 10:20), и отделяет (Деян. 13:2), и оскорбляется (Еф. 4:30), и бывает разгневан (Ис. 63:10), и производит все то, что свойственно движущему, а не движению? Если же Дух есть сущность, а не принадлежность сущности, то надобно будет предположить, что Он или тварь, или Бог. Ибо среднего чего-либо между тварью и Богом, или непричастного ни тому, ни другому, или сложного из того и другого не выдумают и те, которые созидают Трагелафов. Но если тварь, то как же в Него веруем? Как в Нем совершаемся? Ибо не одно и то же значит веровать во что и верить чему. Веруем мы в Божество, а верим всякой вещи. Но если Бог, а не тварь, то Он уже не произведение, не сослужебное и вовсе не что-либо из носящих низкие имена.

7. Теперь за тобой слово; пусть мещут твои пращи; пусть соплетаются твои умозаключения! «Дух, без сомнения, есть или не рожденное, или рожденное. И если не рожденное, то два безначальных. А если рожденное, то (опять подразделяешь) рожден или от Отца, или от Сына. И если от Отца, то два Сына и Брата (придумай, если хочешь, что они или близнецы, или один старше, а другой моложе, ибо ты крайне плотолюбив!). А если от Сына, то (скажешь) явился у нас Бог внук? Но может ли что быть страннее сего?» Так рассуждают те, которые мудри, еже творити злая (Иер. 4:25), а доброго написать не хотят. Но я, находя деление необходимым, принял бы Именуемых, не убоявшись имен. Ибо когда Сын есть Сын в некотором высшем отношении и, кроме сего имени, никаким другим не можем означить того, что от Бога единосущно с Богом, то не должно думать, что уже необходимо переносить на Божество и все дольние наименования даже нашего родства. Или, может быть, ты предположишь и Бога мужа на том основании, что Бог именуется и Отцом, и Божество (η θδότης) по силе самого наименования признаешь чем-то женским, Духа же – ни мужем, ни женой, потому что не рождает. А если еще дашь волю своему воображению и скажешь по старым бредням и басням, что Бог родил Сына от хотения Своего, то вот уже у нас введен Бог вместе муж и жена, как у Маркиона и Валентина, выдумавшего новых эонов.

8. Но пoелику мы не принимаем первого твоего деления, по которому не допускается ничего среднего между нерожденным и рожденным, то твои братья и внуки тотчас исчезают вместе с сим пресловутым делением и, подобно многосложному узлу, у которого распущена первая петля, сами собой распадаются и удаляются из богословия. Ибо скажи мне, где поместить Исходящее, Которое в твоем делении оказывается средним членом и введено лучшим тебя богословом – нашим Спасителем, если только следуя третьему своему завету, не исключил уже ты из Евангелия и сего речения: Дух Святой, Иже от Отца исходит (Ин. 15:26)? Пoелику Он от Отца исходит, то не тварь. Пoелику не есть рожденное, то не Сын. Пoелику есть среднее между Нерожденным и Рожденным, то Бог. Так избежав сетей твоих умозаключений, оказывается Он Богом, Который крепче твоих делений!

«Посему что же есть исхождение?» Объясни ты мне нерожденность Отца, тогда и я отважусь естествословить о рождении Сына и об исхождении Духа, тогда, приникнув в тайны Божии, оба мы придем в изумление, – мы, которые не можем видеть у себя под ногами и исчесть песка морскаго и капли дождевыя и дни века (Сир. 1:2), не только что вдаваться в глубины Божии и судить о естестве, столько неизглаголанном и неизъяснимом.

9. Ты говоришь: «Чего же недостает Духу, чтобы быть Сыном? Ибо если бы ни в чем не было недостатка, то Он был бы Сыном». Мы не говорим, чтобы чего-нибудь недоставало. Ибо в Боге нет недостатка. Но разность (скажу так) проявления или взаимного соотношения производит разность и Их наименований. Ибо и Сыну ничего не недостает, чтобы быть Отцом (так как сыновство не есть недостаток), но он не есть еще по сему Отец. В противном случае, и Отцу недостает чего-то, чтобы быть Сыном, потому что Отец не Сын. Но сие не означает недостатка (откуда быть ему?) и убавления в сущности. Это самое – быть нерожденным, рождаться и исходить – дает наименования: первое – Отцу, второе – Сыну, третье – Святому Духу, о Котором у нас слово, так что неслитность трех Ипостасей соблюдается в едином естестве и достоинстве Божества. Сын не Отец, потому что Отец один, но то же, что Отец. Дух не Сын, хотя и от Бога, потому что Единородный один, но то же, что Сын. И Три – едино по Божеству; и Единое – три по личным свойствам, так что нет ни единого – в смысле Савеллиевом, ни трех – в смысле нынешнего лукавого разделения.

10. «Итак, что же? Дух есть Бог?» – Без сомнения. «И единосущен?» – Да, потому что Бог. «Укажи же мне, продолжаешь ты, чтобы от одного и того же один был сын, а другой не сын, и притом оба были односущны, тогда и я допущу Бога и Бога». – Укажи же и ты мне иного Бога и иное Божие естество; и тогда представлю тебе самую Троицу с теми же именами и именуемыми. А если Бог один и высочайшее Естество одно, то откуда возьму для тебя подобие? Или станешь опять искать его в вещах дольних и окружающих тебя? Хотя крайне стыдно, и не только стыдно, но большей частью бесполезно, подобие горнего брать в дольнем, неподвижного – в естестве текучем, и, как говорит Исаия, испытывать мертвыя о живых (Ис. 8:19), однако же попытаюсь в угождение твое и отсюда извлечь нечто в помощь слову. Но об ином думаю умолчать, хотя из истории животных можно представить много частью нам, частью немногим известного о том, как художественно устроила природа рождения животных. Ибо сказывают, что не только от однородных родятся тождеродные, а от разнородных инородные, но и от разнородных тождеродные, а от однородных инородные. А если кто верит сказанию, то есть и иной образ рождения, именно: животное само себя истребляет и само из себя рождается. Но есть и такие животные, которые по щедродаровитости природы перерождаются, из одного рода превращаясь и претворяясь в другой. Даже от одного и того же иное есть не порождение, а другое порождение, впрочем то и другое единосущно, что некоторым образом ближе подходит к настоящему предмету. Но я, представив один пример, собственно нас касающийся и всем известный, перейду к другому рассуждению. 11. Что был Адам? – Тварь Божия. – А Ева? – Часть сей твари. – А Сиф? – Порождение обоих. – Итак, не примечаешь ли, что тварь, часть и порождение тождественны? – Как не видеть? – И единосущны они или нет? – Почему же не так? – Итак, признано, что и различно происшедшие могут быть одной сущности. Говорю же сие не с тем, чтобы творение, или отделение, или иное что-нибудь телесное перенести и на Божество (да не нападает на меня еще какой-нибудь словопратель!), а чтобы все сие служило как бы образом умосозерцаемого. Но невозможно, чтобы взятое для сравнения во всем совершенно соответствовало истине. «И к чему это? – спрашиваешь. – Не одного лица было одно порождением, а другое чем-то иным». Что же из сего? Разве Ева и Сиф не от одного Адама? – От кого же иного? – Или оба они порождение Адама? – Ни мало. – А что же такое? – Ева – часть, а Сиф – порождение. – Однако же оба они тождественны между собой, потому что оба человеки, о чем никто не будет спорить. Итак, перестанешь ли препираться против Духа и утверждать, что Он непременно или порождение, или не единосущен и не Бог, хотя и в сродном человеку открываем возможность нашего мнения? И ты, думаю, одобрил бы оное, если бы не обучился слишком упорствовать и спорить против очевидности.

12. Но ты говоришь: «Кто поклонялся Духу? Кто из древних или из новых? Кто молился Ему? Где написано, что должно Ему поклоняться и молиться? Откуда ты взял сие?» Удовлетворительнейшую на сие причину представлю тебе впоследствии, когда буду рассуждать о неписанном. А теперь достаточно будет сказать одно то, что в Духе мы поклоняемся и через Него молимся. Ибо сказано: Дух есть Бог: и иже кланяется Ему, Духом, и истиною достоит кланятися (Ин. 4:24). И еще: о чесом бо помолимся, яко же подобает, не вемы, но сам Дух ходатайствует о нас воздыхании неизглаголанными (Рим. 8:26). И еще: помолюся Духом, помолюся же и умом (1Кор. 14:15), то есть во уме и в Духе. Итак, поклонение или моление Духом, по моему мнению, означает не иное что, а то, что Дух Сам Себе приносит молитву и поклонение. Неужели не одобрит сего кто-нибудь из мужей богодухновенных, хорошо знающих, что поклонение Единому есть поклонение Трем по равночестности в Трех достоинства и Божества?

Меня не устрашит и то, что, по сказанному, все получило бытие Сыном (Ин. 1:3), как будто под словом все заключается и Дух Святой. Ибо не просто сказано: все, но: все, еже бысть. Не Сыном Отец, не Сыном и все то, что не имело начала бытия. Посему докажи, что Дух имел начало бытия, и потом отдавай Его Сыну и сопричисляй к тварям. А пока не докажешь сего, всеобъемлемостью слова нимало не поможешь нечестию. Ибо если Дух имел начало бытия, то, без сомнения, Христом; я сам не буду отрицать сего. А если не имел, то почему заключаться Ему под словом все или быть через Христа? Итак, перестань и худо чествовать Отца, восставая против Единородного (ибо худое то чествование, когда лишаешь Его Сына и вместо Сына даешь превосходнейшую тварь), и худо чествовать Сына, восставая против Духа. Сын не создатель Духа, как чего-то Ему сослужебного, но спрославляется с Ним, как с равночестным. Не ставь наряду с собой ни Единого из Троицы, чтобы не отпасть тебе от Троицы, и ни у Единого не отнимай Божеского естества и равной достопоклоняемости, чтобы с отнятием Единого из Трех не было отнято все, лучше же сказать, чтобы тебе не отпасть от всего. Лучше иметь недостаточное понятие о единстве, нежели со всей дерзостью предаваться нечестию.

13. Теперь касается слово мое самого главного. И хотя скорблю, что ныне возобновляется вопрос, давно уже умерший и уступивший место вере, однако же на нас, которые имеем Слово и стоим за Духа, лежит необходимость противостать привязчивым охотникам до споров и не отдаваться беззащитно в плен. Они говорят: «Если Бог, Бог и Бог, то как же не три Бога? И Славимое тобой не есть ли многоначалие?» Кто же говорит сие? Те ли, которые усовершились в нечестии, или и те, которые занимают второе место, то есть благомысленнее других рассуждают о Сыне? Хотя есть у меня общее слово к тем и другим, однако же есть и особенное к последним, именно же следующее. Что скажете нам, троебожникам, вы, которые чтите Сына, хотя и отступились от Духа; разве и вы не двоебожники? Если отречетесь и от поклонения Единородному, то явно станете на стороне противников. И тогда нужно ли будет оказывать вам человеколюбие, как будто не совершенно еще умершим? А если вы чтите Сына и в этом отношении еще здравы, то спросим вас, чем защитите свое двоебожие, если бы кто стал обвинять вас? Ежели есть у вас слово разумное, отвечайте, укажите и нам путь к ответу. Тех же доводов, какими отразите вы от себя обвинение в двоебожии, достаточно будет и для нас против обвинения в троебожии. А таким образом одержим мы верх, употребив вас, обвинителей, в защитники себе. Что же благороднее этого? Какой же у нас общий ответ, какое общее слово тем и другим?

14. У нас один Бог, потому что Божество одно. И к Единому возводятся сущие от Бога, хотя и веруется в Трех; потому что как Один не больше, так и Другой не меньше есть Бог; и Один не прежде, и Другой не после; Они и хотением не отделяются, и по силе не делятся; и все то не имеет места, что только бывает в вещах делимых. Напротив того, если выразиться короче, Божество в Разделенных неделимо, как в трех солнцах, которые заключены одно в другом, одно растворение света. Посему когда имеем в мысли Божество, первую причину и единоначалие, тогда представляемое нами – одно. А когда имеем в мысли Тех, в Которых Божество, Сущих от первой Причины, и Сущих от Нее довременно и равночестно, тогда Поклоняемых – три.

15. Скажут: «Что же? Не одно ли Божество и у язычников, как учат те из них, которые совершеннее других любомудрствовали? И у нас целый род – одно человечество. Однако же у язычников богов, как и у нас людей, много, а не один». Но там, хотя общность и имеет единство, представляемое, впрочем, мысленно, однако же неделимых много и они разделены между собой временем, страстями и силой. Ибо мы не только сложны, но и противоположны, как друг другу, так и сами себе; не говоря уже о целой жизни, даже и одного дня не бываем совершенно теми же, но непрестанно течем и переменяемся и по телу, и по душе. А не знаю, едва ли не таковы же Ангелы и всякое, кроме Троицы, горнее естество, хотя они просты и по близости своей к верховному Благу крепко утверждены в добре. 16. А что касается до чтимых язычниками богов и, как сами называют, демонов, то нам нет нужды быть их обвинителями; напротив того, по обличению собственных их богословов, они преданы страстям, мятежам, преисполнены злом и превратностями, состоят в противоборстве не только сами с собой, но и с первыми причинами, как называют они океанов, тифиев, фанитов и еще не знаю кого, а напоследок какого-то чадоненавистника – бога, который из любоначалия и по ненасытности пожирает всех прочих, чтобы стать отцом всех людей и богов, несчастно поглощенных и изблеванных. Если же, как сами они говорят во избежание срамословия, все это басни и какие-то иносказания, что скажут в объяснение того, что все у них разделено тречастно и над каждой частью существ начальствует иной бог, различный от прочих и веществом и достоинством? Но не таково наше учение. Не такова часть Иаковля, говорит мой богослов (Иер. 51:19). Напротив того, каждое из Них ^[249] по тождеству сущности и силы имеет такое же единство с Соединенным, как и с Самим Собой. Таково понятие сего единства, сколько мы постигаем оное. И если понятие сие твердо, то благодарение Богу за умозрение! А если не твердо, поищем более твердого.

17. А твои доводы, которыми разоряешь наше единство, не знаю, как назвать – шуткой ли или чем дельным? И что у тебя за доказательство? Говоришь: «Единосущные счисляются, а не единосущные не счисляются (под счислением же разумеешь собрание в одно число), а посему неизбежно заключение, что у вас на этом основании три Бога; тогда как нам нет сей опасности, потому что не называем единосущными». Итак, одним словом, избавил ты себя от трудов и одержал худую победу. Поступок твой походит несколько на то, когда иной от страха смерти сам надевает на себя петлю. Чтобы не утрудиться, стоя за единоначалие, отрекся ты от Божества и предал врагам, чего они искали. Но я, хотя бы потребовалось и потрудиться несколько, не предам Достопоклоняемого. А здесь не вижу даже и труда. 18. Ты говоришь: счисляются единосущные, а не имеющие единосущия воображаются единицами. Где ты занял сие? У каких учителей и баснословов? Разве не знаешь, что всякое число показывает количество предметов, а не природу вещей? А я так прост или, лучше сказать, такой неуч, что три вещи, хотя бы они и различны были по природе, в отношении к числу называю тремя. Но одно, одно и одно, хотя они и не сопрягаются по сущности, именую столькими же единицами, взирая не столько на вещи, сколько на количество счисляемых вещей. Поскольку же ты очень держишься Писания, хотя и противишься Писанию, то вот тебе доказательства и оттоле. В Притчах трие суть, яже благопоспешно ходят, лев, козел и петух, четвертое же, царь глаголяй к народу (Притч. 30:29 – 31); не говорю уже о других поименованных там четверочислиях, между тем как счисляемые вещи различны по природе. И у Моисея нахожу двух Херувимов, счисляемых по единице (Исх. 25:19). Как же по твоему именословию тех назвать тремя, когда они столько несходны между собой по природе, а последних считать по единице, когда они столько между собой однородны и близки? А если Бога и маммону, которые столь далеки между собой, подводя под одно число, назову двумя господинами (Мф. 6:24), то, может быть, ты еще более посмеешься такому счислению. 19. Но ты говоришь: «У меня те предметы называются счисляемыми и имеющими ту же сущность, которых и имена произносятся соответственно, например: три человека и три Бога, а не три какие-нибудь вещи. Ибо какая тут соответственность?» Это значит давать правило об именах, а не учить истине. Поэтому и у меня Петр, Павел и Иоанн и не три, и не односущны, пока не именуются тремя Петрами, тремя Павлами и столькими же Иоаннами.

Ибо или, что наблюдал ты в рассуждении имен более родовых, того мы, следуя твоей выдумке, потребуем в рассуждении имен более частных, или, не уступив нам того, что уступлено было самому, поступишь несправедливо. А что же Иоанн? Когда в Соборных Посланиях говорит он, что трие суть свидетельствующии, дух, вода, кровь (1Ин. 5:8), неужели, по твоему мнению, выражается нескладно: во-первых, потому что осмелился счислять неодносущные вещи, тогда как сие присвоено тобой одним односущным (ибо кто скажет, чтобы поименованные вещи были одной сущности?), а во-вторых, потому что сочинил слова не соответственно, а напротив, слово три (τρεῖς) поставив в мужском роде, вопреки правилам и уставам как твоим, так и грамматическим, привел три имени среднего рода (τὸ πνεῦμα, τὸ ὕσωρ, τὸ αἵμα)? Ho какая в том разность, сказать ли слово три в мужском роде и потом представить одно, одно и одно или, сказав: один, один и один, наименовать их тремя не в мужском, а в среднем роде, что находишь ты неприличным для Божества? А что твой рак: рак животное, рак орудие и рак созвездие? Что твой пес: пес, живущий на суше, пес морской и пес небесный? Не думаешь ли, что их можно назвать тремя раками и псами? – Без сомнения, так. – Неужели же они поэтому и односущны? Кто из здравомыслящих скажет сие? Видишь ли, как рушилось твое доказательство, взятое от счисления, и рушилось неоднократно опровергнутое? Ибо если и односущные не всегда счисляются, и неодносущные могут счисляться, а имена произносятся о тех и других, то какие приобретения твоего учения? 20. Но я принимаю в рассмотрение еще следующее и, может быть, не без основания. Одно и одно не слагается ли в два? И два опять не разлагаются ли на одно и одно? – Очевидно, так. – Но если, по твоему началу, слагаемые односущны, а разделяемые иносущны, то какое из сего заключение? То, что одни и те же предметы и односущны, и иносущны.

Смешны мне также твои первочисленности и нижечисленности, о которых так высоко ты думаешь, как будто в порядке имен заключается порядок именуемых. Ибо если последнее справедливо, то, когда в Божественном Писании одни и те же по равночестности естества считаются то напереди, то после, мешает ли что одному и тому же на том же основании быть и честнее, и малочестнее себя самого?

Такое же у меня рассуждение о словах Бог и Господь, также о предлогах из, через и в, по которым ты так ухищренно различаешь Божество, относя первый предлог к Отцу, второй к Сыну, третий – к Духу Святому. Но что сделал бы ты, если бы каждый из сих предлогов постоянно присвояем был одному, когда доказываешь ими такое неравенство в достоинстве и естестве, тогда как, сколько известно упражнявшимся в этом, все они и о всех употребляются?

И сего довольно для людей не вовсе несознательных. Но пoелику тебе, однажды ринувшись в борьбу против Духа, всего труднее удержать свое стремление, и, как неробкий вепрь, ты хочешь упорствовать до конца и напирать на меч, пока рана не дойдет до внутренности, то посмотрим, что остается еще сказать тебе.

21. Опять и уже не раз повторяешь ты нам: «Не известен по Писанию». Хотя доказано, что Дух Святой не есть странность и нововведение, но был известен и открыт как древним, так и новым, и доказано уже многими из рассуждавших о сем предмете, притом людьми, которые занимались Божественным Писанием не слегка и не поверхностно, но сквозь букву проникали во внутреннее, удостоились видеть сокровенную красоту и озарились Светом ведения; однако же и я покажу сие как бы мимоходом и сколько можно стараясь не подать мысли, что берусь за лишний труд и щедр более надлежащего, когда могу строить на чужом основании. Если же побуждением к хуле и причиной чрезмерного языкоболия и нечестия служит для тебя то, что в Писании Дух не весьма ясно именуется Богом и не так часто упоминается, как сперва Отец, а потом Сын, я излечу тебя от этой болезни, полюбомудрствовав с тобой несколько об именуемых и именах, особенно соображаясь с употреблением Писания.

22. Из именуемого иного нет, но сказано в Писании; другое есть, но не сказано; а иного нет и не сказано, другое же есть и сказано. Потребуешь у меня на сие доказательств? Готов представить. По Писанию, Бог спит (Пс. 43:24), пробуждается (Дан. 9:14), гневается (Втор. 11:17), ходит и престолом имеет Херувимов (Ис. 37:16). Но когда Он имел немощи? И слыхал ли ты, что Бог есть тело? Здесь представлено то, чего нет. Ибо, соразмеряясь со своим понятием, и Божие назвали мы именами, взятыми с себя самих. Когда Бог, по причинам Ему Самому известным, прекращает Свое попечение и как бы нерадит о нас, это значит, Он спит, потому что наш сон есть подобная бездейственность и беспечность. Когда, наоборот, вдруг начинает благодетельствовать, значит, Он пробуждается; потому что пробуждение есть минование сна, так же как внимательное воззрение есть минование отвращения. Он наказывает, а мы сделали из сего – гневается, потому что у нас наказание бывает по гневу. Он действует то здесь, то там, а по нашему – Он ходит, потому что хождение есть поступление от одного к другому. Он упокоевается и как бы обитает во святых силах; мы назвали это сидением и сидением на престоле, что также свойственно нам. А Божество ни в чем так не упокоевается, как во святых. Быстродвижность названа у нас летанием, смотрение наименовано лицом, даяние и приятие – рукой. А также всякая другая Божия сила и всякое другое Божие действие изображены у нас чем-либо взятым с телесного. 23. И, с другой стороны, откуда взял ты слова «нерожденное» и «безначальное» – эти твердыни твои; откуда и мы берем слово «бессмертное»? Укажи мне их буквально; иначе или твои отвергнем, а свое изгладим, потому что их нет в Писании, и тогда с уничтожением имен пропал и ты от своих предположений, погибла и эта стена прибежища, на которую ты надеялся; или очевидно, что хотя и не сказано сего в Писании, однако же оно взято из слов, то же в себе заключающих... Из каких же именно? Аз есмь первый (Ис. 43:13) и Аз по сих (Ис. 44:6), прежде Мене не бысть ин Бог, и по Мне не будет (Ис. 43:10); ибо Мое есть всецело; оно не началось и не прекратится. Держась сего, пoелику ничего нет прежде Бога и Он не имеет причины, которая бы Ему предшествовала, наименовал ты Его безначальным и нерожденным, а пoелику Он не перестанет быть, – бессмертным и негиблющим. Таковы и такого свойства первые два случая. Чего же нет и не сказано? Того, что Бог зол, что шар четвероуголен, что прошедшее настало, что человек несложен. Ибо знавал ли ты человека, который бы дошел до такого расстройства в уме, что осмелился бы помыслить или произнести что-нибудь подобное? Остается показать, что есть и сказано, – Бог, человек, ангел, суд, суета, то есть подобные твоим умозаключения, извращение веры, упразднение таинства.

24. А когда столько разности между именами и именуемыми, для чего ты так много раболепствуешь букве и предаешься иудейской мудрости, гоняясь за слогами и оставляя вещь? Если ты скажешь: дважды пять и дважды семь, а я из сказанного выведу: десять и четырнадцать, или если животное разумное и смертное заменю словом человек, то неужели подумаешь, что говорю вздор? Да и как это, если говорю твое же? Ибо слова сии не столько принадлежат мне, который произношу их, сколько тебе, который заставляешь произнести. Посему как здесь смотрел я не столько на сказанное, сколько на разумеемое, так не преминул бы выговорить и другое что-нибудь, если бы нашлось, хотя не сказанное или неясно сказанное, но разумеемое в Писании, и не побоялся бы тебя – охотника спорить об именах.

Такой дадим ответ людям вполовину благомыслящим (а тебе нельзя сказать и сего, ибо ты, отрицающий наименования Сына, как они ни ясны, ни многочисленны, конечно, не уважишь наименований Духа, хотя бы указали тебе гораздо яснейшие и многочисленнейшие известных); теперь же, возведя слово несколько выше, объясню и вам, мудрецам, причину всей неясности.

25. В продолжение веков были два знаменитых преобразования жизни человеческой, называемые двумя Заветами и, по известному изречению Писания, потрясениями земли (Агг. 2:7). Одно вело от идолов к Закону, а другое от Закона – к Евангелию. Благовествую и о третьем потрясении – о преставлении от здешнего к тамошнему, непоколебимому и незыблемому. Но с обоими Заветами произошло одно и то же. Что именно? Они вводились не вдруг, не по первому приему за дело. Для чего же? Нам нужно было знать, что нас не принуждают, а убеждают. Ибо что не произвольно, то и непрочно, как поток или растение ненадолго удерживаются силой. Добровольное же и прочнее, и надежнее. И первое есть дело употребляющего насилие, а последнее собственно наше. Первое свойственно насильственной власти, а последнее – Божию правосудию. Посему Бог определил, что не для нехотящих должно делать добро, но благодетельствовать желающим. Потому Он, как детоводитель и врач, иные отеческие обычаи отменяет, а другие дозволяет, попуская иное и для нашего услаждения, как врачи дают больным врачевство искусно приправленное чем-нибудь приятным, чтобы оно было принято. Ибо нелегко переменить, что вошло в обычай и долговременно было уважаемо. Что же разумею? То, что первый Завет, запретив идолов, допустил жертвы; а второй, отменив жертвы, не запретил обрезания. Потом, которые однажды согласились на отменение, те уступили и уступленное, одни – жертвы, другие – обрезание, и стали из язычников иудеями и из иудеев христианами, будучи увлекаемы к Евангелию постепенными изменениями. В сем да убедит тебя Павел, который от обрезания и очищений простерся уже к тому, что сказал: Аз же, братие, аще обрезание еще проповедую, почто еще гоним есмь (Гал. 5:11)? То было нужно для Домостроительства, а сие – для совершенства.

26. Сему хочу уподобить и богословие, только в противоположном отношении. Ибо там преобразование достигалось через отменения, а здесь совершенство – через прибавления. Но дело в том, что Ветхий Завет ясно проповедовал Отца, а не с такой ясностью Сына; Новый открыл Сына и дал указания о Божестве Духа; ныне пребывает с нами Дух, даруя нам яснейшее о Нем познание. Небезопасно было прежде, нежели исповедано Божество Отца, ясно проповедовать Сына и прежде, нежели признан Сын (выражусь несколько смело), обременять нас проповедью о Духе Святом и подвергать опасности утратить последние силы, как бывает с людьми, которые обременены пищей, принятой не в меру, или слабое еще зрение устремляют на солнечный свет. Надлежало же, чтобы Троичный свет озарял просветляемых постепенными прибавлениями, как говорит Давид, восхождениями (Пс. 83:6), поступлениями от славы в славу и преуспеяниями. По сей-то, думаю, причине и на учеников нисходит Дух постепенно, соразмеряясь с силой приемлющих, в начале Евангелия, по страдании, по вознесении, то совершает через них силы (Мф. 10:1), то дается им через дуновение (Ин. 20:22), то является в огненных языках (Деян. 2:3). Да и Иисус возвещает о Нем постепенно, как сам ты увидишь при внимательнейшем чтении. Умолю, говорит, Отца, и иного Утешителя послет вам (Ин. 14:16–17), чтобы не почли Его противником Богу и говорящим по иной какой-либо власти. Потом, хотя и употребляет слово послет, но присовокупляя во имя Мое (Ин. 14:26), и, оставив слово умолю, удерживает слово послет. Потом говорит: послю (Ин. 15:26), показывая собственное достоинство. Потом сказал приидет (Ин. 16:13), показывая власть Духа. 27. Видишь постепенно воссиявающие нам озарения и тот порядок богословия, который и нам лучше соблюдать, не все вдруг высказывая и не все до конца скрывая; ибо первое неосторожно, а последнее безбожно; и одним можно поразить чужих, а другим – отчуждить своих. Присовокуплю к сказанному и то, что хотя, может быть, приходило уже на мысль и другим, однако же почитаю плодом собственного ума. У Спасителя и после того, как многое проповедал Он ученикам, было еще нечто, чего, как Сам Он говорил, ученики (может быть, по причинам выше мною изложенным) не могли тогда носити (Ин. 16:12), и что по сему самому скрывал Он от них. И еще Спаситель говорил, что будем всему научены снисшедшим Духом (Ин. 16:13). Сюда-то отношу я и самое Божество Духа, ясно открытое впоследствии, когда уже ведение сие сделалось благовременным и удобовместимым, по прославлении (ἀποκατάστασιν) Спасителя, после того как не с неверием стали принимать чудо. Да и что большее сего или Христос обетовал бы, или Дух преподал бы, если надобно признавать великим и достойным Божия величия и обетованное, и проповеданное?

28. Так уверен в этом сам я и желал бы, чтобы со мной всякий, кто мне друг, чтил Бога Отца, Бога Сына, Бога Духа Святого, три личности, единое Божество, нераздельное в славе, чести, сущности и царстве, как любомудрствовал один из богоносных мужей, живших незадолго до нас. Или да не видит, как говорит Писание, денницы возсиявающия (Иов. 3:9), ни славы будущего озарения, кто верит иначе, или, соображаясь с обстоятельствами, бывает то тем, то другим и о важнейших предметах судит не здраво. Если Дух не достопоклоняем, то как же меня делает Он богом в Крещении? А если достопоклоняем, то как же не досточтим? А если досточтим, то как же не Бог? Здесь одно держится другим; это подлинно золотая и спасительная цепь. От Духа имеем мы возрождение, от возрождения – воссоздание, от воссоздания – познание о достоинстве Воссоздавшего.

29. Все сие можно было бы сказать о Духе в том предположении, что Он не засвидетельствован Писанием. Но теперь выступит перед тобой и рой свидетельств, из которых всякому, кто не слишком тупоумен и чужд Духа, ясно будет видно, что Божество Духа весьма открыто в Писании. Обрати внимание на следующее. Рождается Христос – Дух предваряет (Лк. 1:35). Крещается Христос – Дух свидетельствует (Ин. 1:33–34). Искушается Христос – Дух возводит Его (Мф. 4:1). Совершает силы Христос – Дух сопутствует. Возносится Христос – Дух преемствует. Чего великого и возможного единому Богу не может совершить Дух? И из имен Божиих какими не именуется Он, кроме нерожденности и рождения? Но сии свойства должны были оставаться при Отце и Сыне, чтобы не произошло слитности в Божестве, Которое приводит в устройство как все прочее, так и самое нестроение. Прихожу в трепет, когда представляю в уме и богатство именований, и то, что противящиеся Духу не стыдятся и толикого числа имен. Он именуется: Дух Божий, Дух Христов (Рим. 8:9), Ум Христов (1Кор. 2:10), Дух Господень (Ис. 61:1), Сам Господь (2Кор. 3:17), Дух сыноположения (Рим. 8:15), истины (Ин. 14:17), свободы (2Кор. 3:17), Дух премудрости, разума, совета, крепости, ведения, благочестия, страха Божия (Ис. 11:2–3), потому что все сие производит. Он все исполняет сущностью, все содержит (Прем. 1:7) – исполняет мир в отношении к сущности и не вместим для мира в отношении к силе. Он есть Дух благий (Пс. 142:10), правый (Пс. 50:12), владычний (Пс. 50:14) – по естеству, а не по усвоению, освящающий, но не освящаемый, измеряющий, но не измеряемый, заимствуемый, но не заимствующий, исполняющий, но не исполняемый, содержащий, но не содержимый, наследуемый (Еф. 1:14), прославляемый (1Кор. 6:19–20), вместе счисляемый (Мф. 28:19), угрожающий (Деян. 5:1–10; Мф. 12:31, 32). Он есть перст Божий (Лк. 11:20), огнь (Мф. 3:11; Деян. 2:3), как Бог и, думаю, в означение единосущия. Он есть Дух сотворивый (Иов. 33:4), воссозидающий в крещении (Тит. 3:5) и воскресении (Рим. 8:11), Дух, Который все ведает (1Кор. 2:11), всему учит (Ин. 14:26), дышит, идеже хощет и сколько хощет (Ин. 3:8), Дух наставляющий (Ин. 16:3), глаголющий (Мф. 10:20), посылающий (Деян. 13:4), отделяющий (Деян. 13:2), прогневляемый (Ис. 63:10), искушаемый (Деян. 5:9), податель откровений (1Кор. 2:10), просвещения (Евр. 6:4), жизни (Рим. 8:11), лучше же сказать, самый свет и самая жизнь. Он делает меня храмом (1Кор. 6:19), творит богом, совершает, почему и крещение предваряет (Деян. 10:44), и по крещении взыскуется (Деян. 19:5–6); Он производит все то, что производит Бог. Он разделяется в огненных языках (Деян. 2:3) и разделяет дарования (1Кор. 12:11), творит апостолов, пророков, благовестников, пастырей, учителей (Еф. 4:11); Он есть Дух разума, многочастный, ясный, светлый, нескверный, невозбранен (что равнозначительно, может быть, словам: премудрый, многообразный в действиях, делающий все ясным и светлым, свободный и неизменяемый), всесильный, всевидящий и сквозе вся проходяй духи разумичныя, чистыя, тончайшия (Прем. 7:22–23), то есть, сколько разумею, силы ангельские, а также пророческие и апостольские, в то же время и не в одном месте, но там и здесь находящиеся, чем и означается неограниченность. И как же бы ты думал? 30. Те, которые говорят сие и учат сему, а сверх того именуют Духа иным Утешителем (Ин. 14:16), как бы иным Богом, знают, что только хула на Духа не простительна (Мф. 12:31), Ананию же и Сапфиру, когда они солгали Духу Святому, оглашают солгавшими Богу, а не человеку (Деян. 5:4), – то ли исповедуют о Духе, что Он Бог, или иное что? О, сколько ты в действительности груб и далек от Духа, если сомневаешься в этом и требуешь еще Учителя! Итак, наименования сии весьма многочисленны и многозначащи (ибо нужно ли приводить тебе места Писания буквально?); а если в Писании и встречаются унизительные речения: дается (Деян. 8:18), посылается (Ин. 14:26), делится (Деян. 2:3), дарование, дар (Деян. 2:38), дуновение (Ин. 20:21), обетование (Деян. 2:33), ходатайство (Рим. 8:26) и другие сим подобные, то (не говоря о каждом из сих речений) надобно их возводить к первой Причине, чтобы видеть, от Кого Дух, а не принять трех начал, подобно многобожникам. Ибо равно нечестиво и соединять с Савеллием, и разделять с Арием: соединять относительно к лицу, разделять относительно к естеству.

31. Чего я ни рассматривал сам с собой в любоведущем уме своем, чем ни обогащал разума, где ни искал подобия для сего, но не нашел, к чему бы дольнему можно было применить Божие естество. Если и отыскивается малое некое сходство, то гораздо большее ускользает, оставляя меня долу вместе с тем, что избрано для сравнения. По примеру других представлял я себе родник, ключ и поток и рассуждал: не имеют ли сходства с одним Отец, с другим Сын, с третьим Дух Святой? Ибо родник, ключ и поток не раздельны временем, и сопребываемость их непрерывна, хотя и кажется, что они разделены тремя свойствами. Но убоялся, во-первых, чтобы не допустить в Божестве какого-то течения, никогда не останавливающегося; во-вторых, чтобы таким подобием не ввести и численного единства. Ибо родник, ключ и поток в отношении к числу составляют одно, различны же только в образе представления. 32. Брал опять в рассмотрение солнце, луч и свет. Но и здесь опасение, чтобы в несложном естестве не представить какой-либо сложности, примечаемой в солнце и в том, что от солнца; во-вторых, чтобы, приписав сущность Отцу, не лишить самостоятельности прочие Лица и не соделать Их силами Божиими, которые в Отце существуют, но не самостоятельны. Потому что и луч, и свет суть не солнце, а некоторые солнечные излияния и существенные качества солнца. В-третьих, чтобы не приписать Богу вместе и бытия, и небытия (к какому заключению может привести сей пример), а сие еще нелепее сказанного прежде. Слышал я также, что некто находил искомое подобие в солнечном отблеске, который является на стене и сотрясается от движения вод, когда луч, собранный воздушной средой и потом рассеянный отражающей поверхностью, приходит в странное колебание, ибо от многочисленных и частых движений перебегает он с места на место, составляя не столько одно, сколько многое и не столько многое, сколько одно, потому что по быстроте сближений и расхождений ускользает прежде, нежели уловит его взор. Ho, по моему мнению, нельзя принять и сего. 33. Во-первых, потому что здесь слишком видно приводящее в движение, но первоначальнее Бога нет ничего, что приводило бы Его в движение; потому что Сам Он причина всего, а не имеет причины, которая была бы и Его первоначальнее. Во-вторых, потому что и сим подобием наводится прежняя мысль о движении, о сложности, о естестве непостоянном и зыблющемся, тогда как ничего подобного не должно представлять о Божестве. И вообще ничего не нахожу, что при рассмотрении представляемого остановило бы мысль на избираемых подобиях, разве кто с должным благоразумием возьмет из образа что-нибудь одно и отбросит все прочее. Наконец, заключил я, что всего лучше отступиться от всех образов и теней, как обманчивых и далеко не достигающих до истины, держаться же образа мыслей более благочестивого, остановившись на немногих речениях, иметь руководителем Духа и, какое озарение получено от Него, то, сохраняя до конца, с ним, как с искренним сообщником и собеседником, проходить настоящий век, а по мере сил и других убеждать, чтобы поклонялись Отцу и Сыну и Святому Духу – единому Божеству и единой Силе. Богу всякая слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

Слово 32. О соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге

1. Пoелику вы стеклись усердно и собрание многолюдно, а потому теперь самое лучшее время для делания, то предложу вам нечто для купли, если и не стоящее общего усердия, по крайней мере не недостаточное по моим силам. Ваше усердие требует большого, а мои силы предлагают средственное; и лучше предложить, что можно, нежели отказать во всем. Ибо и в Божественных, и в человеческих делах равно не подлежит осуждению, кто чего-нибудь не мог, но подвергается ответственности, кто не хотел. Я – пастырь малый и бедный, даже другим пастырям (выражусь еще скромно) неугодный, по благомыслию ли и правому учению или по малодушию и спорам, не знаю сего, Бог весть, говорит божественный апостол (1Кор. 11:11), ясно же покажет день откровения и последний огонь, которым будут испытаны, или очищены, все наши дела; впрочем, попытаюсь по мере сил не скрывать дарования, не ставить свещника под спудом, не закапывать таланта в землю (что все, как часто слышу, ставят мне в вину, порицая мое бездействие, гневаясь на мое молчание), но наставить вас словом истины и соделать сообразными Духу.

2. С чего же начать мне назидание ваше, братия? Каким словом почтить подвижников, для которых установлено настоящее торжество? О чем сказать как о первом или как о важнейшем? Что наипаче полезно для душ ваших? Или что всего благоприличнее настоящему времени? Это узнаем следующим образом: что в нашем учении всего превосходнее, присовокуплю, и всего полезнее? Мир. А что всего гнуснее и вреднее? Разногласие. Но, предложив такой вопрос и дав на него ответ, спрошу еще раз: что всего более расторгло мир и что ввело разногласие? Спрошу для того, чтобы, как поступают с болезнями, пресекши причины, заградив или иссушив источники страданий, преградить их потоки и следствия, ибо невозможно хорошо узнать окончание, не исследовав правильно начала. Итак, хотите ли сами открыть и объяснить причину болезни или предоставите мне, врачу, и обнаружить, и излечить болезнь? Ибо я готов говорить желающим, а еще более готов слушать говорящих. Но очень знаю, что предоставите сие мне, потому что, может быть, почитаете меня не худым врачом и не неискусным в целении душ. Итак, ошибочно ли или правильно сие ваше мнение обо мне, не подивитесь, если скажу слово странное. Хотя оно странно, однако же справедливо, как и я утверждаю, как и сами согласитесь, если потерпите выслушать до конца и не случится с вами того самого, чего не одобряю, то есть по горячности не встанете прежде окончания слова.

3. Причиной сего неустройства – природная горячность и великость духа; впрочем, не простая пламенность и великость (я нимало не осуждаю той горячности, без которой невозможно успеть ни в благочестии, ни в другой добродетели), но твердость, соединенная с неблагоразумием, невежеством и злым порождением последнего – дерзостью, ибо дерзость есть плод невежества. Души слабые в отношении и к добродетели, и к пороку равно медлительны и неподвижны; они не склоняются много ни на ту, ни на другую сторону; у них такие же движения, как и у людей, страждущих оцепенением. А души твердые, если руководствует и управляет ими разум, – великое приобретение для добродетели; при недостатке же знания и разума они то же самое и для порока. Так и коню надобно быть сильным и мужественным, чтобы мог он впоследствии одерживать победу на войне или на ристалище; но из него не выйдет ничего доброго, если не будет усмирен уздой и приучен к кротости многотрудным упражнением. 4. И сия-то неразумная горячность большей частью расторгала члены, разделяла братьев, возмущала города, приводила в ярость чернь, вооружала народы, восставляла царей, священников против народа и друг против друга, народ против себя самого и против священников, родителей против детей, детей против родителей, мужей против жен, жен против мужей и всех, соединенных какими бы то ни было узами приязни, друг против друга, также рабов и господ, учеников и учителей, старцев и юных; и она-то, презрев закон стыда – это величайшее пособие для добродетели, ввела закон высокомерия. И мы не только стали колено и колено о себе (Зах. 12:14), за что укоряем был древний Израиль, или Израиль и Иуда – две части одного народа и того малочисленного, но разделились в домах и тесных обществах и как бы каждый сам с собой; разделились, говорю, мы – целая вселенная, весь род человеческий – все, к кому достигло Божие слово. И многоначалие стало безначалием, и разсыпашася кости наша при аде (Пс. 140:7). Надобно было, после того как одержали мы победу над внешними врагами, терпеть истребление друг от друга, подобно беснующимся терзать собственную плоть и не чувствовать, но радоваться злу более, нежели другие миру, самое бедствие почитать приобретением и думать сим истреблением службу приносити Богу (Ин. 16:2); надобно было разделиться и воспламениться разделением не похвальным, но предосудительным, пламенем не очищающим, но губительным. Ибо не острое слово – меч Христов (Евр. 4:12) отделяет верных от неверных, ввергается и возжигается не огнь – истребляющая и поядающая вещество вера и горение духа, но мы поядаемся и рассекаемся противным прежнему образом. 5. Сие-то сделало, что единая Церковь стала иметь многие части, и произошло разделение не между одним Павлом, или Кифой, или Аполлосом, или таким-то насаждающим и таким-то напояющим (1Кор. 3:6), но открылось много Павлов, и Аполлосов, и Киф, и, вместо того чтобы именоваться от Христа – имени великого и нового, мы именуемся их именем и считаемся их учениками. И о если бы одно это надлежало сказать! Напротив того (что страшно и вымолвить), вместо одного Христа явились многие: рожденный, сотворенный, начавшийся от Марии, разрешающийся в то же, из чего произошел в бытие, человек, не имеющий ума, действительно существующий, видимый; также и многие Духи: несозданный и равночестный, тварь, действование и голое имя. Должно ведать единого Бога Отца, безначального и нерожденного, и единого Сына, и единого Духа, имеющего бытие от Отца, уступающего нерожденность Отцу и рожденность Сыну, во всем же прочем соестественного и сопрестольного, единославного и равночестного. Сие должно знать, сие исповедовать, на сем останавливаться, а лишнее пустословие и скверныя суесловия (1Тим. 6:2) предоставить людям праздным. Но что же побудило к сему? Горячность без разума и познания, ничем не удерживаемая, и плавание веры без кормчего.

6. Зная сие, братия, не будем ленивы на добро, но станем гореть духом, чтобы не уснуть мало-помалу в смерть или чтобы во время нашего сна враг не посеял худых семян (ибо леность сопряжена со сном); не будем и воспламеняться с безрассудством и самолюбием, чтобы не увлечься и не уклониться с царского пути. Иначе непременно впадем в одну из крайностей: или будем иметь нужду в побуждениях по причине лености, или низринемся по причине горячности. Займем у обеих, что есть в них полезного: у первой кротость, у второй ревность; а избежим того, что есть в них вредного: в первой медленности, во второй дерзости, чтобы не остаться бесплодными от недостатка и не подвергнуться опасности от излишества. Ибо равно бесполезны и бездейственная праздность, и неопытная ревность: одна не приближается к добру, а другая преступает пределы и делает что-то правее правого. Хорошо зная сие, божественный Соломон говорит: не уклонися ни на десно, ни на шуе (Притч. 4:27), чтобы через противоположность не впасть в равное зло – в грех, хотя он же в похвалу того, что по природе есть правое, говорит: пути бо десныя весть Господь, развращени же суть, иже ошуюю (ст. 28). Каким же образом он хвалит правое и сам опять отводит от правого? Очевидно, что отводит от правого, которое кажется таким и не есть правое. Сие имея в виду, и в другом месте говорит он: не буди правдив вельми, ни мудрися излише (Еккл. 7:17). Ибо и для праведности, и для мудрости одно опасно – горячность в делах и слове, от излишества преступающая пределы совершенства и добродетели. Равно вредят и недостаток, и избыток, как правилу – прибавление и убавление. 7. Посему никто да не будет ни мудр более надлежащего, ни законнее закона, ни блистательнее света, ни прямее правила, ни выше заповеди. А сего достигнем несколько, если познаем мир, восхвалим закон природы, последуем разуму и не презрим благочиния.

Воззрите на небо горе, и на землю низу (Ис. 8:22) и размыслите, как и из чего составилась вселенная, чем была до своего устройства и как называется она теперь. Все устроялось по порядку, и устроялось словом, хотя все могло быть произведено вдруг, как нечто единое. Ибо кто несуществующему дал бытие, а сотворенному – формы и очертания, тот не был бессилен вместе все и произвести, и устроить. Но для того считается одно первым, другое вторым, иное третьим и так далее, чтобы в тварях был тотчас введен порядок. 8. Итак, порядок устроил вселенную, порядок держит и земное и небесное; порядок у существ умопредставляемых, порядок в вещах чувственных, порядок и у Ангелов, порядок в звездах, в их движении, величине, взаимном отношении и светлости. Ина слава солнцу, и ина слава луне, и ина слава звездам: звезда бо от звезды разнствует во славе (1Кор. 15:41). Порядок в частях года и временах, которые чинно наступают и проходят, и своими промежутками умягчают свою крутость. Порядок в продолжениях и промежутках дня и ночи. Порядок в стихиях, из которых тела. Порядок обвел небо, распростер воздух, подложил или наложил землю, разлиял и собрал воедино влажное естество, пустил ветры, но не дал им совершенной свободы, связал в облаках воду и не удержал ее, но благовременно равномерно рассеивает по лицу всей земли. И все сие не в продолжении краткого мгновения, не при одном случае и не в одно время, но от начала до конца направлено и идет одним путем, хотя одно неизменно, а другое изменяемо, в первом случае относительно к закону, во втором – к течению. Постави я в век и в век века: повеление положи, и не мимо идет (Пс. 148:6), – вот неизменяемость; а что происходило или произойдет, то следствие течения. И как под владычеством порядка во всем устройство и неизменная красота, так беспорядок и неустройство дали начало в воздухе бурям, в земле потрясениям, на море кораблекрушениям, в городах и домах раздорам, в телах болезням, в душе грехам. Все это – наименования не порядка или мира, но смятения и беспорядка. Да и то всякому известное и всеми ожидаемое разрушение почитаю не иным чем, братия, как преумножением беспорядка, потому что порядок связывает, а беспорядок разрушает, если угодно бывает разрушать или преобразовывать вселенную Тому, Кто связал ее воедино. 9. Порядок узаконил и всем животным образ рождения, пищу и свойственное каждому место пребывания; никто не видал, чтобы дельфин рассекал бразды, чтобы вол нырял в воде и плавал, чтобы солнце убавлялось или возрастало ночью, а луна светила днем. Горы высокия еленем, камень прибежище заяцем. Сотворил есть луну во времена, солнце позна запад свой (Пс. 103:18–19). Ночь – и человек связан сном, а звери получили свободу, и каждый ищет пищи, какую дал ему Творец; день – и звери собрашася, и человек поспешает на делание, – так уступаем место друг другу в порядке, по закону и уставу природы!

Присовокуплю, что еще важнее и ближе к нам: порядок из смешения неразумного с разумным составил человека – животное разумное, таинственно и неизъяснимо связал персть с умом и ум с духом. И чтобы показать еще более чудес в своем творении, одно и то же и сохраняет, и разрушает; одно вводит, другое похищает, как в речном потоке, и смертному доставляет бессмертие посредством разрушения. Порядок отличил нас от бессловесных, соорудил города, дал законы, почтил добродетель, наказал порок, изобрел искусства, сочетал супружества, любовью к детям облагородил жизнь и насадил в человеке нечто большее низкой и плотской любви – любовь к Богу. И нужно ли говорить подробно? 10. Порядок есть матерь и ограждение существующего, и он один прекрасно бы мог сказать, что провещало все сотворившее Слово, если бы изрек так: когда вселенная осуществлялась и устроялась Богом, аз бех при нем устрояя, егда готовяше престол свой на ветрех и егда крепки творяше вышния облака; егда основа землю, и тверды полагаше источики поднебесныя. (Притч. 8:27–28), и духом уст Своих даровал всю силу (Пс. 32:6).

Но к чему говорил я обо всем этом и к чему давно поспешало мое слово? Порядок и в Церквах распределил, чтобы одни были пасомые, а другие пастыри, одни начальствовали, а другие были подначальными; кто составлял как бы главу, кто – ноги, кто – руки, кто – глаз, кто – иной из членов тела – для устройства и пользы целого, как низших, так и высших. И в телах члены не отделены друг от друга, но целое тело есть одно, из различных частей сложенное; не у всех членов один образ действования, хотя и все одинаково имеют нужду друг в друге для дружного и взаимного действования. Так, глаз не ходит, но указывает путь; нога не смотрит, но переступает и переносит с одного места на другое; язык не приемлет звуков, ибо это дело слуха; ухо не говорит, потому что это дело языка; нос ощущает запахи; гортань же вкушает брашна (Иов. 34:3), говорит Иов; рука есть орудие к тому, чтобы давать и принимать; а ум – вождь всего: от него способность ощущать, и к нему возвращается всякое ощущение. То же и у нас – в общем теле Христовом. 11. Ибо все едино тело есмы о Христе, а по единому Христу и друг другу уди (Рим. 12:5). Один начальствует и председательствует, а другой водится и управляется; оба действуют неодинаково, если только начальствовать и быть подначальным не одно и то же, но оба делаются едино во едином Христе, составляемые и слагаемые тем же Духом. И опять, какое расстояние между подчиненными, различающимися по образованию, упражнениям, возрасту! Какая разность между начальствующими! И дуси пророческим Пророком повинуются (1Кор. 14:32). Не сомневайся в этом, потому что сие говорит Павел. И овых убо, сказано, положи Бог в Церкви первее Апостолов, второе Пророков, третие пастырей и учителей (1Кор. 12:28); первое для истины, второе для тени, третье для соблюдения меры в пользовании и просвещении. И хотя Дух один, однако же дарования не равны, потому что не равны приемники Духа. Овому Духом дается слово премудрости и созерцания; иному же – слово разума или откровения, иному – твердая и несомненная вера, другому же – действия сил и высших чудес, иному же – дарования исцелений, заступления, то есть покровительства, правления, то есть обучения плоти, роди языков, сказания языков (1Кор. 12:8–28), высшие и второстепенные дарования, по мере веры. 12. Будем, братия, уважать и соблюдать сей порядок. Пусть один будет слух, другой – язык, иной – рука или что другое; пусть один учит, другой учится, а другой делает добро собственными руками, чтобы подать требующему и нуждающемуся. Пусть один начальствует и получает честь, а другой оправдывается своим служением. Учащий да учит благочинию, ибо пророцы два или трие да глаголют, и по части, и един да сказует (1Кор. 14:27–29). Когда же другой получит откровение, тогда первый да уступит ему место. Учащийся да учится в повиновении, подающий да подает с добрым изволением, служащий да служит с усердием. Не все будем языком всегда готовым, не все пророками, не все апостолами, не все толкователями.

Говорить о Боге – великое дело, но гораздо больше – очищать себя для Бога, потому что в злохудожну душу не внидет премудрость (Прем. 1:4). Нам повелено сеять в правду и собирать плод живота, чтобы просветиться светом ведения (Ос. 10:12). И Павел хочет, чтобы мы по любви нашей к Господу были познаны от Господа (1Кор. 8:3), а через сие познание и сами научались (1Кор. 13:13); и сей путь ведения почитает он лучшим, нежели надменное мнение, которое кичит. 13. Учить – дело великое, но учиться – дело безопасное. Для чего представляешь из себя Пастыря, когда ты овца? Для чего делаешься головой, когда ты – нога? Для чего берешься предводительствовать войском, когда поставлен в ряду воинов? Для чего гоняешься на море за великими, но сомнительными выгодами, когда можешь безопасно возделывать землю, хотя и с меньшим приобретением? И если ты о Христе муж (Еф. 4:13), чувства у тебя обучены (Евр. 5:14) и имеешь ясный свет ведения, то вещай Божию премудрость, глаголемую в совершенных и в тайне сокровенную (1Кор. 2:6–7), и притом, когда откроется случай и будешь на сие иметь поручение. Ибо что имеешь сам от себя, чего бы тебе не было дано или чего бы ты не получал (1Кор. 4:7)? Если же ты еще младенец, если долу влачишься умом и не имеешь сил взойти к познаниям высшим, то будь коринфянином, питайся млеком. Для чего требуешь твердой пищи, которую члены твои по немощи не в состоянии еще употребить и сделать питательной? Говори, когда имеешь нечто лучшее молчания, но люби безмолвие, где молчание лучше слова; ты знаешь, что похвально заповедать чин устам (Притч. 31:26): об ином говорить, иное только слушать, иное одобрять, а другое отвергать, но без огорчения.

14. Не знаете, братия, нашей скорби! Когда председательствуем здесь с величием и даем сии законы вам, многим, тогда, может быть, большая часть из нас самих (что достойно слез) не знаем, как взвешивается у Бога каждая мысль, каждое слово и дело, даже не только у Бога, но и у весьма многих из людей. Люди – медлительные судии своих дел, но скорые истязатели дел чужих. Им легче извинить других в важнейшем, нежели нас в маловажном; и если в них будет еще невежество, то скорее обвинят нас в нечестии, нежели себя в посредственном незнании. Не знаете, какой дар Божий – молчание! Как хорошо не иметь необходимости во всяком слове, но пользоваться свободой иное избирать, а другого избегать, и быть для себя сокровищехранителем и слова и молчания! Ибо всякое слово по природе своей гнило и удобоколеблемо и по причине сопротивного ему слова не имеет свободы, а слово о Боге – тем паче, чем выше предмет, чем сильнее ревность и тяжелее опасность. На что же мы, устрашенные, на что можем положиться: на ум ли, на слово ли, на слух ли, когда от всех трех предстоит опасность? Ибо постигать умом трудно, изобразить словами невозможно, а найти очищенный слух всего труднее.

15. Бог есть свет, и свет высочайший, так что всякий другой свет, сколько бы ни казался осиявающим, есть только малая Его струя или рассеивающийся отблеск. Но Он, как видишь, попирает мрак наш. И положи тьму закров Свой (Пс. 17:10–12), поставив ее между Собой и нами, как и Моисей в древности полагал покров между собой и слепотствующим Израилем, чтобы омраченная природа не без труда видела сокровенную красоту, которую немногие достойны видеть, чтобы удобно получаемое не было скоро отвергаемо по удобству приобретения, но чтобы один свет входил в общение со Светом, непрестанно влекущим вверх посредством стремления к единению, и только очищенный ум приближался к Уму чистейшему, и чтобы одно открывалось ныне, а другое впоследствии, как награда за добродетель и за обнаруженное еще здесь стремление к сему Свету, то есть за уподобление Ему. Ибо сказано: видим ныне якоже зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу; ныне разумею отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых (1Кор. 13:12). Какое наше унижение! И какое обетование – познать Бога столько, сколько сами мы познаны! Так сказал Павел, великий проповедник истины, учитель язычников в вере, который наполнил обширный круг благовествованием, жил не для кого иного, как только для Христа, восходил до третьего неба, был зрителем рая и для совершенства желал разрешиться (Флп. 1:25). И Моисей едва видел задняя Божия из-за камня (что бы ни означали и задняя Божия, и камень); видел после многих молитв и данного ему обещания; впрочем, не в такой мере, в какой желал видеть; но укрывшееся от его взора было больше виденного, – Моисей, говорю, бог фараона, вождь толикого народа и показавший толикую силу знамений! А ты кого напитал пищей с неба? Какую воду извел из камня? Какое море разделил жезлом? Какой народ провел по водам как по суше? Каких врагов потопил? Кому указывал путь столпом огненным и облачным? Какого Амалика победил молитвой, воздеянием рук – издалека таинственно прообразуемым крестом, чтобы тебе почитать для себя великим ущербом, если не совершенно постигаешь Бога, и ради сего все приводить в замешательство и ставить вверх дном?

16. Поскольку упомянул я о Моисее, то из сего не вразумителен ли будет для тебя чин благодати и закон порядка? Ежели ты Моисей, то войди внутрь облака, разглагольствуй с Богом, внимай гласу, прими закон, будь законодателем. А ежели ты Аарон, то взойди с Моисеем, но стань вблизи, вне облака. Но ежели ты какой-нибудь Ифамар или Елеазар – третий по Моисее, или один из старейшин и семидесяти, то стань издалеча и довольствуйся третьим местом. Ежели ты один из народа и из простолюдинов, то тебя не допустит к себе гора; даже и зверь, ежели к ней прикоснется, будет побит камнями. Тогда оставайся внизу и внимай одному гласу, и то соблюдшись от осквернения и очистившись, как повелено. 17. И чтобы тебе многими путями дойти до познания, спрошу: кто из иереев совершил руце (Исх. 29:9)? Моисей. Кто первый был из посвященных? Аарон. И еще прежде сего: кто был в тех, яже к Богу (Исх. 4:16)? И кто служил вместо гласа народу? Кто входил во Святая Святых, кроме одного? Да и он всегда ли? Нет, но однажды в год и в определенное время. Носил ли кто скинию, кроме левитов? И они носили не так ли, как было установлено: одни – важнейшие ее части, другие – менее важные, смотря по достоинству носящих? И пoелику нужно было охранять ее, кто именно охранял и каким образом? Одни ту сторону, другие – другую, и ничто не оставалось неопределенным и не приведенным в порядок, даже касательно малейших частей. А у нас, если приобрели хотя малую славу, часто же и той не имея, если, как ни попало, заучили два или три речения из Писания, и то не в связи и без должного разумения (такова наша скороспелая мудрость, этот Халанский столп, благовременно разделивший языки!), надобно уже высокоумствовать против Моисея и делаться Дафаном и Авироном – ругателями и безбожниками! Будем лучше убегать их наглости и не станем подражать их высокоумию, чтобы не иметь одного с ними конца!

18. Хочешь ли, представлю тебе другой порядок, порядок похвальный, порядок достойный, чтобы напомянуть о нем и посоветовать его в настоящее время? Примечаешь ли, что из Христовых учеников, которые все были высоки и достойны избрания, один именуется камнем и ему поверяются основания Церкви, другой больше других любим и возлежит на персях Иисуса, прочие же не оскорбляются таким предпочтением? Когда Иисусу надлежало взойти на гору, чтобы в просветленном лице открыть Божество и обнаружить сокровенное в плоти, кто с Ним восходит? Ибо не все были зрителями сего чуда, но Петр, Иаков и Иоанн, которые и считались, и были выше других. Кто был с Иисусом, когда Он находился в борении, уединялся незадолго перед страданием и молился? Опять они же. Но в сем видно предпочтение Христово; во всем же прочем видны благочиние и порядок; из чего же? Об одном спрашивает Петр, о другом Филипп, об ином Иуда, об ином Фома, об ином другой кто, и не все о том же, и не один обо всем, но каждый о чем-нибудь и в свою очередь. Может быть, скажешь: каждый о том, что ему было нужно. Но как покажется тебе следующее? Филипп хочет сказать нечто и один не смеет, но приглашает и Андрея. Петру нужно сделать один вопрос, он знаком предлагает о сем Иоанну. Где здесь необщительность, где любоначалие? Да и в чем ином показали бы они себя действительными учениками Христа, кроткого и смиренного сердцем, соделавшегося рабом за нас, рабов Его, и во всем воздающего всякую славу Отцу, чтобы дать нам образец порядка и скромности, которую мы до того не уважаем, что я желал бы, по крайней мере, не сделаться дерзостнее всех людей, после того как мы столько оказываем скромности в предметах и обстоятельствах самых важных? Разве не знаешь, что смирение не столько познается в мелочах (ибо тогда может оно быть только напоказ и иметь ложный вид добродетели), сколько испытывается в делах важных? 19. По мне, смиренномудр тот, кто о себе говорит мало, при немногих и редко, и не тот, кто униженно обращается с низшим себя, но тот, кто скромно говорит о Боге, кто знает, что сказать, о чем помолчать, в чем признать свое неведение, кто уступает слово имеющему власть говорить и соглашается, что есть люди, которые его духовнее и более преуспели в умозрении. Стыдно одежду и пищу выбирать не дорогую, а дешевую, доказывать смирение и сознание собственной немощи мозолями на коленях, потоками слез, также постничеством, бдением, возлежанием на голой земле, трудом и всякими знаками унижения, но касательно учения о Боге быть самовластным и самоуправным, ни в чем никому не уступать, подымать бровь перед всяким законодателем, тогда как здесь смирение не только похвально, но и безопасно.

20. «Итак, неужели молчать о Боге? – возразит кто-нибудь из людей горячих. – И ты нам сие приказываешь? О чем же и говорить, если не об этом? К чему сказано: выну хвала Его во устех моих, и: благословлю Господа на всякое время (Пс. 33:1); истине поучится гортань мой (Притч. 8:7); се устнам моим не возбраню (Пс. 39:12)?» Он приведет и другие подобные, то же выражающие и определенные изречения. Такому человеку надобно отвечать с кротостью и без жестких слов, чтобы и тем самым научить благочинию. Не молчать приказываю тебе, мудрейший, а не стоять упорно за свое; не истину скрывать, а учить сверх закона. Я первый из хвалителей мудрости, первый из упражняющихся или, по крайней мере, желающих упражняться в Божием слове. Я никогда не предпочту сему занятию чего-либо другого, дабы сама Мудрость не назвала меня жалким, как уничижителя мудрости и образования. Впрочем, я убегаю излишества, не даю места неумеренности; согласен лучше быть менее должного деятельным, нежели пытливым; если нельзя избежать того и другого и сохранить умеренность, согласен лучше быть робким сверх надлежащего, нежели дерзким. А твой поступок почти таков же, как если бы стал меня винить, что совершенно запрещаю тебе употребление пищи, когда не дозволяю быть неумеренным в пище, или хвалю слепоту, когда советую смотреть целомудренно. 21. Аще есть в тебе слово разума, сказано, отвещай (Сир. 5:14), никто не воспрепятствует; аще же ни, наложи узы на уста твои. Тем более прилично сие готовым учить. Если время тебе учить – учи, а если нет, то, связав язык, разреши слух. Поучайся в Божественном, но не выходи из пределов; говори о духовном, и, если можно, о сем одном, говори чаще, нежели переводишь дыхание (хорошо и богоугодно припоминанием Божественного возбуждаться к Богу), но размышляя о том, что тебе заповедано, не любопытствуй о естестве Отца, об осуществлении Единородного Сына, о славе и силе Духа, о Едином в Трех Божестве, о единой светлости, о нераздельном естестве и исповедании, о нераздельной славе и надежде верующих. Держись речений, которые приняты тобой с воспитанием, а слово предоставь мудрейшим. Довольно, чтобы в тебе было основание, а надстраивает пусть художник. Довольно с тебя подкрепить сердце хлебом, а другие снеди уступи богатым. Никто из здравомыслящих не осудит тебя, питающегося недорогими яствами, но осудит, если, пока можешь, не предложишь хлеба и не напоишь водой ученика Христова или кого другого. Не будь скор в словесех (Притч. 29:20), повелевает тебе мудрость. Не распростирайся убог сый с богатым (Притч. 23:4), не усиливайся быть мудрее мудрого. И то мудрость, чтобы знать самого себя, но не превозноситься и не подвергнуться тому же, что бывает с голосом, который совершенно теряется, если чрезмерно напряжен. Лучше, будучи мудрым, уступать по скромности, нежели, будучи невеждой, надуваться по дерзости. Скорость твоя да простирается только до исповедания веры, если сие потребуется от тебя, а в том, что далее сего, будь медлен, ибо там медленность, а здесь поспешность сопряжены с опасностью. 22. Какая беда тебе, если ты не во всяком собеседовании удержишь за собою верх и не при всяком предложении или вопросе будешь иметь первенство, напротив того – другие окажутся более тебя мудрыми или смелыми? Благодарение Богу, что дает и превосходные дары, и умеет спасать общими средствами!

Такое чудо усматривается не в рассуждении одного учения, но и в рассуждении самого творения, если ты размышлял о сем. И в ряду тварей первые принадлежат не некоторым, но всем; дар одной твари есть дар общий. И в вере средства спасения принадлежат не сильнейшим, а желающим. Что превосходнее воздуха, огня, воды, земли, дождей, садовых и лесных плодов, крова, одежды? Но ими все пользуются – иным совершенно, а другим в известной мере; и нет такого притеснителя, который бы один захотел наслаждаться общим даром. Бог для всех равно сияет солнце, дождит для богатых и бедных; для всех сменяются ночь и день; общий дар – здоровье; у всех общие предел жизни, мера и красота тела, способность чувств. Даже бедный имеет, может быть, больше, потому что больше благодарит за сии дары и с большим удовольствием наслаждается общими благами, нежели сильные земли – благами избыточествующими. Итак, исчисленные дары общи и равночестны и служат доказательством Божией правды. А золото, блестящие и дорогие камни, мягкая изысканная одежда, разгорячающие и раздражающие снеди, излишество имения приобретаются с трудом и составляют преимущество немногих. 23. То же усматриваю и в отношении к вере. Всем общи Закон, Пророки, Заветы, словеса Заветов, благодать, детовождение, совершенство, страдания Христовы, новая тварь, апостолы, Евангелия, раздаяние Духа, вера, надежда, любовь как к Богу, так и Божия. И дары сии, не как древле дар манны неблагодарному и непризнательному Израилю, даются не в меру, но каждому, сколько хочет. Таковы же восхождение, озарение, малое еще здесь, а яснейшее в чаемой будущности; таково и то, что всего важнее – познание Отца и Сына и Святого Духа, и исповедание первой нашей надежды. Что сего выше и что более обще? За сим же следующее, хотя выше ценится по редкости, но касательно необходимости занимает второе место. Ибо без чего нельзя быть христианином, то полезнее доступного немногим.

24. Иной богат даром созерцания, стоит выше многих, духовная сразсуждает духовными (1Кор. 2:13), написывает трижды на широте сердца своего (Притч. 22:21) слово, назидающее всех, и слово, назидающее многих, и слово, назидающее некоторых вместо многих или всех; он не терпит убожества и проникает во глубину. Таковой пусть восходит, и путеводится, и возносится умом даже, если хочет, до третьего неба, подобно Павлу, но только с разумом и ведением, чтобы не пасть от превозношения и не растопить крыльев от высоты полета. Кто позавидует похвальному восхождению? Но и какое падение сравнится с падением человека, который уязвлен превозношением и не знает низости человеческого возвышения, не знает того, как далек от истинной высоты даже и тот, кто много возвысился над всеми?

25. Другой скуден умом и беден в языке, не знает оборотов речи, изречений и загадок мудрецов, Пирроновых способов настоять, задержать, противоположить, Хризипповых приемов решать силлогизмы, злохудожности Аристотелевых ухищрений, обаяний Платонова красноглагольства, что все подобно египетским язвам ко вреду вкралось в нашу Церковь, но и такой имеет средства спастись. С помощью каких же речений? Подлинно, ничего нет богаче благодати! Не нужно тебе, говорит Писание, восходить на небо, чтобы совлечь оттуда Христа, ни сходить в бездну, чтобы возвести Его оттуда из мертвых, любопытствуя или о первом естестве, или о последнем Домостроительстве. Близ ти, сказано, глагол есть (Рим. 10:6–8). Сие сокровище имеют ум и язык: первый, если верует, последний, если исповедует. Что удобоносимее сего богатства? Какой дар легче приобрести? Исповедуй Иисуса Христа и веруй, что Он воскрешен из мертвых – и ты спасешься. Ибо оправдание – и веровать только, совершенное же спасение – исповедовать и к познанию присовокуплять дерзновение. Чего же большего ищешь ты, кроме спасения? Будущей славы и святости. Для меня весьма важно спастись и избавиться тамошних мучений. Ты идешь путем непробитым и недоступным, а я – путем протоптанным и который спас многих.

26. Не было бы, братия, ничего несправедливее нашей веры, если бы она была уделом одних мудрых и избыточествующих в слове и в умственных доводах, а простому народу надлежало бы так же оставаться без приобретения веры, как без золота, без серебра и без всего иного, что дорого ценится на земле и чего многие сильно домогаются, и если бы только высокое и немногих достигающее было любезно Богу и Им приемлемо, а близкое и доступное многим презираемо и отвергаемо Богом. И из людей умереннейшие не потерпели бы не искать почестей, которые им по силам, восхищаться же только почестями высшими; тем паче не потерпит сего Бог, в Котором, ежели многое досточудно, то досточуднее прочего то, что Ему всего свойственнее благотворить всем. Не презирай обыкновенного, не гоняйся за новым, чтобы отличиться перед большим числом людей. Лучше частица малая при безопасности, нежели большая, но ненадежная. Да научит тебя своим советом Соломон (Притч. 15:76)! И лучше есть убог, ходяй по простоте своей (Притч. 19:1), – вот еще одна из мудрых притчей! Скудный в слове и знании, опирающийся на простых речениях и спасающийся на них, как на малой ладье, выше борзого на язык глупца, который с невежеством доверяет доводу ума, а крест Христов, который выше всякого слова, упраздняет силой в слове, где слабость доказательства служит умалением истины.

27. Для чего летишь к небу, когда назначен ходить по земле? Для чего начинаешь строить столп, не имея, чем его довершить? Для чего меришь горстью воду, небо пядью, и всю землю горстию (Ис. 40:12), – меришь великие стихии, измеримые для одного только Творца? Прежде всего познай сам себя, рассмотри что в руках. Кто ты? Как ты сотворен и составлен так, что вместе и образ ты Божий, и сопряжен с худшим? Что привело тебя в движение? Какая открывается на тебе мудрость? Какая тайна естества? Как ты описан местом, а ум не отделяется, но, пребывая в том же месте, все обходит? Как глаз мал и досягает до самых дальних расстояний? Или лучше сказать: зрение есть ли приемник видимого или поступление к видимому? Как одно и то же и движет, и движется, будучи управляемо волей? И где прекращение движения? Какое разделение чувств и как через них ум беседует с внешним и принимает в себя внешнее? Как восприемлет он образы вещей? Что такое сохранение воспринятого – память; что такое возобновление утратившегося – припоминание? Как слово есть порождение ума и рождает слово в уме другого? Как словом передается мысль? Как посредством души питается тело и как душа через тело принимает участие в страстях? Как сковывает ее страх, развязывает отважность, стесняет печаль, расширяет удовольствие, снедает зависть, надмевает гордость, облегчает надежда? Как гнев приводит в ярость и стыд – в краску, первый заставляя кровь кипеть, а другой – отливаться? Как признаки страстей отпечатлеваются в теле? Какое преимущество разума? Как он управляет страстями и укрощает их движения? Как бесплотное удерживается кровью и дыханием? Почему при оскудении последних отходит душа?

Сие-то или что-нибудь из сего старайся познать, человек (не говорю еще о природе, о движении неба, о чине звезд, о смешении стихий, о различии животных, о высших и низших степенях небесных сил, о всем том, чему уделено зиждительное слово, о законах промышления и управления); но и тогда не скажу: будь смел; напротив того, страшись касаться предметов высших, превосходящих твои силы. 28. Особенно же всякое спорное и честолюбивое слово обращается в навык к состязаниям о важнейших предметах. И как в детях напечатлеваешь первые правила нравственности, для того чтобы они впоследствии убегали пороков, так и в отношении к слову не должно оказывать дерзости и необузданности даже в суждениях о вещах маловажных, чтобы не приучиться к такому злоупотреблению в суждениях о важнейшем. Ибо легче не поддаться пороку вначале и избежать его, когда он только к нам близок, нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас успехи; как и камень легче подпереть и удержать вначале, нежели поднять вверх во время его падения. Но если ты ненасытим и не можешь остановить болезни, то не теряй из вида и помни следующее правило: пусть истощается твое честолюбие на исследование предметов безопасных.

29. Если же и на то не согласен и язык твой не терпит узды, ты не можешь преодолеть стремления, но тебе непременно надобно высокоумствовать, не уступать первым силам (если только и для них нет меры познания) и стать выше, нежели сколько полезно, то не осуждай брата и робости не называй нечестием. Ты, давший обет кротости, не уходи от него стремительно, или осудив его, или отчаявшись в нем; но здесь покажи себя, пока можно, смиренным. Здесь предпочти брата без вреда для себя; здесь, где осудить и унизить значит отлучить от Христа и от единой надежды, значит необнаружившуюся пшеницу, которая, может быть, сделается честнее тебя, исторгнуть вместе с плевелами. Напротив того, частью исправь его, и притом кротко и человеколюбиво, не как враг или немилосердный врач, который только и знает одно средство – прижигать и резать; частью же познай самого себя и собственную немощь. Что же, если имея в глазах загноение или другую какую болезнь, неясно видишь солнце? Что же, если тебе кажется все кружащимся, потому что у тебя тошнота или, может быть, ты пьян, между тем свое незнание приписываешь ты другим? Гораздо надобно подумать и многое перепытать, прежде нежели осудишь другого в злочестии. 30. Не одно и то же – срезать растение или какой кратковременный цветок и человека. Ты – образ Божий и беседуешь с Божиим образом. Ты, судящий другого, сам будешь судим; ты судишь чужого раба, которым правит другой. Смотри на своего брата, как будто бы ты сам был судим вместе с ним. Посему не скоро отсекай и бросай член, пока неизвестно, не сделает ли сие вреда и здоровым членам. Подай совет, запрети, умоли (2Тим. 4:2). У тебя есть правило врачевания, ты ученик Христа, кроткого, человеколюбивого и понесшего наши немощи. Если брат в первый раз воспротивился, потерпи великодушно; если во второй, не теряй надежды, – еще есть время к уврачеванию; если и в третий раз, то будь человеколюбивым земледелателем, еще упроси господина не посекать и не подвергать своему гневу бесплодную и бесполезную смоковницу, но позаботиться о ней и осыпать ее гноем (Лк. 13:8), то есть доставить ей врачевание исповеди, обнаружения постыдных дел и опозоренной жизни. Кто знает, переменится ли она, принесет ли плоды и напитает ли Иисуса, возвращающегося из Вифании? 31. Потерпи действительное или кажущееся тебе зловоние брата своего – ты, который помазан духовным миром, составленным по мироварному художеству, чтобы сообщить брату свое благоухание. Грех не такой яд ехидны, от которого тотчас по уязвлении постигает мучительная боль или самая смерть, так что тебе было бы извинительно бежать от зверя или убить его. Напротив того, если можешь, уврачуй брата; а если нет, по крайней мере сам не подвергнешься опасности сколько-нибудь участвовать с ним в его порочности. Болезнь брата есть какой-то неприятный смрад, и его, может быть, прогонит превозмогающее твое благовоние. И тебе можно бы охотно решиться за своего сораба и сродника на нечто подобное тому, что Павел ревнитель осмелился помыслить и сказать, сострадая об израильтянах, то есть чтобы вместо него, если возможно, приведен был ко Христу Израиль, – и тебе, говорю, который часто по одному подозрению отлучаешь от себя брата; и кого, может быть, приобрел бы благосклонностью, того губишь своей дерзостью, губишь свой член, за который умер Христос. Итак, хотя ты и крепок, говорит Павел, рассуждая о брашнах, и благонадежен в слове и мужестве веры, однако же назидай брата и не брашном твоим погубляй (Рим. 14:15) того, кто почтен от Христа общим страданием. Ибо хотя здесь и о другом дело, однако же одинаково полезно слово увещания.

32. Как в древности у мудрых евреев не позволялось молодым людям читать некоторые Священные Книги, потому что они не принесли бы пользы душам еще не твердым и нежным, так и у нас надлежало бы постановить законом, чтобы не всякому и не всегда, а только в известное время и известным лицам дозволялось учить о вере, именно тем, которые не вовсе нерадивы и медлительны умом и не слишком ненасытимы, честолюбивы и более надлежащего горячи в деле благочестия. Таким людям следовало бы давать поручения, исправляя которые они не могли бы вредить ни себе, ни другим; а право учить предоставить умеренным в слове, как истинно благоустроенным и целомудренным; простолюдинов же отводить от сего пути и от усилившегося ныне недуга – говорливости, обращать же их к другому безопаснейшему роду добродетели, где и нерадение менее вредно, и неумеренность не противна благочестию. 33. Ибо если бы, как един Господь, едина вера, едино крещение, един Бог и Отец всех и чрез всех и во всех (Еф. 4:5–6), так один был путь ко спасению – путь слова и умозрения, и кто совратился бы с него, тот необходимо во всем стал бы погрешать и совершенно отторгаться от Бога и будущей надежды; то всего было бы опаснее и подавать такие советы, и слушаться их. Но если как в человеческом быту много разности между родами и правилами жизни, из которых одни выше, другие ниже, одни знатнее, другие менее славны, так и в жизни Божественной не одно средство спасения и не один путь к добродетели, но многие; да и тому, что у Бога обителей много – изречение, повторяемое всеми и на языке всех живущих, не другая какая причина, но множество путей, ведущих в сии обители, и путей то более опасных и светлых, то смиренных и безопасных; почему же мы, оставив пути безопаснейшие, обращаемся на сей один путь, столько небезопасный и скользкий, притом ведущий неизвестно куда? Или хотя и не всем прилична одна пища, но каждому нужна своя по различию возраста и привычек, однако же жизнь одна и та же, слово одно и то же всем полезны. Я и сам не стал бы утверждать сего и не согласился бы с теми, которые сие утверждают.

Итак, если хотите принять совет мой, юноши и старцы, начальники народные и подчиненные, монахи и спасающиеся в общежитии, откажитесь от чрезмерного и бесполезного честолюбия, приближаясь же к Богу жизнью, делами и учением более безопасным, приуготовляйтесь к тамошней истине и созерцанию о Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Слово 33. Против ариан и о самом себе

1. Где же те, которые упрекают нас за бедность и гордятся богатством, признаком Церкви поставляют многолюдство и презирают малое стадо, измеряют Божество и взвешивают людей, высоко ценят песчинки и унижают светила, собирают в сокровищницу простые камни и пренебрегают жемчужинами? Они не знают, что не столько песок и простые камни обильнее звезд и камней самоцветных, сколько последние чище и драгоценнее первых. Опять негодуешь, опять вооружаешься, опять оскорбляешь, ты, новая вера^[250]. Удержи ненадолго твои угрозы, дай мне выговорить слово. Мы будем не оскорблять, но обличать, не угрожать, но укорять, не поражать, но врачевать. Тебе и это кажется оскорблением? Какое высокомерие! И здесь равночестное делаешь рабом?^[251] А если нет, то дай место моему дерзновению, ибо и брат обманутый обличает брата. 2. Хочешь ли, скажу тебе то же, что говорил Бог упорному и ожесточенному Израилю: людие Мои, что сотворих вам: или чим обидех вас, или чим стужих вам (Мих. 6:3)? Наипаче же к тебе, оскорбителю, у меня слово.

Правда, что мы худо наблюдаем друг у друга обстоятельства каждого и, расторгнув единодушие разноверием, едва ли не более стали бесчеловечны и жестоки один к другому, нежели самые варвары, которые ныне воюют с нами^[252] и которых соединила разделяемая ныне Троица; не говорю уже, что поражаем не чужие чужих, не иноязычные иноязычных (что было бы хотя малым утешением в бедствии), но, принадлежащие почти к одному дому, расхищаем, и (если угодно), члены одного тела, истребляем друг друга и сами истребляемся. И не в этом еще все бедствие (хотя и сие велико), но в том, что убавление свое почитаем приращением. Впрочем, пoелику поставлены мы в такое положение и веруем, смотря по времени, то сравним между собой наши обстоятельства. Ты представь мне своего царя, а я представлю тебе своих: ты – Ахаава ^[253], я – Иосию^[254]. Ты изобрази мне свою кротость, а я изображу тебе свою дерзость. Лучше сказать, твоя дерзость повторяется уже устами многих и во многих книгах, которые и грядущее время, думаю, примет как бессмертный памятник деяний; а я скажу тебе о своей.

3. Какой дерзостно устремляющийся народ навел я на тебя? Каких вооружил воинов? Какого поставил военачальника, кипящего гневом, превосходящего дерзостью самих повелителей, притом не христианина, но такого, который бы свои нечестивые с нами поступки почитал приличным для него служением чтимым им демонам? Держал ли я в осаде кого молящегося и воздевающего руки к Богу? Остановил ли звуком труб какие псалмопения? Смешал ли у кого таинственную кровь с кровью, проливаемой убийцами? Заставил ли кого духовные вопли заменить плачем погибельным и слезы сокрушения – слезами страдания? Превратил ли какой дом молитвы в место погребения? Предал ли какие священные и неприкосновенные для народа сосуды в руки беззаконным, или Навузардану архимагиру^[255] (4Цар. 25:15), или Валтасару, нечестиво упивавшемуся из священных чаш и понесшему наказание, достойное его безумия? Требища возлюбленная, как говорит Божественное Писание (Ос. 8:12), а ныне поруганные! Издевался ли над вами по нашему наущению какой-либо бесстыдный юноша и поющий, представляющий из себя срамное? Особенно, поругался ли я через кого подобного над великим и Божественным таинством? Досточестная кафедра, седалище и успокоение мужей досточестных, переменившая многих благочестивых иереев, свыше поучавших Божественным тайнам! Восходил ли на тебя какой языческий вития – язык лукавый, предающий позору христианство? Стыдливость и честность дев, не терпящая взора мужей, даже и целомудренных! Осрамил ли тебя кто из нас, предал ли поруганию даже скрываемое от очей и доставил ли взорам нечестивых зрелище жалкое и достойное огня содомского? Умалчиваю об убийствах, которые сноснее срама. 4. Пускали ли мы каких зверей на тела святых (что делали некоторые), выставляя на позор человеческое естество и обращая в вину одно то, что не приложились к их нечестию, не осквернились с ними общением, которого бегаем, как змеиного яда, не телу наносящего вред, но очерняющего глубины души? Кому вменяемо было в преступление даже погребать мертвых, которых уважали самые звери, – притом в преступление, достойное другого зрелища и других зверей? Каких епископов старческие плоти испещрены были железными когтями в присутствии учеников, которые ничем, кроме слез, не могли помочь, – плоти, распятые со Христом, победившие своим страданием, оросившие народ драгоценной кровью и, наконец, преданные смерти, чтобы со Христом спогребстись и спрославиться, – со Христом, победившим мир посредством таковых закланий и жертв? Каких пресвитеров делили между собой противоборные стихии – огонь и вода, так что на море восстал необычайный светильник, когда они сгорали вместе с кораблем, на котором плыли? Кого (закрою большую часть наших бедствий) обвиняли в бесчеловечии самые начальники, исполнявшие такие поручения? Хотя они служили желаниям поручивших, однако же ненавидели жестокость произволения: одно заставляли делать обстоятельства времени, другое внушал разум; одно было беззаконием царя, а другое происходило от сознания законов, по которым надлежало судить. 5. Или упомянуть нам и о старом, потому что и это дело того же собратства? Отсекал ли я руки у кого живого или мертвого и лгал ли на святых, чтобы клеветой вооружиться против веры? Чьи изгнания перечислял я как благодеяния и оказывал ли неуважение к священным соборам священных любомудрцев, ища между ними покорных? Напротив, и их соделал я мучениками, подвергшимися опасности за доброе дело. К кому из мужей, почти бесплотных и бескровных, приводил блудниц – я, обвиняемый за нескромность речей? Кого из благочестивых, изгнав из отечества, предал я в руки людей беззаконных, чтобы, заключенные подобно зверям в мрачные жилища и разлученные друг с другом (что всего тягостнее в сем печальном событии), томились они голодом и жаждой, получая скудную пищу, и то через узкие скважины, и не имея возможности видеть страждущих вместе с ними? И это терпели те, их же не бе достоин мир (Евр. 11:38). Так чтите вы веру! Так принимаете странных! И большей части таких дел вы не знаете? Тому и быть надлежало, потому что и дел такое множество, и в совершении их столько наслаждения! Но страждущий памятливее. Для чего говорить мне о чем-нибудь отдаленном? Некоторые своими насилиями превзошли требования времени, подобно вепрям, кидающимся на ограду. Требую вчерашней вашей жертвы, сего старца и подобного Аврааму отца, которого вы при возвращении его из изгнания встретили камнями среди дня, среди города; а мы (если не оскорбительно для вас говорить о сем) позаботились о самых убийцах, которые подвергались опасности. О чем от сих милосерд буду тебе, говорит Бог в одном месте Писания (Иер. 5:7), за что похвалю? Или, лучше сказать, за какое из сих дел увенчаю вас?

6. Пoелику же таковы и такого свойства твои дела, то скажи мне и мои неправды, дабы я или устыдился, или перестал быть злым. Подлинно всего более желаю вовсе не грешить. А если сие невозможно, сделав неправду, желаю возвратиться на истинный путь, что составляет второй отдел людей благомыслящих. Ибо хотя я не оглагольник, подобно праведнику, себе самого в первословии (Притч. 18:17), по крайней мере радуюсь, когда другой врачует меня.

Говорят: у тебя город мал и не город, а пустое, скучное и малолюдное селение. Но если это худо, наилучший, то здесь я более пострадал, нежели сам действовал. И ежели терплю не по своей воле, то я несчастен (пусть это будет сказано), а ежели терплю добровольно, то я философ. Что же это за обвинение, ежели никто не порицает дельфина за то, что живет не на суше, и вола за то, что водится не в море, и угря за то, что он животное земноводное? А у нас, говоришь, есть стены, и зрелища, и конские ристалища, и царские дворцы, красота и величие портиков, этот невероятный труд – подземная и воздушная река^[256], столько блистательный и знаменитый столп^[257], многолюдное торжище, волнующийся народ, похваляемое собрание мужей благородных. 7. Но почему не говоришь о выгодах местоположения, о том, что суша и море как бы спорят друг с другом, кому из них более принадлежит город, и своими дарами обогащают сего царя городов? Итак, в том наша неправда, что вы велики и славны, а мы низки и пришли от низких? В этом и многие неправы перед вами или, лучше сказать, все, которых вы превосходите. И надобно предать нас смерти за то, что не построили города, не обнесли стенами, не хвалимся ни конскими ристалищами, ни борьбами, ни псовой охотой, ни бешеной страстью ко всему этому, ни прихотливостью и великолепием бань, ни драгоценностью мраморов, ни картинами, ни златоблестящими и разновидными насечками, едва не уподобляющимися самой природе? Мы не рассекали у себя моря^[258], не смешивали времен года, чтобы жизнь свою соделать приятнейшей и безопаснейшей, а ты, новый творец, верно сам это сделал! Присовокупи, если угодно, и другие обвинения, – ты, который говоришь словами Божиими: мое есть сребро, и мое есть злато (Агг. 2:9). Мы не высоко думаем о богатстве, к которому, аще течет, закон наш повелевает не прилагаться (Пс. 61:11), не высчитываем у себя годовых и ежедневных доходов, не тщеславимся грузом стола и приправами для бесчувственного чрева, ибо не хвалим всего того, что, будучи принято гортанью, делается равночестным или, лучше сказать, равно нечестным и извергаемым, но живем просто, не запасаясь на завтрашний день, мало чем различаясь от зверей, у которых нет ни сосудов, ни запасов. 8. Или будешь ставить мне в вину истертую мою одежду и некрасивый склад лица? Ибо вижу, что такими вещами превозносятся люди очень низкие. Но ты не коснешься головы и не обратишь внимания на то, что дети заметили у Елиссея (умолчу о последующем). Не станешь винить меня за необразованность или за то, что произношение мое кажется тебе жестким и грубым. А во что поставишь, что я не говорлив, не забавен, не могу понравиться тем, с которыми бываю вместе, не посещаю народных собраний, не умею повести разговор и перекинуть слово с кем случится и как случится, так что и речи мои несносны, не бываю в новом Иерусалиме, в Зевксиппе^[259], не хожу из дома в дом ласкательствовать и насыщать чрево, но больше сижу у себя дома угрюмый и печальный, в безмолвии занимаюсь самим собой – искренним судией дел и, может быть, достойным уз за то, что бесполезен? Как бы тебе простить меня за все это и не винить? О, ты еще благосклонен и человеколюбив!

9. А я веду себя по старине и по-философски, так что по мне одно небо и оно для всех; а также почитаю общими для всех обращение солнца и луны и порядок и расположение звезд, уравненность и благопотребность дня и ночи и еще преемство годовых времен, дожди, плоды, животворную силу воздуха; думаю, что для всех равно текут реки, – это общее и независтное богатство; что земля одна и та же, что она наша матерь и наш гроб, что из нее мы вышли и в нее возвратимся, не имея в том никакого преимущества друг перед другом. А что еще важнее, признаю общими разум, Закон, Пророков и самые страдания Христовы, через которые воссозданы мы. Не говорю: один воссоздан, другой же нет; но все мы, участвовавшие в том же Адаме, и змием обольщены, и грехом умерщвлены, и спасены Адамом небесным, и к древу жизни, от которого отпали, возведены древом бесчестия.

10. А меня вводил в заблуждение Самуилов Армафем (1Цар. 1:1) – это малое отечество великого; вводил тем, что не обесчестил собой пророка и стал знаменитым не столько сам по себе, сколько через него, не послужил ему препятствием и быть посвященным Богу до рождения, и пророчествовать, провидя яже напреди (Ис. 41:26), даже не сие одно, но помазывать царей и священников и судить тех, которые происходили из знатных городов. О Сауле же слышал я (1Цар. 9), что он, ища ослов отца своего, нашел царство. И сам Давид берется от стад овец и пасет Израиля (1Цар. 16). А что Амос? Не тогда ли вверяется ему пророческое служение, когда пастырь бе, ягодичия обирая (Ам. 7:14)? Как же не упомянул я об Иосифе, который был рабом и раздаятелем хлеба в Египте и отцом многих тысяч, обетованных Аврааму? Да и Авраам (скажу важнейшее) не пресельник ли был? Моисей не был ли сперва брошен, а потом не сделался ли законодателем и вождем поспешавших в землю обетования, и сказания его не велики ли и не чудны ли? Приводили меня в заблуждение и Кармил Илиин, предшествовавший огненной колеснице, и милоть Елиссеева, имевшая более силы, нежели шелковые нити и золото, насильственно обращенное в одежду. Приводили меня в заблуждение и пустыня Иоаннова, вмещавшая в себе большего в рожденных женами, а вместе и его пища, пояс и одежда.

Я дерзал на нечто и большее: Самого Бога находил защитником моего убожества. Меня поставят наряду с Вифлеемом, обесчестят наряду с яслями; что же удивительного, если ты, бесчестящий Бога за ясли, по той же причине презираешь и проповедника? Представлю в пример и рыбарей, и нищих благовествующих, предпочтенных многим богатым. Неужели не перестанешь когда-нибудь гордиться городами? Не уважишь когда-нибудь презренную для тебя и бесчестную пустыню? Не говорю о том, что и золото родится в песке, что и драгоценные камни суть произведение и дар камней простых. А если бы им противоположил я то, что и в городах есть бесчестного, то, может быть, не на добро воспользовался бы свободой слова.

11. Ho у нас проповедник чужеземный и пришлый, скажет, может быть, кто-нибудь из людей слишком ограниченных и плотолюбцев. Что же апостолы? Разве не чужеземцы были для многих народов и городов, по которым они разделились, чтобы повсюду пронеслось Евангелие, чтобы все было озарено Троичным Светом, просвещено истиной, так чтобы и для сидящих во тьме и сени смертной рассеялся мрак неведения? Сказано: да мы во языки, они же во обрезание (Гал. 2:9). Слышишь, это говорит Павел! Пусть Петру Иудея; что же общего у Павла с язычниками, у Луки с Ахаией, у Андрея с Епиром, у Иоанна с Ефесом, у Фомы с Индией, у Марка с Италией, – что у всех (не говоря о каждом порознь) общего с теми, к которым они ходили проповедовать? Посему или и их укори, или и мне не ставь в вину, или докажи, что ты, стоя за истинное учение, оклеветан напрасно. Но пoелику доселе рассуждал я с тобой о сем просто, то полюбомудрствую и возвышеннее.

12. У всех высоких, о человек, одно отечество – горний Иерусалим, в котором сокрыто житие наше. У всех один род, и если угодно смотреть на дольнее, – это персть, а если на высшее, – это дыхание, которого стали мы причастниками, которое заповедано нам хранить и с которым должно предстать на суд и дать отчет в соблюдении горнего нашего благородства и образа. Посему всякий благороден, кто соблюл сие дыхание добродетелью и стремлением к Первообразу, и всякий не благороден, кто осквернил оное пороком и принял на себя чуждый образ – образ змия. Дольние же сии отечества и породы суть только забава привременной нашей жизни и лицедейства. Ибо и отечеством именуется то, что каждый предвосхитил или насилием, или собственным бедствием и где все одинаково странники и пришельцы, сколько бы мы ни играли названиями; и благородным родом называется или издавна богатый, или недавно разбогатевший; напротив, неблагородным – который ведет начало от родителей, или по несчастью, или по любви к справедливости, бедных. Ибо можно ли назвать издревле благородным, что частью начинается ныне, а частью разрушается и одним не дается, а другим приписывается? Так я об этом рассуждаю. И потому предоставлю тебе высоко думать о гробах и баснях, а сам попытаюсь, сколько могу, освободиться от обольщения, чтобы или возвратить, или сохранить благородство.

13. В таких-то мыслях и по таким-то причинам пришел к вам я, человек малый, имеющий незнатное отечество, и пришел не по своей воле, не по собственному вызову, как многие ныне рвутся в предстоятели, но призванный, принужденный и покорившийся страху и Духу. И если слово мое лживо, то пусть еще долее сражаюсь здесь напрасно и никого не выведу из заблуждения, а напротив того – пусть исполнится желание тех, которые молят бесчадия душе моей! Но после того как пришел я сюда и, может быть, не с властью ничего не значащей (похвалюсь несколько делами неразумия), подражал ли я кому из ненасытных? Ревновал ли о чем временном, хотя и имел перед собой такие примеры, хотя и без примеров не быть худым дело трудное и редкое? Входили ли мы с вами в спор о каких церквах, о каких сокровищах, хотя вы богаты теми и другими сверх нужды, а мы тем и другим скудны? Стояли ли мы с ревностью за какой-нибудь нарушенный царский указ? Угождали ли каким начальникам, чтобы обратить их против вас? Обнаружили ли чью дерзость?

А что сделано против меня? Господи, не постави им греха сего (Деян. 7:60), – и тогда ^[260] говорил я, кстати вспомнив слова Стефана, и ныне молюсь. Укоряеми, благословляем: гоними, терпим: хулими, молим (1Кор. 4:12). 14. А если несправедлив я перед вами в том, что, видя себе насилия, терплю, то простите мне сию несправедливость; и от других терпел я, когда мне делали насилия. Благодарю, что кротость вменена мне в безумие! Ибо гораздо возвышеннее, нежели как надлежало бы рассуждать, подражая вам, рассуждаю я так: что составит сие в сравнении с теми заплеваниями и заушениями, какие претерпел Христос, за Которого и для Которого подвергаемся опасностям? Всего этого не сравню с одним – с терновым венцом, увенчавшим нашего Победителя, у Которого и я учусь венчаться скорбями жизни; не сравню с одной тростью, которой прекращено изветшавшее владычество; не сравню с одной желчью, с одним оцтом, которыми уврачевано горькое вкушение; не сравню с одним долготерпением в страдании. Предается ли Он лобзанием – обличает, но не поражает. Поемлется ли внезапно – укоряет, но следует. Если по ревности усечешь ухо Малху – вознегодует и исцелит. Если кто убежит в одной плащанице (Мк. 14:51) – покроет. Если попросишь низвести содомский огнь на ведущих Иисуса – не низведет. Если Он примет разбойника, повешенного за злодеяние, то введет его в рай по благости. У Человеколюбца да будет все человеколюбиво! А то же и в страданиях Христовых! Чем же еще воздадим за сии страдания, ежели и тогда, как Бог за нас умер, сами не простим подобному нам и малости?

15. Сверх сего я размышлял и размышляю еще о том (смотрите, не весьма ли это справедливо?), о чем неоднократно уже с вами любомудрствовал. Они имеют у себя домы, а мы – Живущего в домах; у них есть храмы, а у нас Бог, и мы сами через поклоняемую Троицу можем соделаться живыми храмами живого Бога, одушевленными жертвами, разумными всесожжениями, совершенными приношениями и богами. У них народы, у нас Ангелы; у них дерзость, у нас вера; они угрожают, мы молимся; они низлагают, мы терпим; у них золото и серебро, у нас очищенное учение. Ты построил себе дом в два и в три жилья (припомни слова Писания: дом широкий с отверстыми окнами (Иер. 22:14)), но он не выше моей веры и тех небес, к которым стремлюсь. Мало у меня стадо? Но не носится по стремнинам! Тесна у меня ограда? Впрочем, неприступна волкам, не впустит внутрь себя разбойника, через нее не перейдут ни тати, ни чужие. Хорошо знаю, что увижу ее некогда и более обширной, что и из тех, которые ныне волками, надобно мне будет многих причислить к овцам, а может быть, и к пастырям. Сие благовествует мне Пастырь добрый, для Которого полагаю я душу свою за овец. Не боюсь я малочисленности стада, потому что его удобнее обозревать; я знаю своих, и свои меня знают. Они знают Бога и знаемы Богом. Овцы мои слушают моего голоса, который сам я выслушал в Божием слове, которому научился у святых отцов, которому учил равно во всякое время, не соображаясь с обстоятельствами, и не перестану учить, с которым я родился и отойду. 16. Сих овец называю я по имени (потому что они не безыменны, как и звезды, которые, если имеют свой счет, то имеют и свои имена), и они следуют за мной, потому что воспитываю их на воде упокоения (Пс. 22:2), они следуют и за всяким подобным пастырем (видите, с какой приятностью слушали голос его), но не последуют за пастырем чуждым и убегут от него, потому что имеют уже навык отличать знакомый голос от чужого. Они убегут от Валентинова сечения Единого на два, веруя, что Творец и Благий не два Существа; также от Глубины и Молчания и от баснословных эонов, действительно достойных глубины и молчания; убегут от Маркионова Бога из стихий и чисел, от Монтанова злого и женского духа, от Манесова вещества и Манесовой тьмы; от Новатова высокомерия и Новатовой чистоты, заключающейся в одних словах; от Савеллиева разложения и слияния, или, так сказать, поглощения, в котором Три собираются во Едино, но Единое не определяется в трех ипостасных; от Ариева и Ариевыми последователями вводимого отчуждения естеств и от нового иудейства, ограничивающего Божество одним нерожденным; от Фотинова дольнего и начавшегося от Марии Христа. Но они будут поклоняться Отцу и Сыну и Святому Духу – единому Божеству, Богу Отцу, Богу Сыну, Богу (если не огорчишься) Духу Святому, единому Естеству в трех Личностях: разумных, совершенных, самостоятельных и раздельных по числу, но не по Божеству. 17. Сии речения да уступит мне всякий угрожающий ныне, а другие пусть присвояет себе, кто хочет. Отец не потерпит, чтобы Его лишили Сына, ни Сын, чтобы Его лишили Святого Духа; но лишаются, ежели Сын или Дух есть во времени и тварь, ибо сотворенное не Бог.

И я не терплю, чтобы лишали меня совершения^[261]: Един Господь, едина вера, едино крещение (Еф. 4:5). Ежели отнимется у меня это крещение, от кого получу второе? Что говорите вы, потопляющие или перекрещивающие? Можно ли быть духовным без духа? Причастен ли Духа не чтущий Духа? И чтет ли Духа крестящийся в тварь и сораба? Нет, и ты не скажешь так много. Не солгу Тебе, Отче Безначальный! Не солгу Тебе, Сыне Единородный! Не солгу Тебе, Душе Святый! Знаю, Кого я исповедал, от кого отрекся, с Кем сочетался; и не согласен, после того как узнал речения верного, учиться у неверных и, после того как исповедал истину, прилагаться ко лжи, сходить в купель для совершения и выходить более несовершенным, приступать ко крещению водой для оживотворения и стать подобным младенцу, который умирает в минуту матернего разрешения, так что его рождению сопутствует смерть. Для чего ты делаешь меня через одно и то же блаженным и несчастным, новопросвещенным и непросвещенным, божественным и вместе безбожным? Не для того ли, чтобы потерпела крушение моя надежда воссоздания? Кратко сказать: вспомни исповедание! В кого ты крестился? B Отца? Хорошо! Однако же это иудейское. В Сына? Хорошо! Это уже не иудейское, но еще несовершенно. В Духа Святого? Прекрасно! Это совершенно. Но просто ли в Них ты крестился или и в общее Их имя? Да, и в общее имя! Какое же это имя? Без сомнения, имя Бога.

В сие-то общее имя веруй, успевай и царствуй (Пс. 44:5) и прейдешь отсюда в тамошнее блаженство, которое, по моему разумению, есть совершеннейшее познание Отца, Сына и Святого Духа и в которое да достигнем и мы, о самом Христе, Боге нашем. Ему слава и держава с безначальным Отцом и животворящим Духом ныне, и всегда, и во веки веков. Аминь.

Слово 34. К пришедшим из Египта

1. Скажу приветствие пришедшим из Египта (что будет и справедливо, потому что они собрались охотно, преодолев зависть ревностью), пришедшим из того Египта, который обогащает, правда, и река (выражусь и сам, подражая несколько щедрым на выражения такого рода), река, дождящая из земли, как море наводняющая окрестности, но более обогащает Христос мой, прежде бежавший в Египет, а ныне снабдевающий из Египта; тогда бежавший от Иродова детоубийства, а ныне снабдевающий по чадолюбию отцов, – Христос, новая пища для прекрасно алчущих, пшеница, раздаваемая щедрее, нежели когда-нибудь по известным и достоверным сказаниям Истории, хлеб сходяй с небесе и даяй живот миру негибнущий и нескончаемый (Ин. 6:33). О нем (как и теперь, кажется, слышу) говорит Отец: из Египта воззвах Сына Моего (Ос. 11:1). 2. От вас бо промчеся слово (1Фес. 1:8) ко всем людям, здраво исповедуемое и проповедуемое; вы лучшие плододелатели из всех, особенно ныне право верующих, сколько знаю я, не любитель только, но и раздаятель такой пищи, и раздаятель не в одном своем отечестве, но уже и за пределами оного. Как телесно питаете вы народы и города, на какие только простирается ваше человеколюбие, так духовно питаете не один народ и не тот или другой город, занимающий небольшое пространство, хотя и почитаемый очень знаменитым, но едва не целую вселенную; утоляете не глад хлеба, не жажду воды, в чем и голод терпеть неважно и не терпеть удобно, но глад слышания слова Господня (Мих. 8:11), который и терпеть весьма бедственно, и утолять в настоящее время трудно; ибо беззаконие умножилось, и немного нахожу людей, действительно врачующих оное.

3. Таков Иосиф – ваш, а можно сказать, и наш житомер, который по преизбытку мудрости умел и предвидеть голод, и помочь в голоде домостроительными распоряжениями, посредством красивых и тучных коров врачуя безобразных и тощих. А под именем Иосифа разумей кого хочешь: или соименного бессмертию любителя и зиждителя бессмертия^[262], или преемника его престола, учения и седины, нового нашего Петра – Петра столько же по добродетели, сколько и по имени. Ими посечена и сокрушена самая средина, хотя она и оказывает еще малые и слабые трепетания жизни, подобно хвосту рассеченного змия. Один из них, в старости доброй разрешившись от жизни после многих борений и подвигов, из горнего мира (в сем совершенно я уверен) призирает ныне на дела наши и подвизающимся за доброе простирает руку помощи тем удобнее, что он свободен от уз. Другой поспешает к такому же разрешению, или освобождению, и после таких же подвигов, хотя близок уже к горним, однако же в такой еще мере не отрешился от плоти, что может оказать последнюю помощь слову и собрать обильнейшее напутие для вступления в путь. 4. Вы питомцы и порождения сих великих и наставников, и подвижников истины, и победителей, которых ни время, ни властелин, ни слово, ни зависть, ни страх, ни обвинитель, ни клеветник, ни явный враг, ни тайный наветник, ни кажущийся нашим, ни чужой, ни золото – сей невидимо действующий мучитель, которым многое ныне бывает разбросано и переставлено, ни ласки, ни угрозы, ни изгнания, и продолжительные, и многократные (одному лишению имуществ не могли они подвергнуться по причине великого богатства – нестяжательности), наконец ни все прочее, и отсутствующее, и настоящее, и ожидаемое, не подвигло и не убедило сделаться худшими, изменить в чем-нибудь Троице и повредить учение о Божестве. Напротив того, они укреплялись опасностями, более и более ревновали о благочестии. Таково страдать за Христа – это усиливает любовь и для мужей высокого духа служит как бы залогом последующих подвигов!

5. Таковы ныне повествования и чудеса твои, Египет! Но ты восхвалял мне козлов мендисийских и мемфисского Аписа – какого-то упитанного и великорослого тельца, и таинства Изиды, и растерзание Озириса, и почтенного твоего Сераписа – дерево, которому по баснословию, по древности и по безумию кланяющихся кланялись как неизвестному и небесному веществу, но все же как веществу, хотя ложь и взята была в помощь. Ты восхвалял также (что и еще срамнее) многоразличные изображения морских чудовищ и пресмыкающихся. Но над всем сим восторжествовал Христос, восторжествовали Христовы проповедники, как другие, в другие времена и каждый сам по себе просиявшие, так и помянутые теперь отцы, через которых ты, удивительная страна, стала ныне известнее, нежели все прочие страны, прославленные всеми и древними, и новыми повествованиями.

6. Посему объемлю и приветствую тебя, лучший из народов, народ христолюбивейший, пламенеющий благочестием, достойный вождей своих! Ничего не могу более сказать и ничего другого не имею, чтобы предложить вам в угощение. И хотя немногое предлагаю устами, однако же многое храню для вас в сердечном расположении. Народ мой! Ибо своим называю народ единомысленный и единоверный, учившийся у тех же отцов, поклоняющийся той же Троице. Народ мой! Ибо действительно мой, хотя не нравится сие завистникам; и пусть еще более терзаются страждущие сим недугом! Вот я даю десницу общения при стольких свидетелях, видимых и невидимых, и древнюю клевету отражаю новой благорасположенностью. Народ мой! Ибо действительно мой, хотя и присвояю себе народ весьма великий я, человек самомалейший: ибо такова благодать Духа – единомысленных делает равночестными! Народ мой! Ибо действительно мой, хотя и отдален от меня; потому что мы сопряжены божественно, иначе, нежели существа грубые. Тела сопрягаются местом, а души сочетаваются духом. Народ мой, которого любомудрие прежде состояло в том, чтобы страдать за Христа, а ныне должно состоять, если послушаешь меня, в том, чтобы не действовать, а считать достаточным приобретением одну власть действовать и признавать служением Христу, как в прежние времена – терпение, так в настоящие – праводушие! Народ, которому устави Господь добро сотворити, якоже озлобити противных (Зах. 8:14–15)! Народ, которого избра себе Господь из всех Им призванных (Пс. 134:4)! Народ, написанный на руках Господних (Ис. 49:16), которому Господь говорит: ты воля Моя (Ис. 62:4), врата твоя хвала (Ис. 60:18), и что еще сказано спасаемым! Народ! Не дивитесь моей неумеренности, ежели многократно обращаюсь к вам; я услаждаюсь непрестанным повторением вашего имени, как другие, без меры предающиеся рассматриванию или слушанию. 7. Но народ Божий и наш! Хотя прекрасно было и недавнее ваше торжество, какое совершили вы на море, и, не знаю, возможно ли зрелище приятнее того, когда видел я море, покрытое древами и рукотворенной тучей, видел красоту и быстроту кораблей, как бы для торжества снаряженных, и легкий ветер, который, дуя в кормы, как бы нарочно сопровождает и препосылает к столице сей плывучий город; однако же видимое ныне и прекраснее, и величественнее! Вы не вмешались в народную толпу, не стали измерять благочестия многочисленностью, не согласились походить более на мятежную чернь, нежели на Божий народ, очищенный словом; напротив того, воздав, сколько следовало, кесарева кесареви, восписали Божия Богови (Мф. 22:21), кесарю – дань, а Богу – страх; и, напитав народ своими избытками, сами пришли питаться от нас.

Ибо и мы раздаем пшеницу, и наше раздаяние, может быть, не хуже вашего. Приидите, ядите мой хлеб, и пийте вино, еже растворих вам, вместе с премудростью призываю вас к своей трапезе (Притч. 9:5). Хвалю ваше чистосердечие и встречаю усердием; потому что, пришедши к подобному, вы взошли как бы в собственную пристань, почтили сродство веры и признали неприличным, когда ругающиеся над горним единомысленны и согласны между собой и думают частные свои недостатки исправить согласием целого, подобно как тонкие верви делаются крепкими, будучи сплетены вместе, – признали, говорю, неприличным для себя не знать сего и не вступить в союз с единомысленными, что гораздо приличнее вам; потому что исповедуем мы единство и в Божестве. И дабы знали вы, что пришли к нам не напрасно, что вступили не к чужим и иноземным, но к своим и что прекрасно путеводствовал вас Дух, полюбомудрствуем с вами кратко о Боге. Узнайте, что мы ваши, как распознают своих по клеймам оружий.

8. Два главнейших различия нахожу в существах: господство и рабство; не то господство и рабство, которые у нас или насилие разграничило, или бедность разъединила, но которые различены естеством (если кому угодно назвать так, ибо Первое выше и естества). И одно есть что-то творческое, начальственное и неподвижное, а другое есть нечто сотворенное, подчиненное и разрушаемое, и еще короче сказать: одно выше времени, другое под временем. Господство именуется Богом, хотя состоит в Трех высочайших: Виновнике, Зиждителе и Совершителе, то есть Отце, Сыне и Святом Духе. Сии Три не так разъединены между Собой, чтобы делились по естеству, и не так сжаты, чтобы включались в одном Лице (первому учит арианское буйство, а последнему – Савеллиево безбожие); напротив того, Они и единичнее вовсе разделенных, и множественнее совершенно единичных. А рабство при нас и называется тварью, хотя одна тварь превосходит другую по мере близости к Богу.

9. Но если так, то всякий, чье сердце обращено ко Господу, да соединится с нами и поклонимся единому в Троице Божеству, не присвояя неприступной Славе никакого унизительного имени, но всегда имея в гортани возношения (Пс. 149:6) единого в Троице Бога. Ибо как приписать что-либо унизительное такому Естеству, величие Которого по беспредельности и бесконечности не может быть изречено собственным именем? А кто отчужден от Бога и потому единую Сущность, Которая превыше всего сущего, рассекает на неравенство естеств, в рассуждении того удивительно, если не будет рассечен он мечом и часть его с неверными не положится (Лк. 12:46); удивительно, если не будет пожат им худой плод лукавого мудрования, и ныне, и впоследствии.

10. Но нужно ли что говорить об Отце, Которого не касаются по общему согласию все водящиеся естественным смыслом; хотя Он первый и в первый раз понес поругание, когда старыми нововводителями разделяем был на Благого и Зиждителя? А о Сыне и о Святом Духе смотрите, как просто и кратко будем рассуждать.

Если бы кто сказал, что в Сыне и в Духе есть нечто превращаемое, или изменяемое, или относительно ко времени, месту, силе и действию измеряемое, или не по естеству благое, или не самодовольное, или несвободное, или служебное, или песнословящее, или пристрашное, или освобожденное, или несочисляемое^[263], то пусть докажет сие, и мы удовольствуемся, славясь честью сорабов, хотя и понесем ущерб, лишась Бога^[264]. Если же Сыну принадлежит все, что имеет Отец, кроме виновности; и все принадлежащее Сыну принадлежит Духу, кроме сыновства и того, что говорится о Сыне телообразно, ради моего человека и моего спасения (ибо Он принял мое, чтобы через сие новое срастворение даровать мне Свое), – то перестаньте, хотя бы поздно, безумствовать вы, изобретатели суетных речений, которые сами собой распадаются! И вскую умираете, доме Израилев (Иез. 18:31)! Оплакивать вас буду словами Писания.

11. А я сколько благоговею перед многочисленными, так высокими и великими наименованиями Слова, которых стыдились и демоны, столько благоговею и перед равночестием Духа, страшусь же угрозы, определенной хулящим Его. А хула не богословствование, но отчуждение от Божества; и должно заметить, что хулим был Господь, отмщение же возвещено за Духа Святого, очевидно, как за Господа.

12. Не хочу быть непросвещенным по просвещении, извращая понятие об Одном из Трех, в Которых я крестился, и действительно погребстись в воде, крестясь не для возрождения, но для умерщвления. Дерзну сказать нечто, о Троица! (Прости моему безумию, потому что в опасности моя душа!) Я и сам – образ горней славы Божией, хотя и поставлен долу, потому не верю возможности спастись через равночестного мне. Если Дух Святой не Бог, то пусть прежде Сам соделается Богом и тогда уже обожит меня – Ему равночестного. А теперь какой обман в благодати или, лучше сказать, в дающих благодать – веровать в Бога и пойти безбожным! Одно исповедовать, другому научаться! Какие соплетения слов, какие обольщения, вопросом об одном и исповеданием одного приводящие к другому! О, жалкое мое просветление, если по омовении делаюсь чернее, если вижу, что неочищенные светлее меня, если я игралище зловерия крестившего, если ищу лучшего духа и не нахожу! Дай мне другую купель и после того рассуждай худо о первой. Для чего завидуешь мне в совершенном возрождении? Для чего делаешь обителью твари меня, который стал храмом Духа, как Бога? Для чего иное у меня чествуешь, а другое бесчестишь, злочестиво рассуждая о Боге, чтобы пресечь мне дар или, лучше сказать, меня самого отсечь от дара? Или все чествуй, новый богослов, или все бесчести, чтобы тебе быть хотя нечестивым, но согласным с самим собой и не рассуждать о бестелесном естестве неодинаково.

13. Но скажу главное: славь с Херувимами, которые соединяют три Святости в единое Господство и столько открывают Первую Сущность, сколько трудолюбивые могут видеть из-под крыл. Просветись с Давидом, который говорит Свету: во свете Твоем узрим свет (Пс. 35:10), то есть как бы в Духе Сына, Которого может ли что быть светозарнее? Возгреми с Иоанном, сыном громовым, глася о Боге не что-либо низкое и земное, но одно высокое и выспренное; Сущего в начале, Сущего у Бога и Бога Слово признавая Богом, и Богом истинным, от истинного Отца, а не благим сорабом, который почтен только одним наименованием Сына, и иного Утешителя признавая несомненно иным от Говорящего, Который есть Божие Слово. И когда читаешь: Аз и Отец едино есма (Ин. 10:30), сосредоточивай мысль на единении Сущности. А когда читаешь: к Нему приидем и обитель у Него сотворим (Ин. 14:23), тогда представляй раздельность Ипостасей. Когда же находишь имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28:19), представляй три личных свойства.

14. Исполняйся Духом с Лукой, внимательно читая Деяния Апостольские. Для чего ставишь себя наряду с Ананией и Сапфирой – сими новыми лихоимцами (если похищение своей собственности подлинно есть нечто новое), и ставишь наряду не присвоением себе серебра и другого чего малоценного и неважного, например: сосуда злата, или ризы, или дидрахмы, как некогда корыстолюбивый воин (Нав. 7:21), но окрадываешь Самое Божество и лжешь не человеку, но Богу, как слышал (Деян. 5:4). Для чего не уважаешь власти Духа, Который дышит, на кого, когда и сколько Ему угодно (Ин. 3:8)? Он сходит на домашних Корнилиевых до крещения, а на других – после крещения через апостолов, так что в обоих случаях – и тем, что нисходит господственно, а не рабски, и тем, что взыскуется для совершения, свидетельствуется Божество Духа. 15. Богословствуй с Павлом, возведенным до третьего неба. Иногда перечисляет он все три Ипостаси, и притом различно, не соблюдая одного порядка, но одну и ту же Ипостась именуя то в начале, то в средине, то на конце (и для чего же? – чтобы показать равночестность естества); а иногда упоминает то о трех, то о двух, то об одной Ипостаси, как бы прочие подразумевались в упомянутых; иногда же действия Божии приписывает Духу, как бы в сем не было никакого различия; иногда вместо Духа ставит Христа и, когда различает Ипостаси, говорит: един Бог, из Негоже вся, и мы у Него: и един Господь Иисус Христос, Имже вся, и мы Тем (1Кор. 8:6); а когда сводит Их в одно Божество, говорит: яко из Того, и Тем, и в Нем всяческая (Рим. 11:36), – Тем, то есть Духом Святым, как видно из многих мест Писания. Ему слава во веки. Аминь.