Избранные творения #2

Слово 37. На евангельские слова: Когда окончил Иисус слова сии... (Мф.19:1–12)

Иисус, избрав сперва рыбаков, Сам потом закидывает сети и меняет места одно за другим. Для чего же? Не для того только, чтобы Своим пришествием больше приобретать боголюбцев, но, как думаю, и для того, чтобы освятить большее число мест. Он делается для иудеев иудеем, чтобы приобрести иудеев, для подзаконных подзаконным, чтобы искупить подзаконных, для немощных немощным, чтобы спасти немощных. Он делается всем для всех, чтобы всех приобрести. Но что говорю: всем для всех? Чего Павел не захотел о себе сказать, то, как нахожу, понес на Себе Спаситель. Ибо Он не только делается иудеем, не только принимает на Себя всякие неприличные для Него и унизительные наименования, но, что всего неприличнее, называется даже грехом (2Кор.5:21) и клятвой (Гал.3:13). Хотя не таков Он на самом деле, однако же, именуется. Ибо как быть грехом Тому, Кто освобождает и нас от греха? Как быть клятвой Тому, Кто искупает и нас от проклятия закона? Но Он именуется так, чтобы и до этой степени показать Свое смирение, а тем нас научить смирению, которое ведет на высоту. Итак, Он делается, как сказал я, рыбаком, ко всем снисходит, закидывает сети, все терпит, чтобы только извлечь из глубины рыбу, то есть человека, плавающего в непостоянных и соленых волнах жизни.

Для этого и теперь окончил слова сии, вышел из Галилеи и пришел в пределы Иудейские, Заиорданской стороною (Мф.19:1). Приходит в Галилею – и это во благо, чтобы народ, сидящий во тьме, увидел свет великий (Мф.4:16). Переходит в Иудею, чтобы убедились восстать от буквы и последовать духу. То учит на горе́, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям, иногда и сон вкушает, чтобы и сон благословить, иногда утруждается, чтобы и труд освятить, иногда и плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с места на место Невмещаемый никаким местом, Безлетный, Бестелесный, Необъемлемый, Который один и тот же и был, и начинает бытие, был превыше времени и приходит, подчиняясь времени, был невидим и делается видимым. В начале был, у Бога был и был Богом; третье был, самим числом подтверждаемое, Тот, Который был, истощил, а то, чем не был, воспринял, не составив через это двоих, но благоволив из двух сделаться Единым, потому что Бог есть то и другое, и принявшее и принятое, два естества, воедино стекшиеся, но не два Сына (да не бесчестится ложным толкованием это сорастворение!). Так велик Он! Но что со мной? Опять ниспадаю до выражений человеческих. Ибо как можно назвать простое таковым? И не количеством велик? Но простите слову – орудию малому; я говорю о Высочайшем! Великий и Долготерпеливый – Естество неописуемое и бестелесное, потерпит и то, что говорим о Нем, как о теле, и употребляем изречения, далеко не соответствующие истине. Ибо если Он принял плоть, то не погнушается и подобным словом.

За Ним последовало много людей, и Он исцелил их там (Мф.19:2), где была обширная пустыня. Если бы Он пребывал на Своей высоте, если бы не снизошел к немощи, если бы остался Тем, Кем был, соблюдая Себя неприступным и непостижимым, то, может быть, немногие бы последовали за Ним, даже, не знаю, последовали ли бы и немногие, разве один Моисей, и тот настолько, чтобы едва увидеть задняя Божия. Ибо хотя и расторг Моисей облако, когда был вне телесной тяжести, и привел в бездействие чувства, но тонкость и бестелесность Божию (или, не знаю, как иначе назвал бы это другой) мог ли видеть он, все еще будучи телом и проникая чувственными очами? Но поскольку Бог нас ради истощается^[55] и нисходит (под истощанием^[56] же понимаю истощание как ослабление и умаление славы), то и делается через это постижимым. Извините меня, что опять останавливаюсь и впадаю в человеческую немощь, исполняюсь гневом и скорбью за моего Христа (разделите и вы мои чувства!), когда вижу, что бесчестят Христа моего за то самое, за что наиболее чтить Его требовала справедливость. Скажи мне: потому ли Он веществен, что смирился ради тебя? Потому ли Он – тварь, что печется о твари? Потому ли под временем, что посещает находящихся под временем? Впрочем, Он все терпит, все переносит. И что удивительного? Он понес побои, потерпел оплевывания, вкусил желчь за мое вкушение. Терпит и ныне побиение камнями не только от клевещущих, но даже от нас, которые почитаем себя благочестивыми. Ибо, рассуждая о бестелесном, употреблять наименования, свойственные телесному, значит, может быть, то же, что клеветать, то же, что побивать камнями, но, повторяю, да будет дано извинение нашей немощи! Мы не произвольно мечем камни, но потому, что не можем выразиться иначе, употребляем слова, какие имеем. Ты именуешься Словом и превыше слова, Ты превыше света и называешься Светом, именуешься Огнем не потому, что подлежишь чувствам, но потому, что очищаешь легкое и негодное вещество! Называешься мечом, потому что отсекаешь худое от доброго; лопатой, потому что очищаешь гумно и, отбрасывая все пустое и легкое, одно полновесное влагаешь в горние житницы, секирой, потому что после долготерпения срубаешь бесплодную смоковницу, потому что истребляешь самые корни зла, дверью по причине ввождения; путем, потому что мы шествуем прямо; агнцем, потому что Ты жертва; Первосвященником, потому что приносишь в жертву тело; Сыном, потому что Ты от Отца! Опять привожу в движение языки злоречивые; опять неистовствуют некоторые против Христа, или, лучше сказать, против меня, который удостоен быть проповедником Слова; делаюсь, как Иоанн, гласом вопиющего в пустыне – в пустыне некогда безводной, но ныне весьма населенной. Впрочем, как сказал я (возвращаюсь к моему слову), за Ним последовало много людей, потому что Он снисходит к нашим немощам. Что же потом? Сказано: приступили к Нему фарисеи и, искушая Его, говорили Ему: по всякой ли причине позволительно человеку разводиться с женою своею? (Мф.19:3). Опять фарисеи искушают, опять читающие Закон не понимают закона, опять толкователи Закона имеют нужду в новых наставниках! Не довольно было саддукеев, искушающих о воскресении, законников, вопрошающих о совершенстве, иродиан – о кинсоне^[57] и других – о власти: некто еще и о браке спрашивает Неискушаемого, спрашивает Того, Кто Сам Творец супружества. Кто от первой Причины создал весь этот род человеческий. Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их? (Мф.19:4). Он знал, какие вопросы решать и при каких заграждать уста вопрошающих. Когда спрашивают Его: какою властью Ты это делаешь? (Лк.20:2), тогда, по причине крайнего невежества вопрошавших, Сам вопрошает: крещение Иоанново с небес было, или от человеков? (Лк.20:4). И обоюдной невозможностью дать ответ связывает вопрошающих. Поэтому и мы, подражая Христу, можем иногда заграждать уста любопытным совопросникам и их неуместные вопросы решать вопросами же, еще более неуместными. Ибо мы и сами мудры на пустое (если можно иногда похвалиться делами неразумия). Но когда Христос видит, что вопрос требует рассуждения, тогда вопрошающих удостаивает мудрых ответов. Он говорит: вопрос, предложенный тобой, показывает в тебе уважение к целомудрию и требует снисходительного ответа. А касательно целомудрия, как вижу, многие имеют неправильное понятие, да и закон у них не равен и не правилен. Ибо почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женой, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении. Напротив, Бог установил не так, но: почитай отца твоего и мать твою (Исх.20:12) – вот первая заповедь, соединенная с обещаниями: тебе будет хорошо, и кто злословит отца своего или свою мать, того должно смерти предать (Исх.21:17). Видишь, равно и доброе почтил, и злое наказал. Еще: благословение отца утверждает дома детей, а клятва матери разрушает до основания (Сир.3:9). Видите, как равно законодательство. Один Творец мужа и жены, одна плоть: оба они – один образ; один для них закон, одна смерть, одно воскресение, одинаково рождаемся от мужа и жены, один долг обязаны воздавать дети родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? Взыскиваешь чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равный устанавливаешь закон? Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал Он плотью, но также и за жену. За мужа умер, и жена смертью спасается. Христос от семени Давидова именуется (чем, может быть, думаешь, почтен муж), но и от Девы рождается – это уже честь женам!

И будут два, сказано, одной плотью (Мф.19:5), а единая плоть да имеет и одинаковую честь. Павел же внушает целомудрие и примером. Каким примером и как? Тайна эта велика; я говорю по отношению ко Христу и к Церкви (Еф.5:32). Хорошо жене – почитать Христа в лице мужа, хорошо и мужу – не бесчестить Церковь в лице жены. Жена, говорит он, да убоится мужа своего, потому что боится и Христа, но и муж да любит свою жену, потому что и Христос любит Церковь. Вникнем в слова эти с большим тщанием. Сбивание молока производит масло (Притч.30:33), исследуй, и, может быть, найдешь в них нечто более питательное. Мне кажется, что здесь слово Божие не одобряет двоеженства, ибо если два Христа, то два и мужа, две и жены, а если один Христос, одна глава Церкви, то и плоть одна, а всякая другая да будет отвергнута. А если удерживает от второго брака, то что сказать о третьем? Первый есть закон, второй – снисхождение, третий – беззаконие. А кто преступает и этот предел, тот подобен свинье и не много имеет примеров такого срама. Хотя закон дает развод по всякой вине, но Христос – не по всякой вине, а позволяет только разлучаться с прелюбодейкой, все же прочее повелевает переносить любомудренно и прелюбодейку отлучает потому, что она повреждает род. Касательно же всего прочего будем терпеливы и любомудренны, или, лучше сказать, будьте терпеливы и любомудренны – вы, принявшие на себя иго брака. Видишь ли, что жена приукрасилась или подкрасилась, – сотри; или у нее язык весьма дерзкий – уцеломудрь; или смех неблагопристойный, – сделай скромным; или замечаешь неумеренность в расходах и в питье – ограничь; или неблаговременные выходы из дома, – положи преграду; или рассеянный взор, – исправь, но не отсекай, не отлучай от себя поспешно, ибо неизвестно, кто подвергается опасности, отлучающий или отлучаемый. Источник воды, сказано, да будет тебе твой, и да никтоже чужд, причастится тебе; жребя твоих благодатей и елень любве да беседует тебе (Притч.5:17–19). Итак, не будь рекой чуждой и не старайся нравиться другим больше, нежели жене своей. А если стремишься в иное место, то и члену своему поставляешь в закон бесстыдство. Так учит Спаситель. Что же фарисеи? Жестоко им кажется слово, так как и все доброе не нравилось и не нравится и тогдашним, и нынешним фарисеям. Ибо фарисеем делает не происхождение только, но и образ жизни, так ассириянином и египтянином почитаю всякого, кто произволением своим ставит себя с ними в один ряд. Что же фарисеи? Говорят: Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться (Мф.19:10). Теперь только узнаешь ты, фарисей, что лучше не жениться? А прежде не знал, когда видел вдовство, и сиротство, и безвременную смерть, и рукоплескания, сменяемые плачем, и гробы подле брачных чертогов, и бесплодие, и несчастья от детей, и неудавшееся рождение, и детей, лишающихся матери при самом рождении, наконец, все, что бывает при этом и смешного и горестного, потому что можно здесь сказать и то и другое. Лучше жениться, и я на это согласен, ибо брак будет честен и ложе непорочно (Евр.13:4), но лучше для умеренных, а не для ненасытных, не для тех, которые хотят оказывать плоти более уважения, чем должно. Когда брак есть собственно брак и супружеский союз и желание оставить после себя детей, тогда брак хорош, ибо умножает число благоугождающих Богу. Но когда он разжигает грубую плоть, обкладывает ее тернием и делается как бы путем к пороку, тогда и я скажу: лучше не жениться. Брак – доброе дело, но не могу сказать, чтобы он был выше непорочности. Ибо непорочность не признавалась бы чем-то высоким, если бы не была из лучшего лучшим. Да не огорчаются этим носящие узы брака! Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам (Деян.5:29). Напротив, девы и жены, соединитесь вместе, составьте единое в Господе и служите друг другу украшением! Не было бы и безбрачных, если бы не было брака, ибо откуда бы явился в свет и девственник? Не был бы брак честен, если бы Богу и жизни не плодоприносил девственников. Почитай и ты^[58] мать свою, от которой происходишь; почитай и ты^[59] произошедшую от матери и мать, хотя она и не мать, но невеста Христова. Красота видимая не сокрыта, а незримая видима Богу, вся слава дщери царя внутри; одежда ее шита золотом (Пс.44:14), то есть и делами, и созерцанием. И вступившая в брак да принадлежит Христу, и дева да будет всецело Христова! Одна да не прилепляется совершенно к миру, другая да не будет вовсе от мира! Что замужней принадлежит частью, то деве принадлежит всецело. Ты избрала жизнь ангельскую, стала в чин безбрачных, – не ниспадай же в плотское, не ниспадай в вещественное, не сочетайся с веществом, тогда как ведешь жизнь безбрачную. Блудный взор не убережет целомудрия; блудный язык вступает в общение с лукавым; ноги, идущие бесчинно, обличают болезнь или приводятся в движение болезнью. Да будет девственной и мысль, да не кружится, да не блуждает, да не носит в себе образов того, что лукаво (такой образ есть уже часть блуда), да не созидает в душе ненавистных кумиров!

Он же сказал им: не все вмещают слово сие, но кому дано (Мф.19:11). Видите ли высоту этой добродетели? Она оказывается едва удобовместимой. Да и не выше ли плоти – рожденному от плоти не рождать в плоть? Не ангельское ли свойство – душе, связанной с плотью, жить не по плоти и быть выше самой природы? Плоть связала ее с миром, а разум возвел к Богу; плоть обременила, а разум окрылил; плоть заключила в узы, а любовь разрешила их. Всей душой стремись, дева, к Богу! Один и тот же закон даю и мужчинам, и женщинам. Не представляй себе благом всего того, что кажется благом для многих, – ни рода, ни богатства, ни престола, ни господства, ни красоты, поставляемой в красоте внешнего вида и стройности членов – этого игралища времени и болезней! Если ты всю силу любви истощила перед Богом, если не два у тебя предмета любви, то есть и скоропреходящее и постоянное, и видимое и невидимое; то уязвлена ли ты столько избранной стрелой и познала ли красоту Жениха, чтоб могла сказать словами брачного описания и брачной песни: Ты сладость, и весь желание (Песн.5:16)? Видите в свинцовых трубах заключенные потоки, как они, при сильном стеснении и устремлении к одному месту, до того часто отступают от естественного свойства воды, что, давимые непрестанно сзади, устремляются вверх: так и ты, если сосредоточишь любовь и всецело соединишься со Христом, то будешь стремиться вверх, а не падать вниз и не разливаться. Ты вся пребудешь Христова, пока наконец увидишь и Самого Христа, жениха твоего. Храни себя неприступной и в слове, и в деле, и в жизни, и в помыслах, и в движениях сердечных, ибо лукавый отовсюду пытает и все высматривает, где низложить, где уязвить тебя, если найдет что незащищенным и открытым для удара. Чем более видит в тебе чистоты, тем больше усиливается осквернить, потому что пятна виднее на чистой одежде. Да не привлекают взор – взора, смех – смеха, короткость обхождения – ночных сходбищ, а ночь – погибели! Ибо понемногу отъемлемое и похищаемое, хотя в настоящем производит ущерб неощутимый, однако же впоследствии совершенно уничтожает вещь.

Не все, говорит, вмещают слово сие, но кому дано. Когда слышишь: кому дано, не впадай от этого в ересь, не вводи различных естеств: земных, духовных и средних, ибо некоторые держатся превратных мнений и думают, что одни по самой природе назначены к совершенной погибели, а другие – к спасению, иные же в таком состоянии поставлены, что собственный произвол ведет их к худому или к доброму. И я согласен, что один, в сравнении с другим, имеет больше или меньше способности; но одной способности недостаточно для совершенства, и разум должен возбудить способность, чтобы природа пришла в деятельность, подобно тому как камень пирит, если ударяют в него железом, сам делается железом. Когда слышишь: кому дано, то добавляй: дано призываемым и имеющим к тому расположение, ибо когда слышим также: не от желающего и не от подвизающегося, но от Бога милующего (Рим.9:16), советую тебе подразумевать то же. Поскольку есть люди, так высоко думающие о своих заслугах, что все приписывают себе самим, а не Тому, Кто их сотворил и умудрил, не Подателю благ, то слово Божие учит таковых, что нужна Божия помощь и для того, чтобы пожелать добра, тем более само избрание должного есть нечто Божественное, дар Божия человеколюбия. Ибо надобно, чтобы дело спасения зависело как от нас, так и от Бога. Поэтому сказано: не от желающего, то есть не от одного хотящего, не от подвизающегося только, но и от Бога милующего. Потом, поскольку и само хотение от Бога, то справедливо апостол все приписал Богу. Идешь ли, трудишься ли – всегда имеешь нужду в Дающем венец. Если Господь не созиждет дом, напрасно трудятся строящие его; если Господь не охранит города, напрасно бодрствует страж его (Пс.126:1). Знаю, говорит он, что не от легких в беге зависит бег, не от сильных – война, не от ратоборцев – победа и пристань не во власти искусных пловцов, но от Бога и победу устроить и ладью привести к пристани. И, может быть, то, что говорится и подразумевается в другом месте и что пришло мне на мысль по случаю сказанного, нужно присовокупить здесь, чтобы и с вами поделиться моим богатством. Просила мать сынов Зеведеевых, страдавшая чадолюбием и не знавшая меры просимого, однако же извиняемая избытком любви и благожеланием, какое должно иметь к детям, потому что нет ничего сердобольнее матери; и я говорю это, чтобы поставить в обязанность почитать матерей, – итак, просила Иисуса мать сынов Зеведеевых, чтобы одному сесть по правую, а другому по левую Его руку. Что же Спаситель? Сперва спрашивает, могут ли пить чашу, которую Сам Он имеет пить? А когда они сказали, что могут, и Спаситель не стал противоречить этому (ибо знал, что и их та же чаша ведет, или, лучше сказать, приведет к совершенству), тогда что говорит? Чашу будут пить, а дать сесть у Меня по правую сторону и по левую – не от Меня зависит, – говорит Он (Мф.20:23), но кому дано. Итак, ничего не значат ни владычественный ум, ни труд, ни слово, ни любомудрие, ни пост, ни бдение, ни возлежание на голой земле, ни источаемые потоки слез? Все это ничего не значит? Но по какому-то предызбранию и Иеремия освящается, и иные отделяются еще во утробе материнской? Боюсь, чтобы не присоединилась к этому нелепая мысль, будто бы душа имела другую жизнь, а потом уже соединена с этим телом, и за тамошнюю жизнь одни получают здесь дар пророчества, а другие, жившие там худо, осуждаются. Но поскольку допустить это крайне нелепо и несообразно с учением Церкви (хотя другие и забавляются такими учениями, но нам забавляться подобными толками небезопасно), то и в этом месте к словам кому дано добавляй: то есть достойным, а то, чтобы стать достойными, не только получили они от Отца, но и сами себе дали.

Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились и пр. (Мф.19:12). Очень желал бы я сказать о скопцах что-нибудь сильное. Не высоко думайте о себе, скопцы по природе! Может быть, что вы и непроизвольно целомудренны, потому что целомудрие ваше не подвергалось искушению и не доказано опытом. Что сделано доброго по естественному влечению, то не заслуживает одобрения, а что сделано по свободному произволению, то похвально. Какая честь огню, что он жжет? Жечь – природное его свойство. Или воде, что течет вниз? Это свойство дано ей от Творца. Какая честь снегу, что он холоден? Солнцу, что светит? Оно светит и поневоле. Покажи мне, что желаешь добра. А это покажешь, если, будучи плотским, сделаешься духовным, если, увлекаемый вниз тяжестью плоти, окрылишься умом, если ты, рожденный низким, окажешься небесным; если ты, связанный плотью, явишься выше плоти. Итак, поскольку не похвально разуметь это об одном телесном, то требую от скопцов чего-то иного. Не прелюбодействуйте в отношении к Божеству! Соединившиеся со Христом, не бесчестите Христа! Приведенные Духом к совершенству, не делайте Духа равночестным себе! Если бы я и поныне угождал людям, – говорит Павел, – то не был бы рабом Христовым (Гал.1:10), если бы служил твари, не назывался бы христианином. Ибо, почему важно название христианин? Не потому ли, что Христос есть Бог (если только принимаю это наименование не по страсти, как человек, привязанный ко Христу земной любовью)? Хотя и Петра почитаю, однако же, не называюсь петрианином, почитаю и Павла, но никогда еще не назывался павлианином. Я не согласен заимствовать наименование от человека, будучи сотворен от Бога. Таким образом, если называешься христианином потому, что Христа признаешь Богом, то и называйся, и будь христианином и именем, и делом. А если называешься от имени Христова потому, что любишь Христа, то приписываешь Ему не более, как если бы усвоил Ему одно из других названий, какие даются людям по роду занятия или промысла. Видите этих любителей конских бегов: они получают название по цвету и по той стороне, на которой становятся. Но вам известны имена эти и без моего напоминания. Если в таком же смысле называешься ты и христианином, то весьма маловажно твое именование, хотя бы ты и гордился им. А если именуешься в том смысле, что Христа исповедуешь Богом, то докажи делами свое исповедание. Если Бог тварь, то и до сих пор служишь ты твари, а не Творцу. Если Дух Святой тварь, то напрасно ты крестился, и хотя по двум частям ты здоров (лучше же сказать, и по тем не здоров), однако же по одной находишься в крайней опасности. Представь, что Троица есть одна жемчужина, отовсюду имеющая одинаковый вид и равный блеск; если одна какая-нибудь часть этой жемчужины будет повреждена, то утратится вся приятность камня. Когда бесславишь Сына, чтобы почтить Отца, Отец не приемлет твоего чествования. Не прославится Отец бесславием Сына. Если сын мудрый радует отца (Притч.10:1), то тем более честь сына не будет ли честью и для отца? А если принимаешь и это: не ищи славы в бесчестии отца (Сир.3:10), то равно и отец не прославится бесславием сына. Если бесчестишь Святого Духа, то и Сын не принимает твоего чествования, ибо хотя Дух и не как Сын от Отца, однако от Того же Отца. Или всему воздай честь, или целое обесчести, чтобы по крайней мере показать согласный с самим собой ум. Не принимаю твоего половинчатого благочестия, хочу, чтобы ты всецело был благочестив (и как еще желаю этого! Прости движению сердца – болезную и за ненавидящих!). Ты был моим членом, и хотя теперь отсечен, но, может быть, опять будешь членом, потому и говорю снисходительно. Вот что для скопцов: чтобы хранили целомудрие в рассуждении Божества; ибо блудом и прелюбодеянием называется не только грех в рассуждении тела, но и всякий грех, особенно же беззаконие в рассуждении Божества. Может быть, спросишь, чем это докажем? Сказано: блудодействовали поступками своими (Пс.105:39). Здесь видишь и бесстыдное дело блуда. Сказано также: и прелюбодействовала с деревом (Иер.3:9). Видишь, что есть и прелюбодеяние в отношении богопочитания. Итак, сохраняя телесное целомудрие, не блуди душевно. Не заставляй делать вывод, что ты невольно соблюдаешь целомудрие плотское, потому что не целомудрен в том, в чем имеешь возможность быть блудником. Для чего вы сотворили нечестие ваше? Для чего все стремитесь ко злу так, что стало уже одно и то же именоваться или скопцом, или нечестивым? Приобщитесь к мужам, рассуждайте, наконец, как свойственно мужу. Избегайте женских собраний, к позорному имени не присовокупляйте срамного учения. Угодно ли, чтобы еще продолжил я слово, или довольно уже и сказанного? Впрочем, да будут почтены и скопцы последующими словами Христовыми, ибо служат к их похвале. Ибо есть скопцы, – говорит [Христос], – которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит (Мф.19:12). Мне кажется, что слово, уклоняясь от телесного, посредством телесного изображает высшее, ибо мало, даже, может быть, крайне слабо и недостойно слова было остановить понятие на телесных только скопцах, а мы должны представлять себе нечто достойное духа. Итак, одни кажутся от природы расположенными к добру. Когда говорю: от природы, не унижаю тем желания, но предполагаю то и другое: и наклонность к добру, и волю, которая приводит в действие естественную наклонность. А другие таковы, что их очищает учение, удаляя в них страсти, и их-то понимаю под скопцами, которые оскоплены от людей; когда наставническое слово, отделяя доброе от худого и, одно устраняя, а другое предписывая (как, например, в заповеди: уклоняйся от зла и делай добро – Пс.33:15), созидает в них духовное целомудрие. Хвалю и этот род скопцов, даже весьма хвалю как наставников, так и наставляемых: первых за то, что умеют отсекать, а последних за то, что еще лучше переносят отсечение.

И есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Иные не имели наставников, но сами для себя сделались похвальными наставниками. Не учила тебя мать чему должно, не учил отец, ни священник, ни епископ, ни кто-либо другой из тех, кому поручено учить, но ты сам, приведя в действие разум, свободной волей воспламенив искру добра, оскопив себя, отсек корень, истребил орудия греха, приобрел такой навык в добродетели, что для тебя стало почти уже невозможным устремляться ко злу. Поэтому хвалю и этот род скопцов, даже еще более, нежели другие роды.

Кто может вместить, да вместит. Избери, что угодно: или последуй учителю, или сам для себя будь учителем. Одно только постыдно – если не будут отсечены страсти, а кем бы ни были отсечены, не полагай в том различия. Ибо и наставник есть творение Божие, и ты от Бога. Хотя наставник предвосхитит у тебя честь, хотя добро будет собственным твоим делом, в обоих случаях оно одинаково добро; отсечем только от себя страсти, чтобы никакой корень горести, возникнув, не причинил вреда (Евр.12:15), будем только следовать образу, станем только чтить Первообраз. Отсеки телесные страсти, отсеки и душевные, ибо насколько душа дороже тела, настолько важнее очищать душу, нежели тело. Если и очищение тела есть одно из похвальных дел, то смотри, сколь важнее и выше очищение души. Отсеки Ариево нечестие, отсеки Савеллиево зловерие и не соединяй более надлежащего, и не разделяй злочестиво, не совокупляй в единое Лицо Трех и не делай Трех иных по естеству. Похвально исповедовать Единое, если хорошо разумеешь единство; похвально исповедовать и Трех, если правильно разделяешь, то есть допускаешь разделение Лиц, а не Божества. Это предписываю мирянам, это заповедую священникам, а равно и тем, которым вверено начальство. Вспомоществуйте слову все, кому дана от Бога возможность вспомоществовать. Великое дело – воспрепятствовать убийству, наказать прелюбодеяние, обуздать хищничество; несравненно выше – внушить благочестие и преподать здравое учение. Не столько силы будет иметь мое слово, подвизающееся за Святую Троицу, сколько твое поведение, если ты заградишь злонамеренным уста, поможешь гонимым, остановишь убийц, воспрепятствуешь убийству; имею в виду не одно телесное, но и душевное убийство, ибо всякий грех есть смерть души.

Этим да окончится слово, остается еще просьба к собравшимся здесь. Мужи и жены, начальники и подчиненные, старцы, юноши и девы, люди всякого возраста! Переносите всякий ущерб, касающийся имущества или тела, одного только не потерпите – чтобы понесло ущерб учение о Божестве. Поклоняюсь Отцу, поклоняюсь Сыну, поклоняюсь Духу Святому; лучше же сказать, я, который говорит это, поклоняюсь и прежде всех, и после всех вас, и со всеми вами о Самом Господе, Христе нашем, Которому слава и держава вовеки.

Аминь.

Слово 36. О себе самом и к говорившим, что святитель Григорий желает Константинопольского престола

Дивлюсь, что располагает вас настолько к словам моим? Отчего берет над вами такую силу моя речь, речь чужеземца, может быть, слабая и не имеющая никакой привлекательности? Даже кажется, что у вас такое же ко мне притяжение, какое у железа к магниту, потому что вы держитесь на мне, держась и каждый взаимно друг за друга, и все за Бога, из Которого и в Котором все (Рим.11:36). Подлинно, это чудная цепь, и ее сплетает Дух Святой, связуя неразрывными узами!

А если спросите о причине, то, насколько сознаю сам себя, не вижу в себе преимущественной перед другими мудрости, разве иной примет за мудрость то, что я признаю себя и не мудрым, и не близким к истинной и первоначальной Мудрости. Так думать о себе весьма нужно нынешним мудрецам, потому что всего легче обманывать самого себя и, надмеваясь пустой славой, почитать себя чем-то, будучи ничем. Не я первый проповедал вам учение Православия, за которое вы всего крепче держитесь. Я шел по чужим следам и (сказать правду) по следам вашим. Ибо вы ученики знаменитого Александра^[60], великого поборника и проповедника Троицы, который и словом, и делом искоренял нечестие, и помните ту апостольскую молитву, которая начальника нечестия^[61] поразила в месте, достойном нечистого этого языка, чтобы за поругание наказан он был поруганием и за неправедную смерть обольщенных им душ опозорен был праведно постигшей смертью. Итак, мы не новый открыли вам источник, подобный тому, какой показал Моисей в безводном месте спасаемым из Египта (Исх.17:6), но раскопали закрытый и засыпанный землей, подражая рабам Исаака великого, которые не только копали новые колодцы воды живой, но и очищали заваленные филистимлянами (Быт.26:15).

С другой стороны, я не из числа краснословов, не имею приятности в обхождении, не умею похищать благосклонность ласкательством, к чему способных много вижу между вызывающимися ныне священствовать. Эти люди и наше благочестие, которое просто и чуждо искусственности, обратили в искусственное и в какой-то новый род управления, перенесенный с торжищ во святилище и из театров в недоступное взорам многих тайноводство; так что у нас (если должно выразиться смелее) две сцены, и между ними существует лишь то единственное различие, что одна открыта для всех, а другая – для некоторых; на одной возбуждается смех, на другой – уважение; одна называется театральной, а другая – духовной. Свидетели вы и Бог, говорит божественный апостол (1Фес.2:10), что мы не принадлежим к этой части, напротив, таковы, что скорее можно обвинить нас в грубости и незнании светских приличий, нежели в ласкательстве и раболепстве, даже и к тем, которые весьма к нам привержены, оказываемся иногда суровыми, как скоро они поступают в чем-нибудь, по нашему мнению, незаконно. И это доказало событие, недавно случившееся со мной, когда вы, народ, кипя ревностью и гневом, несмотря на мой вопль и слезы, возвели меня на этот престол, который не знаю, как и назвать, мучительским или первосвятительским, – возвели, из любви нарушив закон. При этом случае настолько огорчил я некоторых из самых ревностных, что они оставили меня и любовь переменили во вражду. Ибо менее смотрю на то, чем можно угодить, нежели на то, чем можно доставить пользу.

Поэтому какая же причина такой любви ко мне и к моим словам? Хотите ли сами открыть и объяснить ее, сделать известной вашу ко мне любовь или угодно вам, чтоб изложил это я, которого и в других случаях охотно приемлете истолкователем? Насколько заключаю по вашему молчанию, вы мне предоставляете слово. Итак, слушайте и смотрите, худой ли я отгадчик в подобных делах.

Во-первых, мне представляется, что, так как вы сами призвали меня, то и поддерживаете собственным судом, а потому и бережете меня, как свою добычу. И это точно есть в природе нашей – любить все собственное, будь то имение, или порождение, или слово, и питать искреннее благорасположение к своим произведениям. Во-вторых, особенно уважаете во мне то, что я не дерзок, не нагл, не держу себя по театральному и напыщенно, но уступчив, скромен, даже в обществе как бы ни с кем не имею общения и живу отшельником, короче же сказать: веду себя любомудренно, и любомудрие мое не искусственное и ловко выисканное, но просто и духовно содержимое. Ибо не для того укрываюсь, чтобы искали меня и чтобы сочли достойным большей чести, с какой мыслью иные открывают ненадолго красоты и потом прячут, но чтобы своим безмолвием доказать, насколько избегаю председательства и не домогаюсь таких почестей. В-третьих, вы видите, сколько терплю я от внешних врагов и домашних наветов, когда скажу с Даниилом: вышло беззаконие из Вавилона от старейшин-судей, которые собирались судить Израиля (Дан.13:41). Вы жалуетесь и негодуете на это, не можете ничем помочь притесненному и вместо всего приносите мне в дар одно сожаление. А жалость в соединении со стыдом произвела любовь. Вот тайна вашего ко мне уважения! А поскольку нападают на меня за мои слова, за этот обильный и тем возбуждающий зависть язык, который сперва обучили мы светской словесности, а потом облагородили Божиим словом и горькую Мерру усладили древом жизни (Исх.15:25), то вы дали в себе место чувствованиям, достойным людей благородных, и любите во мне то самое, за что подвергаюсь нападениям.

Почему же не возлюбил я учености безгласной, сухой и пресмыкающейся по земле? Почему, видя многих довольствующихся и такой ученостью, я посвятил себя любомудрию чуждому и иноземному, обратился к выражениям спорным, когда надлежало смело бежать от всяких рассуждений и верой назвать такое отречение от разума, которое бы (уверяю в этом) и я сам возлюбил, будучи рыбаком (что также для многих составляет готовый предлог к извинению невежества), если бы моим словам была дана сила знамений? О, когда бы истребилась между людьми зависть, эта язва для одержимых ею, этот яд для страждущих от нее, эта одна из самых несправедливых и вместе справедливых страстей, – страсть несправедливая, потому что возмущает покой всех добрых, и справедливая, потому что сушит питающих ее! Ибо не буду желать зла тем, которые вначале хвалили меня. Они не знали, какой будет конец этих похвал; иначе, может быть, присоединили бы к похвалам и порицания, чтобы поставить преграду зависти.

Зависть омрачила и ангела, падшего от превозношения. Будучи Божествен, он не утерпел, чтобы не признать себя богом, и изринул из рая Адама, овладев им посредством сластолюбия и жены (Быт.3:2–3), ибо уверил его, что древо познания запрещено ему на время из зависти, чтобы не стал он богом. Зависть сделала братоубийцей и Каина, который не стерпел того, что другая жертва была святее его жертвы. Зависть и злочестивый мир покрыла водами, и содомлян потопила огнем. Зависть поглотила землею Дафана и Авирона, восставших против Моисея (Числ.16:32), и поразила проказой Мариам, возроптавшую только на брата (Числ.12:10). Зависть обагрила землю кровью пророков и через жен поколебала премудрого Соломона. Зависть и из Иуды сделала предателя, обольстившегося небольшим числом сребреников и заслужившего удавление; она произвела и Ирода – детоубийцу, и Пилата – христоубийцу. Зависть унизила и рассеяла Израиля, который и доныне не восстал от греха этого. Зависть восставила нам и того богоотступного мучителя^[62], от которого теперь еще остаются угли, хотя избегли мы пламени. Зависть рассекла и прекрасное Тело Церкви, разделив на разные и противоборствующие скопища. Зависть восставила у нас и Иеровоама, – этого служителя греха^[63], и налагает узы на язык. Он не терпит воссиявшей Троицы, Которая озаряет нас всецелым Божеством и истинных Своих проповедников делает для вас досточестными.

Не представляется ли вам, что я пустословлю, предлагая свои сравнения? Или живописующее слово весьма верно изобразило причины любви? Что касается этой любви, я так понимаю дело. Но поскольку вижу, что некоторые огорчаются оскорблениями и мое несчастье считают своим собственным несчастьем, то полюбомудрствуем кратко об этом.

Если бы для каких-нибудь человеческих и ничтожных замыслов или для получения этой кафедры и вначале предстал я перед вами с этой сединой и с этими членами, согбенными от времени и болезни, и теперь бы переносил столько бесчестий, то мне было бы стыдно неба и земли (которых привыкли брать в свидетели древние), стыдно было бы этой кафедры, этого священного собрания, этого святого и недавно соединенного народа, против которого такое ополчение лукавых сил, чтобы он, начавший уже образовываться по Христе, разрушен был до своего составления и умерщвлен до рождения. Мне стыдно было бы моих подвигов, и трудов, и этой власяной одежды, и пустыни, и уединения, с которым я свыкся, и беззаботной жизни, и малоценной трапезы, которая немного разве дороже была трапезы птиц небесных. Но пусть иные скажут обо мне правду, будто бы пожелал я чужой жены^[64], тогда как не захотел иметь своей! Пусть возьмут предо мной преимущество и гаваониты, которых (насколько знаю) не примет Дух Святой в дровосеки и водоносы (Нав.9:27), пока будут приступать к святилищу с такими пятнами в жизни и учении! Но если пришел я сюда защитить учение, оказать посильную помощь Церкви, до сих пор вдовствующей и незамужней, быть как бы наместником и попечителем, чтоб уневестить ее другому, как скоро окажется кто достойным этой красоты, и принести этой царице богатейшее вино добродетели, в таком случае чего я достоин, похвалы ли за усердие или упреков по одному подозрению, потому что меня судят, соображаясь со страстями других? Поэтому, если застигнутому бурей кораблю, или осажденному городу, или пожираемому пламенем дому подаем помощь, спеша на лодках, или с воинством, или с приспособлениями для тушения пламени, ты, добрейший, без сомнения назовешь нас или морскими разбойниками, или желающими овладеть городом и домом, а не помощниками и защитниками.

Но скажешь: не так думают о тебе многие. Какая нужда в этом мне, для которого быть, а не казаться дороже всего, лучше же сказать, составляет все? То, что я сам в себе таков, или осудит меня, или оправдает, сделает несчастным или блаженным, а то, каким я кажусь, ничего для меня не значит, равно как и чужое сновидение. Ты говоришь, любезный: не таким представляешься для многих. Но земля представляется ли неподвижной тем, у которых кружится голова? Пьяным кажется ли, что трезвые трезвы, а не на голове ходят и не вертятся? Не думают ли иногда больные и потерявшие вкус, что и мед горек? Но не таковы вещи сами по себе, хотя и такими кажутся для страждущих. Поэтому докажи сперва, что так думают о нас люди, находящиеся в здравом состоянии; и потом советуй нам перемениться или осуждай, если не слушаемся, но остаемся при своем суждении. Не таким кажусь для многих, но таким кажусь для Бога, и не кажусь, но весь открыт перед Тем, Который все знает до рождения людей, создал сердца наши, вникает во все дела (Пс.32:15), движения и помышления наши, и на совершаемое по иным, от Которого ничто существующее не сокрыто и скрыться не может, Который иначе смотрит на наше дело, нежели как смотрят люди. Ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце (1Цар.16:7). Так, слышишь, говорит Писание, и веруй. И имеющему ум должно помышлять более о Боге, нежели о совокупном мнении всех прочих. Если и из людей имеешь двоих советников в одном деле и один смышленее, а другой малосведущ, то покажешь ли благоразумие, если, оставив более смышленого, последуешь совету малосведущего? И Ровоам не похвален за то, что, презрев совет старцев, исполнил мнение юных (3Цар.12:13–14). Сравнивая же Бога с людьми, ужели предпочтешь мнения человеческие? Конечно, нет, если послушаешь меня и сам рассудишь внимательнее.

Но мы стыдимся, скажешь, сделанных тебе оскорблений. А мне стыдно за вас, что стыдитесь этого. Если терпим это справедливо, то нам самим более стыдиться должно, и стыдиться не столько потому, что нас бесчестят, сколько потому, что достойны мы бесчестия. Если же терпим несправедливо, то виновны в этом оскорбляющие нас, и потому о них должно больше скорбеть, нежели о нас, ибо они терпят зло. Если я худ, а ты почитаешь меня добрым, что мне после этого делать? Сделаться ли еще хуже, чтобы больше угодить тебе? Я не пожелал бы себе этого. Равным образом, если стою прямо, а тебе кажется, что падаю, ужели мне для тебя оставить прямое положение? Я живу не больше для тебя, чем и для себя, и во всем имею советниками разум и заповеди Божии, которые часто обличают меня, хотя и никто не обвиняет, а иногда оправдывают, хотя многие осуждают. И невозможно убежать от этого одного – от внутреннего в нас самих судилища, на которое одно взирая можно идти прямым путем. А что до мнения других, если оно за нас (скажу несколько и по-человечески), примем его; если же против нас, дадим ему дорогу и из того, чем мы являемся в действительности, ничего не убавим для того, чтобы сделать нечто напоказ.

Так и должно быть. Кто упражняется в добре из каких-нибудь интересов, тот не тверд в добродетели, ибо цель изменится и он оставит доброе дело, подобно как плывущий для прибыли не продолжает плавания, если не видит прибыли. Но кто чтит и любит добро ради самого добра, тот, поскольку любит нечто постоянное и расположение к добру имеет постоянное, так что, ощущая в себе нечто свойственное Богу, может сказать о себе сказанное Самим Богом: я один и тот же и не изменяюсь (Мал.3:6). А потому он не будет превращаться, принимать разные виды, сообразно с обстоятельствами и делами, делаться то тем, то иным, менять цвета, подобно как полип принимает цвет камня, к которому он пристал, но всегда пребывает один и тот же – непоколебим среди колебаний, несовратим среди превратностей, и, как представляю себе, это скала, которая при ударах ветров и волн стоит незыблемо и сокрушает все ударяющееся о нее. Но об этом довольно, ибо не имею времени препираться на словах и ранее сказанное, может быть, превышает уже меру.

Теперь к вам у меня слово, паства моя! Вы стали для меня, говорит Павел, надежда, и радость, и венец похвалы (1Фес.2:19–20). Вы оправдание мое перед истязующими меня. Как зодчим и живописцам, когда требуют у них отчета, довольно указать на свои постройки и картины, чтобы освободиться от всяких хлопот, потому что дело говорит сильнее слова, так и я, указав на вас, отражу все злословия. Чем же отражу? Во-первых, тем, если вы сохраняете неуклонное и твердое исповедание Отца, Сына и Святого Духа, ничего не прибавляя, не убавляя и не умаляя в едином Божестве (потому что уничиженное в Нем делается уничижением целого); а тех, которые иначе мыслят и говорят, уничтожают или разграничивают Единое предположением постепенности естеств, гоните от себя как язву для Церкви и яд для истины, впрочем без ненависти, а только сожалея об их падении. Во-вторых, тем, если представите жизнь, сообразную с правым учением, так что и не только в добродетели, но и в другом не будете иметь недостатка.

Цари! Уважьте свою порфиру (ибо наше слово дает законы и законодателям), познайте, сколь важно вверенное вам и сколь великое в рассуждении вас совершается таинство. Целый мир под вашей рукой, сдерживаемый небольшим венцом и короткой мантией. Горнее принадлежит единому Богу, а дольнее и вам, будьте (скажу смелое слово) богами для своих подданных. Сказано (и мы веруем), что сердце царя в руке Господа (Притч.21:1). В этом должна состоять сила ваша, а не в золоте и не в полчищах.

Приближенные к царским дворам и престолам! Не очень превозноситесь своей властью и не почитайте бессмертным того, что не бессмертно. Будьте верны царям, первоначально же Богу, а ради Него и тем, которым вы вручены и преданы. Гордящиеся благородством! Облагораживайте нравы, или скажу нечто, хотя неприятное, однако же благородное: тогда ваше благородство было бы подлинно самое благородное, когда бы в родословных книгах не писались и неблагородные люди. Мудрецы и любомудрцы, почтенные по бороде и плащу, софисты и грамматики, искатели народных рукоплесканий! Не знаю, за что назвать мудрыми не содержащих первого учения. Богатые! Послушайте сказавшего: когда богатство умножается, не прилагайте к нему сердца (Пс.61:11); знайте, что полагаетесь на вещь непрочную. Надобно облегчить корабль, чтобы легче было плыть. Может быть, отнимешь что-нибудь и у врага тем, что к нему перейдет твое имущество. Питающиеся роскошно! Отнимите что-нибудь у чрева и дайте духу. Нищий близ тебя; окажи помощь от болезни, излей на него что-нибудь от избытков. Для чего и тебе страдать от несварения, а ему от голода; тебе – головной болью от вина, а ему – водяной болезнью; тебе чувствовать обременение от пресыщения, а ему изнемогать от недуга? Не презирай своего Лазаря здесь, чтобы он не сделал тебя тамошним богачом (Лк.16:19–31).

Граждане великого города^[65], непосредственно первые после граждан первого в мире города^[66] или даже не уступающие им! Окажитесь первыми не в пороках, но в добродетели, не в распутстве, но в благочинии. Стыдно господствовать над городами и уступать над собой победу сладострастию, или в ином соблюдать целомудрие, а к конским ристалищам, зрелищам, сцене и псовой охоте иметь такую бешеную страсть, что в этом одном поставлять всю жизнь и первому из городов, которому всего приличнее было бы служить для других примером всего доброго, стать городом играющих. О, если бы вы отринули это, сделались Божиим градом, живо написанными на руках Господних, и светлые светло предстали вместе с нами Великому Градостроителю! Сие в заключение благовествую вам о Самом Христе, Господе нашем, Которому слава, честь, держава вовеки. Аминь.

Слово 21. Похвальное Афанасию Великому, архиепископу Александрийскому

Хваля Афанасия, буду хвалить добродетель, ибо одно и то же – наименовать Афанасия и восхвалить добродетель; потому что все добродетели в совокупности он в себе имел или, справедливее сказать, имеет, так как перед Богом живы все, жившие по Богу, хотя и переселились они отсюда, почему Бог и называется Богом Авраама, Исаака и Иакова, как Бог не мертвых, но живых (Мф.22:32).

А хваля добродетель, буду хвалить Самого Бога, от Которого в людях добродетель и дар возрождения или возвращения к Нему через сродное озарение. Ибо из многих и великих даров, которые мы получили и получим еще от Бога и которых числа и величия никто изречь не может, дар наибольший и наиболее свидетельствующий о Божием к нам человеколюбии есть наше к нему стремление и сродство с Ним. Что солнце для существ чувственных, то Бог для духовных: одно освещает мир видимый, Другой – невидимый; одно телесные взоры делает солнцевидными, другой разумные естества – богоподобными. И как солнце, доставляя возможность видящему видеть, а видимому быть видимым, само гораздо превосходнее видимого, так Бог, устраивающий, чтобы существа мыслящие имели дар мышления, а мыслимые были предметом мышления, Сам выше всего мысленного, и всякое желание останавливается на Нем, далее же никуда не простирается. Ибо далее Его ничего высшего и даже вовсе ничего не находит ум самый любомудрый, превыспренний и любоиспытательный. Бог есть последнее из желаемых, успокоение всех бывших умозрений. Кто успел с помощью рассудка и умозрения расторгнуть вещество и плотское (если назвать так) облако, или покрывало, приблизиться к Богу, насколько доступно человеческой природе, и соединиться с чистейшим светом, тот блажен по причине как восхождения отсюда, так и тамошнего обожения, к которому приводит истинное любомудрие и возвышение над вещественной двойственностью ради единства, умопредставляемого в Троице. А кто от сопряжения с веществом стал хуже и настолько прилепился к бренному, что не может воззреть на сияние истины и возвыситься над дольним, тогда как сам произошел свыше и призывается к горнему, тот для меня жалок по причине ослепления, хотя бы он и благоуспешен был в здешней жизни; даже тем более жалок, чем более обольщается своим счастьем и верит, что есть другое благо, кроме блага истинного, пожиная тот вредный плод своего вредного мнения, что или осуждается во тьму, или как на огонь смотрит на Того, Кого не признал за свет.

Такое любомудрие и из новых, и из древних достигнуто немногими (ибо не много Божиих, хотя и все – Божии создания): достигнуто законодателями, военачальниками, священниками, пророками, евангелистами, апостолами, пастырями, учителями, всей духовной полнотой, всем духовным собором, а между ними и восхваляемым ныне мужем. Кого же подразумеваю под достигшими? Еноха, Ноя, Авраама, Исаака, Иакова, двенадцать Патриархов, Моисея, Аарона, Иисуса [Навина], Судей, Самуила, Давида, Соломона до известного времени, Илию, Елисея, пророков, живших прежде и после пленения, и тех, в порядке последних, но в действительности первых, которые близки ко времени Христова воплощения или восприятия Христом плоти, – этот светильник, предтекший Свету, этот глас, предваривший Слово, этого ходатая, предшествовавшего Ходатаю, этого посредника между Ветхим и Новым Заветом, этого славного Иоанна и учеников Христовых и тех, которые после Христа или председательствовали в народе, или прославились учением, или стали известны по чудесам, или запечатлелись кровью. И из этих-то мужей Афанасий одним ни в чем не уступал, другим уступал в немногом, а некоторых (если не дерзко будет сказать) даже превзошел. Подражая кому в слове, кому в деле, кому в кротости, кому в ревности, кому в перенесении опасностей, кому во многом, кому во всем. Заимствуя у одного ту, у другого другую красоту, как делают живописцы, старающиеся довести изображаемый предмет до крайнего изящества, и совокупив все это в одну свою душу, он из всего составил единый облик добродетели, сильных в слове превзойдя деятельностью, а деятельных – словом, или, если угодно, превысив в слове – прославившихся словом, и в деятельности – самых деятельных, а посредственных в слове и деле – превосходством в том и другом, высоких же в одном из двух оставив ниже себя и словом и делом. И если к славе предшественников его служит, что они были для него образцом доблестей, то этому нашему украшению не в меньшую обращается похвалу, что он стал образцом для своих преемников.

Как на описание всех его доблестей и на изъявление им удивления потребовалось бы, может быть, больше времени, нежели сколько должно занять настоящее слово, притом все это было бы делом не похвального слова, а истории (и я в назидание и услаждение потомству желал бы изобразить его доблести особым писанием, как и он описал жизнь божественного Антония, изложив в виде повествования правила монашеской жизни), то из многих его дел большую часть предоставив знающим, коснусь немногих, какие на этот раз приходят мне на память как более известные, чтобы только удовлетворить собственному желанию и воздать должное празднику. Ибо не благочестно и не безопасно было бы чтить памятью жития нечестивых, а обходить молчанием мужей, прославившихся благочестием, и притом в городе^[67], который едва ли спасут и многие примеры добродетелей, потому что он божественные предметы обращает в забаву так же, как скачки и зрелища.

Афанасий рано был напоен божественными правилами и уроками, употребив немного времени на изучение наук общеупотребительных, с тем только, чтобы и в этом не казаться совершенно неопытным и не знающим того, что почитал достойным презрения. Он не потерпел, чтобы благородные и обильные дарования души упражнялись в предметах суетных; не захотел подвергнуться участи неопытных борцов, которые, поражая чаще воздух, нежели противников, не достигают наград. Изучив все книги Ветхого и Нового Завета, как другой не изучал и одной, он обогащает себя умозрительными сведениями, обогащает и светлостью жизни, и удивительным образом сплетает из того и другого эту подлинно золотую, для многих неудобосплетаемую цепь, употребив жизнь в руководство к умозрению и умозрение, как печать жизни. Ибо правило, что начало мудрости страх Господень (Пс.110:10; Притч.1:7), есть как бы первая только пелена; мудрость же, превозмогшая страх, перешедшая в любовь, делает нас Божиими друзьями и из рабов сынами.

Так воспитанный и обученный, как и надлежало бы и ныне готовящимся быть представителями народа и иметь попечение о великом теле Христовом, по великому Божию совету и предвидению, которое задолго прежде полагает основание важных событий, он сопричисляется к этому великому алтарю, делается одним из приближенных, приближающихся к Богу (Лев.10:3), удостаивается священного стояния и чина, и когда прошел весь ряд степеней, тогда (чтобы не говорить о средних) дается ему председательство в народе, или, что то же, вверяется попечение о целой Вселенной; и священство приемлет он (не умею сказать) как награду за добродетель, или как источник и жизнь Церкви. Ибо нужно было, чтобы Церковь, томимая жаждой истины и едва дышащая, была напоена, как Исмаил (Быт.21:15–20), или прохлаждена из источника, как Илия, в земле, иссохшей от бездождия (3Цар.17:2–6), и оживотворилась, чтобы оставлено было семя Израилю (Ис.1:9) и мы не стали как Содом и Гоморра, эти города, потопленные огнем и серой (Быт.19:24) и известные своими пороками и еще более своей погибелью.

Поэтому нам, повергнутым уже долу, воздвигнут рог спасения, благовременно ниспослан краеугольный камень, связующий нас с самим собой и друг с другом, или огонь, очищающий гнилое и вредное вещество, или лопата земледельца, отделяющая в учении легкое от полновесного, или меч, отсекающий корни злобы. И Слово находит Своего поборника, и Дух приобретает мужа, который за Него будет дышать ревностью. Так и для таких причин, по приговору всего народа, не в подражание худому образцу, превозмогшему впоследствии, не с помощью убийств и насилий, но апостольски и духовно, возводится он на престол Марка^[68] преемником его должности, а не менее и благочестия; ибо хотя далек от него в первом, однако же близок в последнем. А в этом, собственно, и надобно поставлять преемственность, ибо единомыслие делает и единопрестольными, разномыслие же разнопрестольными. И одна преемственность бывает только по имени, а другая в самой вещи. Ибо тот истинный преемник, кто не употребил, а разве потерпел принуждение, кто возведен, не преступив закон, но по закону, кто не противного держится учения, но ту же содержит веру, если только называешь преемником не в том смысле, в каком болезнь преемствует здравию, мрак – свету, буря – тишине, исступление – здравомыслию.

Так он возводится, так и распоряжается властью. Не следует обычаю вступить на престол и тотчас предаться своеволию от пресыщения, подобно тем, которые сверх чаяния захватывают какую-либо власть или наследство. Это свойственно священникам чуждым, незаконным и не достойным сана, которые, приступая к священству, ничего не привносят с собой, нимало не потрудившись для добродетели, оказываются вместе и учениками, и учителями благочестия, и когда сами еще не очистились, начинают очищать других. Вчера святотатцы, а ныне священники; вчера не смевшие приступить к святыне, а ныне тайноводители, устаревшие в пороках и новоявленные в благочестии, произведение человеческой милости, а не дело благодати Духа, – они весь путь свой ознаменовали насилием и, наконец, гнетут само благочестие; не нравы дают им степень, а степень – нравы (так много превратился порядок!); им больше надобно приносить жертвы за себя, нежели за грехи неведения народа (Евр.9:7); они непременно грешат в одном из двух: или, имея нужду в снисхождении, чрезмерно снисходительны, так что не пресекают порок, а учат пороку, или строгостью власти прикрывают собственные дела свои.

Но Афанасий не имел ни одного из этих пороков, напротив, насколько высок был делами, настолько смирен сердцем; в добродетели никому недоступен, а в обращении всякому весьма благоприступен, кроток, негневлив, сострадателен, приятен в беседе, еще приятнее по нраву, ангелоподобен наружностью, еще ангелоподобнее сердцем; когда делал выговор – был он спокоен; когда хвалил – назидателен. Он ни одного из этих добрых качеств не портил неумеренностью: у него выговоры были отеческие и похвалы, приличные начальнику, и мягкость не составляла слабости, и строгость – жестокости, напротив, первая представлялась снисходительностью, последняя – благоразумием, а та и другая – любомудрием. Ему не много было нужно слов, потому что для наставления других достаточно было его жизни; ему редко нужен был жезл, потому что достаточно было слова, и еще реже нужно было употреблять рассечение, потому что достаточно было жезла, поражающего слегка.

Но для чего мне описывать вам этого мужа? Его описал уже Павел, частью когда восхваляет Первосвященника великого (Евр.4:14), прошедшего небеса (да дерзнет и на это мое слово, потому что Писание называет Христами живущих по Христу), – частью когда в Послании к Тимофею дает ему закон. Изображая словом, каков должен был предназначаемый для епископства (1Тим.3:1–7). Ибо если закон этот как правило приложишь к похваляемому в этом именно отношении, то ясно увидишь его прямоту.

Приступите же со мной к прославлению Афанасия и подайте помощь мне, который затрудняется в слове и, желая большую часть обойти молчанием, останавливается на каждом его деянии, не умея отыскать превосходнейшего, как трудно бывает это находить в теле, со всех сторон одинаково и прекрасно отделанном, ибо что ни представится, все то оказывается прекрасным, всем тем увлекается слово. Итак, пусть разделит со мной его доблести всякий, кто хочет быть вещателем ему похвал и свидетелем; пусть все вступят в прекрасное друг с другом состязание – мужи и жены, юноши и девы, старцы с юными, священники и народ, отшельники и подвизающиеся в общежитии, любители простоты и строгой точности, ведущие жизнь созерцательную и деятельную! Пусть восхваляют – кто как бы бесплотность и невещественность его в пощениях и молитвах, а кто бодрость и неутомимость во бдениях и псалмопениях, один предстательство за нуждающихся, другой противоборство превозносящимся, или снисходительность к смиренным; девы – невестоводителя, супруги – наставника целомудрию, пустынножители – окрыляющего, пребывающие в общежитии – законодателя, любители простоты – руководителя, ведущие жизнь созерцательную – богослова, живущие в веселье – узду, бедствующие – утешителя, седина – жезл, юность – детовождение, нищета – снабдителя, обилие – домостроителя! Думаю, что и вдовы восхвалят покровителя, сироты – отца, нищие – нищелюбца, странники – страннолюбца, братья – братолюбца, больные – врача, оказывающего помощь при всякой болезни, здоровые – охранителя здоровья и все – для всех сделавшегося всем (1Кор.9:22), да всех, или как можно большее число людей приобретет.

Итак, все это, как сказал я, пусть почтут удивлением и похвалами другие, у кого столько досуга, чтобы удивляться малым его совершенствам! А когда называю малыми, – говорю это, сравнивая его с ним же самим и сличая доблести его с его же собственными. Ибо не оказывается славным, как сказано, прославленное, сколь оно ни славно, по причине преимущественной славы последующего (2Кор.3:10). Между тем и немногих из его доблестей достаточно было бы другим для прославления. Но мне, которому непозволительно, оставив слово, заняться чем-либо маловажным, и в его совершенствах надобно обратиться к главнейшему. Впрочем, сказать что-нибудь достойное его красноречия и душевных качеств есть дело Божие, а для Бога и это слово.

Процветали и прекрасно шли некогда наши дела; тогда во Дворы Божии не имело доступа это излишнее, сладкоречивое и ухищренное богословствование. Напротив, сказать или услышать о Боге что-нибудь новое и удовлетворяющее одному любопытству значило то же, что играть в камни и скоростью их перекидывания обманывать зрение или забавлять зрителей разнообразными и женоподобными движениями тела. Простота же и благородство слова почитались благочестием. Но после того как Сексты и Пирроны и охота к словопрениям подобно какой-то тяжкой и злокачественной болезни вторглись в наши церкви, пустословие стали почитать ученостью, и, как в книге Деяний говорится об афинянах (Деян.17:21), мы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать новое; с этого времени какой Иеремия, один умеющий составить Плач, равномерный страданиям, оплачет наш позор и омрачение! Начало этому бешенству положил Арий, соименный умоисступлению^[69], который и понес наказание за необузданность языка, по действию молитвы, а не по болезни приняв конец жизни в нечистом месте и рассевшись, как Иуда, за равное с ним предательство Слова.

А другие, наследовав этот недуг, составили из нечестия науку; они, ограничив Божество Нерожденным, изгнали из Божества не только Рожденного, но и Исходящего, чествуя Троицу одним общением имени или даже и того не соблюдая. Но не так учил этот блаженный, поистине Божий человек и великая труба истины. Зная, что Трех сокращать в одно число безбожно и есть нововведение Савеллия, который первый выдумал такое сокращение Божества, а также Трех разделять по естеству значит вводить в Божество странное рассечение, – он и прекрасно соблюл единое относительно к Божеству, и благочестно научил признавать Трех относительно к личным свойствам, не слив Их воедино и не разделив на Трех, но пребыв в пределах благочестия через избежание как излишней преклонности к тому или другому, так и излишнего сопротивления тому и другому. И этим, во-первых, на святом Соборе в Никее, среди этого числа избранных мужей, которых Дух Святой собрал воедино, он, насколько зависело от него, прекратил недуг. И хотя не был еще возведен в сан епископа, однако же удостоен первенства между собравшимися; ибо добродетель уважалась не меньше степеней.

Потом, когда зло было вновь оживлено дуновением лукавого и объяло большую часть Вселенной (с этого времени открываются передо мной действия, наполнившие собой почти всю сушу и море), тогда на Афанасия, как мужественного поборника Слова, воздвигается сильная брань (ибо на того более и нападают, кто более противится) и отовсюду новые и новые устремляются на него беды; потому что нечестие изобретательно на зло и нападает с крайней дерзостью. Да и могли ли щадить людей не пощадившие Божества? Особенно одно из нападений было очень жестоко. И я в этом деле имею свою часть^[70]. Но да извинят в этом любезную страну – отечество! В злом деле виновны не страна, нас произведшая, но сами избравшие зло; она священна и всякому известна своим благочестием, а эти недостойны Церкви, их породившей. Вы слыхали, что и в винограднике родится терн, что Иуда, один из учеников, стал предателем. Иные прощают вину соименному мне^[71], который, из любви к наукам проживая тогда в Александрии и благосклонно принятый Афанасием, как один из самых любимых детей пользуясь весьма великим у него доверием, замыслил, как говорят, восстать против отца и покровителя. И хотя действовали другие, однако же с ними была, что называется, рука Авессалома (2Цар.18:18). Если кто из нас знает эту руку, за которую оклеветали святого, и этого живого мертвеца^[72], и это несправедливое изгнание, то поймет, о чем говорю. Впрочем, охотно предам это забвению. По моему рассуждению, в делах, подлежащих сомнению, надобно преклоняться к человеколюбию и более извинять, нежели обвинять подвергаемых обвинению, потому что злому очень легко обвинить и доброго, а доброму трудно обвинить и злого. Кто не расположен к злу, тот не способен и к подозрению.

Но вот уже не слово, а дело, не подозрение, оставшееся без исследования, но достоверное и преданное огласке происшествие. Одно каппадокийское чудовище, явившееся с дольних пределов нашей страны, худое родом, еще худшее сердцем, по происхождению не вполне свободное, но нечто смешанное, подобно тому, что знаем о мулах, – человек, который сначала прислуживал за чужим столом, продавши себя за кусок хлеба, привык все делать и говорить для чрева, потом, к несчастью, добился общественной службы и получил в ней самое последнее место – приемщика свиных туш, какими питается войско, но и здесь употребил доверие во зло и служил только чреву; когда у него было все отнято, замышляет бегство и, переходя из страны в страну, из города в город, как свойственно беглецам, наконец, к общему вреду Церкви, подобно одной из египетских язв, достигает Александрии. Здесь прекращается его скитание и начинается злокозненность. Хотя в других отношениях не заслуживал он никакого внимания, не знал свободных наук, не имел ни приятности в беседе, ни даже вида и пустой личины благочестия, однако же всех был искуснее строить козни и приводить дела в замешательство. Все вы знаете и сами можете рассказать, сколько дерзостей учинил он против святого^[73]. Ибо нередко и праведники предаются в руки нечестивых, – не к славе нечестивых, но для испытания праведных. И хотя, по Писанию, лукавии смертию лютою погибнут, обаче в настоящей жизни посмеваются благочестивым (Иов.9:23), пока сокрыты и милость Божия, и великие сокровищницы уготованного тем и другим впоследствии, когда и слово и дело и помышление будут взвешены на праведных весах Божиих, когда Бог восстанет судить землю, соберет намерения и дела и обнаружит все, что у Него запечатлено и соблюдено.

В этом да убедит тебя Иов и словом, и страданиями своими. Он был человек справедливый, не порочный, праведный, богобоязненный (Иов.1:1) и прочее, как свидетельствует о нем Писание; однако же, испросивший его^[74] поражает столь многими, непрерывными и щедрыми ударами, что из великого множества во все времена злострадавших и, как вероятно, несших тяжелые бедствия никто не сравнит несчастий своих с его. Ибо у Иова не только деньги, имущество, благочадие и многочадие, что для всякого человека весьма дорого, не только, говорю, отъемлется все это, и при беспрерывности бедствий нет времени слезам, но напоследок само тело поражено неизлечимой и отвратительной для взора язвой, а в дополнение несчастия есть жена, дающая советы на худшее, старающаяся вместе с телом поразить душу; есть искреннейшие друзья, жалкие утешители, как сам он говорит (Иов.16:2), а не врачеватели, которые видят страдания, но, не зная тайны страданий, признают бедствие его не испытанием добродетели, но наказанием за грехи и не только содержат это в мыслях, но не стыдятся даже укорять его самим несчастием, тогда как надлежало бы облегчить скорбь словами утешения, если бы Иов страдал и за грехи. Так было с Иовом; таково начало дела его, это была борьба добродетели и зависти: зависть силилась победить добро, а добродетель, чтобы остаться непобедимой, все переносила; одна подвизалась из того, чтобы проложить путь пороку наказанием благоуспевших, а другая из того, чтобы поддержать добрых, имеющих преимущество и в самих несчастиях. Что же Вещающий к нему сквозь бурю и облака (Иов.38:1), Медленный в наказании и Скорый на помощь, не оставляющий вовсе жезла нечестивых над жребием праведных (Пс.124:3), дабы не научились праведные беззаконию? При конце подвигов громким провозглашением вызывает подвижника и открывает тайну поразившего его удара, говоря: Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? (Иов.40:3). Таково врачевание от ран! Таков венец за подвиги! Такова награда за терпение! А последовавшее за этим, может быть, и маловажно, хотя для некоторых кажется великим, да и совершено Промыслом ради людей малодушных, хотя и с усугублением получает Иов потерянное.

Поэтому и здесь не удивительно, что Георгий превозмог Афанасия; напротив, удивительнее было бы, если бы праведник не вынес испытания в огне клеветы. Даже и это не очень удивительно, а удивительнее то, что пламени этого достаточно было, чтобы произвести большее. Афанасий удаляется оттуда и самим бегством пользуется как можно лучше. Ибо поселяется в священных и божественных обителях египетских отшельников, которые, разлучившись с миром и возлюбив пустыню, живут для Бога, посвятив Ему себя более всех пребывающих во плоти. Одни из них ведут совершенно уединенную жизнь без общения с людьми, беседуют единственно с самими собой и с Богом и то одно почитают миром, что знают о нем в пустыне. Другие, своей общительностью выполняя закон любви, вместе пустынники и общежительные; для прочих людей и вещей, для всего, что кружится перед нами, то увлекая, то увлекаясь и обольщая нас быстрыми переменами, – они умерли, а друг для друга составляют целый мир, взаимным примером поощряя друг друга к добродетели. С ними беседуя, великий Афанасий, как и для всех других был он посредником и примирителем, подражая Умиротворившему кровью Своею то, что было разлучено (Кол.1:20), так примиряет и пустынножительство с общежитием, показав, что и священство совместно с любомудрием^[75], и любомудрие имеет нужду в тайноводстве, ибо в такой мере согласил между собой то и другое и соединил в одно как безмолвное делание, так и деятельное безмолвие, что убедил поставлять монашество более в благонравии, нежели в телесном удалении от мира. Почему и великий Давид был насколько деятельнейший, настолько и самый уединенный человек, если в подтверждение нашего слова сильно и несомненно сказанное им: един есмь аз, дóндеже прейду (Пс.140:10). Таким образом, превосходящие других добродетелью были ниже Афанасия разумением в большей мере, нежели в какой превосходили других, и немногое привнося от себя к совершению священства, гораздо более сами заимствовали к усовершению любомудрия. То для них было законом, что он одобрял, и все то опять отвергалось ими, чего он не одобрял; его определения служили для них Моисеевыми скрижалями, к нему больше имели почтения, нежели сколько люди должны иметь к святым. И когда явились к ним преследовавшие святого как зверя, после того как всюду искали его и не находили, тогда они не удостоили посланных даже одним словом, но преклонили головы свои под мечи, как бы бедствуя за Христа, и претерпеть за Афанасия что-либо самое тяжкое почитали величайшим приобретением для любомудрия, ставили это гораздо богоугоднее и выше продолжительных постов, возлежаний на голой земле и других злостраданий, какими они всегда услаждаются. Такова была тогдашняя жизнь Афанасия; он оправдывал собой слова Соломона, который любомудрствовал, что есть время всякой вещи (Еккл.3:1). Поэтому и скрылся он ненадолго, пока продолжалась брань, чтобы явиться с наступлением мира, что и исполняется в скором времени.

А Георгий, не видя уже ни от кого противодействия, обходит Египет, покоряет силе нечестия Сирию, захватывает, насколько мог, и Восток. Как ручьи принимают в себя все стоки, так и он собирает к себе все немощное, – нападая на людей более легкомысленных или робких, овладевает простотой царя^[76] (так назову его легковерие, уважив усердие к вере, потому что, если говорить правду, он имел ревность, но не по разуму (Рим.10:2)); и как всюду пролагало ему путь достояние нищих, употребляемое на худые дела, – подкупает некоторых вельмож – более златолюбивых, нежели христолюбивых, особенно же между ними людей женоподобных, мужей по имени, не имеющих в себе ничего мужского, сомнительных родом, но отъявленных нечестием^[77], которым римские государи, поверяя дела женские, не знаю, как и почему, вручают вместе и дела мужские. Так усилился этот служитель лукавого, сеятель плевел, предтеча антихристов. Вместо языка употреблял он красноречивейшего из тогдашних епископов (если угодно назвать красноречивым этого не столько защитника нечестия, сколько нашего врага и состязателя, о имени его умолчу охотно); а сам служил своему скопищу вместо руки и истину ниспровергал золотом, которое собиралось на дела благочестивые, но злонамеренными людьми обращаемо было в орудие нечестия. Следствием этого преобладания был собор, составленный прежде в Селевкии, в храме святой и доблестной девы Феклы, а потом в этом великом городе^[78]; и городам, славившимся прежде доблестями, дал именитость делами позорными этот столп Халанский^[79], благовременно разделивший языки (о, если бы разделил и их языки, потому что согласие у них на зло!), – это Каиафино соборище, на котором осуждается Христос, – или как иначе должно назвать этот собор, все извративший и приведший в замешательство. Он разрушил древнее и благочестивое исповедание Троицы, подкопав и как бы стенобитными орудиями потрясши Единосущие, а вместе отверз дверь нечестию неопределенностью написанного, под предлогом уважения к Писанию, и употреблению давно принятых наименований, в действительности же, чтобы вместо них ввести неписаное арианство. Ибо слова: «подобен по писаниям»^[80] для простых служили приманкой, покрывавшей уду нечестия, – изображением, которое смотрит в глаза всякому мимоходящему, – обувью, сшитой на обе ноги, – веянием при всяком ветре (Сир.5:11). Он основывал права свои на новописанном злоухищрении^[81], на клевете против истины; ибо они были мудры на злые дела, но не умели делать добра. Отсюда то хитро придуманное осуждение еретиков, которых они отлучили на словах, чтобы замысел свой сделать привлекательным, а на самом деле выставляли только на вид, обвинив не за тяжкое несчастие, а за чрезмерную охоту писать^[82]. От этого непосвященные стали судьями преподобных, произошло новое смешение, – в собраниях народных рассматриваются предметы священно-таинственные; от этого незаконное исследование жизни^[83], наемные доносчики и суд по договору; одни несправедливо свергаются с престолов, другие возводятся на их место, и у этих, как чего-то необходимого, требуют рукописаний нечестия, и чернила готовы и доносчик по́дле. Этому подверглись весьма многие из нас, даже люди самые твердые; они не мыслью пали, но согласились на письме, вступили в единение с лукавыми и в мыслях, и на письме и сделались причастниками если не огня, то по крайней мере – дыма.

Я нередко проливал слезы, представляя себе тогдашнее разлитие нечестия и ныне восставшее гонение на правое слово от представителей слова. Подлинно, обезумели пастыри, по написанному: множество пастухов испортили Мой виноградник, посрамили любимый участок Мой (Иер.12:10), то есть Церковь Божию, собранную многими трудами и жертвами, закланными до Христа и после Христа и великими страданиями за нас Самого Бога. За исключением весьма немногих, которые или обойдены по своей малозначительности, или противостали своими доблестями и должны были остаться для Израиля семенем и корнем, чтобы снова возникнуть и оживотвориться потоками духа, все покорились обстоятельствам времени, с тем только различием, что одни подверглись этому прежде, другие после. Одни стали поборниками и покровителями нечестия, другие заняли второстепенные места и были или поражены страхом, или порабощены нуждой, или уловлены ласкательством, или вовлечены по неведению, что составляет меньшую вину, если для кого достаточно и этого к извинению тех, которым вверено попечение о народе. Ибо как не одинаковы стремления у львов и у других животных, а равно у мужей и жен, у старых и юных, напротив, немало различия в каждом возрасте и поле, так есть разность между начальниками и подчиненными. Может быть, извинили бы мы и простолюдинов, если бы с ними случилось это, их часто спасает неосведомленность, – но как простим это учителю, который, если только он не мнимый [учитель], должен помогать другим преодолевать неведение? Если всякому, насколько бы кто ни был груб и невежествен, непростительно не знать какого-либо римского закона и если нет такого закона, который бы покрывал сделанное по неведению, то не странно ли – тайноводствующим ко спасению не знать начал спасения, хотя бы они во всем другом были и очень просты и неглубокого ума? Впрочем, пусть получат извинение те, которые последовали нечестию по неведению. Что же скажешь о прочих, которые сами себе приписывают проницательность и по сказанным выше причинам уступили превозмогающей силе, которые долго представляли собой людей благочестивых, а как скоро встретилось нечто изобличающее, тотчас преткнулись.

Слышу сказанное в Писании, что еще раз потрясутся небо и земля (Агг.2:6), как будто бы с ними было уже это некогда прежде, и думаю, что этим означается славное обновление всех вещей. Должно верить и Павлу, который говорит, что последнее потрясение есть не что иное, как Второе Христово Пришествие, претворение и преложение настоящей Вселенной в состояние неподвижности и непоколебимости (Евр.12:26–27). Но и настоящее это потрясение, как рассуждаю, ничем не меньше прежде бывших, потому что им отторгнуты от нас все любомудрые, боголюбивые и заранее сожительствующие с горними мужи, которые, хотя во всем другом мирны и умеренны, однако же не могут перенести с кротостью, когда молчанием предается Бог, и даже делаются при этом весьма браннолюбивыми и неодолимыми (ибо таков жар ревности) и готовы скорее ниспровергнуть, чего не должно, нежели пренебречь должным. За ними устремляется немалое число и народа, подобно стае птиц улетая за улетевшими вперед, и даже теперь не перестают улетать.

Вот что значит для нас Афанасий, пока он был броней Церкви, и вот что вышло, когда он уступил наветам лукавых! Намеревающиеся овладеть какой-нибудь твердой крепостью, когда видят, что она неприступна и не может быть взята обыкновенными средствами, прибегают к хитрости. И что же делают? Привлекают на свою сторону деньгами или обманом начальника крепости и тогда без всякого уже труда овладевают ею. Или, если угодно, злоумышлявшие против Самсона сперва обрезали у него волосы, в которых заключалась его сила, потом взяли уже судию и надругались над ним, как хотели, и столь же властительски, как он обходился прежде с ними. Так поступили и наши иноплеменники: сперва исторгли у нас нашу силу, остригли славу Церкви и потом уже насладились догматами и делами нечестия.

В это время опора и покровитель^[84] враждебного нам пастыря^[85] переселяется из здешней жизни, положив худой конец не худому царствованию, но принесши, как сказывают, бесполезное раскаяние при последнем издыхании, когда всякий бывает искренним судьей самому себе, по причине ожидающего там судилища. Ибо следующие три дела сознавал он худыми и недостойными своего царствования: умерщвление родственников^[86], возвышение цезарем отступника^[87] и нововведения в вере; и, как сказывают, со словами раскаяния окончил он жизнь. Тогда снова вступает в свои права слово истины, утесненные получают полную свободу, между тем как ревность раздражает гнев и народ александрийский узнает на опыте, каков он против оскорбителей. Жители Александрии не стерпели необузданности человека^[88] и необычной смертью предали позору его пороки, и смертью через необычайные поругания. Вам известны и этот верблюд, и странная ноша, и новое возвышение, и первое, а думаю и единственное, шествие – грозные и доныне для притеснителей^[89]. Когда же эта буря неправды, этот растлитель благочестия, предтеча лукавого приемлет наказание, по моему мнению, не заслуживающее одобрения (потому что надобно было смотреть не на то, что ему надлежало претерпеть, а на то, что нам следовало сделать), тогда подвижник^[90] возвращается из прекрасного странствования (так назову бегство его за Троицу и вместе с Троицею). С такой радостью встречается он жителями города^[91], и едва не всем Египтом, везде и отовсюду, даже с крайних пределов, стекающимся, что одни желают насладиться единым голосом, а другие лицезрением Афанасия, иные же, как известно об апостолах (Деян.5,15), освятиться одной тенью его, этим новым образом тела. И потому, хотя много многим неоднократно во все времена воздано уже почестей и сделано встреч, не только народным правителям и иереям, но и частным лицам, чем-нибудь прославившимся, однако же [никто] не вспомнит ни одной встречи, которая была бы многолюднее и блистательнее настоящей. Одно только можно сравнить с этой встречей – самого Афанасия и ему же оказанную прежде почесть при прежнем его вступлении в Александрию, когда он возвращался из такого же, по тем же причинам случившегося бегства.

Носится и следующая молва об этой почести (хотя бы и излишним было пересказывать ее, но присовокуплю к слову, как бы некоторую сладость и лишний цвет). После входа Афанасия в город въезжал один из правителей, вторично вступавший в эту должность. Он был наш, то есть каппадокиец, и человек знаменитый (конечно, вы догадываетесь, что говорю о Филагрии); его любили, как редко любят и как не любили никого другого, почесть ему воздана соответственно любви и (чтобы выразить это короче) со всеми знаками уважения, начальство ему поручалось вторично по просьбе города и по определению царскому. При этом случае некто из народа, видя несчетное множество людей, подобное морю, необъятному для взора, как говорят, спрашивал (что и часто бывает в подобных обстоятельствах) одного своего знакомого и друга: «Скажи, почтеннейший, видал ли ты когда-нибудь, чтобы столько народа и с таким воодушевлением стекалось для оказания почести одному человеку?». «Никогда, – отвечал юноша, – напротив, мне кажется, что и сам Констанций не удостоился бы такой почести». А именем царя хотел он означить самую высшую почесть. Но первый, с особенной приятностью и удовольствием рассмеявшись, возразил: «Что ты мне говоришь, как будто рассказывая о чем-то великом и удивительном? Думаю, что и Афанасий Великий едва ли входил с таким торжеством». И в подтверждение слов своих присовокупил одну из употребительных клятв. А этим (что, думаю, и вам понятно) хотел он выразить, что похваляемого ныне Афанасия почитает выше и самого царя. Таково было общее уважение к этому мужу, таково и доныне удивление к воспоминаемому его входу [в Александрию]. Ибо жители города, разделившись по полам, возрастам и занятиям (в таком обыкновенно располагаются порядке, особенно александрийцы, когда воздают кому всенародную почесть), составляли из себя (как изобразить словом великое это зрелище?) одну реку. А поэт сказал бы, что это подлинно текущий золотом и пышно колосящийся Нил, текущий обратно из города в Херею на расстояние, как думаю, однодневного пути и далее.

Позвольте мне еще несколько насладиться повествованием. Там присутствую мысленно, и нелегко отвлечь слово от этого торжества. Он въезжал на жеребенке и почти так же (не укорите меня в безумии), как мой Иисус – на молодом осле (Ин.12:15), другое ли, что хочет прообразовать этим Слово, или народ языческий, на котором благотворно восседает Иисус, разрешив его от уз неведения. Но Иисуса приемлют на себя древесные ветви, также повергаемые на землю, и постилаемые многоцветные и испещренные одежды. И этим только не был почтен [Афанасий], в этом одном несравнен высокий и многоценный муж, между тем как вход его изображал собой вход Христов. И перед ним были взывающие и предходящие; кроме того, что не одно множество детей восхваляло его, но всякий согласный и несогласный язык старавшихся превзойти друг друга в похвалах. Не буду уже говорить о всенародных рукоплесканиях, об излиянии благовоний, о всенощных бодрствованиях, об освещении целого города, об общественных и частных пиршествах и обо всем прочем, чем только города изъявляют свою радость. Все это было тогда принесено в дар ему в преизбытке и свыше всякой меры. Так и с таким торжеством чудный Афанасий вступает в свой город!

Ужели же он жил, как прилично было предстоятелю многочисленного народа, но учил не как жил? Или подвизался не как учил? Или подвергался бедствиям менее кого-нибудь из подвизавшихся за Слово? Или почтен меньше, нежели сколько заслуживали его подвиги? Или после входа [в Александрию] помрачил чем-нибудь славу, приобретенную при [торжественном] входе? Нимало; напротив, в нем все одно другим поддерживалось и как в одной лире все одинаково было настроено – и жизнь, и учение, и подвиги, и бедствия, и что оказано ему при возвращении, и что совершено им после возвращения. Он вступает в управление Церковью, но вместе с тем не испытывал на себе того же, что бывает с людьми, которых ослепляет неумеренность гнева и которые, покорившись его владычеству, изгоняют и ниспровергают все, на первый раз им встретившееся, хотя бы оно и стоило пощады. Напротив, рассуждая, что теперь всего благовременнее заслужить ему одобрение (потому что злостраждущий всегда бывает умереннее, а получивший возможность воздать злом за зло меньше соблюдает умеренность), так кротко и снисходительно обходится с оскорбившими его, что даже и для них самих, можно сказать, не было неприятно возвращение Афанасия. Он очищает святилище от торгующих святыней христопродавцев, чтобы и в этом стать подражателем Христовым; впрочем, совершает это не свитым из веревок бичом (Ин.2:15), но убедительным словом. Он примиряет друг с другом и с собой беспокойных, не потребовав к тому посредников, освобождает от притеснений терпевших обиды, не разбирая, поддерживал ли кто его или противоположную сторону, восстанавливает падшее учение. Снова свободно исповедуется Святая Троица, поставленная на подсвечнике и блистательным светом Единого Божества обнимающая сиянием души всех. Снова дает он законы вселенной, обращает к себе умы всех, к одним пишет послания, других призывает к себе, а иные приходят непризванные и получают назидание. Всем же предлагает он один закон – свободное произволение, ибо это одно почитал достаточным руководством к совершенству. Кратко сказать, он подражает свойствам двух похваляемых камней: для поражающих служит адамантом, а для мятежников – магнитом, который неизъяснимой силой естества привлекает железо и приспосабливает к себе самое твердое из веществ.

Но зависть^[92] не могла терпеливо видеть, что Церковь весьма скоро подобно телу заживила рассеченные члены и достигла прежней славы и древнего благосостояния; поэтому против Афанасия восставляет царя^[93], подобно себе отступника, равного злобой и уступающего только во времени. Он первый из христианских царей, восстав против Христа и вдруг изринув из себя василиска нечестия, которым давно мучился, как скоро настало благоприятное время, вместе провозглашается самодержцем и оказывается злым против царя, вверившего ему царскую власть, а еще злейшим против Бога, его спасшего. Он вымышляет гонение лютейшее, из всех когда-либо бывших, потому что, присоединив к мучительству убеждение (так как хотел лишить страждущих и чести, приобретаемой подвигами), приводит в колебание само ревностное мужество, те обороты и хитросплетения, какие употребительны в речи, внося в саму нравственность, или, справедливее сказать, делая совершенно безнравственными, даже заботясь об этом и подражая многокозненности обитавшего в нем лукавого. Он почитал маловажным делом покорить своей воле весь род христианский, а великим – восторжествовать над Афанасием и над той силой, какую имел он в нашем учении. Ибо он видел, что не достигнет успеха в своем замысле против нас, пока Афанасий – в полном вооружении и готов дать ему отпор; потому что оскудение христиан всегда восполнялось присоединяющимися из язычников и (что поистине удивительно) его благоразумием. Все это разумея и видя, этот страшный лжеумствователь и гонитель не остается долее под личиной и в хитром самопринуждении, но обнаружив свое лукавство, явно изгоняет Афанасия из города; потому что этому добродетельному победителю надлежало достигнуть полной славы после троекратной борьбы. По прошествии немногого времени Правосудие Божие, предав злочестивого царя персам, там совершает над ним суд и увлеченного туда тщеславием возвращает мертвым, ни в ком не возбуждающим сожаления; даже, как слышал я от кого-то, его не приняла могила, но отвергла, и с пламенем изринула поколебавшаяся ради него земля, в чем вижу начало тамошнего мучения.

Но восстает другой царь^[94], не безсрамен лицем (Дан.8:23), подобно предшествовавшему, и не угнетающий Израиля тяжкими делами и приставниками, а напротив, весьма благочестивый и кроткий. Он, желая положить прочнейшее основание своему царствованию и управление по добрым законам начать с чего надлежало, с одной стороны, возвращает из заточения епископов, как всех вообще, так прежде других превосходившего всех добродетелью и за благочестие подвергшегося явному гонению, а с другой стороны, истину веры нашей, которую многие разоряли, затмевали, раздробили на множество толков и частей, старается познать, чтоб особенно весь мир сколько можно привести в согласие и единение содействием Святого Духа; в противном же случае, чтобы по крайней мере ему самому держаться лучшего исповедания, сделать его господствующим и себе заимствовать от него силу, – так возвышенно и великолепно рассуждал он о наиважнейших предметах! Здесь-то наиболее и обнаружилась в Афанасии чистота и твердость веры во Христа. Ибо когда все прочие, исповедовавшие наше учение, разделились на три части и многие в учении о Сыне, а большее число в учении о Духе Святом (где и придержаться несколько нечестия почиталось благочестием) заражены были недугом, и только немногие о том и другом учили здраво, – он первый, и один или с весьма немногими, дерзнул стать за истину ясно и открыто, на письме исповедав единое Божество и единую сущность Трех (Лиц); и что прежде даровано было великому числу отцов утвердить в догмате о Сыне, то он богодухновенно преподал впоследствии о Духе Святом, принесши царю подлинно царский и великолепный дар, то есть письменное исповедание благочестия^[95] вопреки неписаному^[96] нововведению, чтобы препобеждены были Царем – царь, Словом – слова, написанным – написанное.

Устыдившись этого исповедания, как думаю, те, в ком на Западе и на Востоке оставались еще признаки жизни, одни, если верить собственным их словам, преклонились мыслью к благочестию, но не простерлись далее, как мертвое порождение, лишившееся жизни еще в материнской утробе; другие, подобно искре, воспламенились несколько, чтобы удовлетворить обстоятельствам времени, или наиболее ревностным из православных и боголюбивым из народа, а некоторые осмелились стать за истину. К последней стороне присоединился бы и я (ибо не смею похвалиться чем-либо большим) не для того, чтобы пристроить свою робость (таково расположение ума в людях наиболее слабых, а мы довольно уже строили, не приобретая чужого и губя свое, как подлинно худые домостроители), но плод свой произвести на свет, с заботливостью воспитать и представить взорам всех непрестанно совершенствующихся.

Это еще один из его подвигов, меньше достойный удивления. Ибо что удивительного, если самим делом подвергавшийся бедствиям за истину исповедал ее письменно? Но что наиболее убеждает меня удивляться этому мужу, о чем и умолчать нельзя без вреда, особенно в такое время, когда возникает много разногласий, то присовокуплю к сказанному. Да послужит деяние это уроком и для наших современников, если только захотим подражать ему. Ибо как от почерпнутой воды отделяется не только оставшееся вне почерпнувшей руки, но и вытекающее сквозь пальцы из удерживаемого рукой, так и от нас отсекаются не одни нечестивые, но даже и благочестивые, и не только ради догматов неважных, которые не стоили бы и спора (что было бы еще не так тяжело), но даже ради изречений, заключающих в себе один и тот же смысл. Ибо когда благочестно употребляем выражения: одна сущность и три Ипостаси, из которых первое означает естество Божества, а последнее – личные свойства Трех, и когда римляне, одинаково с нами понимая, из-за бедности своего языка и из-за недостатка наименований, не могут различать сущности от Ипостаси и потому заменяют слово Ипостаси словом лица, дабы не подать мысли, что они признают три сущности, тогда что из этого выходит? Нечто весьма достойное смеха и сожаления. Это маловажное состязание о звуках показалось разностью веры. Потом вследствие споров об этом произошло то, что в выражении три лица, открыт савеллианизм, и в выражении три ипостаси – арианизм. Что ж далее? По мере того как с каждым днем прибавлялось что-нибудь хотя несколько огорчительное (так как спор всегда производит огорчения), настает опасность, что вместе со слогами расторгнутся и концы вселенной. Все это видя и слыша, этот блаженный, как истинно Божий человек и великий строитель душ, не признал должным оставить без внимания столь неуместное и безрассудное рассечение слова, но употребляет свое лечение против такого недуга. Как же он производит это? Со всей кротостью и человеколюбием пригласив обе стороны и строго исследовав смысл выражений, когда нашел их не отступающими от здравого учения и нимало не отличающимися в понятии, предоставляет им употребление разных именований, связывает же воедино самим именуемым. Это полезнее продолжительных трудов и речей, какие всякий уже предает писанию и к которым бывает несколько присоединено честолюбия, и от этого, может быть, вводится ими нечто и новое в самом учении. Это предпочтительнее многих бдений, возлежаний на голой земле, которые приносят пользу только упражняющимся в них. Это равняется достославным изгнаниям и неоднократному бегству самого Афанасия. Ибо за что решился он терпеть эти изгнания, то самое заботился исполнить после перенесения [страданий].

С таким постоянством действовал он и на других, кого похваляя, а кого умеренно наказывая; одних возбуждая в медлительности, в других обуздывая горячность, об иных заботясь, чтобы как-нибудь не пали, а иным подавая средства после падения исправиться. Нравом был прост, в управлении многообразен, мудр в слове, еще премудрее разумом, тих со смиряющимися, возвышен с высокопарными; гостеприимен, заступник просящих, отвратитель зол, действительно в одном себе совмещающий все то, что язычники приписывали по частям каждому из своих богов. Присовокуплю еще, что он был покровителем супружества, другом девства, блюстителем и восстановителем мира, указателем пути для отходящих из этой жизни. О, сколько наименований представляют добродетели Афанасия мне, желающему дать этому мужу наименование за каждую его доблесть! Поскольку же провел он такую жизнь, так был научен и учил, что дела и нравы его служат правилом для епископов, а догматы его – законом для Православия, то какую приемлет награду за благочестие? Ибо не должно ничего оставлять без внимания. В доброй старости (1Пар.29:28) оканчивает он жизнь, и прилагается к отцам своим – патриархам, пророкам, апостолам и мученикам, подвизавшимся за истину. И скажу краткую эпитафию: при исходе его воздается ему более почестей, нежели при вхождениях. Много пролито о нем слез, но в сердце каждого осталась о нем слава, превышающая все видимое.

О любезная и священная глава! Ты, который сверх прочих своих совершенств особенно уважал меру в слове и в молчании, положи здесь конец и моему слову; хотя оно скудно перед истиной дел твоих, однако же не имеет недостатка в сравнении с моими силами. А сам милостиво призри свыше на нас, на этот народ, и его управь так, чтобы он был совершенным поклонником совершенной Троицы, умосозерцаемой и почитаемой во Отце и Сыне и Святом Духе, а нас, если времена будут мирны, сохрани, сопастырствуя с нами, а если настанут брани, – изведи отсюда или возьми и поставь с собой и с подобными тебе (хотя и слишком велико просимое мною) в Самом Христе, Господе нашем, Которому всякая слава, честь, держава вовеки. Аминь.

Стихотворения

Жизнь^[97]

Кто я? Откуда? И как возвращуся

я в недро земное?

Чем я восстану из праха печальной,

холодной могилы?

Где и какое жилище назначит

Творец мне Всесильный?

Бурь этого мира избегнув,

достигну ль я пристани тихой?

Сколько различных путей

в многолюдной житейской долине!

Сколько несчастий и бед их

отвсюду кругом облегают!

Радости нет здесь без горя.

О, если бы тяжкое горе

Радостей наших земных не старалось

подчас пересилить!

Наше богатство – беглец;

власть над миром – одно сновиденье;

Мука – зависимость; бедность –

тяжелые цепи; а юность –

Зной летний. Молнии блеску

краса временная подобна.

Старость ли? – жизни печальный закат;

а известность –

Быстрая пташка, мгновенно

от нас отлетает.

Сила телесная в нас –

преимущество лютого зверя.

Роскошь – пружина страстей.

Дети – тяжкая в мире забота;

(Больно, однако, бездетство!).

Судилища – битвы пороков.

Труд земледельца – тяжел.

Мореходство – дорога в могилу.

Вон из отчизны спешим и о ней

же в чужбине вздыхаем.

Времени быстрый полет –

колесо подвижное: кругами

Быстрыми ль, тихими ль,

вечно приводит одно к нам и то же.

Темные ночи и светлые дни,

смерть и заботы, болезни,

Радости или печали; удачи,

потери и слезы –

Все я на крыльях ума, все протек,

что минуло, что ныне;

И убедился, что нет на земле

ничего неземного.

Только я в небе нашел всех

несчастий земных утешенье!

Братья! Хотите ль узнать

неизменные, твердые блага?

Смело – под знамя Креста!

И на битву с своими страстями!

Легким тогда вам покажется бремя

страдальческой жизни.

Песнь увещательная^[98]

Близок последний труд жизни:

плаванье злое кончаю

И уже вижу вдали казни горького зла:

Тартар ярящийся, пламень огня,

глубину вечной ночи,

Скрытое ныне во тьме,

явное там в срамоте.

Но, Блаженне, помилуй,

и, хотя поздно, мне даруй

Жизни останок моей

добрый по воле Твоей.

Много страдал я, о Боже Царю,

и дух мой страшится

Тяжких судных весов,

не низвели бы меня.

Жребий мой понесу на себе,

преселяясь отсюда,

Жертвой себя предая скорбям,

снедающим дух.

Вам же, грядущие,

вот заветное слово: нет пользы

Жизнь земную любить.

Жизнь разрешается в прах.

О душе^[99]

Бога дыханье душа, и все-таки

терпит смешение,

Неборожденная, с перстью;

светильник, сокрытый в пещере, –

Все же нетленна она и божественна,

ибо не может

Образ Великого Бога бесследно

навек раствориться,

Словно она ползучая тварь

иль скот неразумный,

Хоть и пытается грех бессмертную

смертной соделать.

Также палящий огонь –

не ее естество (ведь не может

Быть истязатель для жертвы

своей источником жизни),

И не изменчивый воздух, что

вдохом и выдохом движим;

Также она не крови поток,

пробегающий плотью;

И не гармония членов телесных,

в единство сведенных,

Ибо различной природы

бессмертная форма и тело.

Чем же тогда превзойдут

добродетельные наихудших,

Если они от смешенья стихий

прекрасны иль плохи?

И почему лишены бессловесные

умной природы,

Если их смертная плоть пребывает

в гармонии с формой,

А гармоничное все быть лучшим

должно, коль им верить?

Так рассуждают, считая лишь

то основанием жизни,

При удаленье чего и ду́ши

тела́ оставляют.

Не назовешь же ты пищу причиною

жизни, а смертный

Жить без нее не способен, поскольку

в ней крепость и сила.

Я и другое учение знаю,

хотя не приемлю;

Ибо душа, пребывая на всех

разделенной и общей,

В воздухе вряд ли блуждает.

Ведь если б так было, то душу

Все б выдыхали одну и вдыхали,

и каждый, кто дышит,

Находился б в других, согласуясь

с природой воздушной,

Что разлита то в одном, то другом.

Ну, а если блуждает, –

Что от нее, а что от утробы

для жизни я принял,

Если я был к бытию извне

привлечен породившей?

Если же ты полагаешь,

что многих она породила,

Душ поглощенных лишь большим

числом ты ее награждаешь.

И не ученье разумных,

а книжная шалость пустая,

Будто душе суждено менять

тела постоянно

Жизням согласно своим предыдущим –

плохим иль хорошим:

Иль в наказанье за грех, иль

в некую честь по заслугам.

Душу в одежды они то оденут,

как некого мужа,

То непристойно разденут.

С великим усильем вращают

Тщетно они колесо Иксионово^[100],

делая душу

Зверем, растением, смертным,

псом, рыбою, птицей, змеею.

Часто и дважды одним, коль

будет вращенью угодно.

Где же конец? Никогда не видал

я разумного зверя,

Иль говорящего терна.

Ворона ведь каркает вечно,

А по соленому морю плывет

бессловесная рыба.

Если же скажут, что, мол, душа

в заключенье претерпит

Кару, то с ними не стоит и спорить.

Ведь если без плоти, –

Странно. А с плотью – кого огню

предадите из многих?

Но непонятней другое:

ведь если с иными телами

Соединил ты меня и сведущим

сделал во многом,

Как от ума моего ускользает

одно лишь: кто прежде

Кожей мне был, кто потом,

и в скольких я умер? Но ясно,

Уз налагатель не душами

вовсе богат, а мешками.

Или от долгих скитаний мной

прежние жизни забыты?

Выслушай наше теперь о душе

совершенное слово.

Здесь уже песню мою постараюсь

немного украсить.

Было так: высочайшее

Слово ума утвердило

Мир, дотоле не сущий,

умом Отца вдохновляясь.

Молвило, и совершилось по

воле Его. И как только

Мир упорядочен был, став сушей,

небом и морем,

Нужен стал созерцатель

Премудрости – матери сущих,

Богобоязненный царь творенья;

тут молвило Слово:

«Небо пространное полно служителей

чистых, бессмертных,

Неповрежденных умов,

добродетельных Ангелов верных,

Гимны приснопоющих Моей

нескончаемой славе;

Землю же лишь неразумные

твари собой украшают.

Род, в ком и то и другое теперь

сотворить Мне угодно,

Мудрого мужа, стоящего между

бессмертных и смертных,

Да насладится делами Моими.

Да будет он Неба

Мудрый таинник, великий земли

повелитель и новый

Ангел из персти,

свидетель ума Моего и величья!».

Так изрекает и, взяв новосозданной

толику персти

Вечноживыми руками,

творит человеческий образ.

И уделяя от жизни Своей,

в него посылает

Духа, что есть Божества

невидимого ответвленье.

Так из персти земной и дыханья

был создан я, смертный –

Образ Бессмертного;

ибо царит над обоими разум.

Вот почему, как земля, я связан

со здешнею жизнью,

К тамошней сердцем влекусь как

причастник Божественной доли.

Первородный так был сопряжен

человек, а позднее

Тело от плотей рождалось, душа

же путем неисследным

В перстный состав проникала, как –

знает один лишь Создатель,

Душу вдохнувший вначале, с землей

обручивший Свой образ.

Разве что кто-нибудь смело

(но, впрочем, следуя многим)

В помощь моим речам, объясненье

предложит такое:

Так же, как тело, что слеплено

было вначале из персти,

После же стало потоком людским,

бесконечным ветвленьем

Тварного корня, всех нас

заключившим поочередно,

Так вдохновенная Богом душа

с той поры и поныне,

Вновь зарождаясь из первоначального

семени, входит

В каждый состав человека,

но, распределяясь меж многих,

В смертных телах сохраняет всегда

неизменным свой образ.

С ним получает в удел и господство ума.

Но – как в малых

Сильное флейтах дыханье звучит

некрасиво и слабо,

Хоть и искусен флейтист,

когда же он в руки получит

Флейты большие, они изливают

прекрасные звуки –

Так и душа, в немощных немощная

составах, а в крепких

Светится ярко и силу ума

в полноте раскрывает.

Сын же бессмертный,

когда сотворил Своего человека,

Чтобы он новую славу обрел

и, землю оставив,

К Богу как бог в последние дни

совершил восхожденье,

То ни свободным всецело,

ни полностью связанным создал;

Дав природе его закон,

начертав добродетель

В сердце, его поселил в цветущем

урочище райском,

Равнопреклонным создав,

что выберет он ожидая;

Тот был наг и не ведал еще

ни греха, ни коварства.

Рай же – небесная жизнь,

как мне представляется. В нем-то

И поселяется он,

исполнитель Божьих заветов.

Лишь от единого древа, что было

других совершенней

И содержало в себе добра

и зла различенье

Полное, Бог удержал человека.

Но полное знанье –

Лишь преуспевшим во благо,

тогда как неопытным вредно,

Так и взрослая пища всегда

тяжела для младенцев.

Тот же, мужеубийцы

завистливого ухищреньям

И уговорам женой изреченного

слова поддавшись,

Сладостного плода до срока

вкусил безрассудно

И облачился в дебелую плоть,

в одежды из кожи,

Тленью подпав (поскольку Христос

грех смертью умерил).

Так человек возвратился

на землю, откуда был родом,

Долю жизни претрудной приняв.

А священное древо

Ревностью огненной Бог охраняет

с тех пор непрестанно;

Чтобы какой-нибудь новый Адам,

как и прежний, до срока

Внутрь не вошел, и плода

пожирающей сласти не минув,

Будучи злым, не вкусил бы от

дерева жизни. И так же,

Как мореход, увлеченный

ненастьем, уходит от цели,

После же, иль дуновению

легкому парус доверив,

Или на веслах с трудом на путь

возвращается прежний,

Мы, в бесконечную даль

отойдя от Великого Бога,

Вновь не без многих трудов

вожделенный поход совершаем.

Вот какая пришла,

посеяна перворожденным,

К людям беда, и на ней возрос

погибельный колос.

Мысли, написанные четверостишиями^[101]

1. Дела иль созерцанье, что ты выберешь?

Одно для всех, другое только лучшим впрок,

Но обе жизни хороши и праведны,

Веди же ту, к которой ты способнее.

2. Однажды был я спрошен о духовности, –

«Смой скверну прежде». – «Но живу достойно я». –

«Смой скверну. Смыл? Так очищайся заново:

В сосуд зловонный миро не влагается».

3. Всему и не противься, и не верь легко;

Но знай, чему, насколько можно следовать.

И Бога не отстаивай, иди за Ним;

Оспорят слово – словом; жизнь оспорить чем?

4. Не наставляй иначе, как житьем своим,

Иль, привлекая, будешь лишь отталкивать.

Слов нужно меньше, если делать должное,

Художник объясняется твореньями.

5. Священники, вам прежде всех советую,

Не будьте оком, темнотой исполненным,

Чтоб вам не стать в порочной жизни первыми;

Коль свет так темен, какова же тьма тогда?

6. Дела без разговоров лучше слов без дел;

Никто без доброй жизни не возвысился,

Без многословья же, напротив – многие;

Не за слова прославит Бог, за жительство.

7. Дар наилучший Богу – нравы добрые.

И всё воздашь – не совершишь достойного:

Неси ж Ему, что даже бедный дать бы смог;

Блудницы плату не разделит праведный.

8. Обета Богу не давай и малого;

Все Божие от века. Что сказать еще?

Себя обманешь не отдав. Престранен долг!

В том убедят Сапфира и Анания.

9. Иди по жизни будто бы по ярмарке;

Торгуйся! Можно выгадать за малое –

Великое, и за пустое – вечное.

А случая другого не представится.

10. Не близок путь, лежащий пред тобой теперь;

Но воздаянье больше. И увидев вдруг

Весь труд, не отрекайся! Все свершишь не вдруг;

Но этим часто искушает дьявол нас.

11. Не заносись, но вовсе не теряй надежд.

В одном – безволье, а в другом – уныние.

То исправляй, того держись, а то забудь.

Незавершенность тщетным труд не сделает.

12. Не распыляйся, верен будь избранному;

В добре сложенье лучше вычитания.

Не тех зовем худыми, кто внизу стоит,

А тех, кто, возвышаясь низко падает.

13. От малой искры пламень возгорается,

Ехиднино и семя часто пагубно;

Поэтому и мелкого греха беги:

Хоть он и мал, а в больший может вырасти.

14. Себя исследуй больше, чем дела других;

Твоя награда в первом, во втором других.

И счет веди деяньям, не имуществу,

Оно недолговечно, те ж – незыблемы.

15. Пусть разум научается вбирать в себя

Слова любви и мысли богоданные;

А на язык будь сдержан – навредит легко,

Тем меньше пользы, чем скорей он движется.

16. Был обольщен я зреньем, но сдержаться смог,

И тем кумира не соорудил греху,

А коль он стал, так дела избежать стремись.

Все это с дьяволом боренья степени.

17. Хоть воском уши залепляй от слов гнилых

И песенных извитий неумеренных!

А доброму с прекрасным отверзай свой слух:

Сказать, услышать, сделать – это близ лежит.

18. Не слишком обольщайся благовоньями,

Приятным осязанием и вкусами.

Коль им уступишь, сохранишь ли мужество?

Мужей и жен различны удовольствия.

19. «Дай!» – говорит мне чрево. Отчего ж не дать,

Коль, получив, пребудешь целомудренным?

А нет – помоев, да и то не досыта;

Когда ж уймешься, может, дам и досыта.

20. Для здравого достоин осмеянья смех,

Причем любой, распутный же особенно.

До слез доводит часто смех несдержанный.

Нрав лучше скромный, а не избалованный.

21. Считай прекрасным сердца благолепие –

Не рук дела, снедаемые временем,

А то, что ум лишь видит целомудренный;

Стыда ж достойным – сердца развращение.

22. Ждут нас надежды, скорби, страхи, радости,

Богатство, бедность, слава, власть, бесславие;

Пусть все течет, как хочет. Не касается

Изменчивое утвержденных в подлинном.

23. Делами возвышайся, а не мыслями,

Те к Богу путь, а эти и во грех введут.

И не по малой мерке жизнь выстраивай;

Что б ты ни делал, будет выше заповедь.

24. Искать не стоит всякой славы ревностно;

Быть – лучше, чем казаться. А не сдержишься –

Ищи хотя б не тщетной, не диковинной.

Что проку обезьяне, коль за льва сочтут?

25. Хвали других, а хвалят – не гордись собой:

Не оказаться б ниже слова доброго.

Но прежде и предмет хвалы испытывай,

Чтоб не стыдиться, если худ окажется.

26. Дурное лучше слышать, чем высказывать.

А выставят посмешищем в глазах твоих

Кого-нибудь, осмеянным себя представь.

И тем весельем сам же опечалишься.

27. Коль не причалил, плаваньем не хвастайся,

Те шли без бед – и потонули в гавани,

А те – пристать сумели, сквозь шторма пройдя.

Одно надежно – на судьбу не сетовать.

28. Тому дерзать достойней пред Владыкою,

Кто поступает праведно и трудится,

А не тому, кто добрых дел не ведает,

Хотя б все он и делал с рассуждением.

29. Все раздари и Бога лишь стяжи себе,

Ведь не свое ты раздаешь имущество;

А все не хочешь, так отдай хоть большее;

И это трудно – жертвуй хоть излишками.

30. Сберечь бы что от моли и от зависти!

Богатство в том, чтоб должником Христа иметь,

И за кусок Он хлеба Царство дарует:

А нищего питая, подаешь Христу.

31. Стучался нищий, только зря – ни с чем ушел.

Христос! Боюсь, взыскуя Божьей помощи,

И я ни с чем останусь по делам своим.

Коль сам не подал, как же взять надеешься?

32. Нет безответней человека бедного.

Ведь он лишь Богу служит, лишь туда глядит;

Укрой его: бывает, что и соколы

В гнезде своем пригреют пташку малую.

33. Нужда богатств неправедных достойнее,

Болезнь же лучше, чем дородность скверная.

Не вдруг погибнет человек от голода,

А для порочных жизнь худая – смерть уже.

34. Раб, господин – что за деленье глупое?

Один Творец, законы и ответ один.

Считай слугу по рабству сотоварищем,

Тогда и честь по смерти примешь большую.

35. Как быть рабам? А Божьим так особенно?!

Да не оставят службы господам своим.

Раба свободным добродетель делает;

Сам Бог, освобождая, рабский принял зрак.

36. Постыдна жизнь худая, не рождение;

Ведь знатность рода – просто гнилость давняя;

Род начинать достойней, чем заканчивать,

И честь своя прекрасней, чем семейная.

37. Не знай предела в Боге и Божественном,

Приемлющим Бог дарует и большее,

Он, изливаясь щедро, жаждет жаждущих;

А в чем другом не преуспеешь – вытерпи.

38. Не следует стремиться первым быть во всем,

Победы вредной лучше поражение.

И у борцов бывало, что выигрывал

не наверху, а снизу оказавшийся.

39. Бывают и убытки не без выгоды,

И ветку подрезают, чтоб плоды собрать.

А нечестиво множить состояние –

Здоровью вред, хозяйству разорение.

40. Себя пред Богом должником не чувствуешь,

И пред тобой виновных не жалей ничуть;

А долг свой видишь – прояви терпение.

Бог взвешивает милость нашей милостью.

41. А коль обида сердце разожжет тебе,

Христовы вспомни язвы и страдания,

Судьба твоя сравнима ли с Его судьбой?

И этим, как водой, угасишь скорбь свою.

42. Бес, похоть, ревность, пьянство – равнопагубны;

К кому они явились, тех отравлен ум;

Молитва, пост и слезы здесь спасительны,

В них и моих недугов излечение.

43. Как убеждать, коль клясться не позволено?

Словами, но и жизнью соответственной.

А клятвой ложной – Бога отрекаешься,

Не Он же поручитель, а дела твои.

44. Как коротко сказать о добродетели?

Будь с ближними таков, какими хочешь их

По отношению к себе всегда иметь.

Еще короче – лишь Христа страдания.

45. Нет ничего прекрасней друга верного,

Испытанного в бедах, а не в пиршествах,

Кто, если угождает, то лишь пользою.

Пределы знай не дружбе, а враждебности.

46. Глаз видит все кругом: себя ж не видит он;

Не видит и кругом, коль он слепой совсем.

Поэтому помощника во всем имей;

Ведь и рука нуждается в другой руке.

47. Послушному советам добродетельных

Позора нет, коль высмеют порочные;

А гнусное помыслив, думай, будто бы

Все видят это, – и исправишься.

48. Дурным всегда предпочитай порядочных,

С порочными общаясь, сам испортишься.

И отвергайся милости порочного,

Так ищет он прощения делам своим.

49. И дьявол может в чем-то быть полезен нам –

Им искушенный будет впредь внимательней.

Боюсь, сказать по правде, горьких снадобий,

Но сладкие и вовсе неприемлемы.

50. Злых презирай, а добрым честь оказывай,

Тех, впрочем, тоже милуй, зло их вытерпи,

Чтоб этим их направить к добродетели.

Великодушным – кротость драгоценный дар.

51. Ко всем будь добр, коль можешь, но особенно

К своим родным и близким. Дело вот здесь в чем:

Поверят ли, что справедлив с чужими ты,

Коль с теми ты, пред кем в долгу, не милостив.

52. Врага ли в бедах нам винить злосчастного,

Коль сами власть ему над жизнью отдали?

Коль не во всем, так в большем укоряй себя,

Огонь от нас исходит, дьявол дует лишь.

53. Не слишком поддавайся снам заманчивым,

Чтоб страхами душа твоя не полнилась

И чтоб не окрылился ум твой прелестью.

Нередко сны бывают сетью дьявольской.

54. Делам благим надежда пусть сопутствует,

Коль может и в дурном она содействовать,

Не лучше ли на доброе надеяться?

Я не смирюсь пред злобой торжествующей.

55. Поверь, надежней ясный ум везения,

Оно – теченье обстоятельств быстрое,

Он – кормчий твой. Считай, что превосходит все

Ученость: ей лишь подлинно владеем мы.

56. Коль богом быть желаешь, в доброделанье,

А не во зле выказывай решительность.

Так тот живет, кто знает, что́ сродни ему,

А убивать и скат, и скорпион горазд.

57. Позор, коль юный немощнее старого

И если старый безрассудней юного.

Разумен будь хотя бы в меру возраста...

Но есть и те, кто совершенней лет своих.

58. Заботься непрестанно о спасении,

А на закате жизни, так особенно.

Явилась старость – смерти провозвестница;

Готовься, кто бы ни был ты, – суд близится.

59. Последнее. Двояко отрекаются:

Словами или делом. Будь внимателен

(Враг не престанет строить козни тайные),

Да избежишь пред смертью очищения.